Варламов Алексей Николаевич. 11 сентября

   - Теперь жди завтра, соня.
   Женщина была немногословна, но все же Варе удалось понять, что на острове жили заготовители клюквы. Днем они перебирались на берег и уходили на болота, а вечером возвращались с коробами в лагерь. Загорелая, черноглазая Антонина, единственная женщина в этой компании, оставалась готовить еду. Она не задавала Варе никаких вопросов, не смотрела в ее сторону, и беглянка, чтобы смягчить сердце стряпухи, помыла вчерашнюю посуду, отчистила котлы, натаскала воды и дров для костра.
   Днем на подветренном берегу, где находился лагерь, стало совсем тепло. Варя попросила у Антонины мыла, помылась сама и перестирала одежду. Она сушила голову на солнце и теплом ветру, нежила не привыкшее к испытаниям, похудевшее тело, и голова у нее кружилась от запаха вереска.
   - Дядечка Тимофей, - обратилась она к самому маленькому по росту и старшему из заготовителей за ужином, - а можно я у вас немного поживу?
   У костра возникла пауза.
   - Ты как, Антонина?
   - Против, - отрезала стряпуха.
   - А разве ты не говорила, что тебе нужна помощница? - возразил Тимофей, обнажая беззубый рот, и перечить ему никто не посмел.
   Порядки на острове были довольно строгие, но разумные. Никто не бездельничал, но и не принуждал других работать; одни собирали ягоду, другие ее перебирали, третьи отвозили к поезду, но откуда были эти люди, какие связывали их отношения, Варя не знала. Деньгами заведовал Тимофей, все заработанное стекалось к нему, а потом делилось по каким-то хитроумным, заранее обговоренным правилам. Сухого закона на острове не было, но каждый знал свою дозу и выпивал столько, чтобы утром встать и уйти за много километров. Постепенно Варя стала различать заготовителей, которые поначалу казались ей очень похожими. Одни из них были озабочены лишь тем, чтобы как можно больше собрать ягоды и заработать денег, другие проводили время с удовольствием, могли в какой-то день не пойти на болото, а заняться ловлей рыбы или просто устроить выходной. Были люди семейные и холостые, молодые и постарше, имевшие постоянную работу и перебивавшиеся случайными заработками целый год. Но друг друга они знали давно, много лет подряд приезжали в эти места и на острове селились оттого, что опасались стычек с местными, не любившими приезжих и видевшими в них конкурентов. Последнее обстоятельство возмущало всех.
   - Мы вручную собираем, а они грабилками, - объяснял Варе Степан, тот самый говорливый парень в шинели, которого она видела в первый вечер у костра. - После них ягода несколько десятков лет расти не будет. И нас же не любят!
   Однажды Варя упросила, чтобы ее взяли на болото. Она была уверена, что не ударит в грязь лицом, однако, когда через два часа тяжелой дороги они дошли до ягодного места, была так измотана, что едва набрала полведра. После этого она никуда с острова не трогалась, сдружилась с Антониной, рассказывала ей про свою рижскую жизнь, маму-медсестру, отчима, про интернат и двух талантливых братьев, а та - про своих дочерей и маленький городок в Молдавии, откуда была родом. С мужем Антонина развелась, растила двоих детей одна и на все лето и осень уезжала на заработки. Кроме готовки, она еще стирала, перебирала клюкву, и Варина помощь была ей кстати, хотя перебирала ягоду девочка так же медленно, как и собирала. Ей нравилось это занятие, руки делали свою работу, но мыслями Варя уносилась далеко-далеко, мечты ее были сладостны и глубоки, она скользила глазами по озеру, дальнему лесу и облакам, и трудно было поверить, что в этом мире могут жить злые, раздраженные, обиженные люди, и только темный взгляд Антонины, который Варя иногда на себе ловила, выводил ее из душевного равновесия. Антонина спала в отдельном шалаше, куда каждую ночь приходили по очереди мужчины. Все, кроме Тимофея. Варя пыталась делать вид, что ничего не замечает, но однажды Антонина, глядя на нее большими черными глазами, сказала сама:
   - Мне за это деньги из кассы дают.
   Сказала так просто, будто речь шла о постирушке.
   - Зато дети у меня одеты-обуты. Языки учат, на пианино играют, а не по болотам от отчима бегают.
   Глаза у нее стали нежными и тягучими, она отвернулась и принялась яростно чистить котел.
   - И ты отсюда уходи, пока других до греха не довела. Скажи Тимофею спасибо, что он мужиков удерживает. А еще мне, - невесело прибавила она.
   Перед сном Варя отошла в лес, как вдруг недалеко хрустнула ветка. Варя подняла голову: прямо на нее шел Степан.
   - Пройдемся по бережку, Машута.
   - Поздно, Степа.
   В плечо больно вцепилась сильная рука.
   - Пойдем.
   - Уйди. Закричу.
   - Куда ж тут уйдешь, тут остров, - прошептал Степан, мягким кошачьим движением зажимая Варе рот. - Развлекаешься, девочка? В бродяжью жизнь захотелось поиграть? Ты Тоньке-подстилке про детдом и бедную маму заливай.
   Иголки впивались Варе в кожу, она провалилась в черноту, но неожиданно кто-то очень тихо, как зверь, так что сучок не хрустнет, шедший по лесу, негромко позвал:
   - Степан!
   - Тс-с.
   - Ты что там делаешь, Степан?
   - Не вздумай вякнуть, - прошептал Степа и крикнул: - Что люди в лесу делают, дядя Тимофей?
   - Поди к костру, разговор есть.
   Варя не спала всю ночь. Рядом храпели уставшие мужики, девочка смотрела на полог, слышала, как поднялся ветер и пошел дождь. Дождь стучал по тенту, струи воды стекали на землю, воздух наливался сыростью, но в спальнике было тепло. Происходящее показалось муторным сном, из которого нужно было проснуться и только сделать для этого усилие, но усилие оставалось недостижимым, и вместо знакомых стен она видела полог и слышала, как раскачивались, стряхивая воду, деревья.
   Медленно рассвело. Встали Антонина и ночевавший с ней Виктор, самый скупой и работящий из заготовителей. Они долго разводили под дождем костер, тихо и привычно переругиваясь, как муж и жена после тридцати лет общей жизни. Потянулись к завтраку мужики, лагерь наполнился голосами, кашлем и запахом табака. Варя тоже хотела встать и помочь Антонине, но Тимофей ее остановил:
   - Спи, Марусенька, спи.
   Вечером Степан не вернулся. Никто не говорил про него ни слова, как если бы никакого Степана на острове не было. Варя чувствовала себя виноватой, хотя и не была уверена, что его исчезновение было связано с ней.
   С отъездом Степана - или же просто так совпало - жизнь на острове переменилась. Из-за дождей и холода собирали меньше клюквы и чаще оставались в лагере. Только двое продолжали ходить на болото, остальные сидели у костра и пили самогон. Однажды Тимофей стал вспоминать пустыню Атакаму, по которой шел несколько дней и едва не умер от жажды.
   - Днем от ветра и солнца там трескается кожа, глаза воспаляются от пыли и блеска солончаков. А ночью невозможно согреться даже в пуховых спальниках.
   На сыром острове рассказ про далекую пустыню прозвучал довольно странно, но заготовители привыкли к мемуарам своего предводителя.
   - Ты еще расскажи, Тимоша, как тебя там чуть не подстрелили, захохотал один из них.
   - Зубы-то где потерял, Васильич?
   Однако Варя Тимофею верила и любила его расспрашивать. Иногда вечерами они выплывали на плотике в озеро и рыбачили.
   - А ты где родилась?
   - В Калининграде.
   - Странно, - произнес Тимофей задумчиво, - у тебя совершенно не калининградский говор. Не могу только понять какой. Есть одна интонация в общем вопросе... Ты, верно, плохо помнишь.
   - Это потому что моя мама много ездила.
   - Она что же, и за границей бывала? - спросил Тимофей, не сводя глаз с поплавка.
   - Нет, нет, - произнесла Варя испуганно. - Она по Прибалтике в основном перемещалась. А Прибалтика - это ведь заграница. Тащите же, дядечка Тимофей.
   - А я в Белграде родился. После войны родители вернуться вздумали, границу переехали, и больше я их не увидел.
   Варе вдруг стало нехорошо. Сиротливо, как если бы она осталась одна на этом плотике.
   - А меня вовсе и не Машей зовут, - сказала она. - Маша - моя сводная сестра. Я, дядя Тимофей, в Сантьяго родилась.
   - Где? - воскликнул он, и что-то болезненное почудилось ей в его обыкновенно невозмутимом голосе.
   - В Чили. Тогда там президентом был Сальвадор Альенде. Может, помните, его фашисты убили в бою. У нас в газетах писали.
   - Не было там никакого боя. И его не убили вовсе, а он сам покончил с собой.
   - Вы откуда знаете? - подозрительно спросила Варя, и сердце у нее сжалось, как бывало всегда, когда она слышала о самоубийстве.
   - Сам видел. Поплыли к дому, не будет сегодня рыбалки.
   Сказал глупость, чушь нелепую, точно отвязаться хотел, и не стал ничего больше ни рассказывать, ни спрашивать. Даже смотреть перестал в ее сторону, будто она чем-то его обидела или напугала и не хотел он ни с какой Варей знаться, а только с Марусей калининградско-рижской. А почему?
   На берегу девочка поймала темный взгляд Антонины, а ночью Тимофей ушел в шалаш. Варя сидела до самого утра у огня и едва сдерживала слезы. Что был ей этот непонятный человек с неясным прошлым и еще более туманным будущим, нелепыми историями и байками? Она смотрела на воду, на леса, где смешивалась по берегам желтизна берез и зелень сосен, встало солнце, уже совсем осеннее, не разогревавшее, а только утешавшее землю и ее обитателей. Варя плакала долго и сладко, давая волю слезам, и уже не знала, плачет ли из-за Тимофея, из-за сапожек, из-за мамы, Пети, сестры или непоступления в университет, и не слышала, как маленький человек подкрался и встал у нее за спиной, не видела, что за ним следом шла черноглазая женщина, и не понимала, что их связывает и что может произойти, если вдруг этот человек к ней подойдет. Все это осталось за спиной у Вари, как невидимая тень.
   Глава одиннадцатая
   Куколка
   Варя немного томилась затянувшимся пребыванием на острове и обрадовалась, когда ее послали в город за продуктами. После нескольких недель островной жизни Себеж показался ей огромным, как столица. Девочка вздрагивала от шума машин и толкотни, гудки поездов на железнодорожной станции навевали на нее дорожную тоску, а в магазинах было пусто, продукты продавалось по талонам и спискам, кое-где толпился за свободным товаром народ. Варя тоже отстояла очередь, купила крупы, подсолнечного масла, соли, конфет, печенья и шоколада, зашла в промтоварный, выбрала подарок Тимофею, вспомнила про остальных заготовителей и под скорбными взглядами сумрачных себежских мужиков купила бутылку шотландского виски. Она истратила почти все общественные деньги, добавила свои, оставшиеся от продажи сапог и куртки, и уже собиралась возвращаться в лагерь, как вдруг на улице ее окликнули.
   - Девушка, вы не в Москве в библиотеке работаете?
   - Вы ошиблись.
   - Ну как же! Я вас очень хорошо помню. Я книжки у вас брал.
   - Молодой человек, я вас никогда не видела и ни разу не была в Москве, - отрезала Варя.
   - "Молодой человек"! Вот видите! - обрадовался он. - Конечно, это вы.
   - Не смейте меня преследовать! Я милицию позову.
   - Не позовете вы никакую милицию. Она сама вас ищет. Да подождите же! Я все равно за вами не могу угнаться. У меня сердце больное. Я ведь главного не сказал. Вас мама ваша ищет. И бабушка. И сестра.
   - Какая еще сестра? - Варя остановилась на безопасном расстоянии от задыхающегося читателя.
   - Ваша, ваша сестра! Плотненькая такая, смешная, большеротая. Теперь вспомнили? Они приходили в библиотеку все трое.
   - Я им послала открытку, они не должны беспокоиться.
   - Вот видите. А говорите, это не вы. А может быть, открытка не дошла? Давайте так сделаем. Мы сейчас поедем с вами вместе в Москву, и вы им все сами про себя расскажете. А мне они не поверят.
   - Да с чего вы вообще взяли? Я студентка, я клюкву собираю и никакой сестры из библиотеки не знаю.
   - Пусть клюкву, - сказал он, неспешно приближаясь. - Я тоже студентом был. Правда, нас не на клюкву, на картошку посылали. Может, вы хотя бы им позвоните? Или разрешите мне сказать, что вы живы? Дайте мне свой теле...
   Но Варя уже бежала. На шоссе ее нагнал молоковоз. Она отчаянно замахала, шофер притормозил, дал задний ход, подхватил ее и довез до развилки шоссе, и все время по дороге к озеру ей казалось, что сердечник ее преследует. Она почти бежала и представляла, как все обрадуются, когда она достанет бутылку виски, разольют по кружкам, выпьют и закурят, однако у заросшей кувшинками заводи никто ее не встречал. Варя до рези в глазах вглядывалась на линию острова и не могла понять, что происходит в лагере и куда делись люди.
   Она ходила по лесу, ждала вести с берега, плакала, разговаривала с собой как с маленькой, уговаривала себя не унывать и подбадривала, придумывала причину, почему могли исчезнуть заготовители, и вдруг наткнулась на свежий тайник. Под кучей лапника лежали разобранный на доски плот, знакомые котлы, пила и топор. Все было тщательно упаковано, оставлено до следующего сезона. Варя положила продукты в тайник и утром вернулась знакомой дорогой в город.
   Был холодный и ветреный воскресный день, на рынке торговали овощами, горожане закупали на осень мешки картошки, капусту, помидоры. Южные люди продавали арбузы, гранаты и виноград. Варя скоро обошла ряды, глядя голодными глазами. Полная женщина собрала вокруг себя толпу и рассказывала, как у нее вытащили кошелек. Кто-то из черных протянул Варе перец. Она откусила большой кусок, язык и нёбо обожгло, точно во рту чиркнули спичкой, из глаз у посыпались слезы, а черные засмеялись и стали предлагать заесть арбузом.
   У выхода стояла знакомая девочка с кукольным лицом и продавала куртку, которую когда-то носила Варя.
   К куколке подошел черный.
   - Сколько хочешь?
   - Двести. Товар из Швеции, - холодно сказала куколка.
   Черный пощупал материю:
   - Сто.
   Куколка покачала головой:
   - Двести.
   - Сто тридцать.
   Столковались на ста семидесяти.
   - Отдай мне мои деньги, - бросилась Варя, когда черный отошел, и схватила куколку за руку.
   - Катись отсюда, лохушка, - беззлобно сказала куколка.
   - Дай денег! Ты обманула меня!
   Какие-то люди их окружили, и Варя огрубевшей душой вдруг поняла, что никогда ни одного мужчину, русского, нерусского, бича, Петю, рыжего гэбиста, даже Степана, она не ненавидела так яростно. Подошли черные. Они ни во что не вмешивались, говорили на своем гортанном языке и с интересом ждали, как сцепятся две русские девки. И вся разношерстная, разномастная толпа стояла, переговаривалась и ждала того же.
   В следующую секунду куколка непристойно качнулась, лицо ее исказила ухмылка, и она подмигнула Варе.
   - Не стращай девку...
   - Тварь! - крикнула Варя и вмазала обидчице по смазливому личику.
   - Бейте ее, люди добрые, она шалава, давалка, с заготовителями на болоте кантовалась, она воровка, у вас сало и помидоры крала! - неожиданно заголосила куколка, нырнула и затерялась в принявшей ее толпе, и Варя оказалась одна, окруженная враждебными людьми.
   - Весь день тут ходит, смотрит, выискивает.
   - А может, она кошелек украла?
   - Ну, выворачивай карманы!
   Зареванная пожилая женщина наскочила на нее, ударила, и в следующую секунду на девочку обрушился град ударов. Варя закрыла голову руками, изо всех сил стараясь не упасть. Но ее повалили и принялись бить ногами куда попало - в лицо, грудь, живот.
   - Дядя Тимофей! - пискнула она, понимая, что это конец, сейчас ее забьют насмерть, и вдруг услышала чей-то пронзительный и очень знакомый, почти родной голос:
   - Не сметь! Не трогать! Убью-у!
   Глава двенадцатая
   Иван Постный
   Комната, где очнулась Варя, напоминала ее собственную в Последнем переулке, но все-таки это была не она. Куда-то подевались фотографии Джона Леннона и Гарсиа Лорки, пропали гитара и магнитофон "Акаи" на столе, исчезли африканские маски и ветвистые рога северного оленя, зато в углу горела лампадка, висели несколько икон и распятие.
   "Я, наверное, умерла, - подумала Варя. - И попала в рай".
   Эта мысль заставила ее глаза увлажниться. Значит, она все-таки достойна рая. Варя попыталась встать, но тело было как неживое. Тоненькая серебряная цепочка резала шею. Она потянула ее и увидела крестик.
   "Бред какой-то", - подумала Варя и опять было нырнула в привычное забытье, где мешались торговые ряды, кавказцы, деревья, стены, незнакомые люди и яркий свет, но разговор на кухне мешал сосредоточиться.
   - И вдруг, представляете, дня через два приходит бывший Варенькин одноклассник. И что он нам расказал? Только умоляю вас, никому. У Вареньки был учитель по испанскому языку...
   Варя хотела закричать, но ужас сковал ее, и рот оказался точно прикрытым чьей-то рукой.
   - Он еще отпираться вздумал. Но Петя его быстро разоблачил.
   - Мне кажется, я уже где-то об этом читала, - раздался хриплый женский голос. - Но странно, обыкновенно девушки не признаются молодым людям в таких пикантных обстоятельствах.
   - Петя говорит, Варенька его выбрала, чтобы этого мерзавца убить. Бедная девочка! Я бы сама его как цыпленка задушила. Вы клюкву-то берите. А мальчик до последнего дня ходил, цветы носил, мы и не знали, что с ним делать. А вчера его в армию забрали.
   "Бредят, - подумала Варя. - Они все бредят".
   - А Лена кинулась к экстрасенсам, в милицию - все без толку. Наконец какой-то юродивый немытый в электричке сказал: не бойся, твоя дочь у отца.
   - Он же умер, вы говорили.
   - Вот именно! Теперь вы понимаете, что я здесь пережила? А потом эта профурсетка звонит и говорит, что Варенька отыскалась. Милиция молчок, свидетелей нету. Варенька в чужой одежде. Ужасно. Говорят, будто она на рынке что-то украла. Варенька! Господи, слава Богу, хоть не убили. Мы ее, как полегче стало, перевезли в Москву. И вот Лена - из больницы в церковь, из церкви в больницу. А потом попа привела. Варенька без сознания, тот ее водой обливает, ряса грязная, волосы сальные. Когда мы с покойным Ваней хотели ее маленькую покрестить, она нам отказала. Ваня так рассердился тогда, что и вовсе отказался ее признавать и отчество свое не дал.
   - Но при чем тут его согласие? Уж отчество-то, слава Богу, мы сами...
   - Да, слава Богу. Сами. Только мы очень гордые были. Мы оскорбились, что нас заподозрили, хотя сами давали повод.
   - Какой повод?
   - А такой.
   - Кажется, звонят.
   - Легка на помине, намолилась, накаялась. Леночка, голубушка, попей чайку. Устала?
   - Как Варя?
   - Сарра Израилевна уверяет, что скоро поправится.
   - Правда?
   - Да, Лена, положение стабилизировалось.
   Мать зашла в комнату. Варя отчетливо видела ее силуэт, но в полумраке комнаты не могла разглядеть выражения лица. Мать опустилась на колени и показалась ей похожей на нахохлившуюся птицу с острым клювом. Варя протянула руку и стала гладить маму-профессора по ученой голове, трогала ее осунувшееся, бледное лицо, рисуя, как в детстве, буквы на щеках, которые мама должна была угадывать; из этих букв складывались слова и предложения, с их помощью она рассказывала, жаловалась и просила прощения и совета, точно боясь произносить слова вслух и все сказать можно было лишь касанием пальцев, и не заметила, как провалилась в сон. Но этот сон отличался от тех, что видела она прежде. В нем не было кошмара, который преследовал ее в пустом ночном лесу с обгоревшими деревьями. Она снова шла по лесной дороге между двумя озерами, а потом перенеслась на южный мыс вытянутого острова, где сидела и плакала девичьими и женскими слезами. Она смотрела на воду и прозревала сквозь ее толщу и толщу земли страну, что ей часто снилась в детских снах, город со статуей Богородицы на холме, снежные горы у близкого горизонта, сады, трущобы, парки и мутную реку. Она снова видела высокого худощавого человека с мягкой бородкой, которую ей так нравилось трогать, он что-то говорил на незнакомом языке, и она не слышала, как Елена Викторовна читала перед иконами вечернее правило и канон, а потом еще долго кланялась и перешептывалась со строгими ликами.
   Когда женщина вышла на кухню, докторша еще не ушла.
   - Вы уж извините, Леночка, засиделась я, а у вас дела.
   - Какие там дела! - махнула рукой профессорша. - Одно только дело и осталось.
   - Да, детки, детки, - вздохнула ей в тон Сарра Израилевна. - Я со своими тоже мучилась. Не знаешь, с кем легче, с дочками или с сыновьями. За всех душа болит, а моим еще, сами знаете, как приходилось трудно. А вот поди же, растила-растила и осталась на старости лет одна.
   - Разве они вас к себе не зовут? - спросила красная барыня с толикой материнской ревности.
   - Все время звонят. Говорят, у вас все катится в тартарары, приезжай скорее.
   - Ну уж в тартарары, - возразила Елена Викторовна.
   - А ты, Лена, помолчи! Я нынче за сахаром два часа стояла, а дают по три кило в руки.
   - Ой, мама, я все это уже пережила в Сантьяго: такой же голод, очереди и отключение света. Только там еще стреляли и взрывали дома. А кончилось все вообще неизвестно чем. И ничего, целы остались.
   - Нам только не хватало, чтоб дома взрывали. Нет, уж лучше, как евреи, детей отправить, чтоб душа не болела.
   - А говорят, в Чили теперь все хорошо стало, - примиряюще произнесла Сарра Израилевна. - Я по "Голосу Америки" слышала. У них экономический бум... Правда, на Пиночета было покушение.
   - Да? И что? - вскрикнула Елена Викторовна с нехристианским блеском в больших черных глазах.
   - Уцелел. Чудом.
   - Ах, какая жалость, - пробормотала профессорша.
   - Меня не интересует ваше Чили! Я в совдепии живу! - взорвалась Любовь Петровна. - И одно знаю: евреи просто так ничего не делают. Раз бегут значит, надо бежать.
   - Не говорите ерунды, мама, можно подумать, вы активистка общества "Память".
   В комнате стало не по-хорошему тихо.
   - Я знаю, в душе вы все антисемиты, - произнесла Сарра Израилевна, вставая, - поэтому мы и уезжаем отсюда.
   - Брось, Сарра. Это просто бабское злоязычие. В мире есть две национальности.
   - Какие? - Елена Викторовна с любопытством поглядела на мать.
   - Мужская и женская.
   Они снова замолчали, соотнося эту нехитрую мысль с житейским опытом каждой, и все трое загрустили...
   - Так когда же у вас все случилось-то с девочкой? - прервала молчание Сарра Израилевна.
   - Одиннадцатого, - отозвалась Елена Викторовна не сразу.
   - На Ивана Постного, значит? - неожиданно простонародно переспросила докторша.
   - А что это за Иван Постный? Вы извините, я в храме недавно, не все знаю еще.
   - Как же, одиннадцатого у вас поминают усекновение главы пророка Иоханана. Он царя Ирода обличал, а тот его в темницу посадил.
   - Ирод, который четырнадцать тысяч вифлеемских младенцев велел убить?
   - Нет-нет, это другой Ирод. Тот умер через несколько месяцев после того, как родился ваш Иисус Христос. А этот был его сыном. Он женился на жене своего сводного брата, которая приходилась им обоим племянницей... говорила Сарра Израилевна несколько путано, но с такой доверительностью и даже интимностью, как если бы рассказывала о знакомых Шнеерсонах из соседнего подъезда.
   Любовь Петровна с изумлением поглядела на докторшу.
   - Вот уж не подозревала у вас таких глубоких познаний в библейской истории. Нам, правда, все это на Законе Божьем в гимназии рассказывали, но это так давно было.
   Елена Викторовна хмыкнула. Любовь Петровна беспокойно на нее поглядела, и между дочерью и матерью состоялся обмен насмешливыми и умоляющими взглядами, но Сарра Израилевна мыслила о своем и ничего не замечала.
   - У евреев память долгая, - задумчиво произнесла она.
   - Господи, как я сразу-то не сообразила! - вдруг воскликнула Елена Викторовна. - Одиннадцатое сентября! Конечно. И тогда все тоже случилось одиннадцатого.
   - Что случилось?
   - Переворот, - печально, даже несколько элегически произнесла профессорша, доставая со шкафа сигарету - единственное, что связывало ее с прежней жизнью, и угольные глаза ее подернулись поволокой.
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   GOLPE DE ESTADO*
   Глава первая
   Flamenco**
   Папа Питера Ван Супа был пивоваром. Занятие это было в роду Ван Супов традиционным и тянулось с незапамятных времен восстания гезов против испанского владычества. Темное пиво варили дедушка, прадедушка, прапрадедушка и еще Бог знает какие люди, терявшиеся в глубине обож-женной как глина фламандской истории. Предки Питера были людьми небогатыми, они пришли в могущественный Гент с побережья, и на стене старинного дома на улице Тукомштрассе висело длинное родословное древо, по которому можно было проследить, как богател род людей, носивших обыкновенную крестьянскую фамилию, но вовремя перешедших от земледелия к более прибыльному ремеслу.
   В Первую мировую дедушка Йо пострадал от газовой атаки под Ипром, но пивоваренное дело не прекращалось, а живучее родовое древо без устали пускало новые побеги. Папаша Питера Юхан был седьмым ребенком в семье пивовара. Посчитав себя обойденным при дележе фамильного наследства, он много бродяжничал по миру, был человеком с совершенно расшатанными нервами и относил себя к потерянному поколению. В тридцатые годы Юхан некоторое время жил в Париже и пробовал писать романы, затем мечта разбогатеть и утереть нос родственникам развела его с литературой и погнала в одну из бельгийских колоний в Африке, где он зачитал до дыр "Путешествие на край ночи" Селина, увеличил печень до верхней границы нормы и вернулся на родину перед Второй мировой войной едва живой. Все его накопления съела инфляция, во время немецкой оккупации он был интернирован, а после войны женился на дочери ювелира из Антверпена, у которого водились большие деньги.
   Женитьба поправила положение и здоровье Юхана, дала возможность купить дом с большим участком земли за городом и начать выпуск своего пива. Питер был единственным общим ребенком у вскоре разошедшихся супругов. Несмотря на нелучшую наследственность, он рос крепким и подвижным малым, жил часть времени у матери в зеленом Брюсселе недалеко от павильона Всемирной выставки, где бельгийцы в пику парижской колченогой башне построили модель атома Резерфорда, а другую - у отца в предместье каменного Гента. Пивом он не интересовался, зато рано обнаружил восторженный нрав, любовь к сочинительству и наклонность к медицине, сочетание, без сомнения, странное и рискованное. Учился младший Ван Суп в католическом университете в Лувене, а потом отправился во Францию, где его застал шестьдесят восьмой год, полностью перевернувший представления юноши о мире. Это было то, чего жаждала романтическая душа фламандца, воспитанного на Питере Брейгеле и Метерлинке. Пит принялся бунтовать против буржуазного окружения, и прежде всего против своего добрейшего папы, которому революционные настроения взрослого мальчика показались забавными, и Юхан отнесся к ним спокойно, ибо был уверен, что дитя побесится и образумится, как образумился когда-то он сам; спорил с супругой, переехавшей после нового замужества в немецкую Швейцарию и оттого не понимавшей, что молодому буржуа необходимо хлебнуть горького опыта и острых ощущений.