Он заглянул в застывшие глубины глаз Саламандры и только теперь увидел первый проблеск эмоций, давно неведомых этому человеку. Лишь мгновение трепетал этот едва теплящийся огонек. Потом он исчез, вытесненный ровным блеском черных зрачков.
— Если хочешь чародейства, — прошипел Саламандра, — будет тебе чародейство.
Промелькнул алый вихрь, и Саламандра исчез. На его месте стоял его тезка, тускло-красный гигантский ящер с трепещущим раздвоенным языком, который высовывался из безгубого рта на клинообразной голове.
Раскрыв пасть, ящер с шипением прыгнул на Воина Заката, попытавшись вцепиться ему в лицо. С его зубов капал темный яд. Но Воин Заката нанес боковой удар, и Ака-и-цуши легко рассек ящеру брюхо, словно оно было из рисовой бумаги. Его обдало теплым облаком зловония.
Ящер бесследно исчез.
— Ты разделался с моим слугой, — сказал Саламандра, возвращаясь на прежнее место в окружении алого и ониксового света. — Но все-таки я тебя задержал, и скоро здесь будет Маккон.
Воин Заката ударил вниз, поперек, наискось, пробивая защиту Саламандры.
— Последний Маккон мертв.
И снова в глазах Саламандры блеснул тот же чуждый огонек.
— Не верю. Ты не мог его убить.
— Это тот, что с прозрачными когтями? Я его убил. Он остался лежать там, в лесу. Еще одна пожива для стервятников.
— Выходит, я тебя недооценил?
Пока они говорили. Саламандра извлек из складок развевающейся одежды черный металлический веер с кисточками на конце. На его рукояти Воин Заката увидел заостренный дзитте и настроился на решительный поединок, поскольку память Ронина ему подсказала, что никто во Фригольде не мог устоять против Саламандры, когда он решал воспользоваться гунсеном. В давние времена учеников бросало в дрожь при одном только виде этого оружия, потому что все знали, что Саламандра раскрывал его лишь в тех случаях, когда хотел убить.
Раскрытый гунсен трепетал в душном воздухе, словно крылья смертельно ядовитого насекомого. В неверном свете черный металл казался матовым, а заостренный дзитте представлял постоянную угрозу даже в качестве оружия обороны.
Воин Заката атаковал коротким мечом, нанося удар снизу, от бедра, а гунсен продолжал выписывать в воздухе узоры, которые редко кому удавалось увидеть. Дзитте зацепился за его меч рядом с узкой гардой. Саламандра провернул кисть, а другой рукой сделал стремительное, неуловимое движение.
За мгновение до этого Воин Заката успел разглядеть проблеск бледного света на одном из заостренных кончиков. Он пригнулся. Расстояние между ними работало сейчас и за, и против него. У него не было времени на то, чтобы уйти от удара, но и оружие противника не могло набрать нужной скорости.
Сюрикен в форме звезды вонзился в его панцирь, в сочленение между правым плечом и рукой. В то же мгновение Саламандра вывернул, гунсен и выдернул у Воина Заката короткий меч. Гунсен мелькнул, устремившись вверх, врезался в высокий шлем и сорвал забрало, хотя Воин Заката и успел ударить по гунсену перчаткой и даже погнул одну из его металлических пластин. Он заглянул в ониксовые глаза и увидел наконец всплеск эмоций на жирном лице, ибо перед Саламандрой предстал не Ронин, а какой-то другой, незнакомый ему человек с внушающим ужас лицом — человек, в горящих глазах которого Саламандра увидел то, чего и представить себе не мог: свою смерть.
Он отпрянул, как ужаленный, и призвал своего хозяина. Он молил о спасении. Но кошмар преследовал его. Воин Заката нанес страшный удар ногой, разбив обсидиановый доспех Саламандры.
— Почему он мне ничего не сказал? — заскулил Саламандра.
— Обманщик сам был обманут. — Воин Заката нанес удар ребром ладони.
— Кто ты?
— Тот, кто пришел, чтобы убить тебя.
— Скажи!
— Я друг Боннедюка Последнего. Это все, что тебе нужно знать. Время все же настигло тебя, холод тебя побери! Они настигли тебя — все, кого ты убил, кого уничтожили под твоими проклятыми знаменами, за твое «священное» дело.
— Силы! — вскричал Саламандра. — Дай мне еще силы!
Он взывал к клубящимся янтарным тучам.
— Это конец, — произнес Воин Заката, и эти два слова прокатились грохочущей эпитафией по искореженному, кошмарному лесу.
Ака-и-цуши поднялся и опустился на огромную голову, и сила удара сложилась не только из мощи мускулов, но и из устремления воли. За Ронина. За Оленя. За весь народ Боннедюка Последнего. За К'рин.
Череп раскололся.
Но это был уже не Саламандра или Токаге. Жир потек тонкими струйками воска по стремительно усыхающим мышцам. Руки и ноги взорвались, словно их наполняла бурлящая, рвущаяся наружу жидкость. Жирное туловище развалилось на части, принимая иные очертания, разбухающие, пугающие, хотя они еще только начинали формироваться.
Воин Заката сделал шаг назад, ощущая пронзительный холод, поднимающийся от лодыжек. Он знал: наконец наступила великая битва, ибо у него на глазах на этом одиноком гребне посреди обугленного колдовского леса возникал образ страха и уничтожения.
ДОЛЬМЕН
— Если хочешь чародейства, — прошипел Саламандра, — будет тебе чародейство.
Промелькнул алый вихрь, и Саламандра исчез. На его месте стоял его тезка, тускло-красный гигантский ящер с трепещущим раздвоенным языком, который высовывался из безгубого рта на клинообразной голове.
Раскрыв пасть, ящер с шипением прыгнул на Воина Заката, попытавшись вцепиться ему в лицо. С его зубов капал темный яд. Но Воин Заката нанес боковой удар, и Ака-и-цуши легко рассек ящеру брюхо, словно оно было из рисовой бумаги. Его обдало теплым облаком зловония.
Ящер бесследно исчез.
— Ты разделался с моим слугой, — сказал Саламандра, возвращаясь на прежнее место в окружении алого и ониксового света. — Но все-таки я тебя задержал, и скоро здесь будет Маккон.
Воин Заката ударил вниз, поперек, наискось, пробивая защиту Саламандры.
— Последний Маккон мертв.
И снова в глазах Саламандры блеснул тот же чуждый огонек.
— Не верю. Ты не мог его убить.
— Это тот, что с прозрачными когтями? Я его убил. Он остался лежать там, в лесу. Еще одна пожива для стервятников.
— Выходит, я тебя недооценил?
Пока они говорили. Саламандра извлек из складок развевающейся одежды черный металлический веер с кисточками на конце. На его рукояти Воин Заката увидел заостренный дзитте и настроился на решительный поединок, поскольку память Ронина ему подсказала, что никто во Фригольде не мог устоять против Саламандры, когда он решал воспользоваться гунсеном. В давние времена учеников бросало в дрожь при одном только виде этого оружия, потому что все знали, что Саламандра раскрывал его лишь в тех случаях, когда хотел убить.
Раскрытый гунсен трепетал в душном воздухе, словно крылья смертельно ядовитого насекомого. В неверном свете черный металл казался матовым, а заостренный дзитте представлял постоянную угрозу даже в качестве оружия обороны.
Воин Заката атаковал коротким мечом, нанося удар снизу, от бедра, а гунсен продолжал выписывать в воздухе узоры, которые редко кому удавалось увидеть. Дзитте зацепился за его меч рядом с узкой гардой. Саламандра провернул кисть, а другой рукой сделал стремительное, неуловимое движение.
За мгновение до этого Воин Заката успел разглядеть проблеск бледного света на одном из заостренных кончиков. Он пригнулся. Расстояние между ними работало сейчас и за, и против него. У него не было времени на то, чтобы уйти от удара, но и оружие противника не могло набрать нужной скорости.
Сюрикен в форме звезды вонзился в его панцирь, в сочленение между правым плечом и рукой. В то же мгновение Саламандра вывернул, гунсен и выдернул у Воина Заката короткий меч. Гунсен мелькнул, устремившись вверх, врезался в высокий шлем и сорвал забрало, хотя Воин Заката и успел ударить по гунсену перчаткой и даже погнул одну из его металлических пластин. Он заглянул в ониксовые глаза и увидел наконец всплеск эмоций на жирном лице, ибо перед Саламандрой предстал не Ронин, а какой-то другой, незнакомый ему человек с внушающим ужас лицом — человек, в горящих глазах которого Саламандра увидел то, чего и представить себе не мог: свою смерть.
Он отпрянул, как ужаленный, и призвал своего хозяина. Он молил о спасении. Но кошмар преследовал его. Воин Заката нанес страшный удар ногой, разбив обсидиановый доспех Саламандры.
— Почему он мне ничего не сказал? — заскулил Саламандра.
— Обманщик сам был обманут. — Воин Заката нанес удар ребром ладони.
— Кто ты?
— Тот, кто пришел, чтобы убить тебя.
— Скажи!
— Я друг Боннедюка Последнего. Это все, что тебе нужно знать. Время все же настигло тебя, холод тебя побери! Они настигли тебя — все, кого ты убил, кого уничтожили под твоими проклятыми знаменами, за твое «священное» дело.
— Силы! — вскричал Саламандра. — Дай мне еще силы!
Он взывал к клубящимся янтарным тучам.
— Это конец, — произнес Воин Заката, и эти два слова прокатились грохочущей эпитафией по искореженному, кошмарному лесу.
Ака-и-цуши поднялся и опустился на огромную голову, и сила удара сложилась не только из мощи мускулов, но и из устремления воли. За Ронина. За Оленя. За весь народ Боннедюка Последнего. За К'рин.
Череп раскололся.
Но это был уже не Саламандра или Токаге. Жир потек тонкими струйками воска по стремительно усыхающим мышцам. Руки и ноги взорвались, словно их наполняла бурлящая, рвущаяся наружу жидкость. Жирное туловище развалилось на части, принимая иные очертания, разбухающие, пугающие, хотя они еще только начинали формироваться.
Воин Заката сделал шаг назад, ощущая пронзительный холод, поднимающийся от лодыжек. Он знал: наконец наступила великая битва, ибо у него на глазах на этом одиноком гребне посреди обугленного колдовского леса возникал образ страха и уничтожения.
ДОЛЬМЕН
В почерневший лес вошла странная пара: женщина-буджунка и четвероногое существо, которое было не просто животным.
Хинд был встревожен. Он не знал, куда ведет ее. Но его влекла некая сила; некий первобытный инстинкт заставил его переправиться через реку, подойти к лесу. Он знал, что скрывалось в обугленной чаще. Они все это знали. Но это их не волновало.
Что-то было не так, и его это будоражило, как собаку, принюхивающуюся к свежей, сочной косточке. Но он никак не мог сообразить, что именно его беспокоит.
А потом вдруг мелькнула мысль: дор-Сефрит умер, Боннедюк Последний умер. У них явно был план… но какой?
Обойдя стороной огромную изуродованную тушу со странными прозрачными лапами и с разодранной почерневшей мордой, они принялись взбираться по первым пологим склонам широко раскинувшегося хребта.
Эхо.
ПОДОЙДИ, ЧЕЛОВЕК-ВОЛНА.
Эхо сливается с эхом.
СМЕРТЬ УЖЕ ЖДЕТ. ВОИН БЕЗ ИМЕНИ.
Слова как удар клинка.
ТВОЕГО НАСТАВНИКА БОЛЬШЕ НЕТ. Я УБИЛ ЕГО.
Голос громом раскатывается в мозгу.
У ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕТ СИЛЫ. НИЧИРЕН УМЕР.
ДОР-СЕФРИТ УМЕР. ТЕПЕРЬ ТВОЯ ОЧЕРЕДЬ. СКОРО
ВСЕ ЛЮДИ УМРУТ. МЫ ПОДХОДИМ К СТЕНАМ КАМАДО.
Начинаются галлюцинации.
ОСТАНЕТСЯ ТОЛЬКО ДОЛЬМЕН.
Вспышки боли.
ПОЙДЕМ СО МНОЙ — В ГЛУБИНУ.
Искореженный лес растворяется в колышущейся трясине из медных водорослей, лохматые ветви просеивают пурпурный свет, разливающийся над ним расходящейся рябью бликов и тьмы, черно-белые полосы завораживающе трепещут и навсегда уносятся вдаль, повторяясь бесконечно в этом закрученном мире-ракушке.
Наружу.
Время растворилось в горячечном сновидении, зацепилось за край восходящего солнца, застыло, остановилось. Пригвождено и беспомощно.
Рядом нет никого.
Он один в пасти уничтожения.
И перед ним — Дольмен, который растет, извивается и сияет. Он ужасен. Это — сумасшествие, воплощение страха, месть самой жизни.
Какой он, Дольмен? Непонятно.
У него множество щупалец, широкий хвост, огромные круглые глаза без век с двойными зрачками, пульсирующая щелеобразная пасть…
Или же у него исполинский клюв и вся в складках кожа… Есть ли у него рога? У него нет зубов, но зияющая пасть смотрится омерзительней во сто крат, чем если бы в ней были клыки.
Он почувствовал, как что-то странное нарастает у него в душе. Решил, что это панический страх, и загнал его внутрь, подальше, в немереные глубины своей новой сущности.
Он не знал, как с этим сражаться. Он замахнулся мечом, Ака-и-цуши, но чужеродная атмосфера — тягучая, вязкая — растворила силу удара.
Оно притянуло его к себе:
И ЭТО ТО, ЧЕГО Я БОЯЛСЯ?
Ураган, пронесшийся по сознанию, потрясающий его вселенную.
Он замер, ошеломленный.
Он почувствовал, как его затягивает в эти пульсирующие объятия, как смерть обволакивает его.
Сознание исчезло. Он был бессилен.
Очень скоро от него останется лишь пустая оболочка, покачивающаяся на волнах, — еще один обломок кораблекрушения в мертвом море.
Зов.
Шел снег, и неестественный свет, разливавшийся в разреженном воздухе, придавал его хлопьям розовый оттенок, словно некий огромный раненый зверь орошал их своей кровью.
Они задыхались в клубах тумана.
У хребта не было обратного склона.
Не было ничего, кроме тумана. Зеленый и непроницаемый, он наползал на реальность мира, словно поедая его заживо, и старая плоть распадалась, растворялась в накатывающем приливе.
Здесь,мысленно произнес Хинд.
Моэру с Хиндом переглянулись.
Небывалая тишина.
Они смотрели друг другу в глаза. Они напрягали волю, видя лишь то, что хотели видеть.
Хинд всполошился.
— Что происходит? — шепотом спросила Моэру.
Что-то странное. Ты боишься?
— Да.
Даже он не знал, что это.
А потом им послышался зов.
Вдруг не стало воздуха.
Моэру повернулась в сторону тумана, быстро шагнула в него — с сумрачной отмели в темноту чернее ночи.
Было ли это игрой клубящегося тумана или действительно две фигуры канули в этот непроницаемый мрак? Хинд наконец понял, что произошло, и, не оглядываясь, побежал вниз по склону, к широкой реке — туда, где бушевал Кай-фен.
Оно подошло к нему, крича посреди одинокого ветра, трепавшего тонкие сосны на последнем холме его души.
Щупальца страшной твари, если это были щупальца, обвились вокруг его тела, раздирали его плоть, впивались в кости, перемалывая их в муку.
Но он держался на последних обломках своего существования, зная, что у него есть ключ.
Но какой?
У меня нет имени.
Спокойствие вливалось в душу, по мере того как смерть забиралась все выше.
И он впустил яркую искру, живительный дождь в сердцевину его естества, потому что ему уже нечего было терять и ему ничего больше не оставалось — только это. Что бы оно ни несло в себе…
Спасение.
Он воззвал к силе. Он наконец понял, что он теперь чародей. Понял и принял это. Карма. И кое-что еще. Он принял правду о себе, открыв все шлюзы. Поначалу он хотел призвать женщину-кузнеца, ибо открылось ему, что у него нет якоря, а значит — и прочности, и именно поэтому он не в силах противиться разрушению, растворению в Дольмене. Ему нужно что-то, за что можно уцепиться. Ему нужна она… Он направил свой разум на покрытые снегом склоны Фудзивары, но перед мысленным взором предстала такая картина: остывший горн, пустой дом… Значит, ответ — не в ней. Тогда в чем же?
Он звал, и зов его был криком чаек с бескрайнего берега; он перестал тонуть, перестал прятаться от себя. Он почувствовал, что она уже близко, последняя треть его сущности, обретя которую, он обретет целостность — последнее творение дор-Сефрита, завершению которого помешало яростное нападение Дольмена на Ханеду.
Они не сольются…
Но почему?
Он погрузился в себя, не обращая внимания на уничтожение, охватившее его существо.
И нашел ее в себе — женщину-кузнеца.
А потом она вошла в него. Его закружил вихрь сияющих искр — красных, зеленых и голубых, — и он прикасался к ним, то к одной, то к другой, в изумлении и восторге, смеясь и крича, и все его существо осветилось осознанием того, что он обрел наконец целостность, что именно этого и боялся Дольмен. Больше не было владык и могущественных покровителей, — поэтому и умер Эгир, — больше не было мудрецов. Детство закончилось.
Ронин, Сетсору, а теперь и Воин Заката гладили грани последней трети его сущности. Красная, зеленая, голубая. Крин, Моэру и Мацу. Любовь, сила и вера. Слияние всех его свойств, всей его мощи: Дай-Сан.
Энергия струилась в теле, как могучий поток воды, бесконечной, бездонной, не имеющей возраста. Он подумал о последней уловке дор-Сефрита. Маг, понимающий неминуемость своего поражения, выбросил на игровой стол свою последнюю карту: он создал женщину-кузнеца, воспользовавшись сущностью Мацу, взятой из погруженного в сон рассудка Воина Заката. В качестве вехи. Подсказки. И Воин Заката все понял как надо. Теперь его вселенная сделалась бесконечной, ибо высветился источник его неубывающей мощи — он сам.
Его огромные пальцы, защищенные перчаткой из шкуры Маккона, сомкнулись на рукояти Ака-и-цуши, и он вогнал его сияющее острие прямо в сердце Дольмена. Его могучий напор безжалостной плетью хлестнул по твари, уже почти поглотившей его. Стрелы сине-зеленого огня, горячее солнечного ядра, расплескались разорванной лентой вдоль лавандовых кромок его сокрушающего клинка, прокатившись по всей длине — от гарды до обоюдоострого острия, — и вырвались наружу, сжигая все на своем пути. Послышалось тихое жужжанье, которое становилось все громче одновременно с нарастанием тепла, пока не заполнило весь его мир, сравнившись по силе звучания с отчаянным биением его сердца. Радостное возбуждение переросло в экстаз.
Наверно, Дольмен закричал, осознав приближение смерти.
А потом на него вдруг нахлынула штормовая волна — жизненная сила Дольмена, рвущаяся бурлящим потоком из ран, нанесенных необузданной яростью Ака-и-цуши. Теперь он вобрал в себя всю ужасную историю этого существа. Перед мысленным взором мелькали устрашающие картины разрушения и мучений, одна омерзительнее другой. Привкус неизмеримого отчаяния.
Воздух зыбился и колыхался, пока он рубил мечом. Потом атмосфера вскипела мириадами лопающихся пузырьков. Горизонт вздыбился, и послышалось смутное, хриплое шипение пара под немыслимым давлением. Оглушительный невыносимый вой, а потом…
Беззвучный шрам на материи вселенной.
День близился к вечеру. Последний бледный луч солнца пропал в пелене мокрого алого снега.
Даже при том, что народ Мойши сразу включился в сражение, войско людей все равно было вынуждено отойти под жестким напором противника к стенам Камадо. Поражение казалось неминуемым, поскольку осада крепости означала голодную смерть для всех, кто в ней укроется.
Но потом ход битвы вдруг переломился, причем случилось это настолько быстро, что никто не мог точно сказать, когда именно все началось. Черные насекомоглазые риккагины, столь умело управлявшие силами неприятеля, неожиданно стали терять контроль. Впечатление было такое, что они лишились рассудка, потому что вдруг начали направлять своих воинов так, что те наталкивались друг на друга, сминая ряды. Пикинеры гибли целыми отрядами, попадая в ловушки.
Вперед вышли буджуны, которые вернулись с участка, где уничтожили остатки воинства мертвоголовых. Теперь они принялись за насекомоглазых риккагинов и перебили их всех до единого. Остальные солдаты из войска людей, весь день опасавшиеся вмешательства Макконов и Дольмена, увидели, что эти ужасные порождения колдовства больше не наступают, и, избавившись от суеверных страхов, яростно обрушились на врага.
Буджуны и воины из народа Мойши возглавляли контратаку, и теперь на поле боя остались лишь отдельные островки сопротивления, где противника быстро уничтожали. Все чародейские создания были словно поражены гнилью.
Поле брани являло собой удручающую картину: холмистое пространство, заваленное трупами, безбрежное болото из пролитой крови и выпущенных внутренностей, расколотых черепов и переломанных костей.
Мойши смертельно устал, его тошнило от битв и сражений. Усталость не только охватила мышцы, но и проникла в душу. Его одежда под доспехами вся напиталась кровью и сделалась неимоверно тяжелой. В местах, где кровь уже подсохла, ткань была жесткой, как панцирь.
Его взгляд скользнул по обширной равнине смерти и упал на бурлящую реку, которая пенилась и переливалась, и там он увидел всплеск, словно фонтан жидкого света.
Высокий воин выбрался из воды и поднялся по ближайшему берегу, заваленному телами и горами оружия. И еще до того, как Мойши разглядел его странно преображенное лицо, он понял, что он сейчас видит — последнюю живую легенду чародейской эпохи. Единственный миф, перешагнувший барьеры времени и вошедший в последние дни этого, быть может, последнего года, когда далекий прекрасный Шаангсей еще пронизан зимним холодом и искрящийся снег еще окутывает сады и покрывает плоские крыши купеческих контор, но кубару, спящие в гавани на покачивающихся на воде суденышках, уже грезят о приближении весны.
Сверхъестественная фигура остановилась и воздела к небу огромный сине-зеленый меч. Последний луч солнца, прорвавшийся сквозь прорехи в облаках, плывущих над краем горизонта на западе, упал на длинный клинок. Меч вспыхнул сияющим светом. Он горел и горел, пока не стало казаться, что он сам протянулся вверх, в самое сердце небес.
И Мойши, вложив в ножны свой меч, покрытый засохшей коркой из крови и мозгов, выбежал на поле мертвых, из-под высоких стен Камадо, за которыми уже зажигались костры — память о павших, очищение от воспоминаний о Кай-фене, праздник дня человека, — из-под тени крепости, навстречу свету новой эпохи.
Навстречу Дай-Сану.
Хинд был встревожен. Он не знал, куда ведет ее. Но его влекла некая сила; некий первобытный инстинкт заставил его переправиться через реку, подойти к лесу. Он знал, что скрывалось в обугленной чаще. Они все это знали. Но это их не волновало.
Что-то было не так, и его это будоражило, как собаку, принюхивающуюся к свежей, сочной косточке. Но он никак не мог сообразить, что именно его беспокоит.
А потом вдруг мелькнула мысль: дор-Сефрит умер, Боннедюк Последний умер. У них явно был план… но какой?
Обойдя стороной огромную изуродованную тушу со странными прозрачными лапами и с разодранной почерневшей мордой, они принялись взбираться по первым пологим склонам широко раскинувшегося хребта.
* * *
ПОДОЙДИ.Эхо.
ПОДОЙДИ, ЧЕЛОВЕК-ВОЛНА.
Эхо сливается с эхом.
СМЕРТЬ УЖЕ ЖДЕТ. ВОИН БЕЗ ИМЕНИ.
Слова как удар клинка.
ТВОЕГО НАСТАВНИКА БОЛЬШЕ НЕТ. Я УБИЛ ЕГО.
Голос громом раскатывается в мозгу.
У ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕТ СИЛЫ. НИЧИРЕН УМЕР.
ДОР-СЕФРИТ УМЕР. ТЕПЕРЬ ТВОЯ ОЧЕРЕДЬ. СКОРО
ВСЕ ЛЮДИ УМРУТ. МЫ ПОДХОДИМ К СТЕНАМ КАМАДО.
Начинаются галлюцинации.
ОСТАНЕТСЯ ТОЛЬКО ДОЛЬМЕН.
Вспышки боли.
ПОЙДЕМ СО МНОЙ — В ГЛУБИНУ.
Искореженный лес растворяется в колышущейся трясине из медных водорослей, лохматые ветви просеивают пурпурный свет, разливающийся над ним расходящейся рябью бликов и тьмы, черно-белые полосы завораживающе трепещут и навсегда уносятся вдаль, повторяясь бесконечно в этом закрученном мире-ракушке.
Наружу.
Время растворилось в горячечном сновидении, зацепилось за край восходящего солнца, застыло, остановилось. Пригвождено и беспомощно.
Рядом нет никого.
Он один в пасти уничтожения.
И перед ним — Дольмен, который растет, извивается и сияет. Он ужасен. Это — сумасшествие, воплощение страха, месть самой жизни.
Какой он, Дольмен? Непонятно.
У него множество щупалец, широкий хвост, огромные круглые глаза без век с двойными зрачками, пульсирующая щелеобразная пасть…
Или же у него исполинский клюв и вся в складках кожа… Есть ли у него рога? У него нет зубов, но зияющая пасть смотрится омерзительней во сто крат, чем если бы в ней были клыки.
Он почувствовал, как что-то странное нарастает у него в душе. Решил, что это панический страх, и загнал его внутрь, подальше, в немереные глубины своей новой сущности.
Он не знал, как с этим сражаться. Он замахнулся мечом, Ака-и-цуши, но чужеродная атмосфера — тягучая, вязкая — растворила силу удара.
Оно притянуло его к себе:
И ЭТО ТО, ЧЕГО Я БОЯЛСЯ?
Ураган, пронесшийся по сознанию, потрясающий его вселенную.
Он замер, ошеломленный.
Он почувствовал, как его затягивает в эти пульсирующие объятия, как смерть обволакивает его.
Сознание исчезло. Он был бессилен.
Очень скоро от него останется лишь пустая оболочка, покачивающаяся на волнах, — еще один обломок кораблекрушения в мертвом море.
* * *
Они поднялись на гребень длинного извилистого хребта, и там им послышался голос.Зов.
Шел снег, и неестественный свет, разливавшийся в разреженном воздухе, придавал его хлопьям розовый оттенок, словно некий огромный раненый зверь орошал их своей кровью.
Они задыхались в клубах тумана.
У хребта не было обратного склона.
Не было ничего, кроме тумана. Зеленый и непроницаемый, он наползал на реальность мира, словно поедая его заживо, и старая плоть распадалась, растворялась в накатывающем приливе.
Здесь,мысленно произнес Хинд.
Моэру с Хиндом переглянулись.
Небывалая тишина.
Они смотрели друг другу в глаза. Они напрягали волю, видя лишь то, что хотели видеть.
Хинд всполошился.
— Что происходит? — шепотом спросила Моэру.
Что-то странное. Ты боишься?
— Да.
Даже он не знал, что это.
А потом им послышался зов.
Вдруг не стало воздуха.
Моэру повернулась в сторону тумана, быстро шагнула в него — с сумрачной отмели в темноту чернее ночи.
Было ли это игрой клубящегося тумана или действительно две фигуры канули в этот непроницаемый мрак? Хинд наконец понял, что произошло, и, не оглядываясь, побежал вниз по склону, к широкой реке — туда, где бушевал Кай-фен.
Оно подошло к нему, крича посреди одинокого ветра, трепавшего тонкие сосны на последнем холме его души.
Щупальца страшной твари, если это были щупальца, обвились вокруг его тела, раздирали его плоть, впивались в кости, перемалывая их в муку.
Но он держался на последних обломках своего существования, зная, что у него есть ключ.
Но какой?
У меня нет имени.
Спокойствие вливалось в душу, по мере того как смерть забиралась все выше.
И он впустил яркую искру, живительный дождь в сердцевину его естества, потому что ему уже нечего было терять и ему ничего больше не оставалось — только это. Что бы оно ни несло в себе…
Спасение.
Он воззвал к силе. Он наконец понял, что он теперь чародей. Понял и принял это. Карма. И кое-что еще. Он принял правду о себе, открыв все шлюзы. Поначалу он хотел призвать женщину-кузнеца, ибо открылось ему, что у него нет якоря, а значит — и прочности, и именно поэтому он не в силах противиться разрушению, растворению в Дольмене. Ему нужно что-то, за что можно уцепиться. Ему нужна она… Он направил свой разум на покрытые снегом склоны Фудзивары, но перед мысленным взором предстала такая картина: остывший горн, пустой дом… Значит, ответ — не в ней. Тогда в чем же?
Он звал, и зов его был криком чаек с бескрайнего берега; он перестал тонуть, перестал прятаться от себя. Он почувствовал, что она уже близко, последняя треть его сущности, обретя которую, он обретет целостность — последнее творение дор-Сефрита, завершению которого помешало яростное нападение Дольмена на Ханеду.
Они не сольются…
Но почему?
Он погрузился в себя, не обращая внимания на уничтожение, охватившее его существо.
И нашел ее в себе — женщину-кузнеца.
А потом она вошла в него. Его закружил вихрь сияющих искр — красных, зеленых и голубых, — и он прикасался к ним, то к одной, то к другой, в изумлении и восторге, смеясь и крича, и все его существо осветилось осознанием того, что он обрел наконец целостность, что именно этого и боялся Дольмен. Больше не было владык и могущественных покровителей, — поэтому и умер Эгир, — больше не было мудрецов. Детство закончилось.
Ронин, Сетсору, а теперь и Воин Заката гладили грани последней трети его сущности. Красная, зеленая, голубая. Крин, Моэру и Мацу. Любовь, сила и вера. Слияние всех его свойств, всей его мощи: Дай-Сан.
Энергия струилась в теле, как могучий поток воды, бесконечной, бездонной, не имеющей возраста. Он подумал о последней уловке дор-Сефрита. Маг, понимающий неминуемость своего поражения, выбросил на игровой стол свою последнюю карту: он создал женщину-кузнеца, воспользовавшись сущностью Мацу, взятой из погруженного в сон рассудка Воина Заката. В качестве вехи. Подсказки. И Воин Заката все понял как надо. Теперь его вселенная сделалась бесконечной, ибо высветился источник его неубывающей мощи — он сам.
Его огромные пальцы, защищенные перчаткой из шкуры Маккона, сомкнулись на рукояти Ака-и-цуши, и он вогнал его сияющее острие прямо в сердце Дольмена. Его могучий напор безжалостной плетью хлестнул по твари, уже почти поглотившей его. Стрелы сине-зеленого огня, горячее солнечного ядра, расплескались разорванной лентой вдоль лавандовых кромок его сокрушающего клинка, прокатившись по всей длине — от гарды до обоюдоострого острия, — и вырвались наружу, сжигая все на своем пути. Послышалось тихое жужжанье, которое становилось все громче одновременно с нарастанием тепла, пока не заполнило весь его мир, сравнившись по силе звучания с отчаянным биением его сердца. Радостное возбуждение переросло в экстаз.
Наверно, Дольмен закричал, осознав приближение смерти.
А потом на него вдруг нахлынула штормовая волна — жизненная сила Дольмена, рвущаяся бурлящим потоком из ран, нанесенных необузданной яростью Ака-и-цуши. Теперь он вобрал в себя всю ужасную историю этого существа. Перед мысленным взором мелькали устрашающие картины разрушения и мучений, одна омерзительнее другой. Привкус неизмеримого отчаяния.
Воздух зыбился и колыхался, пока он рубил мечом. Потом атмосфера вскипела мириадами лопающихся пузырьков. Горизонт вздыбился, и послышалось смутное, хриплое шипение пара под немыслимым давлением. Оглушительный невыносимый вой, а потом…
Беззвучный шрам на материи вселенной.
* * *
Когда Мойши увидел за рекой эту высокую сияющую фигуру, он не знал, что и подумать.День близился к вечеру. Последний бледный луч солнца пропал в пелене мокрого алого снега.
Даже при том, что народ Мойши сразу включился в сражение, войско людей все равно было вынуждено отойти под жестким напором противника к стенам Камадо. Поражение казалось неминуемым, поскольку осада крепости означала голодную смерть для всех, кто в ней укроется.
Но потом ход битвы вдруг переломился, причем случилось это настолько быстро, что никто не мог точно сказать, когда именно все началось. Черные насекомоглазые риккагины, столь умело управлявшие силами неприятеля, неожиданно стали терять контроль. Впечатление было такое, что они лишились рассудка, потому что вдруг начали направлять своих воинов так, что те наталкивались друг на друга, сминая ряды. Пикинеры гибли целыми отрядами, попадая в ловушки.
Вперед вышли буджуны, которые вернулись с участка, где уничтожили остатки воинства мертвоголовых. Теперь они принялись за насекомоглазых риккагинов и перебили их всех до единого. Остальные солдаты из войска людей, весь день опасавшиеся вмешательства Макконов и Дольмена, увидели, что эти ужасные порождения колдовства больше не наступают, и, избавившись от суеверных страхов, яростно обрушились на врага.
Буджуны и воины из народа Мойши возглавляли контратаку, и теперь на поле боя остались лишь отдельные островки сопротивления, где противника быстро уничтожали. Все чародейские создания были словно поражены гнилью.
Поле брани являло собой удручающую картину: холмистое пространство, заваленное трупами, безбрежное болото из пролитой крови и выпущенных внутренностей, расколотых черепов и переломанных костей.
Мойши смертельно устал, его тошнило от битв и сражений. Усталость не только охватила мышцы, но и проникла в душу. Его одежда под доспехами вся напиталась кровью и сделалась неимоверно тяжелой. В местах, где кровь уже подсохла, ткань была жесткой, как панцирь.
Его взгляд скользнул по обширной равнине смерти и упал на бурлящую реку, которая пенилась и переливалась, и там он увидел всплеск, словно фонтан жидкого света.
Высокий воин выбрался из воды и поднялся по ближайшему берегу, заваленному телами и горами оружия. И еще до того, как Мойши разглядел его странно преображенное лицо, он понял, что он сейчас видит — последнюю живую легенду чародейской эпохи. Единственный миф, перешагнувший барьеры времени и вошедший в последние дни этого, быть может, последнего года, когда далекий прекрасный Шаангсей еще пронизан зимним холодом и искрящийся снег еще окутывает сады и покрывает плоские крыши купеческих контор, но кубару, спящие в гавани на покачивающихся на воде суденышках, уже грезят о приближении весны.
Сверхъестественная фигура остановилась и воздела к небу огромный сине-зеленый меч. Последний луч солнца, прорвавшийся сквозь прорехи в облаках, плывущих над краем горизонта на западе, упал на длинный клинок. Меч вспыхнул сияющим светом. Он горел и горел, пока не стало казаться, что он сам протянулся вверх, в самое сердце небес.
И Мойши, вложив в ножны свой меч, покрытый засохшей коркой из крови и мозгов, выбежал на поле мертвых, из-под высоких стен Камадо, за которыми уже зажигались костры — память о павших, очищение от воспоминаний о Кай-фене, праздник дня человека, — из-под тени крепости, навстречу свету новой эпохи.
Навстречу Дай-Сану.