Страница:
В доме было довольно много французских и американских журналов разных лет. После обеда, когда у гостя была сиеста, она рассеянно листала их и однажды увидела на обложке своего контролера с автоматом наперевес. В первый момент ей показалось, что брюзгливый уругваец ей пригрезился, откуда было ему взяться в иллюстрированном американском магазине в маскарадном пятнистом костюме? Она протерла аккуратно накрашенные серые глазки и пригляделась внимательнее: это был точно он. Только человека, который ожидал пластическую операцию и устраивал сцены горничным, если ему приносили недостаточно выглаженные рубашки, звали вовсе не Карлос Перейра, а Анхель Ленин Сепульведа, и был он не преуспевающим уругвайским адвокатом, а самым известным после гибели Мигеля Эрнандеса чилийским революционером, возглавлявшим в начале семидесятых "Революционную армию народа".
Варя ахнула и впилась глазами в текст. В статье, написанной американской журналисткой Маргарет Перрот, рассказывалось о том, как вскоре после переворота одиннадцатого сентября Анхель Ленин бежал в числе прочих смертников из центральной тюрьмы Сантьяго. При побеге он был тяжело ранен, но сокамерники вынесли его на руках на улицу, где их поджидал джип. Побег наделал много шуму, в городе начались аресты, неожиданно выведшие на след иезуитской миссии, куда обратились неизвестные люди с просьбой помочь человеку с огнестрельным ранением в грудь. Сделать это вызвалась молодая англичанка, монахиня сестра Мерсед. Ее посадили в автомобиль, завязали глаза и привезли на конспиративную квартиру в поселок Сан-Мигель. Сестра перевязала рану, оставила лекарства и точно так же с завязанными глазами была отвезена назад в миссию.
На следующий день Мерсед арестовали агенты национального бюро расследования и, невзирая на иноческий чин и великобританское подданство, допрашивали с пристрастием, желая установить, где находится сбежавший Сепульведа. Сестра Мерсед ничего не знала, и истязательства и унижения, через которые она прошла, оказались напрасными. Монахиню выпустили после того, как следы пыток на ее теле зажили, однако замять историю не удалось. Пиночет был вынужден приносить извинения и обещать, что дело будет расследовано, ссылаясь на тяжкие преступления, совершенные беглецами, а Анхель Ленин бежал в Аргентину, где в горах на границе с Чили устроил партизанскую базу и совершил несколько налетов на Сантьяго, пока его не выдал Пиночету аргентинский генерал Гонсалес Видела.
Варя позабыла обо всем на свете. Кончилось время сиесты, вылезла тяжелая туча со стороны озера и обрушилась на землю счастливым сверкающим дождем. В комнате стало темно, лишь отблеск молний освещал фотографию небритого Карлоса в пятнистой форме с автоматом Калашникова в руках на фоне самолета чилийских военно-воздушных сил. На этом самолете Анхель бежал из концлагеря Писагуа на севере Чили, куда его перевели из-за легочного заболевания. Пилотировали машину двое членов движения, отчисленных из летной школы, не имевших практически никакого понятия о том, что такое воздушная навигация. Они собирались долететь до Гаваны, но через полчаса угнанный борт пропал. Был ли он сбит, упал в море по вине летчиков или из-за того, что в него успели подложить бомбу, никто не узнал. Береговая охрана нашла обломки машины в двухстах километрах севернее города Икике в территориальных водах республики Перу. Анхеля Ленина оплакивала вся Америка, а два месяца спустя он объявился в Бразилии, и слава его была ужасна и велика.
Глава третья
Аггел Ленина
- Пора идти ужинать, девочка.
Варя рассеянно тыкала вилкой в севанскую форель и искоса наблюдала за революционером, запивавшим рыбу сухим белым вином. Вино гостю не нравилось, а переводчица пила много и быстро пьянела, совсем не думая о том, что оказалась еще глупее, чем в пору, когда стены ее девичьей светелки были украшены фотографиями разнообразных героев мужского мира. Но человек с судьбой Анхеля Ленина мог вскружить и более трезвую головку, а что говорить о захмелевшей от "Цинандали" студентке?
Чилиец-уругваец, вероятно, что-то почувствовал. Он смотрел на Варю насмешливо и требовательно, и под этим взглядом, который вчера еще она легко отсылала обратно, пресекая самую возможность флирта, переводчице становилось неуютно, сладко, стыдно. Боже, как нравились ей эти плавящиеся точно смола глаза! Варя не понимала, что с ней происходит. Куда делись ее надменность и неприступность? Почему позволяла этому человеку, будь он трижды героем, делать то, что он делает?
- Не надо, сеньор, сюда могут войти. Не надо, прошу вас!
Звенели вечерние комары, падающее солнце светило девушке в глаза, но она не решалась задернуть занавеску. В комнате было жарко, но ее всю, от кончиков волос до ступней, охватил озноб. Варя дрожала, а чилиец совсем ее не жалел, не слушал лепета и сбивчивых просьб, и она подчинялась ему и давала целовать себя в губы, расстегивала сарафан и роняла на пол белье. Все это напоминало что-то давно забытое и запретное. Озноб сменился жаром. Варя сдерживала себя, и оттого мучительное томление внутри обжигало как вода - то ли очень горячая, то ли, наоборот, ледяная. А потом сил удерживаться не стало, что-то переменилось, и она испытала такую невероятную смесь стыда и восхищения, как если бы все томление, скука и печаль, которые властвовали над ней эти годы, рассыпались.
- Никогда не думал, что русские переводчицы могут быть такими, - сказал чилиец, закуривая.
- Какими? - избегая смотреть на него, она стала собирать одежду. Дайте мне простыню. Я замерзла.
- Говори мне ты. У тебя красивые плечи и грудь. И мне нравится, как ты стесняешься. Я у тебя первый мужчина?
- Нет, - она посмотрела на него с недоумением.
- Это ничего не значит. Я знал женщину, у которой вообще не было девственной плевы. Но ты вела себя так, точно я был у тебя первый. Ты еще очень угловата, но со временем станешь прекрасной любовницей. Тебя, должно быть, хорошо инструктировали перед тем, как ко мне подпустить?
- Меня никто не инструктировал.
Он усмехнулся и потянул ее за волос.
На глазах у Вари выступили слезы.
- Меня не инструктировали, - повторила она упрямо.
- Ну хорошо, я тебе верю. В прошлый раз у меня была другая переводчица. Ее звали Лола. Ты не знаешь ее?
- У нас многие говорят по-испански.
- Такая тоненькая, с невзрачными чертами лица. Когда я о чем-нибудь ее спрашивал или просил перевести ваши дурацкие лозунги, она отвечала с такой же умеренностью и закрытостью, с какой позволяла обнимать себя за талию. Я намекнул, что хотел бы другую переводчицу, но мне объяснили, что в обязанности переводчиц интимные отношения не входят. "А если я хочу женщину?" - спросил я. "У нас это не принято, товарищ". - "Что не принято?" - "Мы воспитываем наших девушек так, что они блюдут себя".
Варя отчаянно покраснела не только лицом, но всем трепетным телом, и лишь неверная летняя ночь скрыла застыдившуюся наготу.
- "Если вы хотите женщину, - добавили они, - мы можем попросить, у нас есть для особых случаев..." Но я не хотел проститутку, я ненавижу тех, кто продает свое тело, и тех, кто его покупает.
Вошла молчаливая пожилая горничная, тихо убрала со стола, не обращая внимания на съежившуюся переводчицу. Она не понимала, чего хочет от нее этот человек и зачем все рассказывает, но голос, огонек сигареты, сумерки - все это было так умиротворяюще. Ей тоже захотелось курить. Кубинский табак обжег легкие Вари, она закашлялась, а чилиец был задет за живое и ничего не замечал.
- Мне говорили, что мой вопрос находится на рассмотрении, предлагали подлечиться в санатории и подучиться в партийной школе, где подвизались сотни две латинов. Бедняги конспектировали Ленина и хвалили КПСС за антиимпериалистическую солидарность. Потом меня отвезли в какое-то дурацкое место, где сопливые девчонки сверлили меня глазами и говорили, что обожают революцию. Но что бы кто-нибудь из них... Ни-ни! Даже на Кубе нет такого безобразия, как здесь. На Кубе с женщиной можно пойти в гостиницу, и никто не спросит вас, являетесь ли вы мужем и женой. А здесь мне не дали пройти с подругой в общежитие. А кто-нибудь из них считал, сколько мне осталось таких дней и подруг? - выкрикнул он, и что-то неприятное промелькнуло на его переменившемся лице. - Бежать отсюда надо, бежать, - прибавил он в тоске.
- Куда? - спросила она зачем-то.
- Туда, где мне дадут деньги. Много денег. Ваши евнухи не понимают, сколько стоит партизанская война. Они все думают, что можно победить идеями. Черта с два! Сейчас не пятьдесят восьмой год. И даже не шестьдесят восьмой. Идеи! Идеи без денег - ноль. Они только губят напрасно самых искренних и чистых. Какого дьявола ты все время спрашиваешь? Тебя специально подсунули ко мне в постель?
- Господи, что вы такое говорите!
- Мне плевать на них, так и передай!
- Возьмите меня с собой.
- Зачем тебе это, глупая девчонка?
- Мне здесь все обрыдло. Стало чужим, - она беспомощно повела озябшим плечом. - Я буду вам помощницей.
- У меня была одна помощница. Она погибла. А ее отец на похоронах поклялся, что убьет меня.
- Я не боюсь умереть. И у меня нет отца.
- Ты сама не знаешь, чего просишь, - сказал он равнодушно. - Ты мне не нужна. Ступай.
Она взглянула на него расширенными от ужаса глазами, думая, что ослышалась, чего-то не поняла в чужом голосе и языке, но чилиец смотрел мимо нее, и, испытывая невероятное унижение, путаясь в белье, Варя стала одеваться, а потом выскочила из комнаты и побежала из дома. Она бежала среди высоких, раскаленных от зноя, остро пахнущих сосен и упала в дальнем конце усадьбы на мох. Сосны раскачивались у нее над головой, муравьи облепили ноги и больно кусали, но она не прогоняла их, а мстительно смотрела, как покрывается волдырями кожа.
Когда тело стало красным, Варя встрепенулась и побежала к озеру. Не раздеваясь, она бросилась в воду и поплыла. Сарафан мешал, она выбилась из сил, но плыла и плыла к противоположному берегу. Берег был очень далеко, она знала, что не доплывет, и думала про своего отца. Варя слышала его голос, видела лицо, как вдруг лай моторной лодки заглушил все звуки. Сильные руки вынули ее из воды и стали делать искусственное дыхание. Ее рвало, она свесилась за борт и не могла поднять голову от слабости и стыда. Но люди, которые ее спасли, не говорили ни слова и отвели ее в усадьбу. Веселый доктор мельком осмотрел Варю, дал выпить горькой травы и отправил спать.
На следующий день Карлоса увезли на операцию. Переводчица с сухими глазами проводила каталку до двери и стала ждать, но прежде чем операция окончилась, на дачу приехал рыжеволосый работодатель. Он вручил Варе деньги и отвез ее в Москву.
- Ты нам очень помогла, - сказал он, высаживая ее на Тверской.
Варя шла по улице, натыкаясь, как слепая, на людей. Ей что-то кричали, на нее оборачивались, она не видела и не слышала ничего. Москва, полуголодная, разворошенная, кричащая, показалась ей фантомом. Чьи-то глаза вырвали ее из оцепенения. В длинной очереди у магазина стоял Тимофей. Варя качнулась и хотела подойти к нему, но увидела рядом Антонину, которая - и это было заметно даже издалека - была беременна.
Глава четвертая
Преображение
В самом конце восьмидесятых клюква неожиданно резко подешевела, и бизнес, которым занимался Тимофей Васильевич и его бригада, пошел на убыль. Предводителю заготовителей было жаль расставаться с привычным и любимым занятием, но после того как повсюду стали ездить и скупать урожаи смуглые, веселые и беспощадные люди, торговавшие отныне не только сладкими южными фруктами, но и всем, что произрастало на скудной северной земле, ягодная жизнь переменилась. Тимофей еще пробовал сопротивляться, уходил дальше в болота и леса, но, получив в одной из стычек увечье и вдобавок к выбитым зубам едва не лишившись глаза, уразумел, что русское клюквенное дело на псковской земле проиграно. В лучшем случае они могли собирать ягоду и отдавать ее за бесценок южанам. Это были не местные мужики, которым можно было как-то противостоять, перед этой наглой силой артель Тимофея разбрелась: Степан уже два года промышлял на Киевском вокзале, и двое мужиков ушли к нему, кто-то стал основывать свои дела, еще один заготовитель уехал с семьей в Англию, а оттуда в Новую Зеландию, где занялся сбором клубники, а Тимофей с Антониной перебрались ближе к Москве. В столице им поселиться не удалось, да и по некоторым соображениям Тимофей не очень к тому стремился, и они обосновались в Шатуре. До Москвы отсюда было два с половиной часа на электричке.
Он устроился работать охранником на мебельную фабрику, Антонину взяли в пристанционной буфет, они жили как муж и жена, однако отношения не зарегистрировали, причем не Тимофей был против брака, но Антонина. Она давно поставила крест и на себе, и на людях и Тимофея уважала лишь за то, что он никогда не приходил в ее шалаш, куда позвала его сама ради того, чтобы спасти глупую восторженную девчонку, слишком напоминавшую ей собственных дочерей. И первое, что сделала, когда он потянулся к ней, отчитала за то, что старый дурак польстился на девочку, годившуюся ему в дочери, а потом увезла его с острова, не слушая путаных объяснений, что сбежавшая из дома девушка, может быть, и в самом деле его дочь. Ни в какие мужские бредни Антонина не верила. Ей было без одного года пятьдесят, она прожила семь раз по семь лет, хотя и выглядела несколько моложе, была давно брошена мужем, сама прогнала двух сожителей и смотрела на вещи трезво, зная, что ничего нового и хорошего с ней произойти не может, как вдруг на второй год жизни с Тимофеем поняла, что забеременела.
Беременность вывела ее из состояния бесчувствия, в котором она жила, после того как отправила дочерей за границу. Сначала старшую - вторично крестившуюся под благожелательным и бесстрастным взором приезжего бесполого пастыря баптистской церкви, который пообещал за это найти работу в Америке и не обманул. Настоящий был баптист. Только работа кухаркой в капризной американской семье оказалась очень тяжелой, без выходных и без возможности найти другую службу. Но дочь пошла в мать, ни на что не жаловалась, писала про жизнь лишь хорошее и смешное, потихоньку сносила куцые доллары в Первый национальный банк, где они так же тихонько подрастали, в магазины не заглядывала и на себе поставила крест еще раньше, чем мать. Три года спустя старшей сестре удалось вызвать к себе младшую. Та поступила в университет, училась на деньги домработницы, старалась изо всех сил, обещала, как только окончит университет, вытащить сестру из баптистского рабства, и Антонина была им больше не нужна. Из движущей силы и тягача семейной истории она превратилась в обузу, и союз с Тимофеем, письма за океан, в которых она стыдливо писала о том, что встретила хорошего человека, имели единственной целью успокоить дочерей и заставить их не думать о матери. По этой причине о том, что у них появился братик, она ничего не писала. Она кем угодно назвалась бы и с три короба наврала, только бы у дочерей все было ладно и хорошо.
А между тем ладная жизнь пришла к ней. Им дали участок в десять соток, Тимофей засадил его картошкой, чесноком и луком, поставил хозблок и оттуда следил за тем, как рассыпается империя, со смешанным чувством. Ему было не жаль страну, превратившую его в самоубийцу, за которого нельзя поставить Богу свечку. Судьба исчезнуть без следа для всех, кто его знал, и жить с изменившимся именем и биографией, которую он обещал одиннадцатого сентября тысяча девятьсот семьдесят третьего года во дворце Ла-Монеда дону Сальвадору Альенде Госсенсу, оказалась его собственной как расплата за неуспех порученного дела. Он знал об этом и понимал, что это не самое страшное наказание, которое выпадает на долю паралингвистов, но даже не подозревал, сколь тяжело и унизительно ему будет пережить смерть и строить сызнова жизнь. Где-то лежали в архивах Института Испанской Америки или в другом неведомом месте его отчеты, статьи его были опубликованы в научных изданиях и переведены, на них ссылались специалисты, и никто не знал, что их автор скрывал свое профессорство и докторство, чтобы спокойно жить на окраине безобразного городка и ловить по выходным дням рыбу в забытых карьерах.
Единственное, что задело его в эти годы, было короткое сообщение о том, что сразу после ухода Пиночета в Чили создали комиссию, которая изучила обстоятельства государственного переворота и официально подтвердила, что президент республики Сальвадор Альенде Госсенс покончил жизнь самоубийством. Это означало, что легенда, запущенная советским паралингвистом, за которую отдал нечаянно жизнь фламандский юноша Питер Ван Суп, отработала свое, и, глядя из-под обломков рухнувшей империи на события восемнадцатилетней давности, Тимофей Васильевич не мог с уверенностью сказать, а нужна ли эта легенда была. Из обычной, прозаичной и некрасивой реки-истории, которая всегда пахнет мочой, как пахла его камера в подвалах танкового полка, люди творили мифы, боготворили тех, кто становился вынужденными страдальцами, ставили памятники палачам, и эта ритуальная пляска на чужих костях была ему отвратительна. На сорок седьмом году своей совокупной жизни, состоявшей из таких разных частей, Тимофей почувствовал отвращение к любой истории, выходившей за суверенные границы его десяти соток, парника, лесных озер, жены и сына. Но новости, которые передало прохладным августовским утро старенькое радио, вывели огородника из себя.
Сентябрь семьдесят третьего года с такими же сообщениями прояснился в памяти человека, тогда еще не существовавшего, как вспоминают люди то, что было с их ушедшими предками. Тимофей погнал прочь воспоминание; он не собирался никуда идти и смотрел на Антонину, одевавшую сына.
На столе стояла корзинками с яблоками. А у него был выходной, и можно было отоспаться, а после обеда поехать на участок или в лес.
- Ты куда?
- В храм. Сегодня праздник, - сказала Антонина, поджав губы, и с корзиной яблок ушла.
Он кивнул. Сам к религии был равнодушен, но религиозность жены ему нравилась. Он спокойно относился к тому, что в определенные дни они ели лишь овощи, что Антонина часто отказывала ему в близости, однако все ее попытки приобщить его к церкви и спасению души отвергал. Одно время это едва не довело их до ссоры, ибо жена пыталась уверять его, что не хочет после смерти с ним расставаться, но он отвечал, что смерть уже пережил, живет после нее, и оба вовремя останавливались и одумывались.
А в храме ничто не напоминало о том, что в Москве происходят непонятные дела. Шла своим чередом праздничная служба, после литургии освящали земные плоды, раздавали прихожанам яблоки и виноград, и только в самом конце священник сказал, что в эти дни все должны усиленно молиться. Но о чем молиться? За кого? Странный был батюшка. Когда-то его сослали в Шатуру из Москвы за политику, говорили, что его проповеди имели успех среди интеллигентов. Интеллигенты приехали и теперь. Они обступили его и о чем-то спрашивали. Антонине был неинтересен их разговор, но она видела, что интеллигенты недовольны. Они требовали от батюшки, чтобы он четко сказал, что делать. А священник ничего не говорил и ни к чему не призывал.
Глава пятая
Белый дом
Нет, ничего похожего на семьдесят третий год в Сантьяго тут не было. Никто не отменял электрички на Москву, не проверял документы у людей на вокзале. Не летали над головой самолеты, не было автоматчиков с собаками, не грохотали по улицам танки, милиция стояла в стороне и отстраненно наблюдала за перемещением граждан. Все было так, словно ничего не произошло. Ни осуждения, ни одобрения - равнодушное стадо, которое позволяло себя гнать на новое пастбище, под нож, в стойло. Шли, куда скажут. Зачем им танки и самолеты?
Тимофей спустился в метро, доехал по кольцу до "Белорусской" и поднялся на улицу. Кто-то злорадно говорил: "доигрался, плешивый болтун", в иных местах собирались группками люди, но ничего делать они не решались, и больше всего на улицах было зевак. И он тоже был зевакой. Сторож сел в первый троллейбус и поехал в сторону центра. Когда проезжали над Садовым кольцом, показались танки. Они все-таки вошли в город и двигались в крайнем ряду. "Вот все и кончилось, - подумал он спокойно, - восстановится великая страна, очнется от сна империя, стукнет ботинком по трибуне ее новый вождь или одумается старый, прогонит изменников и болтунов, и станет понятно, за что отдал жизнь Иван Андреевич Бенедиктов, сделав сиротами своих дочерей".
У Моссовета в троллейбус вошли несколько молодых парней и стали проверять у паcсажиров билеты. Все было как обычно, разве что люди показывали проездные и пробитые талоны с большей готовностью и поспешностью.
У двух девиц билетов не оказалось.
- Платите штраф.
- Денег нет, - сказала одна и отвернулась.
- На выход пройдемте.
- Убери руки, хам!
- Не задерживайте машину.
- Да останьте же наконец! Говорят, денег нету.
На них смотрел весь троллейбус и ждал. Сзади подходила колонна танков. Наконец парням удалось оттащить девиц от поручней и вытолкнуть на улицу. Водитель закрыл двери, но тронуться не смог.
Перед машиной прямо из трещины в асфальте вырос маленький человек в выцветшей штормовке, потертых рабочих брюках и кедах и с большой хозяйственной сумкой в руках. Пожилой водитель нажал на сигнал, но человек не двигался.
Контролеры на остановке уставились на Тимофея, остановились прохожие, замерли милиционеры, сцена затягивалась, и никто не решался ее прервать, потом какие-то люди на тротуаре по-своему поняли его замысел и бросились на подмогу. Пять или шесть человек встали перед троллейбусом и взялись за руки. Воспользовавшись общей растерянностью и суматохой, девицы растворились в толпе. Тимофей подумал о том, что теперь и ему можно уходить, но люди - и те, что стояли рядом с ним, и те, что были в троллейбусе, и те, что на тротуаре - контролеры, водитель, автомобилисты, продавцы книг на лотках, члены КПСС и беспартийные, - все смотрели на него и ждали.
- Выходите из машины! - приказал он яростно, и замершие граждане задвигались так, будто только и ждали команды.
- Ты кто? - спросил один из контролеров.
- Циркач, - ответил он первое, что пришло в голову, и с этой кличкой попал в историю, из который выпал без малого восемнадцать лет назад.
Они отцепили от проводов рога, все вместе, включая контролеров и побледневшего водилу, развернули троллейбус, так что он перегородил бывшую и будущую Тверскую, и колонна танков, которая подошла к перекрестку, встала, не решаясь протаранить самую мирную, неуклюжую и беззащитную гражданскую машину, похожую на застывшего в леднике мамонта. Точно такие же троллейбусы покойный Бенедиктов видел когда-то в Боготе.
Танкисты вылезли из люка, курили и с любопытством смотрели по сторонам. Что делать дальше, они не знали. Этого не знал никто. Рыжая дамочка иностранного вида с выдающимся бюстом щелкала "Пентаксом" первый очаг сопротивления.
Коротко скомандовав "за мной!", маленький человек с зычным голосом повел людей за собой. Он сам не понимал, что с ним происходит и зачем это делает, но желание отомстить за поруганную судьбу и сломанную научную карьеру взыграло в душе заготовителя. Он знал, что у него ничего не получится, история все равно повторится, на них обрушится мощь армии, поднимутся в воздух самолеты, ударят танки, повалит из окон дым и с поднятыми руками выйдут люди, а тех, кто стоит вокруг, разгонят, уничтожат, усеют землю трупами и никогда не признают, что это сделали. Он знал и видел, что произойдет на площади, но не уходил, потому что не мог позволить себе уцелеть второй раз и с отвращением смотрел в ту сторону, которую защищал. Странная штука, не смог спасти Альенде, который имел гораздо больше права уцелеть, и отстаивал обкомовскую помесь холуйства и хамства. И все-таки он это делал, как если бы его личной воли тут не было, ибо действовала иная, более высокая сила, которая подослала двух девиц и контролеров в троллейбусе первого маршрута, ловко разыгравших свой простенький этюд. Может быть потому, что где-то среди людей, стоявших под дождем на безобразной площади на задворках американского посольства, была близкая ему ученая женщина, раздававшая Евангелие и защитникам и нападавшим, а может быть потому, что ездила без билета по городу их общая дочь, и ему хотелось за нее вступиться и сделать проезд на транспорте для студентов бесплатным.
К концу самой нервной и напряженной второй ночи, когда он был на пределе сил - измученный человек, у которого даже не было московской прописки и он никогда не служил в армии, но двое дождливых суток командовал тысячами людей, ему захотелось исчезнуть. Все было сделано, и от него больше ничего не зависело.
Он незаметно ушел с площади, когда рассвело и стало ясно, что штурма не будет, и через центр двинулся в сторону вокзала. Рыжая корреспондентка сделала несколько кадров его ухода, а другой рыжий человек подошел к нему в Скатертном переулке.
- Вас хочет видеть... - он понизил голос и назвал фамилию.
Варя ахнула и впилась глазами в текст. В статье, написанной американской журналисткой Маргарет Перрот, рассказывалось о том, как вскоре после переворота одиннадцатого сентября Анхель Ленин бежал в числе прочих смертников из центральной тюрьмы Сантьяго. При побеге он был тяжело ранен, но сокамерники вынесли его на руках на улицу, где их поджидал джип. Побег наделал много шуму, в городе начались аресты, неожиданно выведшие на след иезуитской миссии, куда обратились неизвестные люди с просьбой помочь человеку с огнестрельным ранением в грудь. Сделать это вызвалась молодая англичанка, монахиня сестра Мерсед. Ее посадили в автомобиль, завязали глаза и привезли на конспиративную квартиру в поселок Сан-Мигель. Сестра перевязала рану, оставила лекарства и точно так же с завязанными глазами была отвезена назад в миссию.
На следующий день Мерсед арестовали агенты национального бюро расследования и, невзирая на иноческий чин и великобританское подданство, допрашивали с пристрастием, желая установить, где находится сбежавший Сепульведа. Сестра Мерсед ничего не знала, и истязательства и унижения, через которые она прошла, оказались напрасными. Монахиню выпустили после того, как следы пыток на ее теле зажили, однако замять историю не удалось. Пиночет был вынужден приносить извинения и обещать, что дело будет расследовано, ссылаясь на тяжкие преступления, совершенные беглецами, а Анхель Ленин бежал в Аргентину, где в горах на границе с Чили устроил партизанскую базу и совершил несколько налетов на Сантьяго, пока его не выдал Пиночету аргентинский генерал Гонсалес Видела.
Варя позабыла обо всем на свете. Кончилось время сиесты, вылезла тяжелая туча со стороны озера и обрушилась на землю счастливым сверкающим дождем. В комнате стало темно, лишь отблеск молний освещал фотографию небритого Карлоса в пятнистой форме с автоматом Калашникова в руках на фоне самолета чилийских военно-воздушных сил. На этом самолете Анхель бежал из концлагеря Писагуа на севере Чили, куда его перевели из-за легочного заболевания. Пилотировали машину двое членов движения, отчисленных из летной школы, не имевших практически никакого понятия о том, что такое воздушная навигация. Они собирались долететь до Гаваны, но через полчаса угнанный борт пропал. Был ли он сбит, упал в море по вине летчиков или из-за того, что в него успели подложить бомбу, никто не узнал. Береговая охрана нашла обломки машины в двухстах километрах севернее города Икике в территориальных водах республики Перу. Анхеля Ленина оплакивала вся Америка, а два месяца спустя он объявился в Бразилии, и слава его была ужасна и велика.
Глава третья
Аггел Ленина
- Пора идти ужинать, девочка.
Варя рассеянно тыкала вилкой в севанскую форель и искоса наблюдала за революционером, запивавшим рыбу сухим белым вином. Вино гостю не нравилось, а переводчица пила много и быстро пьянела, совсем не думая о том, что оказалась еще глупее, чем в пору, когда стены ее девичьей светелки были украшены фотографиями разнообразных героев мужского мира. Но человек с судьбой Анхеля Ленина мог вскружить и более трезвую головку, а что говорить о захмелевшей от "Цинандали" студентке?
Чилиец-уругваец, вероятно, что-то почувствовал. Он смотрел на Варю насмешливо и требовательно, и под этим взглядом, который вчера еще она легко отсылала обратно, пресекая самую возможность флирта, переводчице становилось неуютно, сладко, стыдно. Боже, как нравились ей эти плавящиеся точно смола глаза! Варя не понимала, что с ней происходит. Куда делись ее надменность и неприступность? Почему позволяла этому человеку, будь он трижды героем, делать то, что он делает?
- Не надо, сеньор, сюда могут войти. Не надо, прошу вас!
Звенели вечерние комары, падающее солнце светило девушке в глаза, но она не решалась задернуть занавеску. В комнате было жарко, но ее всю, от кончиков волос до ступней, охватил озноб. Варя дрожала, а чилиец совсем ее не жалел, не слушал лепета и сбивчивых просьб, и она подчинялась ему и давала целовать себя в губы, расстегивала сарафан и роняла на пол белье. Все это напоминало что-то давно забытое и запретное. Озноб сменился жаром. Варя сдерживала себя, и оттого мучительное томление внутри обжигало как вода - то ли очень горячая, то ли, наоборот, ледяная. А потом сил удерживаться не стало, что-то переменилось, и она испытала такую невероятную смесь стыда и восхищения, как если бы все томление, скука и печаль, которые властвовали над ней эти годы, рассыпались.
- Никогда не думал, что русские переводчицы могут быть такими, - сказал чилиец, закуривая.
- Какими? - избегая смотреть на него, она стала собирать одежду. Дайте мне простыню. Я замерзла.
- Говори мне ты. У тебя красивые плечи и грудь. И мне нравится, как ты стесняешься. Я у тебя первый мужчина?
- Нет, - она посмотрела на него с недоумением.
- Это ничего не значит. Я знал женщину, у которой вообще не было девственной плевы. Но ты вела себя так, точно я был у тебя первый. Ты еще очень угловата, но со временем станешь прекрасной любовницей. Тебя, должно быть, хорошо инструктировали перед тем, как ко мне подпустить?
- Меня никто не инструктировал.
Он усмехнулся и потянул ее за волос.
На глазах у Вари выступили слезы.
- Меня не инструктировали, - повторила она упрямо.
- Ну хорошо, я тебе верю. В прошлый раз у меня была другая переводчица. Ее звали Лола. Ты не знаешь ее?
- У нас многие говорят по-испански.
- Такая тоненькая, с невзрачными чертами лица. Когда я о чем-нибудь ее спрашивал или просил перевести ваши дурацкие лозунги, она отвечала с такой же умеренностью и закрытостью, с какой позволяла обнимать себя за талию. Я намекнул, что хотел бы другую переводчицу, но мне объяснили, что в обязанности переводчиц интимные отношения не входят. "А если я хочу женщину?" - спросил я. "У нас это не принято, товарищ". - "Что не принято?" - "Мы воспитываем наших девушек так, что они блюдут себя".
Варя отчаянно покраснела не только лицом, но всем трепетным телом, и лишь неверная летняя ночь скрыла застыдившуюся наготу.
- "Если вы хотите женщину, - добавили они, - мы можем попросить, у нас есть для особых случаев..." Но я не хотел проститутку, я ненавижу тех, кто продает свое тело, и тех, кто его покупает.
Вошла молчаливая пожилая горничная, тихо убрала со стола, не обращая внимания на съежившуюся переводчицу. Она не понимала, чего хочет от нее этот человек и зачем все рассказывает, но голос, огонек сигареты, сумерки - все это было так умиротворяюще. Ей тоже захотелось курить. Кубинский табак обжег легкие Вари, она закашлялась, а чилиец был задет за живое и ничего не замечал.
- Мне говорили, что мой вопрос находится на рассмотрении, предлагали подлечиться в санатории и подучиться в партийной школе, где подвизались сотни две латинов. Бедняги конспектировали Ленина и хвалили КПСС за антиимпериалистическую солидарность. Потом меня отвезли в какое-то дурацкое место, где сопливые девчонки сверлили меня глазами и говорили, что обожают революцию. Но что бы кто-нибудь из них... Ни-ни! Даже на Кубе нет такого безобразия, как здесь. На Кубе с женщиной можно пойти в гостиницу, и никто не спросит вас, являетесь ли вы мужем и женой. А здесь мне не дали пройти с подругой в общежитие. А кто-нибудь из них считал, сколько мне осталось таких дней и подруг? - выкрикнул он, и что-то неприятное промелькнуло на его переменившемся лице. - Бежать отсюда надо, бежать, - прибавил он в тоске.
- Куда? - спросила она зачем-то.
- Туда, где мне дадут деньги. Много денег. Ваши евнухи не понимают, сколько стоит партизанская война. Они все думают, что можно победить идеями. Черта с два! Сейчас не пятьдесят восьмой год. И даже не шестьдесят восьмой. Идеи! Идеи без денег - ноль. Они только губят напрасно самых искренних и чистых. Какого дьявола ты все время спрашиваешь? Тебя специально подсунули ко мне в постель?
- Господи, что вы такое говорите!
- Мне плевать на них, так и передай!
- Возьмите меня с собой.
- Зачем тебе это, глупая девчонка?
- Мне здесь все обрыдло. Стало чужим, - она беспомощно повела озябшим плечом. - Я буду вам помощницей.
- У меня была одна помощница. Она погибла. А ее отец на похоронах поклялся, что убьет меня.
- Я не боюсь умереть. И у меня нет отца.
- Ты сама не знаешь, чего просишь, - сказал он равнодушно. - Ты мне не нужна. Ступай.
Она взглянула на него расширенными от ужаса глазами, думая, что ослышалась, чего-то не поняла в чужом голосе и языке, но чилиец смотрел мимо нее, и, испытывая невероятное унижение, путаясь в белье, Варя стала одеваться, а потом выскочила из комнаты и побежала из дома. Она бежала среди высоких, раскаленных от зноя, остро пахнущих сосен и упала в дальнем конце усадьбы на мох. Сосны раскачивались у нее над головой, муравьи облепили ноги и больно кусали, но она не прогоняла их, а мстительно смотрела, как покрывается волдырями кожа.
Когда тело стало красным, Варя встрепенулась и побежала к озеру. Не раздеваясь, она бросилась в воду и поплыла. Сарафан мешал, она выбилась из сил, но плыла и плыла к противоположному берегу. Берег был очень далеко, она знала, что не доплывет, и думала про своего отца. Варя слышала его голос, видела лицо, как вдруг лай моторной лодки заглушил все звуки. Сильные руки вынули ее из воды и стали делать искусственное дыхание. Ее рвало, она свесилась за борт и не могла поднять голову от слабости и стыда. Но люди, которые ее спасли, не говорили ни слова и отвели ее в усадьбу. Веселый доктор мельком осмотрел Варю, дал выпить горькой травы и отправил спать.
На следующий день Карлоса увезли на операцию. Переводчица с сухими глазами проводила каталку до двери и стала ждать, но прежде чем операция окончилась, на дачу приехал рыжеволосый работодатель. Он вручил Варе деньги и отвез ее в Москву.
- Ты нам очень помогла, - сказал он, высаживая ее на Тверской.
Варя шла по улице, натыкаясь, как слепая, на людей. Ей что-то кричали, на нее оборачивались, она не видела и не слышала ничего. Москва, полуголодная, разворошенная, кричащая, показалась ей фантомом. Чьи-то глаза вырвали ее из оцепенения. В длинной очереди у магазина стоял Тимофей. Варя качнулась и хотела подойти к нему, но увидела рядом Антонину, которая - и это было заметно даже издалека - была беременна.
Глава четвертая
Преображение
В самом конце восьмидесятых клюква неожиданно резко подешевела, и бизнес, которым занимался Тимофей Васильевич и его бригада, пошел на убыль. Предводителю заготовителей было жаль расставаться с привычным и любимым занятием, но после того как повсюду стали ездить и скупать урожаи смуглые, веселые и беспощадные люди, торговавшие отныне не только сладкими южными фруктами, но и всем, что произрастало на скудной северной земле, ягодная жизнь переменилась. Тимофей еще пробовал сопротивляться, уходил дальше в болота и леса, но, получив в одной из стычек увечье и вдобавок к выбитым зубам едва не лишившись глаза, уразумел, что русское клюквенное дело на псковской земле проиграно. В лучшем случае они могли собирать ягоду и отдавать ее за бесценок южанам. Это были не местные мужики, которым можно было как-то противостоять, перед этой наглой силой артель Тимофея разбрелась: Степан уже два года промышлял на Киевском вокзале, и двое мужиков ушли к нему, кто-то стал основывать свои дела, еще один заготовитель уехал с семьей в Англию, а оттуда в Новую Зеландию, где занялся сбором клубники, а Тимофей с Антониной перебрались ближе к Москве. В столице им поселиться не удалось, да и по некоторым соображениям Тимофей не очень к тому стремился, и они обосновались в Шатуре. До Москвы отсюда было два с половиной часа на электричке.
Он устроился работать охранником на мебельную фабрику, Антонину взяли в пристанционной буфет, они жили как муж и жена, однако отношения не зарегистрировали, причем не Тимофей был против брака, но Антонина. Она давно поставила крест и на себе, и на людях и Тимофея уважала лишь за то, что он никогда не приходил в ее шалаш, куда позвала его сама ради того, чтобы спасти глупую восторженную девчонку, слишком напоминавшую ей собственных дочерей. И первое, что сделала, когда он потянулся к ней, отчитала за то, что старый дурак польстился на девочку, годившуюся ему в дочери, а потом увезла его с острова, не слушая путаных объяснений, что сбежавшая из дома девушка, может быть, и в самом деле его дочь. Ни в какие мужские бредни Антонина не верила. Ей было без одного года пятьдесят, она прожила семь раз по семь лет, хотя и выглядела несколько моложе, была давно брошена мужем, сама прогнала двух сожителей и смотрела на вещи трезво, зная, что ничего нового и хорошего с ней произойти не может, как вдруг на второй год жизни с Тимофеем поняла, что забеременела.
Беременность вывела ее из состояния бесчувствия, в котором она жила, после того как отправила дочерей за границу. Сначала старшую - вторично крестившуюся под благожелательным и бесстрастным взором приезжего бесполого пастыря баптистской церкви, который пообещал за это найти работу в Америке и не обманул. Настоящий был баптист. Только работа кухаркой в капризной американской семье оказалась очень тяжелой, без выходных и без возможности найти другую службу. Но дочь пошла в мать, ни на что не жаловалась, писала про жизнь лишь хорошее и смешное, потихоньку сносила куцые доллары в Первый национальный банк, где они так же тихонько подрастали, в магазины не заглядывала и на себе поставила крест еще раньше, чем мать. Три года спустя старшей сестре удалось вызвать к себе младшую. Та поступила в университет, училась на деньги домработницы, старалась изо всех сил, обещала, как только окончит университет, вытащить сестру из баптистского рабства, и Антонина была им больше не нужна. Из движущей силы и тягача семейной истории она превратилась в обузу, и союз с Тимофеем, письма за океан, в которых она стыдливо писала о том, что встретила хорошего человека, имели единственной целью успокоить дочерей и заставить их не думать о матери. По этой причине о том, что у них появился братик, она ничего не писала. Она кем угодно назвалась бы и с три короба наврала, только бы у дочерей все было ладно и хорошо.
А между тем ладная жизнь пришла к ней. Им дали участок в десять соток, Тимофей засадил его картошкой, чесноком и луком, поставил хозблок и оттуда следил за тем, как рассыпается империя, со смешанным чувством. Ему было не жаль страну, превратившую его в самоубийцу, за которого нельзя поставить Богу свечку. Судьба исчезнуть без следа для всех, кто его знал, и жить с изменившимся именем и биографией, которую он обещал одиннадцатого сентября тысяча девятьсот семьдесят третьего года во дворце Ла-Монеда дону Сальвадору Альенде Госсенсу, оказалась его собственной как расплата за неуспех порученного дела. Он знал об этом и понимал, что это не самое страшное наказание, которое выпадает на долю паралингвистов, но даже не подозревал, сколь тяжело и унизительно ему будет пережить смерть и строить сызнова жизнь. Где-то лежали в архивах Института Испанской Америки или в другом неведомом месте его отчеты, статьи его были опубликованы в научных изданиях и переведены, на них ссылались специалисты, и никто не знал, что их автор скрывал свое профессорство и докторство, чтобы спокойно жить на окраине безобразного городка и ловить по выходным дням рыбу в забытых карьерах.
Единственное, что задело его в эти годы, было короткое сообщение о том, что сразу после ухода Пиночета в Чили создали комиссию, которая изучила обстоятельства государственного переворота и официально подтвердила, что президент республики Сальвадор Альенде Госсенс покончил жизнь самоубийством. Это означало, что легенда, запущенная советским паралингвистом, за которую отдал нечаянно жизнь фламандский юноша Питер Ван Суп, отработала свое, и, глядя из-под обломков рухнувшей империи на события восемнадцатилетней давности, Тимофей Васильевич не мог с уверенностью сказать, а нужна ли эта легенда была. Из обычной, прозаичной и некрасивой реки-истории, которая всегда пахнет мочой, как пахла его камера в подвалах танкового полка, люди творили мифы, боготворили тех, кто становился вынужденными страдальцами, ставили памятники палачам, и эта ритуальная пляска на чужих костях была ему отвратительна. На сорок седьмом году своей совокупной жизни, состоявшей из таких разных частей, Тимофей почувствовал отвращение к любой истории, выходившей за суверенные границы его десяти соток, парника, лесных озер, жены и сына. Но новости, которые передало прохладным августовским утро старенькое радио, вывели огородника из себя.
Сентябрь семьдесят третьего года с такими же сообщениями прояснился в памяти человека, тогда еще не существовавшего, как вспоминают люди то, что было с их ушедшими предками. Тимофей погнал прочь воспоминание; он не собирался никуда идти и смотрел на Антонину, одевавшую сына.
На столе стояла корзинками с яблоками. А у него был выходной, и можно было отоспаться, а после обеда поехать на участок или в лес.
- Ты куда?
- В храм. Сегодня праздник, - сказала Антонина, поджав губы, и с корзиной яблок ушла.
Он кивнул. Сам к религии был равнодушен, но религиозность жены ему нравилась. Он спокойно относился к тому, что в определенные дни они ели лишь овощи, что Антонина часто отказывала ему в близости, однако все ее попытки приобщить его к церкви и спасению души отвергал. Одно время это едва не довело их до ссоры, ибо жена пыталась уверять его, что не хочет после смерти с ним расставаться, но он отвечал, что смерть уже пережил, живет после нее, и оба вовремя останавливались и одумывались.
А в храме ничто не напоминало о том, что в Москве происходят непонятные дела. Шла своим чередом праздничная служба, после литургии освящали земные плоды, раздавали прихожанам яблоки и виноград, и только в самом конце священник сказал, что в эти дни все должны усиленно молиться. Но о чем молиться? За кого? Странный был батюшка. Когда-то его сослали в Шатуру из Москвы за политику, говорили, что его проповеди имели успех среди интеллигентов. Интеллигенты приехали и теперь. Они обступили его и о чем-то спрашивали. Антонине был неинтересен их разговор, но она видела, что интеллигенты недовольны. Они требовали от батюшки, чтобы он четко сказал, что делать. А священник ничего не говорил и ни к чему не призывал.
Глава пятая
Белый дом
Нет, ничего похожего на семьдесят третий год в Сантьяго тут не было. Никто не отменял электрички на Москву, не проверял документы у людей на вокзале. Не летали над головой самолеты, не было автоматчиков с собаками, не грохотали по улицам танки, милиция стояла в стороне и отстраненно наблюдала за перемещением граждан. Все было так, словно ничего не произошло. Ни осуждения, ни одобрения - равнодушное стадо, которое позволяло себя гнать на новое пастбище, под нож, в стойло. Шли, куда скажут. Зачем им танки и самолеты?
Тимофей спустился в метро, доехал по кольцу до "Белорусской" и поднялся на улицу. Кто-то злорадно говорил: "доигрался, плешивый болтун", в иных местах собирались группками люди, но ничего делать они не решались, и больше всего на улицах было зевак. И он тоже был зевакой. Сторож сел в первый троллейбус и поехал в сторону центра. Когда проезжали над Садовым кольцом, показались танки. Они все-таки вошли в город и двигались в крайнем ряду. "Вот все и кончилось, - подумал он спокойно, - восстановится великая страна, очнется от сна империя, стукнет ботинком по трибуне ее новый вождь или одумается старый, прогонит изменников и болтунов, и станет понятно, за что отдал жизнь Иван Андреевич Бенедиктов, сделав сиротами своих дочерей".
У Моссовета в троллейбус вошли несколько молодых парней и стали проверять у паcсажиров билеты. Все было как обычно, разве что люди показывали проездные и пробитые талоны с большей готовностью и поспешностью.
У двух девиц билетов не оказалось.
- Платите штраф.
- Денег нет, - сказала одна и отвернулась.
- На выход пройдемте.
- Убери руки, хам!
- Не задерживайте машину.
- Да останьте же наконец! Говорят, денег нету.
На них смотрел весь троллейбус и ждал. Сзади подходила колонна танков. Наконец парням удалось оттащить девиц от поручней и вытолкнуть на улицу. Водитель закрыл двери, но тронуться не смог.
Перед машиной прямо из трещины в асфальте вырос маленький человек в выцветшей штормовке, потертых рабочих брюках и кедах и с большой хозяйственной сумкой в руках. Пожилой водитель нажал на сигнал, но человек не двигался.
Контролеры на остановке уставились на Тимофея, остановились прохожие, замерли милиционеры, сцена затягивалась, и никто не решался ее прервать, потом какие-то люди на тротуаре по-своему поняли его замысел и бросились на подмогу. Пять или шесть человек встали перед троллейбусом и взялись за руки. Воспользовавшись общей растерянностью и суматохой, девицы растворились в толпе. Тимофей подумал о том, что теперь и ему можно уходить, но люди - и те, что стояли рядом с ним, и те, что были в троллейбусе, и те, что на тротуаре - контролеры, водитель, автомобилисты, продавцы книг на лотках, члены КПСС и беспартийные, - все смотрели на него и ждали.
- Выходите из машины! - приказал он яростно, и замершие граждане задвигались так, будто только и ждали команды.
- Ты кто? - спросил один из контролеров.
- Циркач, - ответил он первое, что пришло в голову, и с этой кличкой попал в историю, из который выпал без малого восемнадцать лет назад.
Они отцепили от проводов рога, все вместе, включая контролеров и побледневшего водилу, развернули троллейбус, так что он перегородил бывшую и будущую Тверскую, и колонна танков, которая подошла к перекрестку, встала, не решаясь протаранить самую мирную, неуклюжую и беззащитную гражданскую машину, похожую на застывшего в леднике мамонта. Точно такие же троллейбусы покойный Бенедиктов видел когда-то в Боготе.
Танкисты вылезли из люка, курили и с любопытством смотрели по сторонам. Что делать дальше, они не знали. Этого не знал никто. Рыжая дамочка иностранного вида с выдающимся бюстом щелкала "Пентаксом" первый очаг сопротивления.
Коротко скомандовав "за мной!", маленький человек с зычным голосом повел людей за собой. Он сам не понимал, что с ним происходит и зачем это делает, но желание отомстить за поруганную судьбу и сломанную научную карьеру взыграло в душе заготовителя. Он знал, что у него ничего не получится, история все равно повторится, на них обрушится мощь армии, поднимутся в воздух самолеты, ударят танки, повалит из окон дым и с поднятыми руками выйдут люди, а тех, кто стоит вокруг, разгонят, уничтожат, усеют землю трупами и никогда не признают, что это сделали. Он знал и видел, что произойдет на площади, но не уходил, потому что не мог позволить себе уцелеть второй раз и с отвращением смотрел в ту сторону, которую защищал. Странная штука, не смог спасти Альенде, который имел гораздо больше права уцелеть, и отстаивал обкомовскую помесь холуйства и хамства. И все-таки он это делал, как если бы его личной воли тут не было, ибо действовала иная, более высокая сила, которая подослала двух девиц и контролеров в троллейбусе первого маршрута, ловко разыгравших свой простенький этюд. Может быть потому, что где-то среди людей, стоявших под дождем на безобразной площади на задворках американского посольства, была близкая ему ученая женщина, раздававшая Евангелие и защитникам и нападавшим, а может быть потому, что ездила без билета по городу их общая дочь, и ему хотелось за нее вступиться и сделать проезд на транспорте для студентов бесплатным.
К концу самой нервной и напряженной второй ночи, когда он был на пределе сил - измученный человек, у которого даже не было московской прописки и он никогда не служил в армии, но двое дождливых суток командовал тысячами людей, ему захотелось исчезнуть. Все было сделано, и от него больше ничего не зависело.
Он незаметно ушел с площади, когда рассвело и стало ясно, что штурма не будет, и через центр двинулся в сторону вокзала. Рыжая корреспондентка сделала несколько кадров его ухода, а другой рыжий человек подошел к нему в Скатертном переулке.
- Вас хочет видеть... - он понизил голос и назвал фамилию.