Варшавский Илья Иосифович. Контактов не будет (Фантастические повести и рассказы)

   - Может быть, ты и права. Кстати, мне нужно было тебе сказать, что я уезжаю.
   - Куда это?
   - В пустыню. Думать о своей душе или об этом... как его? Чувстве ответственности.
   - Надолго?
   - Не знаю.
   - А как же университет?
   - Подождет. Потом разберемся. Ну, пойдем, провожу тебя домой. В последний раз.
   Он действительно уехал. На две недели, без разрешения деканата, а когда вернулся, началась эта ерунда с переводом на биофак. Конечно, никакого перевода ему не разрешили, но крику было много. Говорят, сам Дирантович занимался этим делом. Он у него кем-то вроде опекуна.
   С того вечера на Чистых прудах в наших отношениях что-то оборвалось. Не знаю почему, но чувствую, что окончательно.
   Нина Федоровна Земцова Боюсь, что я не сумею толком объяснить, почему я на это решилась. Мне всегда хотелось иметь ребенка, но я бесплодна. Никанор Павлович Смарыга и тот другой профессор объяснили мне, что единственный выход для меня - пересадка. Сказали, что это совершенно безопасно.
   Я была старшей сестрой отделения, где лежал Семен Ильич Пральников. Я сама делала ему внутривенные вливания, ну и всякие другие процедуры. Он был очень нетерпеливым, плохо переносил боль и не подпускал к себе никого, кроме меня. Как-то мне попалась тупая игла, и он на меня так накричал, что у меня слезы на глазах появились. И тут он вдруг поцеловал мне руку и спросил:
   - Нина Федоровна, вы знаете, о чем мечтает каждый мужчина?
   Я сказала, что, наверно, каждый о чем-то своем.
   - Ошибаетесь. Каждый настоящий мужчина мечтает о такой жене, как вы.
   - Почему же это?
   - Потому что вы лечите не только тело, но и душу.
   Я разревелась, как девчонка. Уже тогда врачи говорили, что он безнадежен. Исхудал он ужасно, кости да кожа, но в лице что-то очень молодое. Никогда не скажешь, что ему 55 лет и что он знаменитый ученый.
   Просто несчастный паренек, которому еще нужны материнская ласка и уход. Вот тогда я и подумала, что мне бы такого рыжего, вихрастого сыночка. Так что когда Смарыга мне предложил, я сразу согласилась. Говорили, что все это имеет большое значение для науки, но я, право, не из-за этого.
   Беременность и роды были легкими.
   О нас очень заботились, дали квартиру, большую пенсию. Я старалась тратить меньше, знала, что это деньги Андрюшины, может, они ему когда-нибудь понадобятся.
   Конечно, мне бы хотелось, чтобы Андрей рос, как все, ходил в садик, играл с другими детьми, но тут моей власти не было. Чуть ли не с пеленок начали натаскивать, как собачонку. Не по душе мне были все эти кубики с формулами, но Михаил Иванович Лукомский говорил, что так нужно.
   А тут еще этот Фетюков повадился. Придет - и сразу: "Ну, как наш гений?"
   Ноги в передней не оботрет, прямо в детскую прется. Все старался Андрюшу чем-нибудь позлить. Каждый раз обязательно до слез доведет. Мне этот Фетюков сразу не понравился. Говорят, это он довел Смарыгу до инфаркта.
   Я много раз просила Михаила Ивановича, чтобы запретили Фетюкову ходить к Андрюше, но тот только руками разводил. "У него, - говорит, - особые полномочия". Полномочия, не полномочия, а в школу отдать тоже не разрешили.
   Начали ходить учителя на дом. Совсем Андрею голову задурили. Бывало, скажу ему: "Пойди поиграй хоть во дворе, отдохни немного", а он: "Я играть не умею, лучше посижу, почитаю". Книг у нас тьма-тьмущая, все от покойного Семена Ильича остались.
   Вообще-то Андрюша мальчик ласковый, меня любит, но больно они его науками затыркали.
   Летом мы всегда выезжали в Кратово, там у Семена Ильича своя дача была.
   Так и на даче отдыха не бывало. Что ни день, то Лукомский, то кто-нибудь еще. И все разговоры, разговоры. Так и маялись год за годом.
   Раз приходит ко мне Михаил Иванович и говорит:
   - Пора Андрея в университет отдавать.
   Я аж руками всплеснула.
   - Да разве такого несмышленыша можно?! Ему же еще и пятнадцати лет полных нету.
   А он только засмеялся.
   - Ваш несмышленыш знает больше иного студента третьего курса. У него выдающиеся математические способности, не забывайте, кто он. А что касается пятнадцати лет, то время терять незачем. Этот вопрос обсуждался и уже решен.
   Ну, решен, так решен. Меня в таких делах они вообще никогда не спрашивали.
   Поступил Андрей. Говорят, без экзаменов приняли.
   Стало как будто легче. Ходит на лекции, делает домашние задания, все-таки режим какой-то человеческий. Стал в кино ходить, гулять, зимой на лыжах. Четыре года проучился, все хорошо.
   И вдруг как снег на голову. Прихожу домой, Андрея нет. На столе письмо.
   Я его сохранила, вот оно:
   Мамочка, дорогая!
   Прости меня, что заставляю тебя волноваться, но мне самому нелегко.
   Дело в том, что я все знаю. Неважно, кто мне об этом сказал, я ему дал честное слово не называть его имени.
   Я уезжаю. Мне нужно побыть одному и о многое подумать.
   Пойми меня правильно. В моих представлениях отец всегда был чем-то недосягаемым, гениальным ученым, может быть, и не вполне оцененным современниками, но на голову выше всех этих дирантовичей, лукомских, кашутиных и прочих. Я же мальчишка, способный лишь более или менее сносно усваивать чужие лекции.
   И вдруг выясняется, что я - это он.
   Здесь какая-то трагическая ошибка. Я не чувствую в себе мощи титана и всю жизнь буду мучиться сознанием, что от меня ожидают того, чего я дать не могу. Судя по всему, из меня выйдет очень посредственный физик, и жить, постоянно оглядываясь на собственную тень, зовущую к подвигам в науке, это такая пытка, которая мне не по силам.
   Где-то был допущен просчет, и я стал его жертвой.
   Не беспокойся, родная, я с собой ничего не сделаю. Просто мне нужно хорошенько подумать.
   Я тебя ни в чем не обвиняю и по-прежнему люблю, только не мешай мне принять решение и никому ничего не говори.
   Андрей.
   Я вся обревелась. Места себе не находила, хотела бежать к Лукомскому, но побоялась, что Андрюша рассердится. Сначала ломала себе голову, кто мог такую подлость сделать, а потом догадалась. Кроме, как Фетюкову, некому. Он с самого начала за что-то невзлюбил нас обоих. Одно время, слава богу, совсем перестал ходить. А тут не прошло и трех дней - заявляется, спрашивает, где Андрей.
   Я его дальше порога не пустила и сказала, что Андрюша уехал в Тулу к моему брату. "Зачем?" - спрашивает. Я говорю: "По семейным делам". А он с такой ухмылочкой: "Что еще за семейные дела появились?" Я сказала: "Вас это не касается" - и выставила.
   Вернулся Андрей через две недели, лица на нем не было. Я его обняла, заплакала, говорю: "Ну как, сынок? Что теперь делать будем?" - "Ничего, говорит, - перезимуем".
   Ну, перезимуем так перезимуем. Больше он мне насчет этого ни одного слова не сказал. Даже про то, что он собирался куда-то переводиться, стороной узнала. Хорошо, Лукомский его отговорил. Все-таки четырех лет учения жалко. Да и сам он, вижу, немного успокоился.
   Кончил Андрюша университет, отпраздновали. Его к себе на работу сам Дирантович взял, приезжал к нам, мне руку поцеловал. "Не беспокойтесь, говорит, - все будет в порядке, готовьтесь скоро диссертацию обмывать".
   Только после этой истории какой-то не такой стал Андрюша. Ходит на работу, вечером телевизор смотрит или читает, но жизни в нем прежней нету.
   Вялый, что ли, не могу объяснить.
   Хоть бы женился, может, все-таки веселее бы стал.
   Развязка Аплодисментов не было. Делегаты международного конгресса покидали зал молча. Невольная дань уважения побежденному соратнику.
   Андрей Пральников стоял у доски, судорожно сжимая в руке указку. Сейчас, когда уже все было кончено, на смену злому азарту пришла тупая усталость.
   Дирантович поднялся с председательского кресла и вынул из уха микрофон слухового аппарата. Двое аспирантов услужливо подхватили его под руки и повели через служебный ход. По дороге он остановился и еще раз внимательно поглядел на развешанные листы ватмана с причудливой вязью уравнений. В фойе его сразу окружили. Из толпы любопытных, энергично работая локтями, пробрались вперед корреспондент международного агентства и Фетюков. О, это был совсем другой Фетюков! Вместо былой спортивной подтянутости появилась непринужденная сановитость, та самая сановитость, которая дается только долгими годами успеха. Солидная плешь придала лицу чисто сократовское глубокомыслие. Одет он был по-прежнему элегантно, но уже без всякого признака дурного вкуса. На пальце - тонкое обручальное кольцо.
   Чувствовалось, что все его жизненные планы выполняются с неукоснительной последовательностью.
   - Мировая сенсация! - обратился корреспондент к Дирантовичу. - Сын против отца! Ничего не пощадил, камня на камне не оставил. Вы могли бы прокомментировать это событие?
   - Что ж тут комментировать? Академик Пральников был настоящим ученым. Я уверен, что, появись у него в то время хоть малейшая тень сомнения, он бы поступил точно так же. Но не нужно забывать, что доклад, который мы сейчас слышали, построен на очень оригинальной интерпретации новейших экспериментальных данных, и нужен был незаурядный талант Андрея Пральникова, чтобы...
   - Положить самого себя на обе лопатки, - пробормотал Лукомский.
   Корреспондент обернулся к нему:
   - Значит, слухи, которые ходили в свое время, имеют какие-то основания?
   - Какие слухи?
   - Насчет несколько необычных обстоятельств появления на свет Андрея Пральникова.
   - Чепуха! - сказал Дирантович. - Никаких оснований под собой ваши слухи не имеют. Мы все появляемся на свет э... весьма тривиальным образом.
   - Но что же могло заставить молодого Пральникова взяться именно за эту работу? Ведь, что ни говори, роль отцеубийцы... К тому же, честно говоря, меня поразил резкий, я бы даже сказал, враждебный тон доклада.
   - Не знаю. Тут уже чисто психологическая задача, а я, как известно, всего лишь физик.
   - А вы как думаете?
   - Вера в невозможное, - ответил Лукомский.
   - Извините, не понял.
   - Боюсь, что не сумею разъяснить.
   - И разъяснять нечего, - авторитетно изрек Фетюков. - Почитайте Фрейда.
   Эдипов комплекс.
   Дирантович улыбнулся, но ничего не сказал.
   Эпилог Письмо заслуженного деятеля науки профессора В. Ф. Черемшинова вице-президенту Академии наук А. Н. Дирантовичу Глубокоуважаемый Арсений Николаевич!
   Я должен выполнить последнюю волю Никанора Павловича Смарыги и сообщить Вам некоторые дополнительные сведения о проведенном эксперименте. Надеюсь, Вы меня правильно поймете и не будете в претензии за то, что в течение двадцати трех лет я хранил по этому поводу молчание.
   В тот день, когда Н. Ф. Земцовой должны были сделать пересадку, у лаборантки, ехавшей из лаборатории в больницу, украли в трамвае сумочку, в которой находился препарат клеток академика Пральникова.
   Семена Ильича к тому времени уже кремировали.
   Трудно передать отчаяние Никанора Павловича. Ведь этот эксперимент был завершением работы, на которую он потратил всю свою жизнь. Вы знаете, с каким трудом ему удалось добиться разрешения провести такой опыт на человеке. Смарыга прекрасно понимал, что, если бы не ореол, окружавший имя академика Пральникова, ему бы пришлось еще долго ждать подходящего случая.
   Мы приняли решение сообща, пойдя, если хотите, на научный подлог. Мне трудно определить истинные границы этого термина в данном случае.
   Опыт был поставлен, причем в качестве донора выбран сторож, работавший в лаборатории Смарыги. У него была та же пигментация волос, что и у академика Пральникова.
   Таким образом, в сыне Земцовой воплощен не всемирно известный ученый Пральников, а Василий Кузьмич Лягин, умерший десять лет назад от пневмонии.
   Думаю, что от этой замены эксперимент Смарыги не потерял огромного научно-познавательного значения, каким, по моему мнению, он несомненно обладает. По существу, решалась все та же задача: наследственность и среда, но в еще более строгих начальных условиях. Мы предоставили ни в чем не примечательному человеку возможность проявить дарования, может быть скрытые в каждом из нас.
   Поэтому мы решили хранить все в тайне до выяснения результатов эксперимента.
   К сожалению, Никанор Павлович уже никогда не узнает, чем он кончился. Что же касается меня, то я вполне удовлетворен.
   Можете судить о моем поступке, как Вам угодно, но вины своей я тут не вижу.
   Ваш покорный слуга В. Черемшинов.
   Тревожных симптомов нет 1 - Не нравятся мне его почки, - сказал Крепс.
   Леруа взглянул на экран.
   - Почки как почки. Бывают хуже. Впрочем, кажется, регенерированные. Что с ними делали прошлый раз?
   - Сейчас проверю. - Крепс набрал шифр на диске автомата.
   Леруа откинулся на спинку кресла и что-то пробормотал сквозь зубы.
   - Что вы сказали? - переспросил Крепс.
   - Шесть часов. Пора снимать наркоз.
   - А что будем делать с почками?
   - Вы получили информацию?
   - Получил. Вот она. Полное восстановление лоханок.
   - Дайте сюда.
   Крепс знал манеру шефа не торопиться с ответом и терпеливо ждал.
   Леруа отложил пленку в сторону и недовольно поморщился:
   - Придется регенерировать. Заодно задайте программу на генетическое исправление.
   - Вы думаете, что...
   - Безусловно. Иначе за пятьдесят лет они не пришли бы в такое состояние.
   Крепс сел за перфоратор. Леруа молчал, постукивая карандашом о край стола.
   - Температура в ванне повысилась на три десятых градуса, - сказала сестра.
   - Дайте глубокое охлаждение до... - Леруа запнулся. - Подождите немного... Ну, что у вас с программой, Крепс?
   - Контрольный вариант в машине. Сходимость девяносто три процента.
   - Ладно, рискнем. Глубокое охлаждение на двадцать минут. Вы поняли меня?
   На двадцать минут глубокое охлаждение. Градиент - полградуса в минуту.
   - Поняла, - ответила сестра.
   - Не люблю я возиться с наследственностью, - сказал Леруа. - Никогда не знаешь толком, чем все это кончится.
   Крепс повернулся к шефу:
   - А по-моему, вообще все это мерзко. Особенно инверсия памяти. Вот бы никогда не согласился.
   - А вам никто и не предложит.
   - Еще бы! Создали касту бессмертных, вот и танцуете перед ними на задних лапках.
   Леруа устало закрыл глаза.
   - Вы для меня загадка, Крепс. Порою я вас просто боюсь.
   - Что же во мне такого страшного?
   - Ограниченность.
   - Благодарю вас...
   - Минус шесть, - сказала сестра.
   - Достаточно. Переключайте на регенерацию.
   Фиолетовые блики вспыхнули на потолке операционного зала.
   - Обратную связь подайте на матрицу контрольного варианта программы.
   - Хорошо, - ответил Крепс.
   - Наследственное предрасположение, - пробормотал Леруа. - Не люблю я возиться с такими вещами.
   - Я тоже, - сказал Крепс. - Вообще все это мне не по нутру. Кому это нужно?
   - Скажите, Крепс, вам знаком такой термин, как борьба за существование?
   - Знаком. Учил в детстве.
   - Это совсем не то, что я имел в виду, - перебил Леруа. - Я говорю о борьбе за существование целого биологического вида, именуемого Хомо Сапиенс.
   - И для этого нужно реставрировать монстров столетней давности?
   - До чего же вы все-таки тупы, Крепс! Сколько вам лет?
   - Тридцать.
   - А сколько лет вы работаете физиологом?
   - Пять.
   - А до этого?
   Крепс пожал плечами.
   - Вы же знаете не хуже меня.
   - Учились?
   - Учился.
   - Итак, двадцать пять лет - насмарку. Но ведь вам, для того чтобы что-то собой представлять, нужно к тому же стать математиком, кибернетиком, биохимиком, биофизиком, короче говоря, пройти еще четыре университетских курса. Прикиньте-ка, сколько вам тогда будет лет. А сколько времени понадобится на приобретение того, что скромно именуется опытом, а по существу представляет собой проверенную жизнью способность к настоящему научному мышлению?
   Лицо Крепса покрылось красными пятнами.
   - Так вы считаете...
   - Я ничего не считаю. Как помощник вы меня вполне устраиваете, но помощник сам по себе ничего не стоит. В науке нужны руководители, исполнители всегда найдутся. Обстановочка-то усложняется. Чем дальше, тем больше проблем, проблем остреньких, не терпящих отлагательства, проблем, от которых, может быть, зависит само существование рода человеческого. А жизнь не ждет. Она все время подстегивает: работай, работай, с каждым годом работай все больше, все интенсивнее, все продуктивнее, иначе застой, иначе деградация, а деградация - это смерть.
   - Боитесь проиграть соревнование? - спросил Крепс.
   Насмешливая улыбка чуть тронула тонкие губы Леруа:
   - Неужели вы думаете, Крепс, что меня волнует, какая из социальных систем восторжествует в этом мире? Я знаю себе цену. Ее заплатит каждый, у кого я соглашусь работать.
   - Ученый-ландскнехт?
   - А почему бы и нет? И, как всякий честный наемник, я верен знаменам, под которыми сражаюсь.
   - Тогда и говорите о судьбе Дономаги, а не всего человечества. Вы ведь знаете, что за пределами Дономаги ваш метод не находит сторонников. И признайтесь заодно, что...
   - Довольно, Крепс! Я не хочу выслушивать заношенные сентенции. Лучше скажите, почему, когда мы восстанавливаем человеку сердечную мышцу, регенерируем печень, омолаживаем организм, все в восторге: это человечно, это гуманно, это величайшая победа разума над силами природы! Но стоит нам забраться чуточку поглубже, как типчики вроде вас поднимают визг: ах!
   ученому инверсировали память, ах! кощунственные операции, ах!.. Не забывайте, что наши опыты стоят уйму денег. Мы должны выпускать отсюда по-настоящему работоспособных ученых, а не омоложенных старичков, выживших из ума.
   - Ладно, - сказал Крепс, - может быть, вы и правы. Не так страшен черт...
   - Особенно когда можно дать ему мозг ангела, - усмехнулся Леруа.
   Раздался звонок таймера.
   - Двадцать минут, - бесстрастно сказала сестра.
   Крепс подошел к машине:
   - На матрице контрольной программы нули.
   - Отлично! Отключайте генераторы. Подъем температуры - градус в минуту.
   Пора снимать наркоз.
   2 Огромный ласковый мир вновь рождался из недр небытия. Он был во всем: в приятно холодящем тело регенерационном растворе, в тихом пении трансформаторов, в горячей пульсации крови, в запахе озона, в матовом свете ламп. Окружающий мир властно вторгается в просыпающееся тело великолепный, привычный и вечно новый мир.
   Кларенс поднял голову. Две черные фигуры в длинных, до пят, антисептических халатах стояли, склонившись над ванной.
   - Ну, как дела, Кларенс? - спросил Леруа.
   Кларенс потянулся.
   - Восхитительно! Как будто снова родился на свет.
   - Так оно и есть, - пробормотал Крепс.
   Леруа улыбнулся:
   - Не терпится попрыгать?
   - Черт знает какой прилив сил! Готов горы ворочать.
   - Успеете, - лицо Леруа стало серьезным. - А сейчас - под душ и на инверсию.
   ...Кто сказал, что здоровый человек не чувствует своего тела? Ерунда!
   Нет большего наслаждения, чем ощущать биение собственного сердца, трепет диафрагмы, ласковое прикосновение воздуха к трахеям при каждом вдохе. Вот так каждой клеточкой молодой упругой кожи отражать удары бьющей из душа воды и слегка пофыркивать, как мотор, работающий на холостом ходу, мотор, в котором огромный неиспользованный резерв мощности. Черт побери, до чего это здорово! Все-таки за пятьдесят лет техника сделала невероятный рывок. Разве можно сравнить прошлую регенерацию с этой? Тогда в общем его просто подлатали, а сейчас... Ух, как хорошо! То, что сделали с Эльзой, просто чудо. Только зря она отказалась от инверсии. Женщины всегда живут прошлым, хранят воспоминания, как сувениры. Для чего тащить с собой этот ненужный балласт? Вся жизнь в будущем. Каста бессмертных, неплохо придумано!
   Интересно, что будет после инверсии? Откровенно говоря, последнее время мозг уже работал неважно, ни одной статьи за этот год. Сто лет - не шутка.
   Ничего, теперь они убедятся, на что еще способен старина Кларенс. Отличная мысль - явиться к Эльзе в день семидесятипятилетия свадьбы обновленным не только физически, но и духовно...
   - Хватит, Кларенс. Леруа вас ждет в кабинете инверсии, одевайтесь! Крепс протянул Кларенсу толстый мохнатый халат.
   3 Вперед-назад, вперед-назад пульсирует ток в колебательном контуре, задан ритм, задан ритм, задан ритм...
   Поток электронов срывается с поверхности раскаленной нити и мчится в вакууме, разогнанный электрическим полем. Стоп! На сетку подан отрицательный потенциал. Невообразимо малый промежуток времени, и вновь рвется к аноду нетерпеливый рой. Задан ритм, рождающий в кристалле кварца недоступные уху звуковые колебания, в десятки раз тоньше комариного писка.
   Немые волны ультразвука бегут по серебряной проволочке, и металлический клещ впивается в кожу, проходит сквозь черепную коробку. Дальше, дальше, в святая святых, в величайшее чудо природы, именуемое мозгом.
   Вот она - таинственная серая масса, зеркало мира, вместилище горя и радости, надежд и разочарований, взлетов и падений, гениальных прозрений и ошибок.
   Лежащий в кресле человек глядит в окно. Зеркальные стекла отражают экран с гигантским изображением его мозга. Он видит светящиеся трассы микроскопических электродов и руки Леруа на пульте. Спокойные, уверенные руки ученого. Дальше, дальше, приказывают эти руки, еще пять миллиметров.
   Осторожно! Здесь сосуд, лучше его обойти!
   У Кларенса затекла нога. Он делает движение, чтобы изменить позу.
   - Спокойно, Кларенс! - голос Леруа приглушен. - Еще несколько минут постарайтесь не двигаться. Надеюсь, вы не испытываете никаких неприятных ощущений?
   - Нет. - Какие же ощущения, когда он знает, что она совершенно лишена чувствительности, эта серая масса, анализатор всех видов боли.
   - Сейчас мы начнем - говорит Леруа. - Последний электрод.
   Теперь начинается главное. Двести электродов подключены к решающему устройству. Отныне человек и машина составляют единое целое.
   - Напряжение! - приказывает Леруа. - Ложитесь, Кларенс, как вам удобнее.
   Инверсия памяти. Для этого машина должна обшарить все закоулки человеческого мозга, развернуть бесконечной чередой рой воспоминаний, осмыслить подсознательное и решить, что убрать навсегда, а что оставить.
   Очистка кладовых от старого хлама.
   Вспыхивает зеленая лампа на пульте. Ток подан на мозговую кору.
   ...Маленький мальчик растерянно стоит перед разбитой банкой варенья.
   Коричневая густая жидкость растекается по ковру...
   Стоп! Сейчас комплекс ощущений будет разложен на составляющие и сверен с программой. Что там такое? Страх, растерянность, первое представление о бренности окружающего мира. Убрать. Чуть слышно щелкает реле. В мозг подан импульс тока, и нервное возбуждение перестает циркулировать на этом участке.
   Увеличена емкость памяти для более важных вещей.
   Ватага школьников выбегает на улицу. Они о чем-то шепчутся. В центре верзила с рыжей нечесаной копной волос и торчащими ушами. Как трудно делать вид, что совсем не боишься этого сброда! Ноги кажутся сделанными из ваты, тошнота, подступающая к горлу. Хочется бежать. Они все ближе. Зловещее молчание и оскаленная рожа с оттопыренными ушами. Осталось два шага. Удар по лицу...
   Убрать! Щелк, щелк, щелк.
   Берег реки, танцующие поплавки на воде. Черная тень. Нога в стоптанном башмаке. Сброшенные удочки, плывущие по течению. Красный туман перед глазами. Удар кулаком в ненавистную харю, второй, третий. Поверженный, хныкающий враг, размазывающий кровь по лицу...
   Миллисекунды на анализ. Оставить: уверенность в своих силах, радость победы нужны ученому не меньше, чем боксеру на ринге.
   ...Отблеск огня на верхушках елей. Разгоряченные вином и молодостью лица. Сноп искр вылетает из костра, когда в него подбрасывают сучья. Треск огня и песня: "Звезда любви на небосклоне". Лицо Эльзы. "Пойдемте, Кларенс.
   Мне хочется тишины". Шелест сухих листьев под ногами. Белое платье на фоне ствола. "Может быть, вы все-таки решитесь поцеловать меня, Кларенс?" Горький запах мха на рассвете. Завтрак в маленьком загородном ресторанчике. Горячее молоко с хрустящими хлебцами. "Теперь это уже навсегда, правда, милый?"
   Вспыхивают и гаснут лампочки на пульте. Любовь к женщине - это хорошо.
   Возбуждает воображение. Остальное убрать. Слишком много нервных связей занимает вся эта ерунда. Щелк, щелк. Все ужато до размера фотографии в семейном альбоме: "Белое платье на фоне ствола. "Может быть, вы все-таки решитесь поцеловать меня, Кларенс?"
   Невидимый луч мечется по ячейкам электронного коммутатора, обнюхивает все тайники человеческой души. Что там еще? Подать напряжение на тридцать вторую пару электродов. Оставить, убрать, оставить, убрать, убрать, убрать, щелк, щелк, щелк.
   ...Первая лекция. Черный костюм, тщательно отглаженный Эльзой.
   Упрятанная тревога в голубых глазах. "Ни пуха ни пера, дорогой". Амфитеатр аудитории. Внимательные насмешливые лица студентов. Хриплый, чуть срывающийся голос вначале. Введение в теорию функций комплексного переменного. Раскрытый рот юноши в первом ряду. Постепенно стихающий гул.
   Стук мела о доску. Радостная уверенность, что лекция проходит хорошо.
   Аплодисменты, поздравления коллег. Как давно это было! Семьдесят лет назад.
   Двадцатого сентября...
   Щелк, щелк. Оставлены только дата и краткий конспект лекции.
   Дальше, дальше.
   "...Посмотри: это наш сын. Правда, он похож на тебя?" Букет роз у изголовья кровати. Он покупал эти розы в магазине у моста. Белокурая продавщица сама емуих отобрала. "Женщины любят хорошие цветы, я уверена, что они ей понравятся".
   Щелк, щелк. Долой ненужные воспоминания, загружающие память. Мозг математика должен быть свободен от сентиментальной ерунды.