Варламов Алексей Николаевич. 11 сентября

   Относившийся к майским баррикадам шестьдесят восьмого года как к своеобразной тиль-уленшпигелиаде своего века, Питер тяжело пережил студенческое поражение, а еще сильнее - стремительное обуржуазивание университетских друзей. Он принялся изучать зубоврачебное дело в Амстердаме, затем занялся журналистикой, написал несколько материалов для троцкистской газеты, выходившей в Антверпене, после чего уехал в Сан-Франциско и пять месяцев провел среди хиппи, которые увлекли его на Тибет. Однако революционные соки не перебродили в молодом существе фламандского дантиста, и когда Пит познакомился во Вьетнаме с широкобедрой и очень подвижной костариканкой по имени Ямира, она легко заманила его в ту часть земного шара, которую называли пылающим континентом.
   В двадцать два года высокий, худощавый, голубоглазый фламандец выглядел весьма обаятельно. Недостаток брутальности восполнялся в нем задумчивым и нежным выражением открытого лица. Пит отрастил мягкую шелковистую бородку, отпустил усы, его благообразный облик взывал к доверию и пробуждал у окружающих желание поучаствовать в его судьбе. Однако он только казался уступчивым человеком, а на деле был упрям и обладал всеми свойствами, необходимыми профессиональному вояжеру, и по этой причине его испаноамериканское путешествие с мандатом "Антверпенского листка" затянулось.
   На яхте "Амнарг" фламандский путешественник пересек Тихий океан и попал в Мексику, где несколько недель ездил на разбитом джипе по сухим дорогам в поисках древностей с сумасшедшей американкой Кэролайн из штата Нью-Йорк. Она была на редкость любознательной и дотошной особой, занималась странной наукой антропологией, коллекционировала языческих божков, и порой Питу казалось, что Кэролайн изучает не только древности и письмена племени майя, но и его самого во все часы дня и ночи. Однако расстались они друзьями, договорились встретиться три года спустя в Америке, на улице Дюбюк, и дальше Пит продолжил путь в одиночестве. Он проехал ряд маленьких стран, названия которых не запомнил - только длинное название города Тегусигальпа врезалось в его память. Через неминуемую страну Панаму молодой фламандец попал в Колумбию. Там его ждала неприятность. В зеленых вечновесенних горах, где Пит наконец-то вздохнул после духоты и карибской жары, путника пленило загадочное племя низкорослых, кривоногих и гнилозубых людей, жевавших листья коки и называвших себя борцами с мировым империализмом. Они объявили Пита заложником и потребовали за него выкуп, но вояжер превозмог горькую насмешку судьбы и нашел с похитителями общий язык, подлечив герильерос зубы, в благодарность за что они проводили его до границы с Эквадором. В загадочной треугольной стране, рассеченной на две неравные части экватором, гуахирос тотчас же сдали путешественника властям. Питер откупился от алькальда за четыре американских доллара и, минуя бедные индейские селения с их пальмовыми хижинами, незаметно проехав восточные провинции Перу, оказался в Боливии, о которой прочел в американском путеводителе, что за сто пятьдесят лет независимого существования в ней произошло сто шестьдесят военных переворотов, а попытка великого Че Гевары совершить сто шестьдесят первый, и последний, оказалась неудачной.
   Меланхоличные индейцы в разноцветных пончо ходили по осыпающимся горным дорогам, пили пиво и курили, волосы Пита отросли до плеч, он безуспешно попытался разыскать следы героического партизана, но вместо того чтобы пойти на юго-восток, двинулся в противоположном направлении и во второй раз пересек ничем не обозначенную границу с Перу. В горном селении блуждающий путник попал к индейскому вождю, чей трехлетний сын с гнойным нарывом на голове лежал в забытьи уже несколько дней, и никто не решался к нему подступиться. Тусклые глаза мальчики были полуприкрыты, по телу бегали термиты, в хижине стоял чудовищный запах, и Питер рискнул вскрыть гнойник. Шансов на успех было немного, однако операция завершилась благополучно, фламандец едва не был принят за бога солнца и в восторге обожествления награжден одной из многочисленных сестер своего пациента. Сбежав наутро от чрезмерного поклонения автохтонов и пряной, смуглой девушки, на озере Титикака ослабевший журналист заболел малярией, провалялся на плавучем острове две недели в противном поту и лихорадке и был спасен на берегах Обезвоживающей реки русско-советским паралингвистом, изучающим языки испаноамериканских индейцев, Бенедиктовым, у которого оказались таблетки эритромицина бакинского химзавода.
   - Счастлив ваш бог, юноша, - молвил Бенедиктов, которому Питер поведал о своих приключениях. - Если бы ребенок умер, вас могли бы отправить вслед за ним. Причем не самым быстрым видом транспорта.
   Несмотря на неприязнь к Советскому Союзу, фамилия с намеком на известный католический орден расположила Пита к этому маленькому человеку, совершенно не похожему на нагло-зашуганных совьетикос, каких фламандец в большом количестве видел во Вьетнаме и на Кубе. К тому же Бенедиктов знал кучу языков, учил Питера ругаться русским матом и говорил с ним на смешном фламандском, которым говаривали разве что предки Ван Супа, а может быть, и сам веселый Тиль.
   - Вы бывали в Бельгии?
   - В Брюгге изучал один семестр юриспруденцию у профессора Ван Суэпа.
   - Я его знаю, - заметил Пит, глядя на месяц, качавшийся лодочкой над мутной рекой, которая вытекала из озера Титикака и постоянно меняла свое русло, размывая соленую почву, обрушивая древние деревья и волоча за собой камни. - Это наши дальние родственники. Они из того же рода, что и мы, но еще в прошлом веке решили, что фамилия Суп звучит слишком низко, и облагородили ее лишней гласной. Супы и Суэпы терпеть друг друга не могут.
   - Весьма любопытно. А куда вы дальше собираетесь, юноша?
   - В Чили. Хочу написать про арауканские войны. Неруда называл араукан великими героями Чили.
   - Да, конечно, - рассеянно отозвался Бенедиктов, брезгливо и бережно снимая с хилого плеча яркую мохнатую гусеницу с выразительными глазами. Только они были каннибалами. Поэтому испанцы испугались и не пошли за реку Био-Био. А вам что, нравится Неруда?
   - Очень. Особенно ранний. А вы теперь куда?
   - В Парагвай.
   - К Стресснеру? Вы шутите. Туда даже мне не дали визу.
   - Перейти границу несложно.
   - Смотрите, Бенедиктов, с парагвайскими тюрьмами не шутят.
   - В Асунсьоне есть русская диаспора, а у моей тещи там родня. Не хотите составить компанию?
   - Я не люблю диктаторов, - сухо сказал Пит.
   - Кто ж их любит, - процедил Бенедиктов сквозь зубы и откланялся, а Пит добрался до самой южной, и последней, вытянутой вдоль океана страны, где почувствовал себя так, будто вернулся в Европу.
   Несмотря на бедность и несчастье, что были перемешаны повсюду в испанской Америке в самой немыслимой пропорции с простодушием и радостью, чилийцы показались ему наиболее европеизированными и близкими обитателями огненного континента. Возможно, причиной тому было сильное немецкое влияние и малое количество индейцев, но именно в Чили Пит ощутил, что разумность жизни милей всего его северному сердцу. Ей-богу, чем дальше от экватора и индейских хижин, подумал он, тем больше на земле порядка.
   Глава вторая
   Maestra*
   Перед отъездом в испанскую Америку Юхан Ван Суп, которому Питер позвонил из Сайгона, посоветовал сыну разыскать в Сантьяго своего школьного друга главу миссии ордена иезуитов Рене Гекеманса. Пожилой аббат принял Питера в резиденции на склоне холма Святого Кристобаля. Он был очень радушен, расспрашивал соотечественника о его андских похождениях, журил за дружбу с Бенедиктовым, в котором без труда распознал обычного шпиона, и охотно рассказывал об их общих с папой Юханом проделках. Питеру странно было думать, что этот любезный и добродушный человек принадлежит к мрачному ордену с дурной славой, основанному злейшими врагами Фландрии испанцами. Рене держался с Питером просто, и все же от натренированного взгляда путешественника не ускользало, что даже в те минуты, когда Гекеманс пускался в далекие воспоминания, лицо у него оставалось озабоченным. Юная монашка с боттичелливым лицом прислуживала за столом и с любопытством и доверчивостью смотрела на гостя, даже не догадываясь, сколь пронзителен может быть ее простодушный и трогательный взгляд, и красота и свежесть молодой невесты Христа наводили на мысль о тонких эстетических чувствах аббата и его бескорыстной слабости к женскому полу.
   - Мерсед - англичанка, - произнес Гекеманс, точно это могло что-то объяснить.
   Большой незнакомый город, расчерченный на прямые линии улиц и проспектов, похожий на гигантский узор, лежал перед ним. Над домами возвышались главы церквей и самой большой из них - Святого Франциска. Питер видел парки, скалистую гору с испанской крепостью, мосты через кофейную реку, которая разделяла город на две половины; окруженное более массивными домами, в центре города терялось мрачное здание президентского дворца. Неслышно открылась дверь, вошел большеголовый, горбатый секретарь, мельком взглянул на Питера умными глазами и что-то тихо сказал аббату.
   - Еще одна смерть, - пробормотал Гекеманс, и лицо у него стало постным и тоскливым, как у любительницы абсента с картины Пикассо. - А перед этим за одну неделю взрыв поезда, угон самолета на Кубу и нападение на банк. Я два года назад говорил вам, Хайме, что в стране, где приходит к власти масон, проливается много крови.
   - Суховича убили революционные левые. Альенде не имеет к ним никакого отношения. И никогда он не скрывал принадлежности к масонам, потому что хотел подчинить их интересам народа, - возразил горбун, сжав тонкие, бескровные губы и даже как будто распрямившись, и Питер подумал о том преимуществе, которое дает сильному человеку его увечье.
   - Не повторяйте ерунды. История знает массу случаев, когда масоны подчиняли себе интересы других людей, и ни одного, чтобы они кому-нибудь подчинялись. К сожалению, вы выбрали не очень удачное время для путешествия в эту страну, юноша, - сказал он, протягивая фламандцу широкую крестьянскую руку для поцелуя. - Желаю вам благополучного возвращения, и чем скорее вы это сделаете, тем лучше. Кланяйтесь нашей тихой Фландрии, да минуют ее напасти и хранит Господь.
   Печальный горбун молча проводил Питера до калитки, и путешественник спустился в расположенный в котловине город. Было около одиннадцати вечера, но улицы оказались полны народа. Люди все прибывали и прибывали, их были десятки тысяч, по улицам неслись переполненные, как в часы пик, автобусы, грузовики, такси, мотоциклы, толпа влекла Питера к центру города. Размахивая красно-бело-синими флагами с одинокой звездой, люди шли большими группами, скандировали лозунги, пели и собирались на площади перед зданием с балконом. Толпа прижала фламандца к самой стене, она качалась, кричала, выбрасывала вверх сжатые кулаки, а потом люди принялись скакать на одном месте, хором скандируя:
   - Тот, кто не прыгает, мумия! Тот, кто не прыгает, мумия!
   На освещенный балкон вышел плотный человек среднего роста, в очках, с топорщившимися, как у кота, усами, и толпа отозвалась еще более громкими воплями, от которых, казалось, вылетят стекла в домах.
   "И если они умолкнут, - подумал Питер, - то будут продолжать кричать камни".
   Человек поднял руку и заговорил. Питер плохо понимал его речь, но с первой минуты она заворожила его. Он чувствовал, что говоривший с балкона обращался не к безликой колышащейся массе, но к каждому, кто стоял на этой заполненной от края до края площади. В громадной ночной толпе оратор видел мужчин, женщин, редких стариков и детей. Он различал в темноте их лица и не возвышался над ними, не был отстранен и отгорожен, но понимал боли и нужды всех, знал их нищету, болезни, бездомность, голод и ранние смерти, делавшие эту страну очень молодой. Он все это видел и пропустил через сердце, обещая взять на себя их бремя, его облегчить и утешить всех, кто несет жизненный крест. Он понимал и Питера с его неустроенной мятущейся душой и неясной тоской и обещал ему такое же утешение.
   "Какая кровь?- думал чужестранец. - Что может быть нелепее, чем подозревать этого остроносого, милосердного доктора в желании убивать?"
   Было два часа ночи, когда Альенде закончил говорить и скрылся за балконной дверью, но народ не расходился, и Питер вдруг почувствовал, что не хочет уезжать. "Раздай свое имение и следуй за мной". Кареглазая девушка с пухлыми губами, проходя по улице, легонько шлепнула Питера по плечу, и лицо у нее было такое счастливое и нежное, что Питер ощутил под сердцем тоску.
   - Ты откуда?
   - Из Бельгии.
   - Это где? - Она наморщила лоб, и он с грустью вспомнил монашку, которая прислуживала за столом у Гекеманса, и поймал себя на мысли, что ничего подобного в Европе не увидит и если сейчас уедет отсюда, то пожалеет о бегстве, как жалел папа Юхан о том, что кончилась его Африка и в жизни не осталось ничего, кроме старого дома, счета в банке "Generalе" и темного пива.
   Наутро Питер сдал билет на самолет, а потом отправился к Рене попросить его помочь с продлением визы. У аббата болела печень, он был не по-иезуитски сух и нелюбезен, но Питера уже было не остановить.
   Чтобы лучше выучить испанский язык, на котором он мог изъясняться, но знал бессистемно, фламандец принялся искать себе учителя. Знакомый журналист порекомендовал ему танцовщицу из студенческого театра, дававшую частные уроки иностранцам.
   - Дорого берет, зато учит быстро и наверняка.
   - Хорошенькая? - обрадовался Питер, которому было совершенно все равно, будет ли его учить профессиональный преподаватель или артистка. Но когда жарким январским днем его встретила идеально сложенная полуобнаженная молодая женщина, ученик обомлел, попятился и подумал, что ошибся дверью.
   - Меня зовут Соня, - сказала женщина и потянула Питера за собой в комнату, где не было ничего, кроме ковра и зеркал.
   Учительница посадила его на ковер, села перед ним на коленях на расстоянии вытянутой руки и стала показывать, как должен работать кончик языка при произношении дифтонгов. Должно быть, у него не очень хорошо получалось, Соня терпеливо поправляла его и заставляла повторять одни и те же слова, а у Питера рябило в глазах от смуглого гладкого тела, отражавшегося в зеркалах, он не знал, куда смотреть, и думал только о том, чем закончится это занятие.
   - Следите за моими губами. Если вы не сосредоточитесь, у вас ничего не получится.
   - Если вы не оденетесь, - пробормотал Питер, - я не сосредоточусь никогда.
   Она усмехнулась, и Питер увидел в зеркале свое обиженное, как у ребенка, лицо.
   Назавтра все повторилось. Только теперь Соня давала ему еще больше заданий, строже спрашивала, сердилась и в конце сказала, что, если в течение двух-трех уроков у него не будет успехов, они будут вынуждены расстаться. Обыкновенно чувствовавший себя с женщинами уверенно и легко, Питер окончательно оробел. Сонина близость и недоступность дразнили его. Он старался изо всех сил завоевать ее расположение, еще не понимая, но чувствуя, что между капризными испанскими глаголами и ее телом существует какая-то связь, и одно является ключом к другому. А странная учительница не разрешала ничего записывать, Питер мог лишь запоминать и не знал, правильна или нет такая методика, но все, что исходило от Сони, западало в его память и в память пальцев, губ, глаз, так что фламандцу казалось, он учит чужой язык не только сознанием, но всей кожей, подражая Сониным интонациям, перенимая ее манеру произносить звуки, немного растягивая гласные, съедая на конце звук "эс" и доводя неуловимое кастильское "элье" до мягкого чилийского "ж".
   В конце одного из уроков он заговорил почти без ошибок, но зеленоглазая учительница продолжала удерживать его на расстоянии вытянутой руки.
   - Прежде вы выучите согласование времен.
   И он учил - куда было ему деваться. А она проверяла настойчиво, въедливо и, только когда он сдал свой первый лексико-грамматический тест, позволила ему коснуться губами ее руки.
   В раскаленной добела стране шла необъявленная гражданская война, в ней взрывали дома и телевышки, похищали и убивали людей, а Питер жил в зачарованном царстве, изучая названия самых разных вещей, их свойств и действий, и прошло немало времени, прежде чем эти экзерсисы наконец завершились игрой, в которой ученик чувствовал себя гораздо уверенней, чем в castellano*, хоть и оказался далек от совершенства своей гибкой наставницы. Это не переменило их отношений: они чередовали уроки языка и любви, и Питера бросало в дрожь от нечаянной щедрости волшебной женщины. Он ничего о ней не знал, но в те минуты, когда она брала гитару и, откидывая черные волосы, пела незнакомые ему мелодичные песни, Питер глядел, как обнаженная смуглая танцовщица, чье точеное тело напоминало африканские статуэтки, привезенные папой Юханом из Конго, извлекает звуки из струн, и представлял себя самого таким же инструментом, на котором играла его маэстра.
   - Я никогда не была девушкой, - сказала она однажды, блеснув как кошка в темноте глазами. - У чилийских матерей на севере есть обычай. Они облизывают новорожденных дочерей так, что у тех не остается девственной плевы.
   Он вздрогнул. Потом всякий раз, когда думал о Соне, представлял самую безводную на земле пустыню, протянувшуюся вдоль океана, сухое тропическое солнце, которое, сжигая всякую жизнь, испепеляло и закаляло ее душу, и тогда ему казалось, что он начинает приближаться к пониманию того, что есть Соня. Но стоило ему так подумать, как она отдалялась от него, прогоняла, а иногда на несколько дней исчезала, не отвечал ее телефон, и тогда бедняге ученику казалось, что таинственная преподавательница не вернется, оставит его одного в этой сумасшедшей стране, которая сама не знала, чего хочет.
   Питер изнывал без Сони. Марши богатых домохозяек с пустыми кастрюлями по улицам Сантьяго, национализация меди и забастовки на рудниках, визит Фиделя Кастро - все, о чем писал он в Антверпен, становилось незначащим, если его танцовщицы не было рядом, и когда однажды весной она сказала, что их курс окончен, она уезжает в горы и больше они не увидятся, для Питера это было таким ударом, точно город начало трясти землетрясение.
   Он просил ее остаться, но Соня была неумолима.
   - Я должна ехать.
   - Ну хочешь, я стану больше платить?
   - Ты думаешь, я занималась с тобой из-за денег? - Голос прозвучал печально и кротко, и эта грусть испугала студента сильнее любой вспышки ярости. - Ты и так заплатил очень много. Ты был хорошим учеником, мой любимый. Самым лучшим.
   - Почему ты хочешь уехать?
   - Так велит моя партия.
   - Господи, какая партия?
   - Которой я обязана всем, что у меня есть.
   - Откуда ты? - спросил он изумленно.
   - Из революционной армии народа.
   - Ты?! - пробормотал он, не понимая, как может соотноситься красота его возлюбленной с мрачной, кровавой группой, о которой говорили в саду у Гекеманса.
   Сонины глаза с расширенными зрачками плавились так, что Питеру казалось, он и вправду погибнет, если она уйдет.
   - Возьми меня с собой.
   - Это опасно, милый.
   - Ты, верно, меня совсем не любишь. Если бы любила...
   - Если бы любила, давно оставила бы тебя здесь. Вообще бы оставила. Или уехала б не простившись. Ты сам не знаешь, чего просишь.
   Глава третья
   Guerilleros*
   - Ты никогда не думал, почему мы тебя держим?
   - Меня никто не держит, Анхель. Я пришел к вам своей волей.
   - Считай как хочешь. Нам нужны деньги, Питер. Несколько наших товарищей попали в тюрьму.
   - У меня нет больших денег.
   - Деньги есть у твоего отца. Мы обращаемся к тебе как к нашему товарищу, который понимает и разделяет нашу боль. Ты должен нам помочь.
   Невысокий черноволосый человек с чертами лица индейца-мапуче смотрел на Питера. Он был с маленького юга, когда-то учился в Сорбонне, затем преподавал философию в университете Сантьяго и ушел оттуда, прихватив самых верных студентов, составивших костяк его отряда.
   - Наших товарищей пытают, избивают и не дают спать. В любой момент их могут убить. Одна группа уже погибла при попытке их освободить.
   - Мне очень жаль, Анхель, но я не могу просить отца о деньгах.
   - У нас просят сто тысяч долларов за то, чтобы устроить побег. Речь идет о человеческих жизнях.
   - Но вы же нападали на банки.
   - Нападение на банк надо готовить, а деньги нужны теперь. Пожалуйста, Питер, попроси своего отца, или это будем вынуждены сделать мы.
   В домике, где обычно спало несколько человек, было пусто. Может быть, люди ушли в деревню за вином: партизаны были хорошими бойцами, но дисциплина в горном лагере, как ни пытался Анхель ее наладить, не приживалась. Однажды кубинский инструктор, взбешенный разгильдяйством часового-боливийца, хотел пристрелить его или предать суду, но Анхель не позволил:
   - Здесь не Куба, - и кубинец, ворча как сторожевая собака, отошел.
   Как же хотелось спать! Вечером он долго был у Сони и уговаривал ее бежать.
   - Мы уедем в Европу, - говорил Пит, касаясь пальцами смуглой кожи и вздрагивая от этих прикосновений. - Ты увидишь старые города, поступишь в университет или будешь преподавать испанский язык в колледже, только пообещаешь мне, что изменишь методику.
   - Хочешь меня купить? - спросила она равнодушно.
   - Я люблю тебя.
   - Люби.
   - Но здесь ты мне не принадлежишь.
   - Разве я не прихожу к тебе и не сплю с тобой?
   - Ты делаешь то же и с другим.
   - Анхель мой командир.
   - Что он нам может сделать, если мы уедем?
   - Ты не знаешь этих людей. Ты вообще ничего не знаешь и не представляешь, какие там крутятся деньги.
   - Чьи деньги?
   - Русские, арабские, китайские. Революция - это бизнес, Питер.
   - Неправда!
   - Когда Анхель начинает рассказывать, где он побывал и с кем встречался... Брось, может быть, со временем... Или его убьют. Но нет, он осторожный. Раньше убьют меня.
   - Спроси, что ему нужно, чтобы он тебя отпустил.
   - Я не рабыня, Питер, чтобы меня выкупать, - выпрямилась Соня, и ниточка понимания, протянувшаяся между ними, рвалась, терялась. - Хочешь, уходи один.
   Луна светила в окно, высвечивая всю дикую горную местность к югу от Сантьяго. Среди скал и колючих кустов чильки и льяретты он различил тропинку, по которой коротким путем можно было спуститься в долину. Папа Юхан, такой большой и нескладный, со своей шкиперской бородкой, тяжелой поступью идущий по саду, больше похожий на садовника или сторожа, чем на богатого пивовара, привиделся ему в эту минуту. Питер представил, как он получает письмо с угрозой, как все это попадает в газеты, соседи начинают его сторониться или проявлять чрезмерную внимательность, перестают брать его пиво, потому что это не тот напиток, который ассоциируется у людей с горем, и ему сделалось обидно до слез. Он редко думал об отце, часто насмешничал над ним, считал старым болтуном и хвастуном, но всегда знал, что папина любовь к нему безмерна, и именно оттого, что папа так сильно любил его, снисходительно глядел на шалости сына.
   "Я похож на маленького Пиноккио, - подумал Питер, - на глупого мальчика в красной шапочке, который убежал от старого отца".
   - Спаси меня, папа Юхан. Спаси, - прошептал Питер, вспоминая Гент, монастырскую школу и Розовый квартал, куда они бегали мальчишками смотреть на проституток.
   Ночная птица кружила над залитой светом поляной и звала Питера за собою. Он оделся и выскользнул на улицу. Лагерь никто не охранял. Все исчезли, и он подумал, что партизаны снялись, как снимается с места караван. Тихо было вокруг. Вдруг из соседнего домика сквозь приоткрытое окно послышался вскрик, как если бы впечатлительному человеку приснился ночной кошмар, пригрезилось, что кто-то покинул лагерь и хочет привести карабинеров.
   Питер нырнул в заросли и пошел вниз по тропинке, где обыкновенно устраивали засады. Печаль объяла его душу и, сгущаясь, застывала в ней фламандской глиной, из которой, если верить древнему писателю Еноху, сотворил Господь особую породу людей. Питер шел по тропе, и сова-Уленшпигель указывала ему путь. Несколько раз ему казалось, что его преследуют, но когда, успокаивая дыхание, он останавливался и прислушивался, все оставалось тихим, только свет луны разбавлял чилийскую ночь, затмевая сияние Южного Креста. Он был таким ярким, каким бывает лунный свет только в горах, и выдавал Питера, одновременно позволяя ему не сбиться с дороги. Несколько машин медленно поднимались по серпантину в гору. Они были ниже Питера метров на пятьсот по прямой, но для того, чтобы подняться к асьенде, им надо было сделать еще несколько кругов, а потом люди должны будут идти пешком по горной тропе. Питер смотрел на огни в оцепенении и не двигался. Ночная птица звала его вперед и вниз. Но вместо того чтобы с поднятыми руками выйти к армейским грузовикам, он бросился обратно.