горошек трусы, но дальше совместного проживания белья дело так и не пошло.
Вернулись объевшиеся манной кашей родители, и Тезкину вместе с трусами
пришлось отбыть в Тюфилеву рощу, а его подружка три месяца спустя вышла
замуж и очень мило ему улыбалась, когда они сталкивались на аккуратных
университетских аллейках. Герою моему ничего не оставалось, как в очередной
раз уезжать в Егорьевск, Зарайск или Малоярославец и зализывать новую
сердечную рану.
Катерина его утешала, давала советы, которым он, впрочем, никогда не
следовал, и если Тезкину поначалу было довольно неловко обсуждать с ней свою
личную жизнь, то постепенно он к этому привык. Однако странная штука! --
ничего он так и не узнал про нее, она упорно избегала каких бы то ни было
разговоров о себе, не рассказывала о своем муже, про то, как они живут,
счастлива она или нет, и даже хваленая тезкинская интуиция не давала
никакого ответа.
Козетта держала себя на той же дружеской, участливой ноте, которую они
взяли в первое неожиданное свидание в Коломне, никогда не вспоминала их
предыдущих встреч и пресекала все попытки изменить характер их нынешних
взаимоотношений. Тезкину пришлось принять этот негласный уговор, быть
предупредительным и сдержанным, хоть и было это нелегко, природа его
восставала против подобной нелепицы, но ни изменить что-либо, ни отказаться
от этих встреч-прогулок он был не в состоянии.
Она без усилий взяла над ним власть, быть может, еще большую, чем
прежде, и под ее влиянием Тезкин немного поостыл к своим амурным затеям и
матримониальным замыслам. Главное место в его жизни занял тесный дружеский
круг факультетских умников, людей, о ком было сказано:
много званых, но мало избранных.
Это была компания молодых людей, которая только в университете и могла
возникнуть.
Главными понятиями в этом кругу были личная порядочность и честь. В
своей горячности эти люди могли извинить любой проступок, кроме малодушия и
трусости, грезили выдающимися открытиями и бескорыстным поиском истины.
Молодое честолюбие в них не преступало черту карьеризма, они презирали
компромиссы, вели порою весьма опасные разговоры, но не из духа
противоречия, как на гуманитарных факультетах, а единственно из потребности
установить истину, чего более всего не любила тогдашняя власть (как,
впрочем, не любит и нынешняя и всякая другая), и в любом ином месте не
сносить бы им было головы. Но в университете в ту пору на подобное
вольнодумство смотрели сквозь пальцы, и их проказы оставались без
последствий. Напротив, начальство, как могло, заступалось за своих
воспитанников, чего те, увы, часто не понимали.
Однако такова молодость -- она наивна и слепа, и, верно, по той же
причине Тезкину казалось, что круг их никогда не распадется. Хотя он
понимал, что по сравнению с этими людьми он ничто, сама мысль об их союзе
грела его душу, а той симпатии, которую они к нему Бог весть за что
испытывали, ему вполне хватало. Он уже понял тогда, что ни ученого, ни
преподавателя, ни даже мэнээса из него не получится, но был безумно
благодарен судьбе за то, что она свела его с этими людьми, и они в первую
очередь, а не лекции и экзамены были его университетом.
С Левой же Тезкин разошелся к той поре окончательно. Они перестали друг
Другу звонить, совсем не виделись и столкнулись однажды на Тверской возле
кафе "Лира". Это произошло в памятный всем год, когда взошла неверная звезда
Михаила Меченого и в Москве проходил фестиваль молодежи и студентов, на
котором тезкинский названый брат работал переводчиком. Чистенький, аккуратно
одетый в выглаженные брюки и светлую рубашку с короткими рукавами и узким
галстуком, Лева был холоден чрезвычайно, разговаривал сквозь зубы, а Тезкин,
возвращавшийся с очередной посиделки из общаги, напротив, не в меру
обрадовался и на вопрос "как жизнь?" завел длинную восторженную речь о
вольном духе университетского братства.
-- Понятно, -- перебил его Голдовский, -- стало быть, ты остался таким
же идиотом.
-- Да, идиотом, -- ответил Тезкин с вызовом, -- если понимать под этим
личную порядочность и честь.
-- Я так и думал, -- сказал Лева удовлетворенно, -- что ты будешь нести
подобную околесицу до седых волос. Но имей в виду, мой милый, что твои
дружки тебя однажды сильно разочаруют. Знаю я этих чистых провинциальных
мальчиков-- без мыла в одно место залезут. /
-- Не мерь всех по себе! ' /\
-- Я не мерю, а вот ты еще мои слова вспомнишь.
На них с любопытством глядели несколько смуглых людей с живыми и юркими
глазами, звонко переговаривающиеся на похожем на автоматную очередь языке.
Они о чем-то спрашивали Голдовского, показывая на Тезкина, и тот нехотя
отвечал.
-- Скажи им, -- воскликнул юный физик запальчиво, -- что все, что им
здесь показывают, -- это ложь. Что настоящая молодежь -- это не те стукачи и
прилизанные лизоблюды, которых вы им подсовываете.
-- Ну, конечно, -- усмехнулся Лева, -- настоящая молодежь -- это ты.
Герой нашего времени.
-- А ты, я гляжу, хорошо устроился, -- сказал Тезкин презрительно, -- в
партию, наверное, вступил, да? Карьеру делаешь?
-- А это не твоего ума дело! О себе позаботься.
И неизвестно, до чего бы договорились друзья детства, когда бы Лева
вдруг не заметил невысокого загорелого человека с белесыми глазами, скоро
приближавшегося к ним. На груди у него, как и у Левы, висела
аккре-дитационная карточка, только на Левиной было написано "Отель
Измайлово", а у мужчины лаконичное "всюду".
-- Уходи немедленно, -- сказал Голдовский, не разжимая гу.6.
-- Эх, Левка, -- пробормотал Тезкин, -- до чего ж ты докатился! Ну черт
с тобой, пойду.
Он перешел на ту сторону, прошел вдоль фонтанов и дальше, беспечно
насвистывая "Калифорнию", побрел по бульварам, где гуляли они когда-то с
Козеттой, -- по Страстному, Петровскому, Рождественскому. Дошел до
Меншиковой башни, и вдруг сделалось ему нехорошо, как бывает порою в
солнечный и жаркий летний день, когда вдруг все вокруг меркнет и в голову
лезут дурные мысли. Ему стало стыдно, что он наговорил кучу пустых и звонких
слов Голдовскому. Тезкин присел на лавочке напротив телешевского дома, возле
которого ходили смурные бородатые люди и толковали о восстановлении
памятников старины и враждебных происках против русской культуры, закурил
сигарету, и все поплыло у него перед глазами, так что он едва не потерял
сознание. Это было одно только мгновение, а потом все опять вернулось, но
что-то оказалось в этом мире нарушенным, и тезкинское сердце снова сжалось
от неопределенной, но мучительной тревоги и предчувствия надвигавшейся беды.
К середине третьего курса Саня вдруг стал с удивлением замечать, что
друзья его гораздо меньше толкуют о бескорыстии науки, уходят в серьезные и
взрослые дела, говорят о прозаических материях, а он никак не мог уразуметь,
почему так необходимо выбрать перспективную кафедру, завязать хорошие
отношения с научным руководителем, бояться получить тройку по какому-нибудь
истмату или же, например, посвящать досуг общественной работе и самое
главное: почему звезды -- это невыгодно? Он по-прежнему любил смотреть, как
рассеивается туман над Бисеровым озером, философствовать за кружкой пива в
"Тайване", он не желал менять штормовку и брезентовые брюки на костюм-тропку
-- в его глазах это было бы изменой далеким идеалам, о чем, быть может,
говорили они когда-то с Голдовским. Но, хоть столько воды утекло с тех пор,
Тезкин чувствовал, что остался все тем же -- маленький и храбрый идеалист,
он хотел жить напе-' рекор всему так, чтобы доказать граду и миру --
продаваться не требуется, жить можно и должно свободно и легко. Но кто бы
стал его слушать?
Саня снова топал к Козетте, единственному не меняющемуся в мире
существу, и жаловался ей на своих друзей.
-- Они все не москвичи,-- говорил он,-- и это не случайно. Москва, по
моему глубокому убеждению, город конченый. В конце концов я, мои братья,
Левка -- не лучшее ли тому доказательство? Ничего хорошего ни родить, ни
дать миру она не может. И все-таки они приехали сюда, и это верно. Они нужны
Москве точно так же, как она нужна им. Она стала местом, где они
встретились, где есть библиотеки, театры, музеи, где есть, наконец,
университет. Но скажи мне, почему, попав сюда, они берут у этого города не
лучшее, а худшее, что в нем есть? Самые умные и честные из них спиваются,
прочие продают себя с потрохами, не понимая, а часто, что еще хуже. понимая,
какую цену они за это платят. Я им не судья, но, видит Бог, в моей
несчастной Машине куда больше искренности, чем в них.
Катя на сей раз возражать ничего не стала. Она выслушала Тезкина с
удивившей его серьезностью и проговорила:
-- Ты мужик, тебе легче.
-- Почему? -- удивился он.
-- Потому что ты можешь взять и послать все к черту.
-- А ты?
-- А я не могу, -- заключила она с грустью и хотела что-то еще
добавить, но промолчала.
"Она несчастна,--подумал Тезкин,--она, точно, несчастна, хотя никогда в
этом не признается". И он не мог понять, радует его это или нет. Скорее
должно было бы радовать. Но по неведомым ему законам именно ее несчастность
стала последней каплей, переполнившей чашу тезкинского смирения. Как
алкоголик, некоторое время строго воздерживающийся от спиртного и ведущий
размеренную жизнь, вдруг срывается и уходит в запой, так и Тезкин,
прошагавший свой отрезок пути, слетел со всех катушек, и им овладели его
вечная безалаберность и хроническая непригодность к серьезному труду.
В ту весну он снова ощутил приближение тоски -- верной спутницы и
предвестницы всех своих перемен. Все, точно в одночасье, ему обрыдло,
включая университет, снова в который раз захотелось куда-нибудь уехать, не
стало сил ходить на занятия и думать о сессии, вопросы метафизики
окончательно взяли верх над физикой, и он понял, что до конца университета
не дотянет.
В тот день, когда ему исполнилось двадцать три года и по обыкновению
посетили мысли о будущности и полезности своего существования в этом мире.
Александр забрал документы и послал запрос в Гидрометцентр с тем, чтобы его
отправили на какую-нибудь метеостанцию.
Ответ он получил через месяц. По странному совпадению это произошло как
раз в те дни, когда взорвался Чернобыль, и катастрофа, явившая собою начало
распада и переход в другое состояние всей российской жизни, стала
одновременно и переменой в его собственной судьбе. Он, быть может, не
обратил бы на это внимания, когда бы места, о которых довольно скупо
сообщали, не были знакомы ему воочию, и вдруг вспомнились ему голоса божьих
странниц, их мрачные предсказания, и печаль объяла тез-кинское сердце. И
печаль эта оказалась не единственной.
Друзья устроили ему грандиозные проводы в Купавне. Все было, как тогда,
когда только начиналась и была ничем не омрачена их юная дружба, все
воскресло, и почудилось ему даже, что незачем уезжать. Хотелось крикнуть,
напившись пьяным: "Друзья мои! Все вы так прекрасны, и я I вас так люблю.
Заклинаю вас чем угодно: не продавайте душу дьяволу -- \| он купленного не
возвращает".
Но они могли сойтись теперь вместе лишь на мгновение, а с утра снова
разбрестись по своим делам, и ясно было, что воротить прошлое уже нельзя.
Однако как ни огорчили Тезкина эти похмельные и невеселые проводы, еще
горше оказалось прощание с Катериной. Она пришла за три дня до его отъезда.
Дома никого не было, они сидели на кухне, пили чай, и Тез-кин не мог ничего
понять. Он не узнавал, а вернее, только теперь стал узнавать свою
возлюбленную -- ту Козетту, что шла с ним когда-то по Рождественскому
бульвару, водила в церковь и ждала в убогой теплостановской квартирке,
Козетту. что приехала к нему в армию. Куда-то делись вся ее рассеянность и
отстраненность, она была снова беззащитна и нежна, и он только боялся ее
вспугнуть, боялся, что ее нежность сейчас исчезнет, она встанет и скажет,
что ей пора.
Он глядел на нее глазами влюбленного семнадцатилетнего мальчика и
мысленно заклинал: "Не уходи, только не уходи, ну побудь со мной хоть еще
полчаса". Было уже совсем поздно, гул города, шумной Автозаводской улицы,
стих, в наступившей тишине слышно было, как за домами и гаражами гудит
окружная железная дорога, и глаза Козетты становились все теплее. Они
сделались совсем шальными и юными, но Тезкин все еще не смел поверить в эту
неслыханную милость.
Настенные часы на кухне ясно и звучно возвестили о полуночи, и
Ко-зетта, чуть-чуть покраснев, как много лет (казалось, всю жизнь) назад,
проговорила:
-- Сашенька, не заставляй меня саму вести тебя в спальню. И, не дав ему
опомниться, перебивая собственное смущение, прибавила:
-- Ты иди первый и жди меня.
Он лежал на кровати в полной темноте, слышал, как льется в ванной
^вода, и даже не решался ни о чем подумать. За окошком виднелась громада
Тюфилевских бань, в гулкой квартире было тепло и тихо, но он дрожал от
озноба.
-- Где ты? -- позвала она.
-- Здесь, -- ответил он хрипло.
Она подошла к кровати, легла рядом, обняла его и шепнула:
-- Подожди чуть-чуть, давай полежим просто. Я так когда-то об этом
мечтала... А теперь включи свет -- я хочу, чтобы ты меня видел.
-- Ты так красива. Боже мой. Я даже боюсь до тебя дотронуться.
-- Не бойся, -- проговорила она, и ему показалось на миг, что им снова
ему восемнадцать, ей девятнадцать лет и он через три дня уходит в армию, а
все последовавшее рухнуло в небытие, исчезло, стерлось или было им кем-то в
эту ночь прощено.
Но потом, когда недолгая майская ночь ушла на запад, Тезкин ощутил
такое отчаяние, какого никогда прежде не испытывал. Ах, если бы это
случилось не теперь, а пятью годами раньше, кто знает, может быть, тогда все
повернулось бы и в его, и в ее жизни иначе. От этой мысли, от того, что
понял он в эту минуту, что любит эту женщину, любил всю жизнь и будет любить
всегда и она любит его, а ее замужество и его многочисленные романы суть
нелепость и глупость смеющейся над ними судьбы, у Тезкина потемнело в
глазах.
-- Хочешь, я останусь?
-- Нет, Саша, ты поезжай, -- сказала она ровно. -- Я к тебе только
потому и пришла, что ты уезжаешь.
-- Господи, зачем ты-это сделала? Ты ведь не любишь его.
-- Не люблю, -- ответила она, -- так не люблю, что иногда кажется, с
ума от этой нелюбви сойду.
И от этих слов стало Тезкину еще дурнее.
-- Почему ты меня не дождалась. Катя?
-- Так уж случилось, -- сказала она, глядя на него ясным взглядом, -- и
я буду с этим человеком до тех пор, пока он сам от меня не откажется. Ты
уезжай -- не судьба нам жить в одном городе. Как раньше, не получится, а как
сегодня -- я не смогу.
-- А если он откажется? -- произнес Тезкин мучительно.
-- Ты об этом не узнаешь.
Она сидела печальная на краю кровати, ее светлые, тяжелые волосы
спадали на плечи, доставая кончиками до груди, и она наматывала их на палец,
уже немного отрешенная и очень усталая. И Тезкин вдруг почувствовал
одновременно жалость к ней и вину: как бы страшно ни было теперь ему
оставаться одному в этой комнате, где пока еще есть она, каково будет
возвращаться домой ей?
-- Почему мы так несчастны? За что нам это? -- проговорил он, точно сам
к себе обращаясь.
-- Не валяй дурака, -- ответила она, вставая и снова превращаясь в
светскую даму. -- Сделанного не воротишь. И потом кто тебз сказал, что мы
должны быть обязательно счастливы?
Метеостанция находилась на последнем из островов, что грядою уходили с
севера на юг Онежского озера. К тому времени, когда вдрызг разбитый,
отчаявшийся и ни на что хорошее уже не надеявшийся Саня туда приехал, там
жило две семьи и была такая красота и благолепие, что поверить, что где-то
есть парткомы, очереди, магазины, центральные газеты и переполненные вагоны
метро, было невозможно. Тезкин был ошеломлен свалившимся на него богатством
в виде безумных и каждый день новых закатов. скал, сосен, вод и с трепетом
подумал, что в своей не такой уж длинной жизни он потерял двадцать с лишком
лет и все настоящее начнется только теперь. Работа занимала немного времени,
а в остальные часы он торчал с удочкой или спиннингом у воды, плавал вдоль
изрезанных берегов на лодке, приволакивал из лесу корзины грибов и ягод и
только боялся, что по какой-нибудь неведомой случайности все это однажды
кончится.
Вся его предыдущая жизнь ушла разом в прошлое, оставив груду
воспоминаний. Он решил, что лишь по ошибке родился не в деревне или
небольшом городе и оттого совершил столько глупостей. Теперь судьба дала ему
шанс все исправить, найти себя, тот мир, для которого он был создан,-- не
университет, не безмятежное семейное существование и не сумасшедшую любовь,
а уединенность и сосредоточенность, подобные тем, что искали в древние
времена отшельники.
Он нашел тот кусок земли, где можно было прожить всю жизнь, не жалея ни
об одном дне, не изводя себя пустыми сожалениями и страстями, ибо дни были
непохожи один на другой, разрушая тем самым скуку, которая томит горожан и
заставляет их выдумывать суетные заботы о деньгах. почестях и наградах.
Что же касается обитателей метеостанции, они поначалу отнеслись к
Тезкину со смешанным чувством недоверия и любопытства. Им были совершенно
непонятны его вздохи и ахи о красотах пейзажа и уж тем более чего ради он
сюда приперся, но главное -- не было в нем спеси и чувства превосходства,
чего более всего не любят простые люди в людях интеллигентных.
То, что он себя переоценил, Саня понял довольно скоро. В октябре дни
стали коротки, задули ветра не хуже степных, по воде пошла шуга, и на
станции наступила тьма египетская. Мужики днями и ночами пьянствовали,
иногда пьяные уходили на катерах в море, и Тезкину приходилось вместе с их
привыкшими ко всгму женами по несколько суток кряду торчать возле приборов и
на кухне.
Спасался он только тем, что писал Козетте любовные письма на
главпочтамт до востребования. Но в ее ответных посланиях, сколь жадно он их
ни перечитывал и ни искал между строчек некоего сокрытого смысла, не было
ничего, напоминавшего об их последнем свидании. И все же смутная надежда на
перемену их общей участи не покидала тезкинское сердце. Он грезил скорой
встречей, сам не зная отчего представляя, как Катерина явится на забытый
Богом островок и постучит в окошко жарко натопленной комнатки.
Бабоньки на станции нарадоваться на него не могли, ибо прежде, когда
мужья уходили в традиционный межсезонный запой, пока не ляжет хорошенько
снег, не встанет лед и не начнется зимняя рыбалка и охота, им приходилось
все делать одним. Но дни сменялись днями, то опускалась, то поднималась
температура, северные ветра чередовались с западными, иногда вспыхивало на
севере чудесное и таинственное сияние, наполнявшее душу восторгом. А от
Козетты письма приходили редко. Тезкину казалось, что он плшет в никуда, --
мука, которую не выдержит даже самое влюбленное и пылкое сердце. Мало-помалу
он втянулся в пьяные посиделки, научился пить чистый спирт, чуть-чуть
разбавляя его водой. Бабы, как встарь, остались одни, поняв, что мужскую
породу не переделаешь, и очень возможно, что недоучившийся студиозус
бесславно бы спился, когда б однажды в минуту просветления ему не попался
ящик с книгами, о существовании которого никто уже толком не помнил и не мог
объяснить, откуда он здесь взялся.
Кажется, работал когда-то на Маячном такой же полоумный интеллигент,
только из Питера, то ли поэт, то ли художник, и привез с собой эти книги.
Говорил, что будет заниматься самообразованием и думать о том, как спасать
Россию, но потом начал пить горькую и через полгода утонул:
не то случайно провалился в полынью, не то решил покончить с тяготившей
его жизнью, а. спасение России оставить на других. Но кем бы ни был сей
таинственный незнакомеци какими бы ни были причины, вынудившие его
расстаться с жизнью, он обладал весьма изысканным вкусом. Среди книг его
имелись античные классики ~от--Гомера до Петрония, кое-что из Средневековья,
Данте, Монтень, Боккаччо, Тйильтон, русская классика, из нового времени
заумь вроде Пруста и Гессе, а еще больше философов, историков, различных
мудрецов и прочей словесности, которую Саня, чей читательский интеллект,
несмотря на пристрастие к роковым вопросам и университетскую среду, никогда
не поднимался выше семейных романов Арчибальда Джозефа Кронина, в руки б не
взял. Однако деваться было некуда, и если поначалу с отвращением, как
ступающий по лужам домашний кот, он насилу заставлял себя окунаться во все
эти эмпиреи, то постепенно к ним привык и даже стал находить удовольствие в
этом неторопливом чтении.
Порою, отрываясь от книг, Тезкин развлекался тем, что на манер
Ше-херезады пересказывал обитателям Маячного содержание наиболее
занимательных опусов и снова погружался в их дальнейшее изучение. Он
почувствовал в себе давно томивший зов к познанию мироздания и, ночами глядя
на свои любимые, такие знакомые и родные звезды, чей вечный свет согревал
его душу, размышлял о человеческой природе и природе вещей, о конечности
мира и бессмертии духа, о Боге и об огне, о монадах Лейбница и философии
Николая Кузанского, об экзистансе и позитивизме, о путях, по которым идет
человечество не то к истине и свету, не то к обрыву и тьме. Его увлекала
философия истории и история философии, он думал о происхождении мира и
смысле человеческого бытия--чем глобальнее была проблема, тем больше она его
волновала, и наконец, почувствовав себя достаточно образованным, Тезкин
решил, что и ему настал черед внести свой вклад в сокровищницу человеческого
познания и взяться за перо.
Всему этому предшествовало, правда, одно событие, поначалу
претендовавшее на то, чтобы быть комичным, но закончившееся вполне
драматически. В зимнее время островок, находившийся всего-то в получасе лета
от Петрозаводска, оказывался отрезанным от внешнего мира. Зато когда
приходила святая в государстве"избирательная страда, будь там буран не
буран, метеорологам привозили урну, и вместе со всем народом они голосовали
за народную власть.
Сие считалось в порядке вещей, и никому в голову не могло прийти, что
должно быть иначе, но Тезкина подобная нелепица возмутила. Прошло больше
месяца с тех пор, как не привозили почту, Саня изнывал от беспокойства, и
нетерпение его дошло до такой степени, что, вспомнив вольнодумный дух
альма-матер, он стал вести агитацию, призывая мужиков бойкотировать выборы.
Суровые северные дядьки крякнули, и, поскольку описываемые события
происходили на фоне антиалкогольной кампании, уменьшился объем выдаваемого
им спирта и ходили слухи, что скоро его и вовсе не будет, вынесли вердикт:
ни хрена... И когда великолепным мартовским утром вертолет с урной
приземлился на Маячном, метеостанция объявила бойкот.
Мало того, что это было само по себе чепе. Положение осложнялось еще и
тем, что вместе с урной на остров прилетел корреспондент областной газеты и
весело сказал соскучившимся ребятишкам, что статья о выборщиках в самых
отдаленных уголках края уже стоит в наборе и осталось их только
сфотографировать. Но не тут-то было: избиратели с аристократической
холодностью повернулись к весельчаку спиной и удалились. Их пробовали было
уговорить, но мужики уже закусили удила, и бедняга остался ни с чем. А
агитатор и пропагандист Тезкин, глядя на плоды своего труда, вместо
удовлетворенности ощутил острый стыд. Он взял у растерянного корреспондента
письма и ушел на дальний конец острова, чтобы не встречаться глазами с
поникшим гостем, ничуть не виновным в тоталитарном характере власти и
несвободе этих последних в Российской истории спокойных выборов.
Зачем он это сделал? Тезкин и сам не мог теперь ответить на этот
вопрос. Несколько минут он глядел вдаль, не раскрывая писем и казня себя за
глупость, потом взял родительское послание, неторопливо его прочел, все
оттягивая момент, когда раскроет то, что было написано рукою Катерины.
Какой же ждал его удар! Ее письмо было очень ласковым, но Тезкин,
чувствуя в этой ласковости что-то подозрительное, летел вперед через строчки
и наконец нашел. Козетта писала, что ее мужа посылают в Германию. она едет
вместе с ним, и, наверное, надолго. Тезкин поднял голову. посмотрел окрест
себя безумными глазами и услышал, как на станции заработали моторы, вертолет
с несолоно хлебнувшей урной взмыл в чистейшее карельское небо и, не сделав,
как обычно, над островом круг, без всяких сантиментов отправился в
Петрозаводск, унося в своем чреве запоздалый и бесполезный донос на
антисоветчика, возмутителя спокойствия и нарушителя статистики Александра
Тезкина. А сам он упал на снег и даж' не зарыдал, провалявшись так незнамо
сколько, и, когда очнулся, солп це уже садилось в той стороне, куда улетела
его возлюбленная, а Тезкин:
начал бить озноб.
Наутро он был совершенно болен, его мучал кашель, нездоровый румянец
заиграл у него на щеках, и даже водка с перцем и чесноком не помогала -- так
вернулась к нему его застарелая болезнь, обостряясь отныне всякий раз ранней
весною. Нужно было уезжать с этого острова с его сырым и холодным климатом,
но уезжать теперь было не к кому и незачем. Все связи с миром оказались
порванными, и тезкинское пребывание на Маячном неожиданно затянулось.
Вернулись объевшиеся манной кашей родители, и Тезкину вместе с трусами
пришлось отбыть в Тюфилеву рощу, а его подружка три месяца спустя вышла
замуж и очень мило ему улыбалась, когда они сталкивались на аккуратных
университетских аллейках. Герою моему ничего не оставалось, как в очередной
раз уезжать в Егорьевск, Зарайск или Малоярославец и зализывать новую
сердечную рану.
Катерина его утешала, давала советы, которым он, впрочем, никогда не
следовал, и если Тезкину поначалу было довольно неловко обсуждать с ней свою
личную жизнь, то постепенно он к этому привык. Однако странная штука! --
ничего он так и не узнал про нее, она упорно избегала каких бы то ни было
разговоров о себе, не рассказывала о своем муже, про то, как они живут,
счастлива она или нет, и даже хваленая тезкинская интуиция не давала
никакого ответа.
Козетта держала себя на той же дружеской, участливой ноте, которую они
взяли в первое неожиданное свидание в Коломне, никогда не вспоминала их
предыдущих встреч и пресекала все попытки изменить характер их нынешних
взаимоотношений. Тезкину пришлось принять этот негласный уговор, быть
предупредительным и сдержанным, хоть и было это нелегко, природа его
восставала против подобной нелепицы, но ни изменить что-либо, ни отказаться
от этих встреч-прогулок он был не в состоянии.
Она без усилий взяла над ним власть, быть может, еще большую, чем
прежде, и под ее влиянием Тезкин немного поостыл к своим амурным затеям и
матримониальным замыслам. Главное место в его жизни занял тесный дружеский
круг факультетских умников, людей, о ком было сказано:
много званых, но мало избранных.
Это была компания молодых людей, которая только в университете и могла
возникнуть.
Главными понятиями в этом кругу были личная порядочность и честь. В
своей горячности эти люди могли извинить любой проступок, кроме малодушия и
трусости, грезили выдающимися открытиями и бескорыстным поиском истины.
Молодое честолюбие в них не преступало черту карьеризма, они презирали
компромиссы, вели порою весьма опасные разговоры, но не из духа
противоречия, как на гуманитарных факультетах, а единственно из потребности
установить истину, чего более всего не любила тогдашняя власть (как,
впрочем, не любит и нынешняя и всякая другая), и в любом ином месте не
сносить бы им было головы. Но в университете в ту пору на подобное
вольнодумство смотрели сквозь пальцы, и их проказы оставались без
последствий. Напротив, начальство, как могло, заступалось за своих
воспитанников, чего те, увы, часто не понимали.
Однако такова молодость -- она наивна и слепа, и, верно, по той же
причине Тезкину казалось, что круг их никогда не распадется. Хотя он
понимал, что по сравнению с этими людьми он ничто, сама мысль об их союзе
грела его душу, а той симпатии, которую они к нему Бог весть за что
испытывали, ему вполне хватало. Он уже понял тогда, что ни ученого, ни
преподавателя, ни даже мэнээса из него не получится, но был безумно
благодарен судьбе за то, что она свела его с этими людьми, и они в первую
очередь, а не лекции и экзамены были его университетом.
С Левой же Тезкин разошелся к той поре окончательно. Они перестали друг
Другу звонить, совсем не виделись и столкнулись однажды на Тверской возле
кафе "Лира". Это произошло в памятный всем год, когда взошла неверная звезда
Михаила Меченого и в Москве проходил фестиваль молодежи и студентов, на
котором тезкинский названый брат работал переводчиком. Чистенький, аккуратно
одетый в выглаженные брюки и светлую рубашку с короткими рукавами и узким
галстуком, Лева был холоден чрезвычайно, разговаривал сквозь зубы, а Тезкин,
возвращавшийся с очередной посиделки из общаги, напротив, не в меру
обрадовался и на вопрос "как жизнь?" завел длинную восторженную речь о
вольном духе университетского братства.
-- Понятно, -- перебил его Голдовский, -- стало быть, ты остался таким
же идиотом.
-- Да, идиотом, -- ответил Тезкин с вызовом, -- если понимать под этим
личную порядочность и честь.
-- Я так и думал, -- сказал Лева удовлетворенно, -- что ты будешь нести
подобную околесицу до седых волос. Но имей в виду, мой милый, что твои
дружки тебя однажды сильно разочаруют. Знаю я этих чистых провинциальных
мальчиков-- без мыла в одно место залезут. /
-- Не мерь всех по себе! ' /\
-- Я не мерю, а вот ты еще мои слова вспомнишь.
На них с любопытством глядели несколько смуглых людей с живыми и юркими
глазами, звонко переговаривающиеся на похожем на автоматную очередь языке.
Они о чем-то спрашивали Голдовского, показывая на Тезкина, и тот нехотя
отвечал.
-- Скажи им, -- воскликнул юный физик запальчиво, -- что все, что им
здесь показывают, -- это ложь. Что настоящая молодежь -- это не те стукачи и
прилизанные лизоблюды, которых вы им подсовываете.
-- Ну, конечно, -- усмехнулся Лева, -- настоящая молодежь -- это ты.
Герой нашего времени.
-- А ты, я гляжу, хорошо устроился, -- сказал Тезкин презрительно, -- в
партию, наверное, вступил, да? Карьеру делаешь?
-- А это не твоего ума дело! О себе позаботься.
И неизвестно, до чего бы договорились друзья детства, когда бы Лева
вдруг не заметил невысокого загорелого человека с белесыми глазами, скоро
приближавшегося к ним. На груди у него, как и у Левы, висела
аккре-дитационная карточка, только на Левиной было написано "Отель
Измайлово", а у мужчины лаконичное "всюду".
-- Уходи немедленно, -- сказал Голдовский, не разжимая гу.6.
-- Эх, Левка, -- пробормотал Тезкин, -- до чего ж ты докатился! Ну черт
с тобой, пойду.
Он перешел на ту сторону, прошел вдоль фонтанов и дальше, беспечно
насвистывая "Калифорнию", побрел по бульварам, где гуляли они когда-то с
Козеттой, -- по Страстному, Петровскому, Рождественскому. Дошел до
Меншиковой башни, и вдруг сделалось ему нехорошо, как бывает порою в
солнечный и жаркий летний день, когда вдруг все вокруг меркнет и в голову
лезут дурные мысли. Ему стало стыдно, что он наговорил кучу пустых и звонких
слов Голдовскому. Тезкин присел на лавочке напротив телешевского дома, возле
которого ходили смурные бородатые люди и толковали о восстановлении
памятников старины и враждебных происках против русской культуры, закурил
сигарету, и все поплыло у него перед глазами, так что он едва не потерял
сознание. Это было одно только мгновение, а потом все опять вернулось, но
что-то оказалось в этом мире нарушенным, и тезкинское сердце снова сжалось
от неопределенной, но мучительной тревоги и предчувствия надвигавшейся беды.
К середине третьего курса Саня вдруг стал с удивлением замечать, что
друзья его гораздо меньше толкуют о бескорыстии науки, уходят в серьезные и
взрослые дела, говорят о прозаических материях, а он никак не мог уразуметь,
почему так необходимо выбрать перспективную кафедру, завязать хорошие
отношения с научным руководителем, бояться получить тройку по какому-нибудь
истмату или же, например, посвящать досуг общественной работе и самое
главное: почему звезды -- это невыгодно? Он по-прежнему любил смотреть, как
рассеивается туман над Бисеровым озером, философствовать за кружкой пива в
"Тайване", он не желал менять штормовку и брезентовые брюки на костюм-тропку
-- в его глазах это было бы изменой далеким идеалам, о чем, быть может,
говорили они когда-то с Голдовским. Но, хоть столько воды утекло с тех пор,
Тезкин чувствовал, что остался все тем же -- маленький и храбрый идеалист,
он хотел жить напе-' рекор всему так, чтобы доказать граду и миру --
продаваться не требуется, жить можно и должно свободно и легко. Но кто бы
стал его слушать?
Саня снова топал к Козетте, единственному не меняющемуся в мире
существу, и жаловался ей на своих друзей.
-- Они все не москвичи,-- говорил он,-- и это не случайно. Москва, по
моему глубокому убеждению, город конченый. В конце концов я, мои братья,
Левка -- не лучшее ли тому доказательство? Ничего хорошего ни родить, ни
дать миру она не может. И все-таки они приехали сюда, и это верно. Они нужны
Москве точно так же, как она нужна им. Она стала местом, где они
встретились, где есть библиотеки, театры, музеи, где есть, наконец,
университет. Но скажи мне, почему, попав сюда, они берут у этого города не
лучшее, а худшее, что в нем есть? Самые умные и честные из них спиваются,
прочие продают себя с потрохами, не понимая, а часто, что еще хуже. понимая,
какую цену они за это платят. Я им не судья, но, видит Бог, в моей
несчастной Машине куда больше искренности, чем в них.
Катя на сей раз возражать ничего не стала. Она выслушала Тезкина с
удивившей его серьезностью и проговорила:
-- Ты мужик, тебе легче.
-- Почему? -- удивился он.
-- Потому что ты можешь взять и послать все к черту.
-- А ты?
-- А я не могу, -- заключила она с грустью и хотела что-то еще
добавить, но промолчала.
"Она несчастна,--подумал Тезкин,--она, точно, несчастна, хотя никогда в
этом не признается". И он не мог понять, радует его это или нет. Скорее
должно было бы радовать. Но по неведомым ему законам именно ее несчастность
стала последней каплей, переполнившей чашу тезкинского смирения. Как
алкоголик, некоторое время строго воздерживающийся от спиртного и ведущий
размеренную жизнь, вдруг срывается и уходит в запой, так и Тезкин,
прошагавший свой отрезок пути, слетел со всех катушек, и им овладели его
вечная безалаберность и хроническая непригодность к серьезному труду.
В ту весну он снова ощутил приближение тоски -- верной спутницы и
предвестницы всех своих перемен. Все, точно в одночасье, ему обрыдло,
включая университет, снова в который раз захотелось куда-нибудь уехать, не
стало сил ходить на занятия и думать о сессии, вопросы метафизики
окончательно взяли верх над физикой, и он понял, что до конца университета
не дотянет.
В тот день, когда ему исполнилось двадцать три года и по обыкновению
посетили мысли о будущности и полезности своего существования в этом мире.
Александр забрал документы и послал запрос в Гидрометцентр с тем, чтобы его
отправили на какую-нибудь метеостанцию.
Ответ он получил через месяц. По странному совпадению это произошло как
раз в те дни, когда взорвался Чернобыль, и катастрофа, явившая собою начало
распада и переход в другое состояние всей российской жизни, стала
одновременно и переменой в его собственной судьбе. Он, быть может, не
обратил бы на это внимания, когда бы места, о которых довольно скупо
сообщали, не были знакомы ему воочию, и вдруг вспомнились ему голоса божьих
странниц, их мрачные предсказания, и печаль объяла тез-кинское сердце. И
печаль эта оказалась не единственной.
Друзья устроили ему грандиозные проводы в Купавне. Все было, как тогда,
когда только начиналась и была ничем не омрачена их юная дружба, все
воскресло, и почудилось ему даже, что незачем уезжать. Хотелось крикнуть,
напившись пьяным: "Друзья мои! Все вы так прекрасны, и я I вас так люблю.
Заклинаю вас чем угодно: не продавайте душу дьяволу -- \| он купленного не
возвращает".
Но они могли сойтись теперь вместе лишь на мгновение, а с утра снова
разбрестись по своим делам, и ясно было, что воротить прошлое уже нельзя.
Однако как ни огорчили Тезкина эти похмельные и невеселые проводы, еще
горше оказалось прощание с Катериной. Она пришла за три дня до его отъезда.
Дома никого не было, они сидели на кухне, пили чай, и Тез-кин не мог ничего
понять. Он не узнавал, а вернее, только теперь стал узнавать свою
возлюбленную -- ту Козетту, что шла с ним когда-то по Рождественскому
бульвару, водила в церковь и ждала в убогой теплостановской квартирке,
Козетту. что приехала к нему в армию. Куда-то делись вся ее рассеянность и
отстраненность, она была снова беззащитна и нежна, и он только боялся ее
вспугнуть, боялся, что ее нежность сейчас исчезнет, она встанет и скажет,
что ей пора.
Он глядел на нее глазами влюбленного семнадцатилетнего мальчика и
мысленно заклинал: "Не уходи, только не уходи, ну побудь со мной хоть еще
полчаса". Было уже совсем поздно, гул города, шумной Автозаводской улицы,
стих, в наступившей тишине слышно было, как за домами и гаражами гудит
окружная железная дорога, и глаза Козетты становились все теплее. Они
сделались совсем шальными и юными, но Тезкин все еще не смел поверить в эту
неслыханную милость.
Настенные часы на кухне ясно и звучно возвестили о полуночи, и
Ко-зетта, чуть-чуть покраснев, как много лет (казалось, всю жизнь) назад,
проговорила:
-- Сашенька, не заставляй меня саму вести тебя в спальню. И, не дав ему
опомниться, перебивая собственное смущение, прибавила:
-- Ты иди первый и жди меня.
Он лежал на кровати в полной темноте, слышал, как льется в ванной
^вода, и даже не решался ни о чем подумать. За окошком виднелась громада
Тюфилевских бань, в гулкой квартире было тепло и тихо, но он дрожал от
озноба.
-- Где ты? -- позвала она.
-- Здесь, -- ответил он хрипло.
Она подошла к кровати, легла рядом, обняла его и шепнула:
-- Подожди чуть-чуть, давай полежим просто. Я так когда-то об этом
мечтала... А теперь включи свет -- я хочу, чтобы ты меня видел.
-- Ты так красива. Боже мой. Я даже боюсь до тебя дотронуться.
-- Не бойся, -- проговорила она, и ему показалось на миг, что им снова
ему восемнадцать, ей девятнадцать лет и он через три дня уходит в армию, а
все последовавшее рухнуло в небытие, исчезло, стерлось или было им кем-то в
эту ночь прощено.
Но потом, когда недолгая майская ночь ушла на запад, Тезкин ощутил
такое отчаяние, какого никогда прежде не испытывал. Ах, если бы это
случилось не теперь, а пятью годами раньше, кто знает, может быть, тогда все
повернулось бы и в его, и в ее жизни иначе. От этой мысли, от того, что
понял он в эту минуту, что любит эту женщину, любил всю жизнь и будет любить
всегда и она любит его, а ее замужество и его многочисленные романы суть
нелепость и глупость смеющейся над ними судьбы, у Тезкина потемнело в
глазах.
-- Хочешь, я останусь?
-- Нет, Саша, ты поезжай, -- сказала она ровно. -- Я к тебе только
потому и пришла, что ты уезжаешь.
-- Господи, зачем ты-это сделала? Ты ведь не любишь его.
-- Не люблю, -- ответила она, -- так не люблю, что иногда кажется, с
ума от этой нелюбви сойду.
И от этих слов стало Тезкину еще дурнее.
-- Почему ты меня не дождалась. Катя?
-- Так уж случилось, -- сказала она, глядя на него ясным взглядом, -- и
я буду с этим человеком до тех пор, пока он сам от меня не откажется. Ты
уезжай -- не судьба нам жить в одном городе. Как раньше, не получится, а как
сегодня -- я не смогу.
-- А если он откажется? -- произнес Тезкин мучительно.
-- Ты об этом не узнаешь.
Она сидела печальная на краю кровати, ее светлые, тяжелые волосы
спадали на плечи, доставая кончиками до груди, и она наматывала их на палец,
уже немного отрешенная и очень усталая. И Тезкин вдруг почувствовал
одновременно жалость к ней и вину: как бы страшно ни было теперь ему
оставаться одному в этой комнате, где пока еще есть она, каково будет
возвращаться домой ей?
-- Почему мы так несчастны? За что нам это? -- проговорил он, точно сам
к себе обращаясь.
-- Не валяй дурака, -- ответила она, вставая и снова превращаясь в
светскую даму. -- Сделанного не воротишь. И потом кто тебз сказал, что мы
должны быть обязательно счастливы?
Метеостанция находилась на последнем из островов, что грядою уходили с
севера на юг Онежского озера. К тому времени, когда вдрызг разбитый,
отчаявшийся и ни на что хорошее уже не надеявшийся Саня туда приехал, там
жило две семьи и была такая красота и благолепие, что поверить, что где-то
есть парткомы, очереди, магазины, центральные газеты и переполненные вагоны
метро, было невозможно. Тезкин был ошеломлен свалившимся на него богатством
в виде безумных и каждый день новых закатов. скал, сосен, вод и с трепетом
подумал, что в своей не такой уж длинной жизни он потерял двадцать с лишком
лет и все настоящее начнется только теперь. Работа занимала немного времени,
а в остальные часы он торчал с удочкой или спиннингом у воды, плавал вдоль
изрезанных берегов на лодке, приволакивал из лесу корзины грибов и ягод и
только боялся, что по какой-нибудь неведомой случайности все это однажды
кончится.
Вся его предыдущая жизнь ушла разом в прошлое, оставив груду
воспоминаний. Он решил, что лишь по ошибке родился не в деревне или
небольшом городе и оттого совершил столько глупостей. Теперь судьба дала ему
шанс все исправить, найти себя, тот мир, для которого он был создан,-- не
университет, не безмятежное семейное существование и не сумасшедшую любовь,
а уединенность и сосредоточенность, подобные тем, что искали в древние
времена отшельники.
Он нашел тот кусок земли, где можно было прожить всю жизнь, не жалея ни
об одном дне, не изводя себя пустыми сожалениями и страстями, ибо дни были
непохожи один на другой, разрушая тем самым скуку, которая томит горожан и
заставляет их выдумывать суетные заботы о деньгах. почестях и наградах.
Что же касается обитателей метеостанции, они поначалу отнеслись к
Тезкину со смешанным чувством недоверия и любопытства. Им были совершенно
непонятны его вздохи и ахи о красотах пейзажа и уж тем более чего ради он
сюда приперся, но главное -- не было в нем спеси и чувства превосходства,
чего более всего не любят простые люди в людях интеллигентных.
То, что он себя переоценил, Саня понял довольно скоро. В октябре дни
стали коротки, задули ветра не хуже степных, по воде пошла шуга, и на
станции наступила тьма египетская. Мужики днями и ночами пьянствовали,
иногда пьяные уходили на катерах в море, и Тезкину приходилось вместе с их
привыкшими ко всгму женами по несколько суток кряду торчать возле приборов и
на кухне.
Спасался он только тем, что писал Козетте любовные письма на
главпочтамт до востребования. Но в ее ответных посланиях, сколь жадно он их
ни перечитывал и ни искал между строчек некоего сокрытого смысла, не было
ничего, напоминавшего об их последнем свидании. И все же смутная надежда на
перемену их общей участи не покидала тезкинское сердце. Он грезил скорой
встречей, сам не зная отчего представляя, как Катерина явится на забытый
Богом островок и постучит в окошко жарко натопленной комнатки.
Бабоньки на станции нарадоваться на него не могли, ибо прежде, когда
мужья уходили в традиционный межсезонный запой, пока не ляжет хорошенько
снег, не встанет лед и не начнется зимняя рыбалка и охота, им приходилось
все делать одним. Но дни сменялись днями, то опускалась, то поднималась
температура, северные ветра чередовались с западными, иногда вспыхивало на
севере чудесное и таинственное сияние, наполнявшее душу восторгом. А от
Козетты письма приходили редко. Тезкину казалось, что он плшет в никуда, --
мука, которую не выдержит даже самое влюбленное и пылкое сердце. Мало-помалу
он втянулся в пьяные посиделки, научился пить чистый спирт, чуть-чуть
разбавляя его водой. Бабы, как встарь, остались одни, поняв, что мужскую
породу не переделаешь, и очень возможно, что недоучившийся студиозус
бесславно бы спился, когда б однажды в минуту просветления ему не попался
ящик с книгами, о существовании которого никто уже толком не помнил и не мог
объяснить, откуда он здесь взялся.
Кажется, работал когда-то на Маячном такой же полоумный интеллигент,
только из Питера, то ли поэт, то ли художник, и привез с собой эти книги.
Говорил, что будет заниматься самообразованием и думать о том, как спасать
Россию, но потом начал пить горькую и через полгода утонул:
не то случайно провалился в полынью, не то решил покончить с тяготившей
его жизнью, а. спасение России оставить на других. Но кем бы ни был сей
таинственный незнакомеци какими бы ни были причины, вынудившие его
расстаться с жизнью, он обладал весьма изысканным вкусом. Среди книг его
имелись античные классики ~от--Гомера до Петрония, кое-что из Средневековья,
Данте, Монтень, Боккаччо, Тйильтон, русская классика, из нового времени
заумь вроде Пруста и Гессе, а еще больше философов, историков, различных
мудрецов и прочей словесности, которую Саня, чей читательский интеллект,
несмотря на пристрастие к роковым вопросам и университетскую среду, никогда
не поднимался выше семейных романов Арчибальда Джозефа Кронина, в руки б не
взял. Однако деваться было некуда, и если поначалу с отвращением, как
ступающий по лужам домашний кот, он насилу заставлял себя окунаться во все
эти эмпиреи, то постепенно к ним привык и даже стал находить удовольствие в
этом неторопливом чтении.
Порою, отрываясь от книг, Тезкин развлекался тем, что на манер
Ше-херезады пересказывал обитателям Маячного содержание наиболее
занимательных опусов и снова погружался в их дальнейшее изучение. Он
почувствовал в себе давно томивший зов к познанию мироздания и, ночами глядя
на свои любимые, такие знакомые и родные звезды, чей вечный свет согревал
его душу, размышлял о человеческой природе и природе вещей, о конечности
мира и бессмертии духа, о Боге и об огне, о монадах Лейбница и философии
Николая Кузанского, об экзистансе и позитивизме, о путях, по которым идет
человечество не то к истине и свету, не то к обрыву и тьме. Его увлекала
философия истории и история философии, он думал о происхождении мира и
смысле человеческого бытия--чем глобальнее была проблема, тем больше она его
волновала, и наконец, почувствовав себя достаточно образованным, Тезкин
решил, что и ему настал черед внести свой вклад в сокровищницу человеческого
познания и взяться за перо.
Всему этому предшествовало, правда, одно событие, поначалу
претендовавшее на то, чтобы быть комичным, но закончившееся вполне
драматически. В зимнее время островок, находившийся всего-то в получасе лета
от Петрозаводска, оказывался отрезанным от внешнего мира. Зато когда
приходила святая в государстве"избирательная страда, будь там буран не
буран, метеорологам привозили урну, и вместе со всем народом они голосовали
за народную власть.
Сие считалось в порядке вещей, и никому в голову не могло прийти, что
должно быть иначе, но Тезкина подобная нелепица возмутила. Прошло больше
месяца с тех пор, как не привозили почту, Саня изнывал от беспокойства, и
нетерпение его дошло до такой степени, что, вспомнив вольнодумный дух
альма-матер, он стал вести агитацию, призывая мужиков бойкотировать выборы.
Суровые северные дядьки крякнули, и, поскольку описываемые события
происходили на фоне антиалкогольной кампании, уменьшился объем выдаваемого
им спирта и ходили слухи, что скоро его и вовсе не будет, вынесли вердикт:
ни хрена... И когда великолепным мартовским утром вертолет с урной
приземлился на Маячном, метеостанция объявила бойкот.
Мало того, что это было само по себе чепе. Положение осложнялось еще и
тем, что вместе с урной на остров прилетел корреспондент областной газеты и
весело сказал соскучившимся ребятишкам, что статья о выборщиках в самых
отдаленных уголках края уже стоит в наборе и осталось их только
сфотографировать. Но не тут-то было: избиратели с аристократической
холодностью повернулись к весельчаку спиной и удалились. Их пробовали было
уговорить, но мужики уже закусили удила, и бедняга остался ни с чем. А
агитатор и пропагандист Тезкин, глядя на плоды своего труда, вместо
удовлетворенности ощутил острый стыд. Он взял у растерянного корреспондента
письма и ушел на дальний конец острова, чтобы не встречаться глазами с
поникшим гостем, ничуть не виновным в тоталитарном характере власти и
несвободе этих последних в Российской истории спокойных выборов.
Зачем он это сделал? Тезкин и сам не мог теперь ответить на этот
вопрос. Несколько минут он глядел вдаль, не раскрывая писем и казня себя за
глупость, потом взял родительское послание, неторопливо его прочел, все
оттягивая момент, когда раскроет то, что было написано рукою Катерины.
Какой же ждал его удар! Ее письмо было очень ласковым, но Тезкин,
чувствуя в этой ласковости что-то подозрительное, летел вперед через строчки
и наконец нашел. Козетта писала, что ее мужа посылают в Германию. она едет
вместе с ним, и, наверное, надолго. Тезкин поднял голову. посмотрел окрест
себя безумными глазами и услышал, как на станции заработали моторы, вертолет
с несолоно хлебнувшей урной взмыл в чистейшее карельское небо и, не сделав,
как обычно, над островом круг, без всяких сантиментов отправился в
Петрозаводск, унося в своем чреве запоздалый и бесполезный донос на
антисоветчика, возмутителя спокойствия и нарушителя статистики Александра
Тезкина. А сам он упал на снег и даж' не зарыдал, провалявшись так незнамо
сколько, и, когда очнулся, солп це уже садилось в той стороне, куда улетела
его возлюбленная, а Тезкин:
начал бить озноб.
Наутро он был совершенно болен, его мучал кашель, нездоровый румянец
заиграл у него на щеках, и даже водка с перцем и чесноком не помогала -- так
вернулась к нему его застарелая болезнь, обостряясь отныне всякий раз ранней
весною. Нужно было уезжать с этого острова с его сырым и холодным климатом,
но уезжать теперь было не к кому и незачем. Все связи с миром оказались
порванными, и тезкинское пребывание на Маячном неожиданно затянулось.