чтобы в оставшееся время спасти свои заблудшие души. Солидные мужи в
костюмах и еще более солидные -- в рясах убеждали обывателей, что ни с
материалистической, ни с религиозной точки зрения ничего подобного произойти
не может, ибо о том часе ведает лишь Бог-Отец, а годы, когда бывала
кириопасха, ничем особым в истории не отмечены и что подобного финала ждали
еще в 1459 году и вслед за этим в 1492-м, но не дождались,--наученная
горьким опытом относиться ко всему, что идет из официальных источников,
скептически публика предпочитала ничему не верить. И бедный Левушка совсем
потерял голову.
Вся радость жизни, все его успехи и выгодные контракты, самые
заманчивые предложения, словно в насмешку сыпавшиеся на него в ту зиму, все
краски дня для него померкли, и одна мысль им владела: а что если все это
правда? И к чему и зачем нужно было куда-то стремиться, что-то возводить и
покорять, если не пройдет и трех месяцев, как все превратится в тлен? Но
почему именно теперь, когда он еще молод, полон сил и его ждет блестящее
будущее? Почему ему не дали худо-бедно прожить его жизнь и уж только потом
стали бы за нее судить?
Он вдруг почувствовал себя обманутым -- чувство, не раз испытанное им в
юности и по странной случайности или, напротив, язвящей закономерности
связанное все с тем же Тезкиным. Но теперь этот обман казался ему куда более
жестоким, он не спал ночами, и. как тогда, в Хорошей, его мучил страх.
Так неужели же прав был его мудрый папаша Давид Евсеевич, с которым
честолюбивый Лева всю жизнь спорил и боролся, печально и свысока глядевший
на суетливые старания сына, а сам довольствовавшийся дешевой квартиркой,
дурацкой работенкой редактора в техническом журнале, чтением мемуаров,
ничуть не жалевший о бездарно прожитой жизни и оставшийся на старости лет у
разбитого корыта, когда и журнал его вконец обанкротился вместе с
обанкротившейся страной и либеральными грезами детей двадцатого партсъезда?
Неужели же мы все окажемся у этого корыта и -- мало этого -- нас станут еще
судить и на этот Суд не возьмешь ничего из того, чем по праву гордишься
здесь? Не мог Лева Голдовский относиться к этому как безалаберный русский
люд, готовый пропить и прокутить не только эту, но и ту жизнь. Ему нужны
были полная ясность в этом вопросе и четкий ответ: что же теперь делать?
И Лева бросился к попам.
По странному совпадению, а верней, потому, что Левушка во всем привык
полагаться на людей лично знакомых, духовное окормление Сани-ного друга
совершал средний тезкинский братец Евгений, благодаря настойчивости своей
жены полностью порвавший с бесперспективной светской карьерой.
Отец Евгений задумчиво выслушал раба Божьего Льва и молвил:
-- Значит, баламутит все Санька?
-- Да, батюшка,--кивнул Лева.--Он говорит, что дальнейшая земная
история человечества бессмысленна и оттого ожидает ее скорый конец.
-- Ишь ты! -- усмехнулся кому отец, а кому брат поп Тезкин. -- Дурак, а
гордыни вон сколько. Уж будь на то моя воля, наложил бы я на него епитимью
за эти толки.
-- Так вы полагаете, батюшка, ничего не будет?
-- На все воля Божья, -- ответил священник уклончиво, -- а истинному
христианину должно не скорбеть, но радоваться и всегда быть готовым к
Страшному суду. Ты же, Лева, коли смущена чем-то твоя душа. помог бы мне
лучше с ремонтом.
-- Хорошо, отец Евгений! -- обрадовался Голдовский, резонно рассудив,
что, раз просят его помочь, значит, может быть, все еще и обойдется, а
богоугодное сие дело ему в любом случае зачтется.
Но покоя в его душе не прибавилось. Леве все казалось в ту весну-не
таким, как обычно. Мрачные предчувствия и дурные сны терзали его. он Ооялся
подходить к балкону и смотреть вниз, и не было рядом того единственного
человека, кто бы мог его успокоить. Ни молитвы, ни чтение писания, ни
Великий пост, соблюдаемый им со всей строгостью, -- ничто не приносило мира
его душе. Напротив, еще острее Лева чувствовал свое ничтожество и слабость
перед высшей силой. Он смутно догадывался, что в его смущении и страхе был
тоже некий замысел и он должен был через это пройти, но никто на свете не
заставил бы его раньше времени возжелать закончить свой земной путь.
-',<<АТЫ~'!:0 что же? ~ ДУмал он о Тезкине.-- Ты-то куда собрался,
милый? Тебя-то что там ждет?"
Ему хотелось, чтобы Санька объявился в Москве. Или же бросить все и
поехать в Хорошую самому? Но что-то не пускало Леву к товарищу. Что-то
говорило: оставь его, он должен во всем разобраться сам. пока еще есть
немного времени. И Леве оставалось только молиться за друга, но и это было
не так уж мало.
"Крепись, милый, крепись, -- бормотал Голдовский, -- ив случае чего не
бойся: нас с тобой туда вместе потащат".
От этих мыслей становилось ему не так страшно, как было в самом начале.
Ничего, думал он, если верно, что каждый свой день надо прожить, как
последний, то и последний надо прожить, как самый обыкновенный день,
С Тезкиным же в ту пору, когда Голдовский набирался личного мужества и
брал уроки житейского стоицизма, а равнодушная ко всему, обску-ративная
столица лениво обсуждала, голосовать ей на похеренном впоследствии
референдуме "за" или "против" развала великой империи, случилась странная
вещь. Он, совершенно уверенный в истинности того, о чем говорил своему
другу, он, чувствующий неизбежный конец мира еще, быть может, более остро,
чем некогда смерть несчастной воспитательницы Ларисы, смерть отца или свою
собственную смерть, вдруг поймал себя на мысли, что если бы несколько недель
назад кто-нибудь сказал ему: от тебя зависит, надлежит ли миру окончить свое
существование или нет, -- то он не задумываясь ответил бы: да, надлежит. Все
чаши зла переполнены, всюду торжествуют ложь и разврат, и чем скорее это
кончится, тем будет лучше для всех, кто еще не поддался и не продал душу
дьяволу. Что здесь даже не о чем спорить и не в чем сомневаться, а надо
только Бога молить, чтоб свершилось все как можно скорее. Никаких ориентиров
сбившиеся со своей дороги люди не найдут, никаких Божьих знамений не увидят,
а если и увидят, то не внемлют: мало ли их было за последние годы, начиная с
того же Чернобыля?
Но теперь, в эти мартовские дни, в эту новую весну, что-то снова
переменилось в его душе. И ему вдруг стало жаль и этого дома, и реки, и
лесного озерца, и наливающихся соком деревьев, ничуть не виновных в людских
грехах. Стало жаль трех старух с дедом Васей, хотя кто-кто, а они только и
ждали своей смерти и гадали, как бы успеть помереть пораньше с уверенностью,
что тебя по-людски похоронят. Ему стало жаль весь этот мир, которому еще
вчера он не мог простить смерти отца и вселенского разлада, и обида в его
сердце сменилась тихой и ровной печалью.
Часами Тезкин глядел на реку, бродил по лесу и развешивал кормушки для
птиц. Он сделался необыкновенно сосредоточенным и молчаливым, ощутив
внезапную нежность и сострадание к человеческой слабости. Ему подумалось,
что все люди, против которых у него накопилось столько раздражения, глубоко
больны и несчастны и судить их нельзя, надо дать им отсрочку, дать время,
чтобы они одумались. И если верно, что прошли все времена и положил Господь
явиться на Землю, то этому должно не радоваться нынче, а скорбеть и молить
Его как о высшей милости о продлении дней рода человеческого и его
вразумлении.
Он почувствовал вдруг в одну ночь, когда вскрылась река и в ее за
струившейся воде замерцали опрокинутые вниз звезды, снова началась весна и
зашумел водою голый лес, но вода эта едва ли успела бы скатиться в древнее
озеро, где гулял былинный купец Садко и совсем недавно еще белели паруса
купеческих ладей. -- он почувствовал, что там, в надзвездной вышине, за
глубинами вйех вод, где на незримых весах решается в эти капельные дни
'судьба мира. быть может, перевесит какое-то иное соображение, случится
чудо, и неизбежный конец земной истории в который раз отодвинется, ибо есть
где-то неведомые ему, Тезкину, люди, молящие об этой отсрочке Отца Небесного
и готовые страдать за этот мир, только их мольбами все еще и стоящий.
Наступили влажные апрельские ночи, и вместе с ними сразу же пришла
Страстная неделя, снова въезжал Иисус на осляти в Иерусалим, воскресив перед
тем Лазаря, снова собирал Сын Божий учеников на Тайную Вечерю, снова
предавал Его Иуда, отрекался Петр и в испуге разбегались апостолы, и снова
толпа, еще вчера кричавшая: "Осанна" -- вопила: "Распни Его1" Все
повторялось, только Воскресению Его не суждено было повториться -- слишком
много грехов и зла взял на себя Сын Человеческий, намертво были пригвождены
к кресту Его руки и ноги людскими страстями и лицемерием. Но продолжали
взывать к Его милости, не за себя, но за друга свои моля, оставшиеся на
земле и никому не известные праведники, продолжали на что-то надеяться и
верить, и вселенский ветер, не мог загасить их молитвы.
В пасхальную ночь Тезкин и четверо других обитателей Хорошей,
собравшиеся в Васином доме, вдруг почувствовали, что на миг остановилась
земля, покачнулась и словно задумалась, совершать ли ей оборот навстречу
новому утру или нет, и то же самое почувствовали миллионы других людей в
громадных городах и забитых до отказа церквах, в кинотеатрах на ночных
сеансах и дискотеках -- почувствовал народ верующий и праздный, высшие
государственные чиновники, президенты и премьеры государства, последние
времена которого в самом деле уже настали, почувствовал одиноко стоящий в
толпе Лева Голдовский, пронзительно и остро ощутив всю мистическую глубину
этого мгновения и весь ужас, терзавший тезкин-ское сердце. Было какое-то
одно томительное мгновение перед закрытой дверью, когда почудилось всем, что
не откроется она, не отвалится камень от гроба, а разверзнется небо от края
до края, ад поглотит всю бездну пороков и никто, кроме горстки праведников,
не спасется, но почти неимоверным усилием, чьими-то до кровавого пота
мольбами снова качнулась земля, повернулась, как поворачивается заевший в
замочной скважине ключ. дверь распахнулась, и планета понеслась навстречу
Светлому утру.
-- Христос воскресе! -- сказал скрипучим голосом Вася Малахов, и ему со
вздохом ответили три последние старухи деревеньки Хорошей и приблудший к ним
из города пустомеля и смутьян: |
-- Воистину воскресе!
Два часа спустя, когда слегка поддатый Тезкин вышел на крылечко,
разговевшись после импровизированной утрени, в мире все было покойно и тихо,
взошла на ущербе пасхальная луна, пахло талой водой, и послышалось ему, что
в другом часовом поясе, далеко отсюда, где жили люди совсем иной веры,
раздался слабый женский голосок:
-- Христос воскресе, Санечка!
-- Воистину воскресе. Катя, -- ответил Тезкин и горько, несмотря на
вселенскую радость, заплакал.
Тепленький от трех рюмок водки дедушка вышел вслед за ним, отошел в
сторонку, помочился на осевший снег, высморкался и промолвил:
-- Лико ты. Сашок, опять до Пасхи дожили. Я уж думал, не доживем. Ну
пойдем в дом-то.
Тезкин поглядел на него невидящими глазами, покачал головой и вперил
взгляд в славословящее Создателя небо.
"Господи, -- прошептал он. -- если смиловался Ты над всеми нами, если
простил нам наши грехи и подарил Свою великую радость, подари мне мою --
верни мне ее, умоляю Тебя. верни".
И померещилось ему тогда, не иначе как спьяну, что где-то в вышине
словно перемигнулись звезды и послали недоучке-звездочету и лжепророку
таинственный сигнал.
Лох 71
Прошло два месяца. В газетах писали про новоогаревский процесс, о конце
света все уже давно позабыли, непокоренный Саддам назло всему миру зализывал
раны, богомольный люд в России прикладывался к таинственно и чудодейственно
объявившимся мощам преподобного Серафима Саровского, где-то в недрах
аппарата зрел злосчастный заговор, а в Хорошую приехала машина. Не "тойота",
а обыкновенный "газик", и привезла урну, дабы жители самых отдаленных
уголков района могли выбрать себе на радость первого в российской истории
свободного президента. На этой же машине Тезкину привезли письмо. Он
судорожно разорвал конверт -- в него оказался 'вложенным другой, с
иностранным штемпелем.
Санечка прочел его тут же, никуда не отходя и не слыша, как мнутся и
качают головами старухи, не знающие, кого вычеркнуть, а кого оставить в
бюллетене, -- им было жалко всех, и не хотелось обижать никого, даже
Альберта Макашова.
-- Ну, бабки, давай, давай, -- подбадривал их шофер, -- шевелитесь, мне
домой охота.
-- Слушай, -- сказал Тезкин, -- обожди меня, я с тобой поеду.
-- Да ты куда собрался-то, Сашок? -- удивился дед. Вместе с урной
привезли в Хорошую бутылку водки и мучицы от председателя с наказом
голосовать за Колю Рыжкова, оправившегося от декабрьского инфаркта. Дедушка
уж предвкушал, как они с Тезкиным поддадут и обсудят сложившееся
политическое положение и земельный вопрос.
-- Поеду я, дядь Вась, -- сказал Тезкин. -- За женой поеду.
В Москве он тотчас же разыскал Голдовского. Лева к тому времени уже
оправился от всех своих весенних потрясений, теперь даже задним числом
дивясь, как это он поверил Тезкину, который всю жизнь только и делал, что
его дурил. Однако нет худа без добра: переведя изрядную сумму на
благотворительность и ремонт храма. Лева приобрел устойчивую славу в делах
милосердия^ о нем писали в газетах как о настоящем русском предпринимателе,
возрождающем традиции отечественного купечества. Голдовский с умом
использовал моральный капитал и, быстро наверстав упущенное эсхатологическою
весною время, поднял дело на новую высоту. Как раз в ту пору, когда Санька
объявился в первопрестольной,,он арендовал, заручившись поддержкой
влиятельных лиц, офис на Кутузовском проспекте.
Тезкина в это сверкающее помещение не пустили как личность явно
некредитоспособную, или же, говоря швейцарским наречием, "сыроежку". Но
велико было удивление отставного полковника и хорошенькой секретарши,
закончившей филфак МГУ (вот тут-то Лева потешил свое самолюбие), когда
хозяин самолично вышел встречать гостя и провел его в кабинет, велев в
лучших традициях доморощенных чиновников никого не принимать.
-- Ба, -- сказал он насмешливо, -- Санька! А я уж думал грешным делом,
что ты на тот свет переселился. Чай, кофе, виски?
-- Мне нужны деньги, -- сказал Тезкин сумрачно.
-- Да ну? -- удивился Голдовский. -- И сколько? Тезкин назвал сумму, и
Лева присвистнул.
-- Однако! И непременно в валюте?
-- Да.
-- Зачем тебе в твоей деревне валюта, брат?
-- Я уезжаю в Германию.
-- Куда? -- поразился Голдовский немногим меньше, чем полгода назад
апокалипсическому пророчеству друга.-- Что ты там собираешься делать?
-- Читать лекции по русской философии, -- лаконично ответил Тезкин.-- И
помоги мне, пожалуйста, сделать все, что там нужно.
-- Н-да,-- пробормотал Лева,--от кого, от кого, а от тебя меньше всего
я этого ожидал. Ну вот что,-- прибавил он,-- деньги я тебе, разумеется, дам,
а помогать не стану.
-- Почему?
-- Я не собираюсь прикладывать руку к утечке мозгов.
-- Лева,-- проговорил Тезкин сдержанно-радостным голосом,-- каких
мозгов? Неужели ты думаешь, что я там кому-нибудь нужен? Я получил письмо от
Кати, брат.
-- И она тебя что, зовет? -- спросил Голдовский, помолчав.
-- Нет,-- покачал головой Тезкин,-- но я все равно поеду. Ей там.
по-моему, нехорошо.
-- Сомневаюсь,-- ответил Лева.-- Извини меня, Саша, но ты, кажется,
имеешь весьма превратное представление о женщинах. Я в свое время
сталкивался с ее мужем и скажу тебе, что большего прохиндея глаза мои не
видали.
-- Лева, мне плевать на ее мужа, но я должен ее увидеть.
-- Ну хорошо, -- согласился Голдовский, снова чувствуя, как подчиняет
его Тезкин себе. -- Однако тебе придется подождать: раньше чем через месяца
два, два с половиной, ничего не получится.
-- Все это страшно некстати, -- пробормотал Саня.
Москва 1991 года произвела на Тезкина впечатление еще более отвратное.
чем год назад. Вся шваль, вся нечисть, прежде сидевшая по щелям, выползла
теперь на свет Божий, заполонив несчастную столицу. Тезкин бродил как
потерянный, все вызывало в нем омерзение, от уличных торговцев до
иностранных вывесок, и особенно одна сцена запала в его душу. \
Случилось это в самом центре, недалеко от железнодорожных касс, где он
покупал билет до Мюнхена, несколько дней проведя в томительной знойной
очереди. Молодой парень, высокий, жилистый, с наголо остриженной
непропорционально маленькой на его длинном худом теле головой и сверкающими
белыми фарфоровыми зубами, стоял на тротуаре, разложив перед собой кусок
клеенки, и предлагал всем проходящим мимо сыграть с ним. Его плотным кольцом
обступили люди, и Тезкин, одуревший от стояния в очереди, тоже сунул свой
любопытный нос.
Парень быстро переставлял три колпачка, гоняя под ними теннисный шарик,
и призывал всех желающих угадать, под каким колпачком он находится. То ли он
делал это не очень умело, то ли нарочно завлекал ротозеев, но Тезкину
казалось, что любой мог бы сказать, где шарик. Однако играть никто не
решался, хотя и не расходились.
-- Где шарик, граждане? -- спрашивал парень весело, быстрым, но все
примечающим взглядом окидывая публику.
-- Здесь, -- сказал мужик с помятым лицом.
Парень поднял колпачок -- там было пусто.
Мужик сожалеюще развел руками, а парень снова обратился к толпе:
-- Ну, кто ответит, где шарик, сразу получит сто рублей. Рядом стоял
мальчик лет тринадцати с фотоаппаратом, аккуратно одетый. по виду не
москвич, а приехавший на каникулы школьник.
-- Здесь, -- сказал он, указывая на другой колпачок. Парень поднял его
и воскликнул:
-- Молодец, ты выиграл!
Школьник засиял от радости, но. уже вложив бумажку ему в руку, парень
спросил:
-- У тебя у самого-то есть деньги?
-- Нет, -- ответил тот, насторожившись и крепче цепляясь за
фотоаппарат.
-- Тогда давай назад. Твой выигрыш недействителен. Ты не мог играть,
если у тебя нет денег. Такое правило, брат, ничего не поделаешь.
-- Да не бойся ты,-- сказал кто-то в толпе,-- их надо показать только.
-- Подождите.-- Мальчик покраснел и полез во внутренний карман нарядной
курточки, доставая оттуда перевязанные тесемкой купюры. -- вот. я забыл.
Парень быстро взял у него из рук сотенную бумажку, зажал в кулаке и
сказал:
-- Давай сыграем?
-- Как сыграем? -- отшатнулся тот. -- Я больше не хочу играть. Отдайте
мне мои деньги, и я пойду.
.-- Нельзя, -- сказал парень сочувственно, -- такое правило. Ты не мог
говорить, где лежит шарик, пока не показал деньги.
-- Но я же не знал.
-- Да, не знал, -- согласился тот, -- а теперь знаешь и можешь отыграть
все назад. Угадай еще раз, где шарик, и триста рублей будут твоими.
-- Не хочу я так, отдайте мне мои сто!
Парень наклонился к его уху, что-то доверительно прошептал и стал
перемещать колпачки. Мальчик глядел со страхом на его руки и дрожал.
-- Ну где?
Мальчик растерянно пожал плечами.
-- Говори быстрее, -- закричали вокруг, -- пока тебя никто не опередил!
Он наступил ногой на один из колпачков -- верно, это велел сделать ему
парень, когда шептал на ухо.
Белозубый поднял быстро соседний -- там было пусто, затем другой --
шарика не было.
-- Ну? -- сказал он азартно. -- У тебя еще есть деньги? Сколько дашь --
вдвое больше получишь!
Мальчик глядел на него с сомнением, парень достал из кармана пять
сотенных.
-- Давай! Столько есть?
Вокруг что-то кричали, возбужденно подбадривали его.
-- Ну, тысячу получишь!
На лице у мальчика шла борьба, наконец он достал деньги и протянул
наперсточнику.
Тот зажал их, высоко подняв в кулаке.
-- Убирай ногу!
Под колпачком было пусто.
Вокруг сочувственно засвистели, белозубый развел руками и положил
деньги в карман, а мальчик, до которого только теперь дошло, что его
обманули и все эти подбадривавшие его люди заодно, вдруг заплакал и отчаянно
закричал:
-- Отдайте мне мои деньги!
Он бросился на наперсточника, вцепился в нательный крестик на "крупной
золотой цепочке и стал бить ладонями по груди. Его пытались оттащить.
белозубый стряхивал его с себя, а тот орал как оглашенный и не отступал.
И тут появился милиционер.
В одно мгновение стаканчики исчезли, половина народа схлынула, а
мальчик кинулся к сержанту.
-- Та... таварищ миционер,--заговорил он, глотая звуки,--этот... вот
этот, он у меня деньги украл.
Милиционер посмотрел на школьника, затем на мошенника, какое-то тупое,
безучастное и покорное выражение промелькнуло у него на лице, он опустил
глаза и молча шагнул в расступившуюся толпу, а белозубый дал мальчику пинка
и сказал:
-- Учись, лох!
Все это произошло так быстро, что Тезкин не успел ничего понять.
Мальчик, глотая слезы, пошел по улице и пропал в толпе, наперсточник сел в
подкатившие к тротуару запыленные "Жигули". А Саня был так подавлен
увиденным, что и весь следующий день эта история не шла у него из головы.
Как никогда раньше, хотелось ему уехать прочь, чтобы не жить в
зачумленном городе, где среди бела дня грабят детей, а милиция боится за них
заступиться. "Боже, Боже, до чего мы дожили!" -- бормотал он отчаянно.
-- Что делать, брат? -- сказал Голдовский, выслушав тезкинский рассказ.
-- Через это надо пройти. Зато никто и никогда теперь этого ребенка не
обманет.
"Вы пройдете,-- подумал тогда Саня,-- а я -- никогда".
В середине августа все было оформлено. Тезкин жил уже только мыслями об
отъезде, но за несколько дней до назначенного числа ему позвонил ранним
утром Лева и, тяжело дыша, спросил, тщетно пытаясь изобразить в голосе
насмешливость:
-- Ну что, слышал?
-- Чего еще?
-- Спишь, что ли? Включи немедленно радио. У меня под окнами танки
идут.
-- Какие еще танки? -- буркнул Тезкин, но радио включил. Голдовский
перезвонил через полчаса.
-- Что скажешь, брат?
-- Занятно, -- ответил философ, -- даже очень занятно. Хотя такие дела
лучше начинать не в понедельник, а в воскресенье.
-- Тебе занятно,--вскипел глава агентства,--ты через три дня уезжаешь,
да еще, глядишь, получишь там под шумок статус беженца, а для меня это конец
всему. Я вообще не уверен, что сейчас за мной не придут.
-- Ну да. конечно, за тобой в первую очередь. А что. действительно ты
видел танки?
Голдовский поднес трубку к раскрытому окну: было слышно, как гудят
моторы.
-- Горючего у них, говорят, нет, хлеб убирать нечем,-- проворчал
Тезкин. -- Ладно, я к тебе сейчас приеду.
Выйдя на улицу, Саня снова ощутил давно угасшее любопытство к городу и
уличной толпе. Он с жадностью вглядывался в хмурые и сосредоточенные лица
людей, в выстроившуюся за водкой очередь и торгующих на лотках продавцов
книг. Все было как обычно, ничто еще не успело измениться. и если бы еще
вчера кто-нибудь сказал, что подобное случится, он не поверил бы. Однако все
было: танки, солдаты и снова готовые надеть на себя ярмо люди.
Он ехал на троллейбусе по Калининскому проспекту, в салоне, несмотря на
многолюдие, было тихо, и только когда машина поравнялась с рекою и показался
рыдван на Краснопресненской набережной, возле которого стоял одинокий танк и
какие-то люди сбились в кучку и размахивали руками, один из пассажиров зло
произнес:
-- Доигрался, сукин сын!
Никто не поддержал и не опроверг его, все были погружены в себя --
народ безмолвствовал.
В офисе у Голдовского тоже было тихо. Лева сидел в кабинете один, тупо
глядел на молчащий телефон и смотрелся постаревшим. Перед ним стояла початая
бутылка водки в экспортном исполнении и два стакана.
-- Даже если меня не тронут,-- сказал он задумчиво, наливая Тез-кину,
-- то на всей моей работе можно ставить крест. Никто сюда не приедет, а все,
у кого есть голова на плечах, либо сбегут, либо снова уйдут в подполье.
-- И не прогадают, -- заметил Саня.
-- Ты думаешь?
-- Уверен. Я сам там давно сижу и тебе советую. Переселишься ко мне,
купишь себе порося, назовешь его Борькой и будешь в ус себе не дуть.
-- Почему Борькой? -- спросил захмелевший Голдовский.
-- А в России всех боровов так зовут.
Весь день друзья пили, опустошая содержимое фирменного бара, смотрели
телевизор, пресс-конференцию и влезшего на танк Бориса, ловили голоса.
Мало-помалу случившееся отошло назад, они расчувствовались, как это вообще
свойственно русским людям в минуту опасности, ударились в воспоминания и
рассуждения, точно им снова исполнилось по семнадцать лет и все было
впереди. Лева откопал где-то запись "Отеля Калифорния" и предлагал срочно
ехать на Автозаводский сквер, но, покуда они прособирались, метро закрылось,
и во втором часу ночи любомудры очутились на Кутузовском проспекте.
Обнявшись, они запели "Широка страна моя родная". Редкие прохожие от них
шарахались, иные смотрели с ненавистью, другие с осуждением -- как можно в
такой судьбоносный час? -- но им не было до того дела.
Поход их завершился ранним утром на Манежной площади, где они допивали
бутылку водки с танкистами из Кантемировской дивизии.
-- Последний раз гуляем, ребята, -- всхлипывал Лева, и танкисты, как
могли, его утешали.
-- Ниче, мужик, дальше Сибири не сошлют.
Впрочем, насчет последнего раза и уж тем более Сибири -- это было,
конечно, преувеличением. Назавтра выяснилось, что таких гулящих, как они,
целый город. Тезкин с Голдовским весь день бродили по перекрытым услужливой
московской властью улицам и площадям, слушали митинговые речи у Моссовета и
у рыдвана, где собрались все отцы демократии и потрясали кулаками, и все
костюмах и еще более солидные -- в рясах убеждали обывателей, что ни с
материалистической, ни с религиозной точки зрения ничего подобного произойти
не может, ибо о том часе ведает лишь Бог-Отец, а годы, когда бывала
кириопасха, ничем особым в истории не отмечены и что подобного финала ждали
еще в 1459 году и вслед за этим в 1492-м, но не дождались,--наученная
горьким опытом относиться ко всему, что идет из официальных источников,
скептически публика предпочитала ничему не верить. И бедный Левушка совсем
потерял голову.
Вся радость жизни, все его успехи и выгодные контракты, самые
заманчивые предложения, словно в насмешку сыпавшиеся на него в ту зиму, все
краски дня для него померкли, и одна мысль им владела: а что если все это
правда? И к чему и зачем нужно было куда-то стремиться, что-то возводить и
покорять, если не пройдет и трех месяцев, как все превратится в тлен? Но
почему именно теперь, когда он еще молод, полон сил и его ждет блестящее
будущее? Почему ему не дали худо-бедно прожить его жизнь и уж только потом
стали бы за нее судить?
Он вдруг почувствовал себя обманутым -- чувство, не раз испытанное им в
юности и по странной случайности или, напротив, язвящей закономерности
связанное все с тем же Тезкиным. Но теперь этот обман казался ему куда более
жестоким, он не спал ночами, и. как тогда, в Хорошей, его мучил страх.
Так неужели же прав был его мудрый папаша Давид Евсеевич, с которым
честолюбивый Лева всю жизнь спорил и боролся, печально и свысока глядевший
на суетливые старания сына, а сам довольствовавшийся дешевой квартиркой,
дурацкой работенкой редактора в техническом журнале, чтением мемуаров,
ничуть не жалевший о бездарно прожитой жизни и оставшийся на старости лет у
разбитого корыта, когда и журнал его вконец обанкротился вместе с
обанкротившейся страной и либеральными грезами детей двадцатого партсъезда?
Неужели же мы все окажемся у этого корыта и -- мало этого -- нас станут еще
судить и на этот Суд не возьмешь ничего из того, чем по праву гордишься
здесь? Не мог Лева Голдовский относиться к этому как безалаберный русский
люд, готовый пропить и прокутить не только эту, но и ту жизнь. Ему нужны
были полная ясность в этом вопросе и четкий ответ: что же теперь делать?
И Лева бросился к попам.
По странному совпадению, а верней, потому, что Левушка во всем привык
полагаться на людей лично знакомых, духовное окормление Сани-ного друга
совершал средний тезкинский братец Евгений, благодаря настойчивости своей
жены полностью порвавший с бесперспективной светской карьерой.
Отец Евгений задумчиво выслушал раба Божьего Льва и молвил:
-- Значит, баламутит все Санька?
-- Да, батюшка,--кивнул Лева.--Он говорит, что дальнейшая земная
история человечества бессмысленна и оттого ожидает ее скорый конец.
-- Ишь ты! -- усмехнулся кому отец, а кому брат поп Тезкин. -- Дурак, а
гордыни вон сколько. Уж будь на то моя воля, наложил бы я на него епитимью
за эти толки.
-- Так вы полагаете, батюшка, ничего не будет?
-- На все воля Божья, -- ответил священник уклончиво, -- а истинному
христианину должно не скорбеть, но радоваться и всегда быть готовым к
Страшному суду. Ты же, Лева, коли смущена чем-то твоя душа. помог бы мне
лучше с ремонтом.
-- Хорошо, отец Евгений! -- обрадовался Голдовский, резонно рассудив,
что, раз просят его помочь, значит, может быть, все еще и обойдется, а
богоугодное сие дело ему в любом случае зачтется.
Но покоя в его душе не прибавилось. Леве все казалось в ту весну-не
таким, как обычно. Мрачные предчувствия и дурные сны терзали его. он Ооялся
подходить к балкону и смотреть вниз, и не было рядом того единственного
человека, кто бы мог его успокоить. Ни молитвы, ни чтение писания, ни
Великий пост, соблюдаемый им со всей строгостью, -- ничто не приносило мира
его душе. Напротив, еще острее Лева чувствовал свое ничтожество и слабость
перед высшей силой. Он смутно догадывался, что в его смущении и страхе был
тоже некий замысел и он должен был через это пройти, но никто на свете не
заставил бы его раньше времени возжелать закончить свой земной путь.
-',<<АТЫ~'!:0 что же? ~ ДУмал он о Тезкине.-- Ты-то куда собрался,
милый? Тебя-то что там ждет?"
Ему хотелось, чтобы Санька объявился в Москве. Или же бросить все и
поехать в Хорошую самому? Но что-то не пускало Леву к товарищу. Что-то
говорило: оставь его, он должен во всем разобраться сам. пока еще есть
немного времени. И Леве оставалось только молиться за друга, но и это было
не так уж мало.
"Крепись, милый, крепись, -- бормотал Голдовский, -- ив случае чего не
бойся: нас с тобой туда вместе потащат".
От этих мыслей становилось ему не так страшно, как было в самом начале.
Ничего, думал он, если верно, что каждый свой день надо прожить, как
последний, то и последний надо прожить, как самый обыкновенный день,
С Тезкиным же в ту пору, когда Голдовский набирался личного мужества и
брал уроки житейского стоицизма, а равнодушная ко всему, обску-ративная
столица лениво обсуждала, голосовать ей на похеренном впоследствии
референдуме "за" или "против" развала великой империи, случилась странная
вещь. Он, совершенно уверенный в истинности того, о чем говорил своему
другу, он, чувствующий неизбежный конец мира еще, быть может, более остро,
чем некогда смерть несчастной воспитательницы Ларисы, смерть отца или свою
собственную смерть, вдруг поймал себя на мысли, что если бы несколько недель
назад кто-нибудь сказал ему: от тебя зависит, надлежит ли миру окончить свое
существование или нет, -- то он не задумываясь ответил бы: да, надлежит. Все
чаши зла переполнены, всюду торжествуют ложь и разврат, и чем скорее это
кончится, тем будет лучше для всех, кто еще не поддался и не продал душу
дьяволу. Что здесь даже не о чем спорить и не в чем сомневаться, а надо
только Бога молить, чтоб свершилось все как можно скорее. Никаких ориентиров
сбившиеся со своей дороги люди не найдут, никаких Божьих знамений не увидят,
а если и увидят, то не внемлют: мало ли их было за последние годы, начиная с
того же Чернобыля?
Но теперь, в эти мартовские дни, в эту новую весну, что-то снова
переменилось в его душе. И ему вдруг стало жаль и этого дома, и реки, и
лесного озерца, и наливающихся соком деревьев, ничуть не виновных в людских
грехах. Стало жаль трех старух с дедом Васей, хотя кто-кто, а они только и
ждали своей смерти и гадали, как бы успеть помереть пораньше с уверенностью,
что тебя по-людски похоронят. Ему стало жаль весь этот мир, которому еще
вчера он не мог простить смерти отца и вселенского разлада, и обида в его
сердце сменилась тихой и ровной печалью.
Часами Тезкин глядел на реку, бродил по лесу и развешивал кормушки для
птиц. Он сделался необыкновенно сосредоточенным и молчаливым, ощутив
внезапную нежность и сострадание к человеческой слабости. Ему подумалось,
что все люди, против которых у него накопилось столько раздражения, глубоко
больны и несчастны и судить их нельзя, надо дать им отсрочку, дать время,
чтобы они одумались. И если верно, что прошли все времена и положил Господь
явиться на Землю, то этому должно не радоваться нынче, а скорбеть и молить
Его как о высшей милости о продлении дней рода человеческого и его
вразумлении.
Он почувствовал вдруг в одну ночь, когда вскрылась река и в ее за
струившейся воде замерцали опрокинутые вниз звезды, снова началась весна и
зашумел водою голый лес, но вода эта едва ли успела бы скатиться в древнее
озеро, где гулял былинный купец Садко и совсем недавно еще белели паруса
купеческих ладей. -- он почувствовал, что там, в надзвездной вышине, за
глубинами вйех вод, где на незримых весах решается в эти капельные дни
'судьба мира. быть может, перевесит какое-то иное соображение, случится
чудо, и неизбежный конец земной истории в который раз отодвинется, ибо есть
где-то неведомые ему, Тезкину, люди, молящие об этой отсрочке Отца Небесного
и готовые страдать за этот мир, только их мольбами все еще и стоящий.
Наступили влажные апрельские ночи, и вместе с ними сразу же пришла
Страстная неделя, снова въезжал Иисус на осляти в Иерусалим, воскресив перед
тем Лазаря, снова собирал Сын Божий учеников на Тайную Вечерю, снова
предавал Его Иуда, отрекался Петр и в испуге разбегались апостолы, и снова
толпа, еще вчера кричавшая: "Осанна" -- вопила: "Распни Его1" Все
повторялось, только Воскресению Его не суждено было повториться -- слишком
много грехов и зла взял на себя Сын Человеческий, намертво были пригвождены
к кресту Его руки и ноги людскими страстями и лицемерием. Но продолжали
взывать к Его милости, не за себя, но за друга свои моля, оставшиеся на
земле и никому не известные праведники, продолжали на что-то надеяться и
верить, и вселенский ветер, не мог загасить их молитвы.
В пасхальную ночь Тезкин и четверо других обитателей Хорошей,
собравшиеся в Васином доме, вдруг почувствовали, что на миг остановилась
земля, покачнулась и словно задумалась, совершать ли ей оборот навстречу
новому утру или нет, и то же самое почувствовали миллионы других людей в
громадных городах и забитых до отказа церквах, в кинотеатрах на ночных
сеансах и дискотеках -- почувствовал народ верующий и праздный, высшие
государственные чиновники, президенты и премьеры государства, последние
времена которого в самом деле уже настали, почувствовал одиноко стоящий в
толпе Лева Голдовский, пронзительно и остро ощутив всю мистическую глубину
этого мгновения и весь ужас, терзавший тезкин-ское сердце. Было какое-то
одно томительное мгновение перед закрытой дверью, когда почудилось всем, что
не откроется она, не отвалится камень от гроба, а разверзнется небо от края
до края, ад поглотит всю бездну пороков и никто, кроме горстки праведников,
не спасется, но почти неимоверным усилием, чьими-то до кровавого пота
мольбами снова качнулась земля, повернулась, как поворачивается заевший в
замочной скважине ключ. дверь распахнулась, и планета понеслась навстречу
Светлому утру.
-- Христос воскресе! -- сказал скрипучим голосом Вася Малахов, и ему со
вздохом ответили три последние старухи деревеньки Хорошей и приблудший к ним
из города пустомеля и смутьян: |
-- Воистину воскресе!
Два часа спустя, когда слегка поддатый Тезкин вышел на крылечко,
разговевшись после импровизированной утрени, в мире все было покойно и тихо,
взошла на ущербе пасхальная луна, пахло талой водой, и послышалось ему, что
в другом часовом поясе, далеко отсюда, где жили люди совсем иной веры,
раздался слабый женский голосок:
-- Христос воскресе, Санечка!
-- Воистину воскресе. Катя, -- ответил Тезкин и горько, несмотря на
вселенскую радость, заплакал.
Тепленький от трех рюмок водки дедушка вышел вслед за ним, отошел в
сторонку, помочился на осевший снег, высморкался и промолвил:
-- Лико ты. Сашок, опять до Пасхи дожили. Я уж думал, не доживем. Ну
пойдем в дом-то.
Тезкин поглядел на него невидящими глазами, покачал головой и вперил
взгляд в славословящее Создателя небо.
"Господи, -- прошептал он. -- если смиловался Ты над всеми нами, если
простил нам наши грехи и подарил Свою великую радость, подари мне мою --
верни мне ее, умоляю Тебя. верни".
И померещилось ему тогда, не иначе как спьяну, что где-то в вышине
словно перемигнулись звезды и послали недоучке-звездочету и лжепророку
таинственный сигнал.
Лох 71
Прошло два месяца. В газетах писали про новоогаревский процесс, о конце
света все уже давно позабыли, непокоренный Саддам назло всему миру зализывал
раны, богомольный люд в России прикладывался к таинственно и чудодейственно
объявившимся мощам преподобного Серафима Саровского, где-то в недрах
аппарата зрел злосчастный заговор, а в Хорошую приехала машина. Не "тойота",
а обыкновенный "газик", и привезла урну, дабы жители самых отдаленных
уголков района могли выбрать себе на радость первого в российской истории
свободного президента. На этой же машине Тезкину привезли письмо. Он
судорожно разорвал конверт -- в него оказался 'вложенным другой, с
иностранным штемпелем.
Санечка прочел его тут же, никуда не отходя и не слыша, как мнутся и
качают головами старухи, не знающие, кого вычеркнуть, а кого оставить в
бюллетене, -- им было жалко всех, и не хотелось обижать никого, даже
Альберта Макашова.
-- Ну, бабки, давай, давай, -- подбадривал их шофер, -- шевелитесь, мне
домой охота.
-- Слушай, -- сказал Тезкин, -- обожди меня, я с тобой поеду.
-- Да ты куда собрался-то, Сашок? -- удивился дед. Вместе с урной
привезли в Хорошую бутылку водки и мучицы от председателя с наказом
голосовать за Колю Рыжкова, оправившегося от декабрьского инфаркта. Дедушка
уж предвкушал, как они с Тезкиным поддадут и обсудят сложившееся
политическое положение и земельный вопрос.
-- Поеду я, дядь Вась, -- сказал Тезкин. -- За женой поеду.
В Москве он тотчас же разыскал Голдовского. Лева к тому времени уже
оправился от всех своих весенних потрясений, теперь даже задним числом
дивясь, как это он поверил Тезкину, который всю жизнь только и делал, что
его дурил. Однако нет худа без добра: переведя изрядную сумму на
благотворительность и ремонт храма. Лева приобрел устойчивую славу в делах
милосердия^ о нем писали в газетах как о настоящем русском предпринимателе,
возрождающем традиции отечественного купечества. Голдовский с умом
использовал моральный капитал и, быстро наверстав упущенное эсхатологическою
весною время, поднял дело на новую высоту. Как раз в ту пору, когда Санька
объявился в первопрестольной,,он арендовал, заручившись поддержкой
влиятельных лиц, офис на Кутузовском проспекте.
Тезкина в это сверкающее помещение не пустили как личность явно
некредитоспособную, или же, говоря швейцарским наречием, "сыроежку". Но
велико было удивление отставного полковника и хорошенькой секретарши,
закончившей филфак МГУ (вот тут-то Лева потешил свое самолюбие), когда
хозяин самолично вышел встречать гостя и провел его в кабинет, велев в
лучших традициях доморощенных чиновников никого не принимать.
-- Ба, -- сказал он насмешливо, -- Санька! А я уж думал грешным делом,
что ты на тот свет переселился. Чай, кофе, виски?
-- Мне нужны деньги, -- сказал Тезкин сумрачно.
-- Да ну? -- удивился Голдовский. -- И сколько? Тезкин назвал сумму, и
Лева присвистнул.
-- Однако! И непременно в валюте?
-- Да.
-- Зачем тебе в твоей деревне валюта, брат?
-- Я уезжаю в Германию.
-- Куда? -- поразился Голдовский немногим меньше, чем полгода назад
апокалипсическому пророчеству друга.-- Что ты там собираешься делать?
-- Читать лекции по русской философии, -- лаконично ответил Тезкин.-- И
помоги мне, пожалуйста, сделать все, что там нужно.
-- Н-да,-- пробормотал Лева,--от кого, от кого, а от тебя меньше всего
я этого ожидал. Ну вот что,-- прибавил он,-- деньги я тебе, разумеется, дам,
а помогать не стану.
-- Почему?
-- Я не собираюсь прикладывать руку к утечке мозгов.
-- Лева,-- проговорил Тезкин сдержанно-радостным голосом,-- каких
мозгов? Неужели ты думаешь, что я там кому-нибудь нужен? Я получил письмо от
Кати, брат.
-- И она тебя что, зовет? -- спросил Голдовский, помолчав.
-- Нет,-- покачал головой Тезкин,-- но я все равно поеду. Ей там.
по-моему, нехорошо.
-- Сомневаюсь,-- ответил Лева.-- Извини меня, Саша, но ты, кажется,
имеешь весьма превратное представление о женщинах. Я в свое время
сталкивался с ее мужем и скажу тебе, что большего прохиндея глаза мои не
видали.
-- Лева, мне плевать на ее мужа, но я должен ее увидеть.
-- Ну хорошо, -- согласился Голдовский, снова чувствуя, как подчиняет
его Тезкин себе. -- Однако тебе придется подождать: раньше чем через месяца
два, два с половиной, ничего не получится.
-- Все это страшно некстати, -- пробормотал Саня.
Москва 1991 года произвела на Тезкина впечатление еще более отвратное.
чем год назад. Вся шваль, вся нечисть, прежде сидевшая по щелям, выползла
теперь на свет Божий, заполонив несчастную столицу. Тезкин бродил как
потерянный, все вызывало в нем омерзение, от уличных торговцев до
иностранных вывесок, и особенно одна сцена запала в его душу. \
Случилось это в самом центре, недалеко от железнодорожных касс, где он
покупал билет до Мюнхена, несколько дней проведя в томительной знойной
очереди. Молодой парень, высокий, жилистый, с наголо остриженной
непропорционально маленькой на его длинном худом теле головой и сверкающими
белыми фарфоровыми зубами, стоял на тротуаре, разложив перед собой кусок
клеенки, и предлагал всем проходящим мимо сыграть с ним. Его плотным кольцом
обступили люди, и Тезкин, одуревший от стояния в очереди, тоже сунул свой
любопытный нос.
Парень быстро переставлял три колпачка, гоняя под ними теннисный шарик,
и призывал всех желающих угадать, под каким колпачком он находится. То ли он
делал это не очень умело, то ли нарочно завлекал ротозеев, но Тезкину
казалось, что любой мог бы сказать, где шарик. Однако играть никто не
решался, хотя и не расходились.
-- Где шарик, граждане? -- спрашивал парень весело, быстрым, но все
примечающим взглядом окидывая публику.
-- Здесь, -- сказал мужик с помятым лицом.
Парень поднял колпачок -- там было пусто.
Мужик сожалеюще развел руками, а парень снова обратился к толпе:
-- Ну, кто ответит, где шарик, сразу получит сто рублей. Рядом стоял
мальчик лет тринадцати с фотоаппаратом, аккуратно одетый. по виду не
москвич, а приехавший на каникулы школьник.
-- Здесь, -- сказал он, указывая на другой колпачок. Парень поднял его
и воскликнул:
-- Молодец, ты выиграл!
Школьник засиял от радости, но. уже вложив бумажку ему в руку, парень
спросил:
-- У тебя у самого-то есть деньги?
-- Нет, -- ответил тот, насторожившись и крепче цепляясь за
фотоаппарат.
-- Тогда давай назад. Твой выигрыш недействителен. Ты не мог играть,
если у тебя нет денег. Такое правило, брат, ничего не поделаешь.
-- Да не бойся ты,-- сказал кто-то в толпе,-- их надо показать только.
-- Подождите.-- Мальчик покраснел и полез во внутренний карман нарядной
курточки, доставая оттуда перевязанные тесемкой купюры. -- вот. я забыл.
Парень быстро взял у него из рук сотенную бумажку, зажал в кулаке и
сказал:
-- Давай сыграем?
-- Как сыграем? -- отшатнулся тот. -- Я больше не хочу играть. Отдайте
мне мои деньги, и я пойду.
.-- Нельзя, -- сказал парень сочувственно, -- такое правило. Ты не мог
говорить, где лежит шарик, пока не показал деньги.
-- Но я же не знал.
-- Да, не знал, -- согласился тот, -- а теперь знаешь и можешь отыграть
все назад. Угадай еще раз, где шарик, и триста рублей будут твоими.
-- Не хочу я так, отдайте мне мои сто!
Парень наклонился к его уху, что-то доверительно прошептал и стал
перемещать колпачки. Мальчик глядел со страхом на его руки и дрожал.
-- Ну где?
Мальчик растерянно пожал плечами.
-- Говори быстрее, -- закричали вокруг, -- пока тебя никто не опередил!
Он наступил ногой на один из колпачков -- верно, это велел сделать ему
парень, когда шептал на ухо.
Белозубый поднял быстро соседний -- там было пусто, затем другой --
шарика не было.
-- Ну? -- сказал он азартно. -- У тебя еще есть деньги? Сколько дашь --
вдвое больше получишь!
Мальчик глядел на него с сомнением, парень достал из кармана пять
сотенных.
-- Давай! Столько есть?
Вокруг что-то кричали, возбужденно подбадривали его.
-- Ну, тысячу получишь!
На лице у мальчика шла борьба, наконец он достал деньги и протянул
наперсточнику.
Тот зажал их, высоко подняв в кулаке.
-- Убирай ногу!
Под колпачком было пусто.
Вокруг сочувственно засвистели, белозубый развел руками и положил
деньги в карман, а мальчик, до которого только теперь дошло, что его
обманули и все эти подбадривавшие его люди заодно, вдруг заплакал и отчаянно
закричал:
-- Отдайте мне мои деньги!
Он бросился на наперсточника, вцепился в нательный крестик на "крупной
золотой цепочке и стал бить ладонями по груди. Его пытались оттащить.
белозубый стряхивал его с себя, а тот орал как оглашенный и не отступал.
И тут появился милиционер.
В одно мгновение стаканчики исчезли, половина народа схлынула, а
мальчик кинулся к сержанту.
-- Та... таварищ миционер,--заговорил он, глотая звуки,--этот... вот
этот, он у меня деньги украл.
Милиционер посмотрел на школьника, затем на мошенника, какое-то тупое,
безучастное и покорное выражение промелькнуло у него на лице, он опустил
глаза и молча шагнул в расступившуюся толпу, а белозубый дал мальчику пинка
и сказал:
-- Учись, лох!
Все это произошло так быстро, что Тезкин не успел ничего понять.
Мальчик, глотая слезы, пошел по улице и пропал в толпе, наперсточник сел в
подкатившие к тротуару запыленные "Жигули". А Саня был так подавлен
увиденным, что и весь следующий день эта история не шла у него из головы.
Как никогда раньше, хотелось ему уехать прочь, чтобы не жить в
зачумленном городе, где среди бела дня грабят детей, а милиция боится за них
заступиться. "Боже, Боже, до чего мы дожили!" -- бормотал он отчаянно.
-- Что делать, брат? -- сказал Голдовский, выслушав тезкинский рассказ.
-- Через это надо пройти. Зато никто и никогда теперь этого ребенка не
обманет.
"Вы пройдете,-- подумал тогда Саня,-- а я -- никогда".
В середине августа все было оформлено. Тезкин жил уже только мыслями об
отъезде, но за несколько дней до назначенного числа ему позвонил ранним
утром Лева и, тяжело дыша, спросил, тщетно пытаясь изобразить в голосе
насмешливость:
-- Ну что, слышал?
-- Чего еще?
-- Спишь, что ли? Включи немедленно радио. У меня под окнами танки
идут.
-- Какие еще танки? -- буркнул Тезкин, но радио включил. Голдовский
перезвонил через полчаса.
-- Что скажешь, брат?
-- Занятно, -- ответил философ, -- даже очень занятно. Хотя такие дела
лучше начинать не в понедельник, а в воскресенье.
-- Тебе занятно,--вскипел глава агентства,--ты через три дня уезжаешь,
да еще, глядишь, получишь там под шумок статус беженца, а для меня это конец
всему. Я вообще не уверен, что сейчас за мной не придут.
-- Ну да. конечно, за тобой в первую очередь. А что. действительно ты
видел танки?
Голдовский поднес трубку к раскрытому окну: было слышно, как гудят
моторы.
-- Горючего у них, говорят, нет, хлеб убирать нечем,-- проворчал
Тезкин. -- Ладно, я к тебе сейчас приеду.
Выйдя на улицу, Саня снова ощутил давно угасшее любопытство к городу и
уличной толпе. Он с жадностью вглядывался в хмурые и сосредоточенные лица
людей, в выстроившуюся за водкой очередь и торгующих на лотках продавцов
книг. Все было как обычно, ничто еще не успело измениться. и если бы еще
вчера кто-нибудь сказал, что подобное случится, он не поверил бы. Однако все
было: танки, солдаты и снова готовые надеть на себя ярмо люди.
Он ехал на троллейбусе по Калининскому проспекту, в салоне, несмотря на
многолюдие, было тихо, и только когда машина поравнялась с рекою и показался
рыдван на Краснопресненской набережной, возле которого стоял одинокий танк и
какие-то люди сбились в кучку и размахивали руками, один из пассажиров зло
произнес:
-- Доигрался, сукин сын!
Никто не поддержал и не опроверг его, все были погружены в себя --
народ безмолвствовал.
В офисе у Голдовского тоже было тихо. Лева сидел в кабинете один, тупо
глядел на молчащий телефон и смотрелся постаревшим. Перед ним стояла початая
бутылка водки в экспортном исполнении и два стакана.
-- Даже если меня не тронут,-- сказал он задумчиво, наливая Тез-кину,
-- то на всей моей работе можно ставить крест. Никто сюда не приедет, а все,
у кого есть голова на плечах, либо сбегут, либо снова уйдут в подполье.
-- И не прогадают, -- заметил Саня.
-- Ты думаешь?
-- Уверен. Я сам там давно сижу и тебе советую. Переселишься ко мне,
купишь себе порося, назовешь его Борькой и будешь в ус себе не дуть.
-- Почему Борькой? -- спросил захмелевший Голдовский.
-- А в России всех боровов так зовут.
Весь день друзья пили, опустошая содержимое фирменного бара, смотрели
телевизор, пресс-конференцию и влезшего на танк Бориса, ловили голоса.
Мало-помалу случившееся отошло назад, они расчувствовались, как это вообще
свойственно русским людям в минуту опасности, ударились в воспоминания и
рассуждения, точно им снова исполнилось по семнадцать лет и все было
впереди. Лева откопал где-то запись "Отеля Калифорния" и предлагал срочно
ехать на Автозаводский сквер, но, покуда они прособирались, метро закрылось,
и во втором часу ночи любомудры очутились на Кутузовском проспекте.
Обнявшись, они запели "Широка страна моя родная". Редкие прохожие от них
шарахались, иные смотрели с ненавистью, другие с осуждением -- как можно в
такой судьбоносный час? -- но им не было до того дела.
Поход их завершился ранним утром на Манежной площади, где они допивали
бутылку водки с танкистами из Кантемировской дивизии.
-- Последний раз гуляем, ребята, -- всхлипывал Лева, и танкисты, как
могли, его утешали.
-- Ниче, мужик, дальше Сибири не сошлют.
Впрочем, насчет последнего раза и уж тем более Сибири -- это было,
конечно, преувеличением. Назавтра выяснилось, что таких гулящих, как они,
целый город. Тезкин с Голдовским весь день бродили по перекрытым услужливой
московской властью улицам и площадям, слушали митинговые речи у Моссовета и
у рыдвана, где собрались все отцы демократии и потрясали кулаками, и все