Страница:
Это был всего лишь миг. Она тут же поднимает рубашку и тянется к платью.
– Разреши мне хотя бы измерить.
Твердые небольшие груди напряглись под тонкой материей. Сантиметр дрожит в моих руках.
– Прости, Анн-Клер. Я больше не выдержу этого. Я схожу с ума от тебя. Я хочу тебя.
– Нет. Пусти меня, или я закричу.
– Ты не хочешь?
– Нет.
– Ну что ж, прекрасно. Запомни: я больше никогда в жизни не попрошу тебя об этом. Лучше пойду в сумасшедший дом, но не унижусь.
Она безмятежно одевается и становится все веселее. Даже поет:
J'aime tes veux, Comme un enfant Aime un joujou Qu'on lui d?fend.
Я люблю твои глаза, Как ребенок-егоза Любит более всего То, что прячут от него.
Если какой-нибудь женщине когда-либо взбредет в голову быть со мной милой и готовой к любви, она у меня узнает – я буду ее так мучить, что – чтобы черт всех баб…
Двадцатая глава
Двадцать первая глава
Двадцать вторая глава
Двадцать третья глава
– Разреши мне хотя бы измерить.
Твердые небольшие груди напряглись под тонкой материей. Сантиметр дрожит в моих руках.
– Прости, Анн-Клер. Я больше не выдержу этого. Я схожу с ума от тебя. Я хочу тебя.
– Нет. Пусти меня, или я закричу.
– Ты не хочешь?
– Нет.
– Ну что ж, прекрасно. Запомни: я больше никогда в жизни не попрошу тебя об этом. Лучше пойду в сумасшедший дом, но не унижусь.
Она безмятежно одевается и становится все веселее. Даже поет:
J'aime tes veux, Comme un enfant Aime un joujou Qu'on lui d?fend.
Я люблю твои глаза, Как ребенок-егоза Любит более всего То, что прячут от него.
Если какой-нибудь женщине когда-либо взбредет в голову быть со мной милой и готовой к любви, она у меня узнает – я буду ее так мучить, что – чтобы черт всех баб…
Двадцатая глава
Сегодня я узнал от горничной, что супружеская пара с кружевными трусиками съехала.
Передо мной вдруг возник образ Мари-Луиз: бледная узкоплечая женщина с большими карими глазами. Женщина, которая может только плакать. Анн-Клер – сама жизнь, с ее вьющимися белокурыми волосами, ее лучистыми синими глазами, ее алыми губами, жизнь, молодость, сила. Она тоже часто плачет, но это нечто другое.
В одну из суббот вечером Анн-Клер говорит:
– Завтра мои родители уезжают погостить в Сен-Клу и вернутся лишь во второй половине дня. Я не поеду – скажу, что болит голова, и приду к тебе. Уже в полдевятого я могу быть здесь, хочешь?
– Приходи, любовь моя, я буду ждать тебя.
В семь утра я уже на ногах. Комнату мне пришлось убрать самому, так рано здесь еще не убирают. В четверть девятого я покончил с уборкой и лег на кровать.
Сейчас Анн-Клер выходит из дома. Я мысленно сопровождаю ее. Вот она выходит из метро, теперь идет по улице Сен-Жакоб, вот стоит перед отелем и поднимается наверх. Но она не приходит. Стук маленьких туфелек по старым деревянным ступенькам все еще не слышен.
Сегодня я намерен быть похитрее. Я обвяжу ее красивыми словами. Женщины хотят этого, она же сама сказала.
Девять часов уже прошло.
Уже четверть десятого, а ее все еще нет.
Иногда я слышу шаги, но они затихают на первом или втором этажах, и хлопанье отдаленных дверей кладет конец всем мечтаниям.
Это просто невозможно вынести. Она опаздывает больше чем на час.
Значит, она всего лишь играет со мной?
Я покончу со всей этой историей, хватит ждать. Когда мужчина жесток с женщиной, то он, по сути, мстит всего лишь за это вечное ожидание, доведенное женщинами до настоящего садизма. Ничего нет более унизительного. Может, с ней что-нибудь случилось? Этот вопрос всегда задают в таких случаях, и ни разу он не был справедлив. Еще никто не умирал накануне свидания.
Я беру шляпу и хочу выйти. Когда я открываю дверь, я слышу знакомый стук каблуков, но не такой проворный и быстрый, к какому я привык, скорее медленный и тяжелый. Это кто-то другой, должно быть, конечно, полная женщина. (Мне сейчас подумалось, что полные женщины всегда пахнут белками, по крайней мере те, кто посещает отель «Ривьера».) Я свешиваюсь через перила.
Это Анн-Клер, но она несет большой белый пакет. Что она там тащит, интересно?
Я возвращаюсь в свою комнату и жду. Спустя некоторое время в дверь стучат. Я открываю. В руках у нее большая коробка из-под шляп.
– Почему ты идешь так поздно?
– Тсс! – отвечает она таинственно.
– Что в этой шляпной картонке?
– Держи ее осторожнее, но смотри, она очень тяжелая. Я ставлю картонку на пол.
– Почему ты опоздала?
– Ставь не на пол, а на стол.
– Что в этом пакете?
Она открывает коробку и вынимает оттуда две тарелки, приборы, салфетки и другие свертки, помельче. Наконец последней появляется большая кастрюля. Когда она снимает крышку, столб пара взвивается к потолку.
– Что это?
– Pot-au-feu. Это мы сегодня будем есть на обед. Я приготовила. Я уже с шести утра варила. Теперь все готово. Я шла пешком, иначе в метро или в автобусе могло опрокинуться. Сейчас я совсем без рук. Мне пришлось готовить для тебя дома, потому что, если бы я делала это здесь, у тебя был бы снова скандал, да по-настоящему здесь и не приготовишь. А ты как думал? Должен же ты наконец знать, как я умею хорошо готовить.
Ужасно. Я кажусь себе этаким «солдатом Марии». Что сказать на это? Наша связь день ото дня все более вырождается. В следующий раз она украдет деньги из моего кармана, и я даже не замечу. Отныне я должен пересчитывать каждый сантим и записывать. Вот это жизнь?!
– Ну, пока.
– Что такое? Куда ты идешь? – спрашивает она испуганно.
– Я приглашен на обед в посольство.
– А мне что делать?
– Ты можешь есть свой pot-au-feu.
– Одна? Тогда я умру.
– Это невозможно!
– Здесь так много всего, и все испортится до завтра. Я хотела пообедать с тобой.
– Я здесь ни при чем.
– Ты отлично знал, что я приду, – почему ты позволяешь себе такие вещи?
– Я жду тебя с половины девятого, а сейчас половина десятого.
– Мы же хотели целый день провести дома.
– Мне позвонили из посольства, я только схожу на обед и сразу приду обратно. Ешь спокойно одна. Servus. Это обед с политической подоплекой.
– Тогда хорошо, идем!
– Что значит «идем»? Тебя не приглашали.
– Я пойду с тобой и скажу посланнику, что он не должен меня обижать.
– Не каждый так запросто может попасть к посланнику.
– Я же с тобой, а ты не «каждый».
– Посланник ненавидит французов.
– Вот как? Чего же ты молчишь! Тогда это не интеллигентный человек. Зачем тогда он здесь стал послом? Только чтобы нас ненавидеть?
– Это я не смогу тебе объяснить, ты бы все равно не поняла. Это слишком сложно.
– Я провожу тебя до посольства и подожду снаружи.
– Такой обед длится часа два-три, и после него тоже нельзя сразу уходить.
– Я подожду тебя на улице. Я буду прогуливаться.
– Тогда у меня кусок в горло не полезет.
– Ну и лучше будет. Мы позже поедим вдвоем.
– Нет, это не годится.
Она стоит против меня совершенно бледная. На столе дымится pot-au-feu.
– Ты идешь не к посланнику, ты идешь к женщине.
– Чепуха!
– Если я увижу эту женщину с тобой… и она засмеется…
Ее рот дрожит, она хватается за крышку стола.
– Тогда я возьму… большой камень… и подойду к этой… женщине… и… и… подниму большой камень и… убью себя!
Огромная злость сменяется тихим, жалобным плачем. Жизнь дурацкая штука.
– Ладно, приготовь еду, мы обедаем дома.
Она чувствует, что это не естественный результат нашего предыдущего разговора. Анн-Клер деловита и не произносит ни слова. Обед проходит в молчании.
– Ну как, вкусно было? – спрашивает она ближе к концу трапезы.
(Подожди, я у тебя отобью охоту разыгрывать кухонные идиллии.)
– Нет, не вкусно.
– Тогда обещай мне, – говорит она робко и гладит скатерть, потому что она и скатерть принесла, – что ты никогда и никому об этом не станешь рассказывать.
– О чем?
– О том, что обед был плохой.
– Я не понимаю. Кому я должен рассказывать?
– Никому в мире, потому что это страшный позор для меня.
Она глядит поверх моей головы, куда-то вдаль, за море крыш.
Из ее ясных глаз выкатывается слезинка и сбегает вниз по щеке.
Передо мной вдруг возник образ Мари-Луиз: бледная узкоплечая женщина с большими карими глазами. Женщина, которая может только плакать. Анн-Клер – сама жизнь, с ее вьющимися белокурыми волосами, ее лучистыми синими глазами, ее алыми губами, жизнь, молодость, сила. Она тоже часто плачет, но это нечто другое.
В одну из суббот вечером Анн-Клер говорит:
– Завтра мои родители уезжают погостить в Сен-Клу и вернутся лишь во второй половине дня. Я не поеду – скажу, что болит голова, и приду к тебе. Уже в полдевятого я могу быть здесь, хочешь?
– Приходи, любовь моя, я буду ждать тебя.
В семь утра я уже на ногах. Комнату мне пришлось убрать самому, так рано здесь еще не убирают. В четверть девятого я покончил с уборкой и лег на кровать.
Сейчас Анн-Клер выходит из дома. Я мысленно сопровождаю ее. Вот она выходит из метро, теперь идет по улице Сен-Жакоб, вот стоит перед отелем и поднимается наверх. Но она не приходит. Стук маленьких туфелек по старым деревянным ступенькам все еще не слышен.
Сегодня я намерен быть похитрее. Я обвяжу ее красивыми словами. Женщины хотят этого, она же сама сказала.
Девять часов уже прошло.
Уже четверть десятого, а ее все еще нет.
Иногда я слышу шаги, но они затихают на первом или втором этажах, и хлопанье отдаленных дверей кладет конец всем мечтаниям.
Это просто невозможно вынести. Она опаздывает больше чем на час.
Значит, она всего лишь играет со мной?
Я покончу со всей этой историей, хватит ждать. Когда мужчина жесток с женщиной, то он, по сути, мстит всего лишь за это вечное ожидание, доведенное женщинами до настоящего садизма. Ничего нет более унизительного. Может, с ней что-нибудь случилось? Этот вопрос всегда задают в таких случаях, и ни разу он не был справедлив. Еще никто не умирал накануне свидания.
Я беру шляпу и хочу выйти. Когда я открываю дверь, я слышу знакомый стук каблуков, но не такой проворный и быстрый, к какому я привык, скорее медленный и тяжелый. Это кто-то другой, должно быть, конечно, полная женщина. (Мне сейчас подумалось, что полные женщины всегда пахнут белками, по крайней мере те, кто посещает отель «Ривьера».) Я свешиваюсь через перила.
Это Анн-Клер, но она несет большой белый пакет. Что она там тащит, интересно?
Я возвращаюсь в свою комнату и жду. Спустя некоторое время в дверь стучат. Я открываю. В руках у нее большая коробка из-под шляп.
– Почему ты идешь так поздно?
– Тсс! – отвечает она таинственно.
– Что в этой шляпной картонке?
– Держи ее осторожнее, но смотри, она очень тяжелая. Я ставлю картонку на пол.
– Почему ты опоздала?
– Ставь не на пол, а на стол.
– Что в этом пакете?
Она открывает коробку и вынимает оттуда две тарелки, приборы, салфетки и другие свертки, помельче. Наконец последней появляется большая кастрюля. Когда она снимает крышку, столб пара взвивается к потолку.
– Что это?
– Pot-au-feu. Это мы сегодня будем есть на обед. Я приготовила. Я уже с шести утра варила. Теперь все готово. Я шла пешком, иначе в метро или в автобусе могло опрокинуться. Сейчас я совсем без рук. Мне пришлось готовить для тебя дома, потому что, если бы я делала это здесь, у тебя был бы снова скандал, да по-настоящему здесь и не приготовишь. А ты как думал? Должен же ты наконец знать, как я умею хорошо готовить.
Ужасно. Я кажусь себе этаким «солдатом Марии». Что сказать на это? Наша связь день ото дня все более вырождается. В следующий раз она украдет деньги из моего кармана, и я даже не замечу. Отныне я должен пересчитывать каждый сантим и записывать. Вот это жизнь?!
– Ну, пока.
– Что такое? Куда ты идешь? – спрашивает она испуганно.
– Я приглашен на обед в посольство.
– А мне что делать?
– Ты можешь есть свой pot-au-feu.
– Одна? Тогда я умру.
– Это невозможно!
– Здесь так много всего, и все испортится до завтра. Я хотела пообедать с тобой.
– Я здесь ни при чем.
– Ты отлично знал, что я приду, – почему ты позволяешь себе такие вещи?
– Я жду тебя с половины девятого, а сейчас половина десятого.
– Мы же хотели целый день провести дома.
– Мне позвонили из посольства, я только схожу на обед и сразу приду обратно. Ешь спокойно одна. Servus. Это обед с политической подоплекой.
– Тогда хорошо, идем!
– Что значит «идем»? Тебя не приглашали.
– Я пойду с тобой и скажу посланнику, что он не должен меня обижать.
– Не каждый так запросто может попасть к посланнику.
– Я же с тобой, а ты не «каждый».
– Посланник ненавидит французов.
– Вот как? Чего же ты молчишь! Тогда это не интеллигентный человек. Зачем тогда он здесь стал послом? Только чтобы нас ненавидеть?
– Это я не смогу тебе объяснить, ты бы все равно не поняла. Это слишком сложно.
– Я провожу тебя до посольства и подожду снаружи.
– Такой обед длится часа два-три, и после него тоже нельзя сразу уходить.
– Я подожду тебя на улице. Я буду прогуливаться.
– Тогда у меня кусок в горло не полезет.
– Ну и лучше будет. Мы позже поедим вдвоем.
– Нет, это не годится.
Она стоит против меня совершенно бледная. На столе дымится pot-au-feu.
– Ты идешь не к посланнику, ты идешь к женщине.
– Чепуха!
– Если я увижу эту женщину с тобой… и она засмеется…
Ее рот дрожит, она хватается за крышку стола.
– Тогда я возьму… большой камень… и подойду к этой… женщине… и… и… подниму большой камень и… убью себя!
Огромная злость сменяется тихим, жалобным плачем. Жизнь дурацкая штука.
– Ладно, приготовь еду, мы обедаем дома.
Она чувствует, что это не естественный результат нашего предыдущего разговора. Анн-Клер деловита и не произносит ни слова. Обед проходит в молчании.
– Ну как, вкусно было? – спрашивает она ближе к концу трапезы.
(Подожди, я у тебя отобью охоту разыгрывать кухонные идиллии.)
– Нет, не вкусно.
– Тогда обещай мне, – говорит она робко и гладит скатерть, потому что она и скатерть принесла, – что ты никогда и никому об этом не станешь рассказывать.
– О чем?
– О том, что обед был плохой.
– Я не понимаю. Кому я должен рассказывать?
– Никому в мире, потому что это страшный позор для меня.
Она глядит поверх моей головы, куда-то вдаль, за море крыш.
Из ее ясных глаз выкатывается слезинка и сбегает вниз по щеке.
Двадцать первая глава
Снова воскресенье.
Не могу выяснить почему, но я не люблю парижские воскресенья.
После полудня отель «Ривьера» пережил большое событие.
Негритянская пара во дворе затеяла скандал. Они перебрасывались непотребными словами. Их лица были искажены яростью, глаза округлились, они бы бросились друг на друга, если бы их сосед, чиновник магистрата, не встал между ними. После этого негритянка пошла в свою комнату и пыталась свести счеты с жизнью. Муж угрюмо стоял во дворе, уставившись на ствол дерева.
Он то и дело уходил в свою комнату, но тотчас же выходил снова во двор.
Они всего несколько недель как женаты. Я еще вижу перед собой лица их друзей, поздравлявших на свадьбе мужа, у которого мышцы лица наверняка болели от частых натужных улыбок. Он нетерпеливо думал, взволнованный, о предстоящей брачной ночи. А теперь – нате вам. О чем они могли спорить? Впрочем, неважно. Определенно оба правы. Несчастье совсем в другом. Самые большие ссоры между мужьями и женами всегда возникают только из-за пустяков. Эти двое тоже наверняка не имели настоящих различий во взглядах, они уже давно хотели рассориться и только ждали возможности. Вечером они снова помирятся. А утром начнут все заново. Но по-настоящему счастливыми и довольными они станут лишь тогда, когда каждый тайно обманет другого. Это даст удовлетворение обоим, и оба станут уступчивее, снисходительнее по отношению друг к другу. «Если бы ты знала, мое бедное дитя…» – вот тогда они станут счастливы.
Вечером внезапно появилась Анн-Клер.
– Я пришла на один час. Как дела, Monpti? Что ты делал без меня?
– Я слушал музыку в Люксембургском саду, а затем читал свой словарь. Кстати, у тебя ничего нет почитать?
– Есть. Я как раз прочла «Путеводитель для интеллигентной женщины» Бернарда Шоу. Ты знаешь, он пишет о политике, коммунизме, национальной экономике – короче, обо всем, о чем должна хоть немного знать любая женщина. – (Ее захватило название книги.) – Хочешь, принесу?
– Нет. У меня отвращение к бородатым мужчинам. К тому же я не переношу и совершенно лысых, чьи головы уже наполовину мертвы. И совсем не терплю людей, которые начесывают на свой череп волосы сбоку или сзади, чтобы таким образом скрыть свою плешивость. Такие люди в большинстве своем чванны, капризны, эгоистичны, как шестидесятилетние старые женщины, которые не могут смириться с тем, что они увяли, и готовы задушить взглядом шестнадцатилетних девушек. Зато искренне ценю лысых мужчин, которые не принимаются сразу же упорядочивать остатки своих волос, как только снимают шляпу. Конечно, Бернард Шоу… здесь другое дело. Разумеется, умный малый, но борода у него провисает до самого сердца.
– Ты снова нарисовал голую женщину, – говорит она, роясь на моем столе.
– Она еще осталась с ранних времен…
– Это неправда, Monpti. Кроме того, это аморально.
– Возможно, но сейчас оставь меня в покое. Ты еще будешь мне рассказывать, что является аморальным, ты, которая ведет со мной такую противоестественную игру и в парках заводит знакомства. Оставь меня в покое, иначе пахнет ссорой. Негритянская пара уже поцапалась.
– Я познакомилась в парке только с тобой одним, – говорит она тихо.
Она надевает берет и идет к двери.
– Прощай.
– Прощай.
Этот тон ее задевает. Она подходит ко мне совсем близко и берет мою руку.
– Скажи, ты хочешь распрощаться со мной?
– Я больше не выдержу это.
– Что?
– Это. Ты хорошо знаешь – что.
– Если бы ты не просил меня об этом так часто, я бы уже давно сделала это.
– Это неправда, часто мы целыми днями не говорим об этом.
– Тогда опять же в этом дело. Если бы ты меня красиво и не впопыхах просил об этом, я, может быть, уже в первый день…
– Вот как, в первый день? Ты порочное создание!
– Учти, только целомудренная девушка может быть такой порочной.
– Ага, попалась! Короче, ты, которая ни за что…
– Ты же меня совсем не ценишь! Никогда не говоришь, как красивы мои глаза… мои волосы… мои губы. Они определенно не безобразны. Во всяком случае, ты бы мог по меньшей мере все во мне найти красивым. Ты должен это говорить, я нуждаюсь в этом. Если бы я захотела, я бы могла каждый день найти себе… даже богатого, у которого есть машина, но я выбрала тебя. А у тебя даже нет приятного слова для меня. Ты не умеешь даже ухаживать за мной.
– Я не сторонник красивых слов. Не хочу тебя усыплять хлороформом.
– Если разобраться, именно поэтому я и пришла к тебе!
Она молча смотрит перед собой.
– Ты собираешься и дальше сердиться на меня?
– Я не сержусь.
– Тогда поцелуй меня в шею.
– Зачем ты говоришь, что в любой день можешь найти кого-нибудь, если захочешь?
– Если бы ты знал, Monpti, как часто со мной заговаривают! Если бы ты знал, как я люблю тебя… Подожди еще совсем немножко. Может быть, уже завтра…
– Разреши мне поцеловать край твоего платья, как сделал бы рыцарь эпохи средневековья.
Не могу выяснить почему, но я не люблю парижские воскресенья.
После полудня отель «Ривьера» пережил большое событие.
Негритянская пара во дворе затеяла скандал. Они перебрасывались непотребными словами. Их лица были искажены яростью, глаза округлились, они бы бросились друг на друга, если бы их сосед, чиновник магистрата, не встал между ними. После этого негритянка пошла в свою комнату и пыталась свести счеты с жизнью. Муж угрюмо стоял во дворе, уставившись на ствол дерева.
Он то и дело уходил в свою комнату, но тотчас же выходил снова во двор.
Они всего несколько недель как женаты. Я еще вижу перед собой лица их друзей, поздравлявших на свадьбе мужа, у которого мышцы лица наверняка болели от частых натужных улыбок. Он нетерпеливо думал, взволнованный, о предстоящей брачной ночи. А теперь – нате вам. О чем они могли спорить? Впрочем, неважно. Определенно оба правы. Несчастье совсем в другом. Самые большие ссоры между мужьями и женами всегда возникают только из-за пустяков. Эти двое тоже наверняка не имели настоящих различий во взглядах, они уже давно хотели рассориться и только ждали возможности. Вечером они снова помирятся. А утром начнут все заново. Но по-настоящему счастливыми и довольными они станут лишь тогда, когда каждый тайно обманет другого. Это даст удовлетворение обоим, и оба станут уступчивее, снисходительнее по отношению друг к другу. «Если бы ты знала, мое бедное дитя…» – вот тогда они станут счастливы.
Вечером внезапно появилась Анн-Клер.
– Я пришла на один час. Как дела, Monpti? Что ты делал без меня?
– Я слушал музыку в Люксембургском саду, а затем читал свой словарь. Кстати, у тебя ничего нет почитать?
– Есть. Я как раз прочла «Путеводитель для интеллигентной женщины» Бернарда Шоу. Ты знаешь, он пишет о политике, коммунизме, национальной экономике – короче, обо всем, о чем должна хоть немного знать любая женщина. – (Ее захватило название книги.) – Хочешь, принесу?
– Нет. У меня отвращение к бородатым мужчинам. К тому же я не переношу и совершенно лысых, чьи головы уже наполовину мертвы. И совсем не терплю людей, которые начесывают на свой череп волосы сбоку или сзади, чтобы таким образом скрыть свою плешивость. Такие люди в большинстве своем чванны, капризны, эгоистичны, как шестидесятилетние старые женщины, которые не могут смириться с тем, что они увяли, и готовы задушить взглядом шестнадцатилетних девушек. Зато искренне ценю лысых мужчин, которые не принимаются сразу же упорядочивать остатки своих волос, как только снимают шляпу. Конечно, Бернард Шоу… здесь другое дело. Разумеется, умный малый, но борода у него провисает до самого сердца.
– Ты снова нарисовал голую женщину, – говорит она, роясь на моем столе.
– Она еще осталась с ранних времен…
– Это неправда, Monpti. Кроме того, это аморально.
– Возможно, но сейчас оставь меня в покое. Ты еще будешь мне рассказывать, что является аморальным, ты, которая ведет со мной такую противоестественную игру и в парках заводит знакомства. Оставь меня в покое, иначе пахнет ссорой. Негритянская пара уже поцапалась.
– Я познакомилась в парке только с тобой одним, – говорит она тихо.
Она надевает берет и идет к двери.
– Прощай.
– Прощай.
Этот тон ее задевает. Она подходит ко мне совсем близко и берет мою руку.
– Скажи, ты хочешь распрощаться со мной?
– Я больше не выдержу это.
– Что?
– Это. Ты хорошо знаешь – что.
– Если бы ты не просил меня об этом так часто, я бы уже давно сделала это.
– Это неправда, часто мы целыми днями не говорим об этом.
– Тогда опять же в этом дело. Если бы ты меня красиво и не впопыхах просил об этом, я, может быть, уже в первый день…
– Вот как, в первый день? Ты порочное создание!
– Учти, только целомудренная девушка может быть такой порочной.
– Ага, попалась! Короче, ты, которая ни за что…
– Ты же меня совсем не ценишь! Никогда не говоришь, как красивы мои глаза… мои волосы… мои губы. Они определенно не безобразны. Во всяком случае, ты бы мог по меньшей мере все во мне найти красивым. Ты должен это говорить, я нуждаюсь в этом. Если бы я захотела, я бы могла каждый день найти себе… даже богатого, у которого есть машина, но я выбрала тебя. А у тебя даже нет приятного слова для меня. Ты не умеешь даже ухаживать за мной.
– Я не сторонник красивых слов. Не хочу тебя усыплять хлороформом.
– Если разобраться, именно поэтому я и пришла к тебе!
Она молча смотрит перед собой.
– Ты собираешься и дальше сердиться на меня?
– Я не сержусь.
– Тогда поцелуй меня в шею.
– Зачем ты говоришь, что в любой день можешь найти кого-нибудь, если захочешь?
– Если бы ты знал, Monpti, как часто со мной заговаривают! Если бы ты знал, как я люблю тебя… Подожди еще совсем немножко. Может быть, уже завтра…
– Разреши мне поцеловать край твоего платья, как сделал бы рыцарь эпохи средневековья.
Двадцать вторая глава
Я сижу здесь, в «Кафе дю Дом», и пью кофе со сливками на обед. Это благородное занятие. Время от времени это тоже необходимо.
Но осторожно, вокруг меня сидят исключительно богатые люди. Поклонники богемы появляются лишь с приходом ночи, притягиваемые светом, как ночные мотыльки.
Надо, почитать газеты. Но я буду читать газеты не с последних страниц, а с самого начала.
«Во Франции очень мало детей».
Да, это правда. Черт знает, чем занимается сегодняшняя молодежь.
После часового чтения газет все в этом мире может опостылеть. Я отправляюсь на прогулку на бульвар Монпарнас. Перед обувными магазинами я притормаживаю и заглядываю вовнутрь. Женщины, когда примеривают туфли, забывают про всякое приличие и показывают свои ноги аж выше колен – поворачивают их вправо и влево, как будто делают все это для того, чтобы отсюда, снаружи, можно было их хорошенько рассмотреть. «Тебе хорошо видно сейчас, милый? Тебе нравятся мои ножки, мой сладкий?»
Так я добираюсь до площади Италии.
А что, если сегодня поужинать? Сегодня ужин, а завтра…
Я тотчас обнаруживаю простенький ресторанчик. Засаленное меню висит на двери. Так, этот ресторан не должен быть дорогим. А в остальном да хранит нас всех Господь.
Внутри за маленькими мраморными столиками сидят люди и шумно едят. Рабочие в синих блузах, с длинными, свисающими усами, тонкошеие чиновники в крахмальных воротничках и галстуках-регатах и несколько слишком молодых и слишком старых женщин. Все пьют красное вино.
Кельнер приносит сразу двадцать блюд, выстроив башню из тарелок, расположившихся одна над другой: чесночные колбасы свисают в персиковый компот, кусок бифштекса соскользнул с края тарелки и устало прислонился к уху официанта.
Отступление уже невозможно. Ничего, главное – спокойствие, здесь должно быть дешево.
Я сижу напротив пожилого лысого мсье, который сразу начал кашлять мне прямо в глаза – он как раз ел шпинат, между прочим.
Скатертей тут нет. Другие уже приняли это к сведению.
Я, правда, вынужден был обходиться уже совсем без других вещей, но в том-то и дело, что со временем совершенствуется вкус человека.
Мне принесли мясо а-ля Маренго. (Бедный Наполеон, ведь он все-таки победил при Маренго. Что же тогда было бы за мясо, проиграй он ту битву…)
– Сыр, пожалуйста…
Я получаю небольшую дольку сыра Грайер, из которой выглядывает что-то черное. Рассматриваю сие поближе. Ну да, это, должно быть, род жучка. Должно было быть, в прошлом надо говорить, так как вторая половина туловища отсутствует. Она осталась в другой дольке сыра. Кто-то другой получил ее, возможно, даже уже съел. Интересно, кто бы им мог быть среди этакого скопления людей?
Должен признаться, я сожалею не о насекомом – в конце концов, зачем ему понадобилось прогуливаться именно между двумя порциями? Мне жаль сыр. Я говорю кельнеру, что он должен взглянуть на мой сыр.
– А что там смотреть?
– Здесь половина маленького червячка.
– Ну и что?
– Червяк. Точнее: invert?br? ? corps mou et d?pourvu de membres, представитель цефалоподов. Будь он еще жив и ползал бы, я мог бы вместе с римлянами воскликнуть: «Vera incessu patuit dea!»
Моей образованности никто не удивляется. За соседним столом мужчина в белом галстуке замечает:
– Этого надо бы тоже в банку со спиртом.
– Пожалуйста, но отсутствует половина.
– Да не эту вещь, а вас.
Мсье в очках, с грязными руками говорит просто «Пардон». Он берет пальцами мой сыр с тарелки и подносит его к носу, изучая, он близорук.
– Вы заблуждаетесь, мсье, – объявляет он затем, – это никакой не цефалопод… ха-ха-ха… и уж конечно, не ламеллибранхиат или гастропод, если быть точным. Во всяком случае, надо бы иметь и вторую половину.
Это ученый. Теперь любой может легко представить, как выглядят руки ученого в ресторане, когда он ест.
– Если вы хотите видеть насекомых, молодой человек, то приходите ко мне! Я покажу вам пелециподезов – вы поразитесь. Мои «моллюска вермис» неповторимы.
– Вы коллекционер?
– Моя коллекция так богата, что вы будете хлопать глазами и рот разевать.
– Вы ее здесь собрали?
Кельнер возвращается, забирает сыр и, в высшей степени негодуя, показывает его еще кому-то.
– Совсем крохотная мушка, мсье, и даже вряд ли она, ибо у нее совсем нет крыльев.
– Надеюсь, вы замените мне мой сыр?
– Но я просил бы вас, этакое мальчишество, – говорит с укором кельнер и прочищает нос с помощью салфетки. – Неужели это стоит разговора?
– Червяк небольшой, ничего не говорю, вы правы. Но я клянусь, что я не хочу его и в таком виде – вообще, я просто боюсь всех червей. Я не мстителен по природе, я знаю, что в свое время черви и меня сожрут, но тем не менее я не хочу их есть, en attendant.
Толстый мсье рычит мне:
– Ну, недурно! Червяк, подумайте! Так вы только поэтому и не хотите есть сыр? А что говорить тогда моему кузену, которого вчера переехал трамвай? А дяде Лефакару, который уже шесть недель как помер?
– Свети ему вечно свет небесный, мсье, но шутки в сторону – даже ради вашего кузена я не буду есть червей.
Появляется новый посетитель. Кто-то кричит ему навстречу:
– Жорж, если хочешь посмеяться, взгляни на сыр у этого типа!
Неприязненная атмосфера сгущается вокруг меня. Я быстро заказываю слоеный яблочный пирог. Кто-то тянет руку к моему сыру.
«Pla?t-il? Вы позволите?» – должен он был бы сказать, согласно моему словарю, однако он говорит:
– Passe-le moi, salaud, et pis ta gueule, hein! Дай сюда, ты, мерзавец, и заткнись!
Он съел его. Это был апаш. Надо быть начеку! Я слегка кланяюсь.
Здесь едят яблочный пирог ложками, но не потому, что он мягкий. Наоборот, твердый, дьявольски жесткий. Маленькая ложечка, собственно говоря, здесь, скорее, чистый символ; трогательно, но неуместно, так как ложкой едят только изысканные кушанья.
Я вонзаю ложку в пирог. Оттуда выкатывается небольшая черная вещица и падает на стол. Я хватаю ее.
– Славно! – говорит мужчина в белом галстуке. – Этот опять что-то нашел. Неплохо!
– Ничего я не нашел!
– За что вы хватаетесь тогда? Вы ловите мух? Ma parole, quel type! Честное слово, ну и тип!
Я быстро поедаю пирог, чтобы избежать линчевания, и расплачиваюсь. На улице я с облегчением констатирую, что маленькая черная вещица была не чем иным, как дробинкой. Они сшибают яблоки дробью!
Домой я иду пешком.
Минуло десять вечера. Предместье уже спит. Ветер шуршит оборванными плакатами на стенах ветхих, подпертых черными балками домов.
Бездомная собака с поджатым хвостом молча бежит посреди мостовой. Мужчина бурно целует женщину в воротах дома.
– Ты любишь меня?
– Не могу жить без тебя!
– Скольким ты уже говорил это, негодник?
– Еще никогда, никому.
Дальнейшее я уже не слышу. Крупными шагами иду домой и забавляюсь тем, что стараюсь наступать точно в середину больших каменных плит тротуара.
Отель «Ривьера» уже затих; это значит, он храпит, сопит и шипит.
Не знаю почему, но сегодня моя комната кажется мне совсем чужой.
Я открываю окно и всматриваюсь в темное море крыш и в сияющее звездное небо над ним.
Дворы спят в черном безмолвии.
Завтра я начинаю новую жизнь.
Но осторожно, вокруг меня сидят исключительно богатые люди. Поклонники богемы появляются лишь с приходом ночи, притягиваемые светом, как ночные мотыльки.
Надо, почитать газеты. Но я буду читать газеты не с последних страниц, а с самого начала.
«Во Франции очень мало детей».
Да, это правда. Черт знает, чем занимается сегодняшняя молодежь.
После часового чтения газет все в этом мире может опостылеть. Я отправляюсь на прогулку на бульвар Монпарнас. Перед обувными магазинами я притормаживаю и заглядываю вовнутрь. Женщины, когда примеривают туфли, забывают про всякое приличие и показывают свои ноги аж выше колен – поворачивают их вправо и влево, как будто делают все это для того, чтобы отсюда, снаружи, можно было их хорошенько рассмотреть. «Тебе хорошо видно сейчас, милый? Тебе нравятся мои ножки, мой сладкий?»
Так я добираюсь до площади Италии.
А что, если сегодня поужинать? Сегодня ужин, а завтра…
Я тотчас обнаруживаю простенький ресторанчик. Засаленное меню висит на двери. Так, этот ресторан не должен быть дорогим. А в остальном да хранит нас всех Господь.
Внутри за маленькими мраморными столиками сидят люди и шумно едят. Рабочие в синих блузах, с длинными, свисающими усами, тонкошеие чиновники в крахмальных воротничках и галстуках-регатах и несколько слишком молодых и слишком старых женщин. Все пьют красное вино.
Кельнер приносит сразу двадцать блюд, выстроив башню из тарелок, расположившихся одна над другой: чесночные колбасы свисают в персиковый компот, кусок бифштекса соскользнул с края тарелки и устало прислонился к уху официанта.
Отступление уже невозможно. Ничего, главное – спокойствие, здесь должно быть дешево.
Я сижу напротив пожилого лысого мсье, который сразу начал кашлять мне прямо в глаза – он как раз ел шпинат, между прочим.
Скатертей тут нет. Другие уже приняли это к сведению.
Я, правда, вынужден был обходиться уже совсем без других вещей, но в том-то и дело, что со временем совершенствуется вкус человека.
Мне принесли мясо а-ля Маренго. (Бедный Наполеон, ведь он все-таки победил при Маренго. Что же тогда было бы за мясо, проиграй он ту битву…)
– Сыр, пожалуйста…
Я получаю небольшую дольку сыра Грайер, из которой выглядывает что-то черное. Рассматриваю сие поближе. Ну да, это, должно быть, род жучка. Должно было быть, в прошлом надо говорить, так как вторая половина туловища отсутствует. Она осталась в другой дольке сыра. Кто-то другой получил ее, возможно, даже уже съел. Интересно, кто бы им мог быть среди этакого скопления людей?
Должен признаться, я сожалею не о насекомом – в конце концов, зачем ему понадобилось прогуливаться именно между двумя порциями? Мне жаль сыр. Я говорю кельнеру, что он должен взглянуть на мой сыр.
– А что там смотреть?
– Здесь половина маленького червячка.
– Ну и что?
– Червяк. Точнее: invert?br? ? corps mou et d?pourvu de membres, представитель цефалоподов. Будь он еще жив и ползал бы, я мог бы вместе с римлянами воскликнуть: «Vera incessu patuit dea!»
Моей образованности никто не удивляется. За соседним столом мужчина в белом галстуке замечает:
– Этого надо бы тоже в банку со спиртом.
– Пожалуйста, но отсутствует половина.
– Да не эту вещь, а вас.
Мсье в очках, с грязными руками говорит просто «Пардон». Он берет пальцами мой сыр с тарелки и подносит его к носу, изучая, он близорук.
– Вы заблуждаетесь, мсье, – объявляет он затем, – это никакой не цефалопод… ха-ха-ха… и уж конечно, не ламеллибранхиат или гастропод, если быть точным. Во всяком случае, надо бы иметь и вторую половину.
Это ученый. Теперь любой может легко представить, как выглядят руки ученого в ресторане, когда он ест.
– Если вы хотите видеть насекомых, молодой человек, то приходите ко мне! Я покажу вам пелециподезов – вы поразитесь. Мои «моллюска вермис» неповторимы.
– Вы коллекционер?
– Моя коллекция так богата, что вы будете хлопать глазами и рот разевать.
– Вы ее здесь собрали?
Кельнер возвращается, забирает сыр и, в высшей степени негодуя, показывает его еще кому-то.
– Совсем крохотная мушка, мсье, и даже вряд ли она, ибо у нее совсем нет крыльев.
– Надеюсь, вы замените мне мой сыр?
– Но я просил бы вас, этакое мальчишество, – говорит с укором кельнер и прочищает нос с помощью салфетки. – Неужели это стоит разговора?
– Червяк небольшой, ничего не говорю, вы правы. Но я клянусь, что я не хочу его и в таком виде – вообще, я просто боюсь всех червей. Я не мстителен по природе, я знаю, что в свое время черви и меня сожрут, но тем не менее я не хочу их есть, en attendant.
Толстый мсье рычит мне:
– Ну, недурно! Червяк, подумайте! Так вы только поэтому и не хотите есть сыр? А что говорить тогда моему кузену, которого вчера переехал трамвай? А дяде Лефакару, который уже шесть недель как помер?
– Свети ему вечно свет небесный, мсье, но шутки в сторону – даже ради вашего кузена я не буду есть червей.
Появляется новый посетитель. Кто-то кричит ему навстречу:
– Жорж, если хочешь посмеяться, взгляни на сыр у этого типа!
Неприязненная атмосфера сгущается вокруг меня. Я быстро заказываю слоеный яблочный пирог. Кто-то тянет руку к моему сыру.
«Pla?t-il? Вы позволите?» – должен он был бы сказать, согласно моему словарю, однако он говорит:
– Passe-le moi, salaud, et pis ta gueule, hein! Дай сюда, ты, мерзавец, и заткнись!
Он съел его. Это был апаш. Надо быть начеку! Я слегка кланяюсь.
Здесь едят яблочный пирог ложками, но не потому, что он мягкий. Наоборот, твердый, дьявольски жесткий. Маленькая ложечка, собственно говоря, здесь, скорее, чистый символ; трогательно, но неуместно, так как ложкой едят только изысканные кушанья.
Я вонзаю ложку в пирог. Оттуда выкатывается небольшая черная вещица и падает на стол. Я хватаю ее.
– Славно! – говорит мужчина в белом галстуке. – Этот опять что-то нашел. Неплохо!
– Ничего я не нашел!
– За что вы хватаетесь тогда? Вы ловите мух? Ma parole, quel type! Честное слово, ну и тип!
Я быстро поедаю пирог, чтобы избежать линчевания, и расплачиваюсь. На улице я с облегчением констатирую, что маленькая черная вещица была не чем иным, как дробинкой. Они сшибают яблоки дробью!
Домой я иду пешком.
Минуло десять вечера. Предместье уже спит. Ветер шуршит оборванными плакатами на стенах ветхих, подпертых черными балками домов.
Бездомная собака с поджатым хвостом молча бежит посреди мостовой. Мужчина бурно целует женщину в воротах дома.
– Ты любишь меня?
– Не могу жить без тебя!
– Скольким ты уже говорил это, негодник?
– Еще никогда, никому.
Дальнейшее я уже не слышу. Крупными шагами иду домой и забавляюсь тем, что стараюсь наступать точно в середину больших каменных плит тротуара.
Отель «Ривьера» уже затих; это значит, он храпит, сопит и шипит.
Не знаю почему, но сегодня моя комната кажется мне совсем чужой.
Я открываю окно и всматриваюсь в темное море крыш и в сияющее звездное небо над ним.
Дворы спят в черном безмолвии.
Завтра я начинаю новую жизнь.
Двадцать третья глава
Только сейчас мою комнату убирают.
Горничная девушка как раз заправляет постель.
Молодая женщина с сильным торсом. Она, верно, приехала в Париж из провинции, у нее характерный диалект. Роскошный экземпляр бабы. Талия стройная, бедра широкие и готовые к любви. Лицо некрасивое, маленький нос картошкой, но вся она лучится здоровьем и молодой силой.
– Bient?t, Monsieur. Сейчас, мсье, – говорит она и наклоняет во время работы свое крепкое тело то вправо, то влево. Она тихо напевает под нос, ничуть не смущаясь моим присутствием. Обе ее голых ноги купаются в слабом солнечном свете, пробившемся сквозь открытое окно.
Я хочу ей что-то сказать, но слова задыхаются во мне. Слова, с которыми я сейчас все равно ничего не смог бы предпринять. Моя глотка словно сдавлена, ноги начинают медленно дрожать. Я часто и тяжело дышу. Скоро исполнится год, как…
– Ну вот, я закончила, – говорит она неожиданно и идет к двери. При этом ее мощные бедра колышутся, своей голой рукой она задевает меня, проходя мимо в узком месте, но не произносит ни слова.
Она не знает светских манер. Она невежлива. Это совершенно здоровая женщина. Родись она в высших кругах общества, она имела бы дюжину любовников.
Я потихоньку открываю дверь и смотрю ей вслед. Она уже убирает следующий номер, весело выбивает постельное белье и насвистывает. Боже праведный, я подсматриваю за горничными! Холодной водой я смачиваю голову, чтобы успокоиться, и ложусь на кровать, чтобы… рассматривать плафон на потолке.
Где же те бабы, которым нужен мужчина? Где они? Потому что здесь не хватает женщины. В следующий раз, когда у меня появятся деньги, Анн-Клер должна напиться. Почему бы нет? Я такой же кавалер, как остальные. Один из моих предков…
Вечером я простудился.
Совсем не понимаю, каким образом. Вечера, правда, холодные, это верно. Но я дал своему организму достаточно времени привыкнуть обходиться без пальто.
– Сегодня я не буду целовать тебя, я простужен, – говорю я Анн-Клер, когда мы встречаемся.
– Нет, поцелуй меня, я еще никогда не получала насморка таким образом.
– О чем ты? Ты еще никогда не заражалась насморком через поцелуй?
– Я не так сказала… а что никогда бы не получила!
– Ты сказала, что еще никогда не получала.
– Нет! Я сказала, никогда бы…
– Скажи, зачем ты лжешь? Я слышал собственными ушами!
– Ты плохо слышал.
– Надо бы каждое твое слово записывать на граммофонную пластинку. Тогда ты не смогла бы спорить. Любая ложь отвратительна. Почему ты не берешь пример с меня? Скажи, я разве лгу?!
– Monpti, у тебя нет пальто?
– Да, но я спортсмен.
– Ты? Да ты ведь такой тонкий!
– Именно поэтому я закаляюсь.
– Обещай мне, что ты сейчас же пойдешь домой и ляжешь в постель. Завтра тебе тоже нужно побыть в постели. А сейчас срочно домой, иначе ты ужасно заболеешь и даже можешь умереть. Завтра вечером я навещу тебя.
У меня нет желания противоречить, я действительно чувствую себя отвратно.
Я иду и сразу же зарываюсь в постель. Но и под одеялом я долго еще мерзну, меня пробирает дрожь. (Заболеть – мне только этого недоставало.) Ночью меня охватил такой жар, что я не мог спать.
Ранним утром в полусне я слышу, как кто-то стучится в мою дверь.
Сонный, растрепанный, я приподнимаюсь на локтях. Кто там может быть?
Дверь осторожно открывается. Анн-Клер просовывает в нее голову. Она дышит часто и прерывисто.
– Что-нибудь случилось?
– Я спешу… только на десять минут… я так беспокоилась за тебя… поэтому решила забежать.
Она быстро сбрасывает пальто и кладет на камин два пакета.
– Я приготовлю тебе грог. У тебя есть кипятильник?
– Мне ничего не надо. Очень мило с твоей стороны, что ты пришла, но…
– Немного грога – это неплохо.
– Кроме того, я швырну «немного грога» в окно. Будь так добра, Анн-Клер, не трогай ничего.
Она уже открывает стенной шкаф. Там все реквизиты, которые необходимы, чтобы есть, не выходя из гостиницы.
Она обнаружит мою нищету.
– Там… – я хотел сказать: там ничего нет, я ем на стороне. Но слишком поздно. Она вытаскивает треснувший кофейник с остатками какао, помятую, видавшую виды кастрюлю, тоже с засохшим какао на дне, подобным древесной корке. Есть там и искривленная ложка и бутылка из-под молока.
Я закрываю глаза, чтобы не видеть эту ужасную картину.
– Я сейчас вымою это, – говорит она совершенно спокойно, без тени удивления в голосе.
Она подворачивает рукава своей блузы и мчится в коридор к водопроводному крану.
– Тсс! Анн-Клер!
Мушиноглазый может настигнуть ее в любой момент. Кроме того, она просто соскребает слой какао из кастрюли, чтобы выбросить его. Я же умею использовать этот слой не один раз.
– Анн-Клер!
Слышно, как плещет вода в коридоре, она моет посуду как угорелая. Придется срочно выбираться из постели и принимать меры.
– Анн-Клер! Пойди сюда!
– Ты меня больше не увидишь, если не разрешишь сварить тебе грог. Не протестуй, этим ты только утомляешь меня, а у меня мало времени. У тебя есть большая ложка?
Я лишь с грустью смотрю на нее.
– Ой, глупая я! Большая ложка вовсе не нужна. Она распаковывает пакеты; на камине стоит бутылка рома в соломенной оплетке и коробка сухарей.
– Ты с ума сошла, Анн-Клер? Ты что задумала?
– Не ссорься со мной сегодня; я очень волнуюсь и совсем тебя не слушаю.
– Пойми же, я совсем не болен! Когда ты уйдешь, я сразу же встану и пойду на ветерке прогуляться. Я не позволю, чтобы женщина тратилась из-за меня! – рычу я. – Мои деньги из банка еще не пришли!
– Я тебя научу, как кричать в присутствии такой милой маленькой женщины. А если ты пойдешь гулять на таком ветру, с тобой случатся ужасные вещи. Покажи язык.
Горничная девушка как раз заправляет постель.
Молодая женщина с сильным торсом. Она, верно, приехала в Париж из провинции, у нее характерный диалект. Роскошный экземпляр бабы. Талия стройная, бедра широкие и готовые к любви. Лицо некрасивое, маленький нос картошкой, но вся она лучится здоровьем и молодой силой.
– Bient?t, Monsieur. Сейчас, мсье, – говорит она и наклоняет во время работы свое крепкое тело то вправо, то влево. Она тихо напевает под нос, ничуть не смущаясь моим присутствием. Обе ее голых ноги купаются в слабом солнечном свете, пробившемся сквозь открытое окно.
Я хочу ей что-то сказать, но слова задыхаются во мне. Слова, с которыми я сейчас все равно ничего не смог бы предпринять. Моя глотка словно сдавлена, ноги начинают медленно дрожать. Я часто и тяжело дышу. Скоро исполнится год, как…
– Ну вот, я закончила, – говорит она неожиданно и идет к двери. При этом ее мощные бедра колышутся, своей голой рукой она задевает меня, проходя мимо в узком месте, но не произносит ни слова.
Она не знает светских манер. Она невежлива. Это совершенно здоровая женщина. Родись она в высших кругах общества, она имела бы дюжину любовников.
Я потихоньку открываю дверь и смотрю ей вслед. Она уже убирает следующий номер, весело выбивает постельное белье и насвистывает. Боже праведный, я подсматриваю за горничными! Холодной водой я смачиваю голову, чтобы успокоиться, и ложусь на кровать, чтобы… рассматривать плафон на потолке.
Где же те бабы, которым нужен мужчина? Где они? Потому что здесь не хватает женщины. В следующий раз, когда у меня появятся деньги, Анн-Клер должна напиться. Почему бы нет? Я такой же кавалер, как остальные. Один из моих предков…
Вечером я простудился.
Совсем не понимаю, каким образом. Вечера, правда, холодные, это верно. Но я дал своему организму достаточно времени привыкнуть обходиться без пальто.
– Сегодня я не буду целовать тебя, я простужен, – говорю я Анн-Клер, когда мы встречаемся.
– Нет, поцелуй меня, я еще никогда не получала насморка таким образом.
– О чем ты? Ты еще никогда не заражалась насморком через поцелуй?
– Я не так сказала… а что никогда бы не получила!
– Ты сказала, что еще никогда не получала.
– Нет! Я сказала, никогда бы…
– Скажи, зачем ты лжешь? Я слышал собственными ушами!
– Ты плохо слышал.
– Надо бы каждое твое слово записывать на граммофонную пластинку. Тогда ты не смогла бы спорить. Любая ложь отвратительна. Почему ты не берешь пример с меня? Скажи, я разве лгу?!
– Monpti, у тебя нет пальто?
– Да, но я спортсмен.
– Ты? Да ты ведь такой тонкий!
– Именно поэтому я закаляюсь.
– Обещай мне, что ты сейчас же пойдешь домой и ляжешь в постель. Завтра тебе тоже нужно побыть в постели. А сейчас срочно домой, иначе ты ужасно заболеешь и даже можешь умереть. Завтра вечером я навещу тебя.
У меня нет желания противоречить, я действительно чувствую себя отвратно.
Я иду и сразу же зарываюсь в постель. Но и под одеялом я долго еще мерзну, меня пробирает дрожь. (Заболеть – мне только этого недоставало.) Ночью меня охватил такой жар, что я не мог спать.
Ранним утром в полусне я слышу, как кто-то стучится в мою дверь.
Сонный, растрепанный, я приподнимаюсь на локтях. Кто там может быть?
Дверь осторожно открывается. Анн-Клер просовывает в нее голову. Она дышит часто и прерывисто.
– Что-нибудь случилось?
– Я спешу… только на десять минут… я так беспокоилась за тебя… поэтому решила забежать.
Она быстро сбрасывает пальто и кладет на камин два пакета.
– Я приготовлю тебе грог. У тебя есть кипятильник?
– Мне ничего не надо. Очень мило с твоей стороны, что ты пришла, но…
– Немного грога – это неплохо.
– Кроме того, я швырну «немного грога» в окно. Будь так добра, Анн-Клер, не трогай ничего.
Она уже открывает стенной шкаф. Там все реквизиты, которые необходимы, чтобы есть, не выходя из гостиницы.
Она обнаружит мою нищету.
– Там… – я хотел сказать: там ничего нет, я ем на стороне. Но слишком поздно. Она вытаскивает треснувший кофейник с остатками какао, помятую, видавшую виды кастрюлю, тоже с засохшим какао на дне, подобным древесной корке. Есть там и искривленная ложка и бутылка из-под молока.
Я закрываю глаза, чтобы не видеть эту ужасную картину.
– Я сейчас вымою это, – говорит она совершенно спокойно, без тени удивления в голосе.
Она подворачивает рукава своей блузы и мчится в коридор к водопроводному крану.
– Тсс! Анн-Клер!
Мушиноглазый может настигнуть ее в любой момент. Кроме того, она просто соскребает слой какао из кастрюли, чтобы выбросить его. Я же умею использовать этот слой не один раз.
– Анн-Клер!
Слышно, как плещет вода в коридоре, она моет посуду как угорелая. Придется срочно выбираться из постели и принимать меры.
– Анн-Клер! Пойди сюда!
– Ты меня больше не увидишь, если не разрешишь сварить тебе грог. Не протестуй, этим ты только утомляешь меня, а у меня мало времени. У тебя есть большая ложка?
Я лишь с грустью смотрю на нее.
– Ой, глупая я! Большая ложка вовсе не нужна. Она распаковывает пакеты; на камине стоит бутылка рома в соломенной оплетке и коробка сухарей.
– Ты с ума сошла, Анн-Клер? Ты что задумала?
– Не ссорься со мной сегодня; я очень волнуюсь и совсем тебя не слушаю.
– Пойми же, я совсем не болен! Когда ты уйдешь, я сразу же встану и пойду на ветерке прогуляться. Я не позволю, чтобы женщина тратилась из-за меня! – рычу я. – Мои деньги из банка еще не пришли!
– Я тебя научу, как кричать в присутствии такой милой маленькой женщины. А если ты пойдешь гулять на таком ветру, с тобой случатся ужасные вещи. Покажи язык.