Ван Ластбадер Эрик. Дай-сан

   А он убил его. Эгира.
   Зачем?
   Он постарался не думать об этом, попытался расслабиться и уйти в себя, к раскаленному ядру своей сущности.
   Он выбрался из облаков, в которых полыхали зеленые молнии, и вышел к нижним отрогам горы, где на ветру шелестели бирюзовые сосны. Вскоре тропа стала пологой, и у него появилась возможность идти быстрее.
   Даже в полном боевом облачении он легко и без видимого усилия спускался по склону горы, минуя высокие сосны, полной грудью вдыхая их пряный аромат и прислушиваясь к звукам просыпающегося мира. Стрекотание насекомых. В отдалении — крики летящих гусей.
   А когда он вышел из-под сени последних величественных сосен на отрогах Фудзивары, они уже ждали его. Моэру, Оками и Азуки-иро.
   Стоя внизу, они наблюдали за тем, как он спускается к ним. Он еще издали заметил, что Оками и Азуки-иро потупили взоры, но не из благоговения перед ним, а из уважения к последнему мифу своего народа, к живому его воплощению, представшему перед ними.
   — Это он, — прошептал Оками. — Тот, кто остановит тьму. Воин Заката.
   — Никуму все-таки сделал это, — произнес Азуки-иро. — Я знал, что так будет. Он был буджуном, и наши традиции глубоко укоренились в его душе. Карма. Теперь его имя вовеки пребудет в истории.
   — Ханеды больше нет, — объявил Воин Заката. — Когда я рождался, там разразилась ужасная битва.
   — И Ронин, и Никуму погребены под дымящимся пепелищем Ханеды, — тихо проговорила Моэру. — Пройдет время, и на том месте будет воздвигнут храм.
   — В честь дор-Сефрита, — сказал Воин Заката.
   — В честь всех буджунов, — добавил куншин.
   Моэру безмолвно шагнула вперед, не отрывая взгляда от Воина Заката.
   Азуки-иро обратился к Оками:
   — Пойдем, друг мой, нам пора возвращаться в Эйдо. Дайме готовы, и я должен провести смотр.
   Он извлек из складок одежды какой-то небольшой продолговатый предмет из слоновой кости и подал его Оками:
   — Возьми мою печать. Покажешь ее начальнику порта и от моего имени передашь, чтобы он готовил корабли. Теперь, когда с нами Воин Заката, буджуны примут участие в Кай-фене.
   Он обвел взглядом аметистовые склоны Фудзивары.
   — Воистину, эта гора соответствует имени, данному ей. «Друг Человека».
   Не говоря больше ни слова, они прошли через поляну к тому месту, где стояли, пощипывая траву, их стреноженные лошади. Усевшись в седло, они развернули своих скакунов и унеслись по широким волнующимся полям.
   Едва они скрылись из виду. Воин Заката обратил пристальный испытующий взгляд на лицо Моэру, словно видел ее впервые.
   Утро уже наступило, и косые лучи солнца омывали ее лицо переливами розового и красноватого. Она отвернулась, не выдержав его взгляда. Он смотрел на ее гордый профиль, на изящный изгиб ее шеи, на волосы, раздуваемые свежим восточным ветром. Высокие сосны шуршали иголками.
   За плечом Моэру мелькнула стайка серых ржанок, взмывающих в белое небо. От земли поднимался туман.
   — Почему ты так на меня смотришь? — спросила Моэру. — Это мне надо смотреть на тебя.
   — Ты заняла важное место в жизни Ронина. С той самой минуты, как он тебя встретил. И в моей жизни ты тоже занимаешь едва ли не главное место. Я хочу знать почему.
   Она взглянула в небо, на птиц, исчезающих в белой дали.
   — Что произошло с Никуму?
   — Он был последним из рода дор-Сефрита. И ты, наверное, знала, что он был воином-магом и практиковал колдовское искусство древних буджунов.
   — До недавнего времени он практически не прибегал к чародейству.
   — Да. Дор-Сефрит, разумеется, знал о Дольмене. И о том, что последняя битва, Кай-фен, неизбежна. Он не был бессмертным, но он понимал, что ради спасения буджунов, ради спасения всего человечества должен придумать какой-то способ, как обмануть смерть. Поэтому он и занимался магией, поэтому все члены его семьи знали его секреты. Отдавая себе отчет, что враги его могущественны и бессмертны, дор-Сефрит придумал один хитрый план. Я не знаю всего. Я знаю лишь то, что он мне рассказал.
   Солнце взошло. Небо над ними наполнилось светом. Они неспешно направились через поляну к двум стреноженным лошадям.
   — Никуму предчувствовал приближение Кай-фена и поэтому решил призвать дор-Сефрита. Однако Дольмен уже набрал силу. А Никуму этого не учел и был застигнут врасплох как раз во время совершения магического ритуала. Дольмен сумел проникнуть в него, поскольку Никуму полностью сосредоточился на призвании дор-Сефрита и не сумел ему противостоять.
   Моэру непроизвольно поежилась, обхватив себя руками.
   — Возникла тупиковая ситуация. Дор-Сефрит оказался заключенным в нематериальной форме…
   — Тень! Я так боялась его…
   — Да, и, как выяснилось, напрасно. Но ты не могла знать о Дольмене, который проник в Никуму и засел в его теле, пытаясь овладеть его разумом и навязать ему свою волю, а дор-Сефрит, хотя и мог говорить, был не в состоянии помочь Никуму.
   — Но ведь Ронин помог ему?
   — Вероятно. Но как бы там ни было, ты правильно сделала, что настояла на возвращении в Ханеду. Его присутствие в замке ускорило развитие событий, но, как верно заметил Азуки-иро, это была битва Никуму. Битва, которую он должен был выиграть сам. Но он отступил, возглавил движение сасори, заточил тебя в замке. Ты знаешь, это дор-Сефрит посоветовал ему отправить тебя на континент человека, чтобы найти Черного Оленя…
   — Кого?
   — Сетсору.
   — Ах да. И мне это почти удалось, но потом пришлось ввязаться в драку с красными там, на севере. Я уложила троих, прежде чем меня сбили с ног. Потом мне заехали сапогом…
   — Тебя ударили по голове…
   — И я потеряла память. А Сетсору?
   — Я нашел его в лесу… то есть Ронин…
   — Да, ты был такой бледный… Где он сейчас?
   — Он во мне, Моэру. Теперь мы с ним одно. Поэтому Никуму и заточил тебя в замке. Сначала лишил тебя голоса, а потом запер в Ханеде. Дольмен боялся, что Ронин станет… тем, кем он стал…
   Он постучал себя по груди.
   — А я здесь при чем? — не поняла Моэру.
   — Наверное, нам еще предстоит это узнать. Нам обоим.
   Они подошли к лошадям. Для него седло было маловато, и ему пришлось поджать ноги, чтобы вставить их в стремена.
   — Ты оказалась права, Моэру. Никуму был непростым человеком. И к тому же отважным. Он мог убить Ронина и остаться в живых, но у него была совесть… и, может быть, только это меня и спасло. Он так яростно сражался с Дольменом… и это позволило дор-Сефриту вернуться к жизни в своем теле…
   — Но что случилось с Ханедой? Она вся разрушена…
   — Это мог сделать только Дольмен. Возможно, они с дор-Сефритом сражались, пока Ронин умирал.
   — В таком случае…
   — Да, понимаю, о чем ты. Каков исход? Дор-Сефрита больше нет.
   Он поймал себя на том, что постоянно возвращается мыслями к той, другой, жизни, в которой они с Моэру были вместе. Ему хотелось спросить, любила ли она Ронина, но и этот вопрос, и ответ на него казались теперь такими же далекими и ненужными, как прошлогодний снег.
   — Но это уже не имеет значения! — крикнул он ей, натягивая поводья. Его лошадь вздрогнула и встала на дыбы. — Потому что теперь есть я. Воин Заката явился на Ама-но-мори. Мы готовы к Кай-фену!
   Лошади рванулись вперед.
   Ветер переменился, и он уловил пряный аромат чая, который готовили в домике далеко-далеко на равнине.
 
   В большом медном котле варился рис. Языки пламени пылко облизывали его закопченное днище. Пар поднимался вверх из открытого очага и выходил через массивный дымоход.
   Повар вытер руки о засаленный фартук и отвернулся от стопки деревянных мисок, составленных рядом с наваленными дровами.
   В такой ранний час в большом зале еще было пусто. Только желтый с серыми подпалинами пес, забредший с улицы, обнюхивал деревянный пол в поисках пищи.
   Повар беззлобно прикрикнул на него, а потом, когда пес никак не отреагировал на предупреждение, ударил его ногой. Пес взвизгнул — башмак повара врезался ему в ребра, — и царапнул когтями по полу. Повар выругался от души и ударил еще раз. Пес выскочил на крыльцо и присел там, зализывая ушибленный бок.
   В таверну вошла Кири. Повар налил ей горячего чая и отошел в уголок, чтобы прикорнуть у огня, пока народ не повалил на завтрак.
   Она встала у очага, машинально прихлебывая чай. Она чувствовала тепло от огня, но как будто не видела света.
   Допив чай, она взяла миску из стопки, сняла с крючка металлический черпак и положила себе порцию липкого риса. Потом присела за длинным столом, поставив миску перед собой. К еде она не прикоснулась.
   Кто-то еще вошел в зал. Постоял, глядя ей в спину. Подошел и сел рядом.
   Туолин налил себе чаю.
   Ее сердце бешено заколотилось. Она собралась что-то сказать, но слова костью застряли в горле. Она не знала, какие нужны слова.
   Он не смотрел на нее и не пытался заговорить. Они так и сидели молча, а потом начали появляться первые утренние посетители. Зал быстро наполнился воинами. Они тут же набросились на еду. За столом уже не хватало мест. Кому-то пришлось есть стоя. Повсюду слышались громкие голоса. Повар носился туда-сюда, только успевая наполнять миски. Он понимал, что день воинам предстоит долгий и первая трапеза должна быть обильной.
   Кири поднялась и направилась к выходу, протискиваясь сквозь толпу.
   Туолин протянул руку и прикоснулся к ее миске с остывшим рисом.
 
   Стоя на носу «Содзу», флагманского корабля буджунов. Воин Заката пристально вглядывался в просторы переливающегося моря. Следом за кораблем по направлению к востоку тянулась сверкающая золотистая дорожка, проложенная жарким полуденным солнцем.
   Он стоял лицом к западу. Там его ждал континент человека. Кай-фен.
   Его кровь уже бурлила в предвкушении.
   Рядом стояла Моэру в нагруднике из полированного металла, окаймленном зеленым нефритом и перламутром, и с двумя буджунскими мечами на поясе, длинным и покороче. Ее длинные черные волосы были убраны под высокий медный шлем.
   Вокруг царило оживление, по всей огромной армаде буджуны поднимали паруса. Движения их были организованны и точны, как движения актеров в финале ногаку.
   Азуки-иро подал знак, и Моэру пробормотала:
   — Мы готовы.
   Послышался крик, повторившийся бессчетное количество раз — многоголосье под стать вскрикам чаек, круживших над мачтами кораблей.
   Крик обернулся ритмичным пением. Буджуны разом склонились над огромными плоскими брашпилями. Со скрипом и визгом повернулись колеса, поднимая тяжелые якорные цепи.
   Воздух, насыщенный солью и фосфором, наполнился волнующей и мелодичной песней буджунов.
   Вот уже вытянуты и закреплены последние якорные цепи.
   Буджуны бегут по вантам.
   Вода почернела в тени армады, растянувшейся далеко на запад.
   Он смотрел, не отрываясь, на сотни буджунских кораблей, медленно покачивающихся на волнах, готовых отплыть от Эйдо, от берегов Ама-но-мори.
   — Плыть очень долго, — сказала Моэру. — А времени мало. А что, если мы не успеем добраться до континента вовремя?
   — Успеем.
   Он отошел от нее; ослепительные блики солнца плясали на его черной кирасе. На высоком шлеме развевались белые перья.
   Он замер у основания бушприта «Содзу».
   Вынул из ножен свой сине-зеленый клинок, Ака-и-цуши.
   Бледно-зеленый отсвет пробежал по клинку. Сжимая меч обеими руками, он вытянул его над морем.
   Закрыл глаза.
   И последнее наследие его покровителя-зверя всплыло из темных глубин, вызванное Ака-и-цуши, освобожденное усилием его мысли.
   Горизонт на востоке затянули багровые тучи, там собиралась буря. Но здесь корабли тихо покачивались на воде, а солнце вовсю припекало в безоблачном небе.
   Наступил полнейший штиль. В воздухе не было ни единого дуновения.
   Тучи с востока понеслись в сторону кораблей.
   Налетел первый порыв восточного ветра.
   — Поднять все паруса! — приказал куншин.
   Восточный ветер, прохладный и наэлектризованный, с каждой минутой усиливался. И всех, кто его ощущал, переполняло какое-то странное возбуждение.
   Тучи уже затянули все небо. Полыхнула первая молния, грянул гром, раскатившийся эхом над морем. Ветер набросился на армаду.
   Куншин подал знак, и корабли приняли на себя бурю.
   Волны вздымались, в снастях завывал ветер. Казалось, еще немного — и паруса лопнут, не выдержав напряжения. Флот буджунов сорвался с места и помчался по штормовому морю со скоростью, небывалой для кораблей, сделанных человеческими руками.
   Моэру стояла на носу «Содзу», завороженно глядя на сверхъестественное свечение, струившееся вдоль сине-зеленого клинка, и никто, даже Воин Заката, не сумел бы сказать, о чем она думала в эти минуты.

НЕМЕЗИДА

   В оживленном лагере Дольмена был один человек, который старался держаться поближе к определенным людям — даже при том, что они явно были новичками в этом разношерстном войске. Но это были, вне всяких сомнений, вожди. И от них не воняло, как от всех остальных тамошних военачальников. Но самое главное, это были обычные люди, а не какая-нибудь странная нечисть, которой хватало в армии Дольмена.
   Сам человек был худым и высоким, жилистым, с твердыми мышцами. Его лицо с длинными, отвислыми усами, всегда изможденное и угрюмое, никогда не озаряла улыбка. Он любил свой народ и болел за него душой, но при этом давно уже разочаровался в нем, и это горькое разочарование, донимавшее его денно и нощно, в конце концов сделалось невыносимым. В отчаянной попытке защититься от этой тоски, медленно убивавшей его, он обратил ее вовне и превратил любовь в лютую ненависть. Легче ему, правда, не стало, но теперь, просыпаясь по утрам, он хотя бы не думал о том, чтобы всадить себе в живот свой короткий меч.
   Уже не один год По был связан с красными из северных провинций. На это его подтолкнуло презрение к жирным купцам и жадным риккагинам, которые грызлись между собой за стенами Шаангсея.
   Будучи торговцем, он частенько наезжал по делам в этот самый богатый из городов на континенте человека. Его принимали в «лучших домах» Шаангсея, в городе за стенами, где селились наиболее влиятельные и богатые горожане. Он вел себя так, чтобы полностью соответствовать избранной им личине преуспевающего торговца с севера, и, хотя у него не всегда получалось сдерживать язвительные замечания, отчего он прослыл острословом и заимел репутацию нетерпимого человека, он все же ни разу не выдал своих истинных чувств и сумел приглушить снедавшую его ненависть предвкушением будущих перемен, на которые он возлагал столько надежд.
   Но по мере приближения Кай-фена — а По много времени проводил на севере и поэтому знал, какова будет истинная подоплека грядущей битвы, — он не мог больше мириться с благодушием этих алчных и самодовольных людей, которые считали себя в относительной безопасности в своих шаангсейских дворцах. Все труднее становилось ему сдерживать свой бурный нрав. И поэтому, когда однажды его оскорбили — точнее из-за натянутых нервов ему показалось, что его оскорбили, — он сорвался и в свою очередь тоже оскорбил гостей, собравшихся у Ллоуэна, и все закончилось тем, что ему указали на дверь и навсегда отлучили от этого дома. Чуть поостыв, он еще несколько дней казнил себя за собственную глупость. За то, что не смог сдержаться. А потом он убил трех зеленых, которые подвернулись ему под горячую руку на северной окраине города. Вот тогда он поклялся себе, что никогда больше не позволит эмоциям взять над собой верх.
   А сейчас, сидя у ароматного костра из сосновых поленьев и ковыряясь в зубах после вполне сносной трапезы, он вдруг осознал, что это уже не имеет значения. Здесь идет освободительная война, и вскоре войско повстанцев, как он решил называть его про себя, прорвет оборону Камадо. Перед его мысленным взором стоял Шаангсей — огромный, неимоверной цены самоцвет, который прямо напрашивается на то, чтобы кто-то прибрал его к рукам. По понимал, что эти чужеродные существа — нелюди — не интересуются ни серебром, ни опием, и подозревал, что им не хватит мозгов даже на то, чтобы осознать идею накопления богатства. Нет, эти мерзкие твари живут лишь для того, чтобы убивать. Насытившись кровью и грязью, они вернутся в свою запредельную преисподнюю. Он содрогнулся от омерзения. До чего же они вонючие! Потом он задумался о вещах приятных. О богатствах, которые скоро будут принадлежать ему. При таких средствах он сможет установить твердую власть в разоренном войной городе, дать новую — лучшую — жизнь своему народу. Они устремятся в Шаангсей с западных холмов, и это будет уже другой город. Новый. Где все будут гордыми и счастливыми. А первыми жертвами его справедливого правления станут жирные хонги. Ради этой великой цели он многим готов поступиться. Готов даже терпеть общество этих мерзких вонючих созданий…
   Ловко лавируя между копошащимися щетинистыми телами «союзников», он уверенным шагом прошел по обширному лагерю, гудящему разноголосицей чужих языков и странных для человеческого уха говоров. Дважды он замечал в непосредственной близости черные головы полководцев с глазами насекомых, качающиеся на длинных шеях. Этих он предпочитал обходить стороной.
   Вскоре он добрался до палатки толстяка. Насколько По было известно, этот человек был большим начальником и не подчинялся здесь никому, разве что только самим Макконам. Поэтому, кстати, По и заприметил его еще в тот день, когда он впервые появился в лагере верхом на странном животном, до такой степени черном, что на него было больно смотреть. Толстяк пришел из чащи соснового леса, где — а это По знал наверняка — обосновались Макконы.
   Он прошел мимо охранников и, наклонившись, шагнул под полог палатки.
   — Вы посылали за мной.
   Трое мертвоголовых воинов, ссутулившись, вышли с другой стороны палатки.
   Толстяк поднял голову от бумаг.
   — Да, — сказал он. — Подойди.
   Рядом с ним стоял Маккон, ворочая отвратительной головой с жутким клювом. Его толстый хвост мелькал в пропитавшемся вонью воздухе. По отвел взгляд, стараясь не выказывать удивления, хотя ему было странно, что эта тварь вышла из леса и заявилась в лагерь. Такого еще не было. Что происходит? Его мысли метались, словно всполошенные рыбешки.
   — Мы хотим попросить тебя, — вкрадчиво заговорил толстяк, — чтобы ты оказал нам одну услугу.
   — Как вам будет угодно, — отозвался По, не поднимая головы.
   — Хорошо, — улыбнулся толстяк. — Сегодня ночью ты проникнешь в Камадо.
   По опять сумел скрыть свое удивление.
   — Вам, должно быть, известно, что я мастер джиндо.
   — Искусства скрываться и убивать, — кивнул головой толстяк. — Да, мы знаем. Поэтому мы и выбрали тебя, По.
   Маккон открыл свой кривой клюв и пронзительно взвизгнул. Его серый язык трепетал у чешуйчатого неба. По содрогнулся и прикрыл глаза. Его едва не стошнило.
   — Мы хотим, чтобы один человек в Камадо был убит, — заговорил толстяк, переводивший, похоже, сказанное Макконом. — Мы хотим, чтобы это было проделано тихо, бесшумно и при загадочных обстоятельствах. Для устрашения противника.
   Потом он дал По описание жертвы.
   — Подобное описание подходит ко многим, господин.
   По едва скрывал раздражение. Ему самому была противна эта подобострастная поза. Но он понимал, что в его кажущейся покорности кроется, быть может, единственная возможность пережить этих надутых военачальников и вонючих чужаков. Единственная возможность уцелеть.
   — Как ее зовут?
   Маккон снова взвыл, и от этого вопля у По на глаза навернулись слезы и стало больно ушам.
   — Ее зовут, — толстяк почему-то понизил голос, — Моэру.
 
   Они ушли, оставив его одного в Шаангсее. За палатами Тенчо, во дворце Императрицы.
   В высоком сверкающем шлеме, в черных доспехах, отделанных зеленым, как море, нефритом и ляпис-лазурью, он расхаживал по дворцу, по холодным мраморным залам, слыша лишь эхо собственных шагов.
   Он остановился на миг на входе в широкую галерею с колоннами из пятнистого мрамора, освещенную лампами из чеканной меди, свисавшими на длинных цепях с потолка.
   Дворец был пустым.
   Неподвижный и пыльный воздух, казалось, висит сложенным покрывалом, словно в ожидании возвращения здешних обитателей, которые отбыли в свою летнюю резиденцию где-нибудь на другом континенте, где всегда светит солнце и не бывает дождя.
   На мгновение ему показалось, что там, на другом конце обширной галереи, кто-то есть — какой-нибудь любопытный наблюдатель… монотонный ритм примитивной музыки. Но в спертом воздухе при тусклом свете нельзя было сказать наверняка, а замеченное им мерцание было скорее всего отражением огней от его панциря.
   Он тряхнул головой, словно пытаясь уловить обрывки чьих-то чужих воспоминаний. Так ничего и не вспомнив, он направился к выходу из дворца, мучаясь вопросом, что заставило его вернуться сюда, хотя сейчас ему нужно было как можно скорее мчаться на север, в Камадо.
   Он вышел в сверкающий сад, спокойный и тихий в это время года. День был холодным и ярким, воздух — хрупким, как фарфор. По лазурному небу проплывали перистые облака. Красные и оранжевые деревья отливали яркими бликами латуни и меди.
   Уже взявшись за поводья и приготовившись сесть в седло, он почему-то помедлил и задумчиво повернул голову в сторону спрятанного за густой листвой входа во дворец Императрицы. Теперь он уже не сомневался: что-то он там забыл.
   Так и не вспомнив, что именно, он пожал плечами, вскочил на коня и, выехав через распахнутые ворота, направился по лабиринту тесных улочек и темных задворков Шаангсея — все они были непривычно тихи и пустынны — на север, вдогонку за колонной буджунов, вышедших на Камадо.
   А по пустому дворцу, который он оставил за спиной, пронесся ветер, тоже как будто ищущий что-то. Или кого-то. Ветер раскачивал медные лампы, разъяренный своей неудачей — он никого не нашел. Лампы попадали на пол. Холодный огонь разбежался по мраморным плитам, и дворец содрогнулся, словно под ударом могучего кулака.
 
   Первым во главе длинной колонны его увидел Боннедюк Последний, и именно он распорядился открыть потайные ворота Камадо.
   Лицо маленького человечка озарилось довольной улыбкой, когда Воин Заката резко натянул поводья и спешился. Среди пыли и грохота шагов марширующих буджунов он сгреб Боннедюка в объятия и приподнял его над землей.
   — Дружище, — повторял он снова и снова. — Дружище.
   — Рад тебя видеть, — Боннедюк Последний тоже дал волю радости. — Наконец-то.
   Хинд, вертевшийся у их ног — странный зверь-мутант, единственный в своем роде, — издал горлом урчание и завилял круглым хвостом.
   Воин Заката нагнулся, чтобы погладить его поросшую жесткой шерстью голову, и Хинд закашлялся и ощерился, обнажив страшные зубы, а потом ткнулся носом в ногу Воина Заката.
   Осадив лошадь, Моэру свесилась с седла и поцеловала маленького человечка.
   Краем глаза Воин Заката заметил, что к ним бежит Кири. Потом она остановилась как вкопанная, ошеломленно глядя на них, и стала потихоньку пятиться назад. Он смотрел на ее лицо, а она, не отрываясь, смотрела ему в глаза.
   — Кое-что изменилось с тех пор, как ты отправился в странствие, — заметил Боннедюк Последний. — Теперь ты уже ей не поможешь.
   — Раньше я тоже не мог ей помочь. — Воин Заката отвернулся. — Проводи нас до конюшни, дружище, а потом мы спокойно поговорим. Нам надо о многом поговорить.
   — Я сделаю кое-что получше, — сказал тот и повел их по узким улочкам Камадо.
   Они добрались до конюшен и оставили лошадей на попечение конюхов. Но перед тем как уйти, Боннедюк Последний отвел Воина Заката в дальний конец помещения. Здесь стоял темно-красный лума Ронина.
   Животное фыркнуло, когда Воин Заката погладил его по шее.
   — Благодарю тебя, дружище.
   Боннедюк отвернулся и захромал по проходу между стойлами — к выходу из конюшен, где ждала Моэру.
 
   Несколько часов кряду, весь остаток дня и уже в сумерках, в то время, как за стенами крепости непрерывно возникали какие-то стычки, в Камадо шел военный совет: риккагины совещались с Воином Заката, Боннедюком Последним, тайпанами Шаангсея, куншином и его дайме.
   — С каждым разом, — говорил риккагин Эрант, — противник атакует все большими силами. А мы только теряем людей.
   — Как вы уже знаете, — слово взял Туолин, — мертвоголовых воинов можно убить мечом, но их число, похоже, не убывает. Теперь их возглавляют какие-то черные существа с глазами насекомых. Пока что нам не удалось ни убить, ни ранить ни одного из них. Наши люди полностью деморализованы.
   — А риккагины? — спросил Воин Заката, обводя взглядом задымленную комнату. — Воины тонко чувствуют настроение своих командиров и подражают им. Смотрю я на вас и дивлюсь. Обреченные люди. Если вы подавлены и потеряли надежду, от своих солдат вы и не можете ожидать ничего иного.
   Его сжатый кулак тяжело опустился на стол.
   — Теперь мы вместе. Последние силы человечества. Пришли буджуны — лучшие в мире воины. Мы сильны, как никогда. Я лично не собираюсь сидеть в этих стенах и дожидаться, пока наши силы совсем иссякнут. Это не подобает воину.