Страница:
Суть несчастья состоит в том, что эти рубашки никогда больше нельзя сделать чистыми. Грязь можно в лучшем случае немного приглушить пудрой. Самый достойный выход из ситуации – похоронить все эти рубашки где-нибудь по ту сторону городского вала, в предгрозовую ночь, когда луна прячет свое расплывшееся желтое лицо за мчащимися грозовыми тучами. Часы на башне бьют полночь, и я, слегка вздрагивая от холода, плотнее запахиваю пальто. Следуй за мной, Арчибальд! Будь с нами, проклятье небес!
Вторая глава
Третья глава
Четвертая глава
Пятая глава
Вторая глава
Сегодня с последней вспышкой испустил дух мой ускоренный кипятильник, молоко призвал к себе Создатель, какао умерло, табак отправился в «поля блаженных» и даже хлеб вознесся отсюда в другой мир. Сахар разделил эту безжалостную участь еще вчера. Я почти разорен.
Несомненно, Христос помог бы мне, если бы только пожелал; он не любит чудеса; но и я тоже наверняка испугался бы, если бы он попробовал на мне испытать какое-нибудь чудо. Н-да, таков человек.
Я отправляюсь в Люксембургский сад, чтобы отдохнуть и поразмышлять.
В Люксембургском саду бабье лето.
В длинных аллеях хозяйничает осенний ветер, пытаясь сдуть с деревьев ржаво-коричневые и желто-зеленые листья.
«Бу-у-у», – завывает осенний ветер, и голос его полон причитаний заколдованных старух, у которых нет больше времени облагораживать свою молодость запоздалыми молитвами. «Бу-у-у», – воет осенний ветер и переворачивает сухие листья, лежащие на земле, поспешно, как кухарка наполовину подгоревшие котлеты.
Откровенно говоря, в саду на самом деле не так уж и плохо, ибо, если быть точным, в данный момент нет сильного осеннего ветра. Есть только маленький, совсем невинный и безобидный ветерок, а за ним по аллее следует вздыхающая старая дева с черной бархаткой на шее, держа на вытянутой руке свою сумку, словно только что извлекла ее из клоаки. Зачем старые женщины сигнализируют черной бархатной повязкой, что их шея увяла? Эти старые бабы – смешные творения Создателя, так же как и старые мсье с их неизменной любовью к белым пикейным галстукам.
Еще отвратительнее, когда черная бархатная лента у такой старухи к тому же еще в пятнах пудры. Старушенция, гуляющая здесь по аллее, к примеру, как раз в бархатке с пятнами пудры.
Но не будем чересчур пристально вглядываться в старую барышню. Она – всего лишь статистка в пейзаже моего настроения.
Одним словом, я сижу в Люксембургском саду на скамейке в этот прекрасный послеполуденный осенний день. За скамью, на которой я расположился, платить не надо. За стулья пришлось бы. Стулья, как приманка, расставлены в самых лучших местах – под тенистыми деревьями или перед обнаженными статуями. Придешь эдак, ни о чем не подозревая, сядешь на стул – и тут же появляется тетка, одетая в черное, в черном чепчике, и говорит:
– Двадцать пять сантимов.
Вещь ужасно неприятная.
На бесплатной скамье, где я устроился, сидят еще пожилая женщина и господин в летах. Старуха вяжет и читает одновременно. Старик ничего не делает. Ветеран грустно опустил голову, на нем лиловый галстук, небрежно надетый прямо на перекошенный воротничок. Выглядит так, будто он с куском веревки на шее сошел с виселицы и весь ужас содеянного переживает только теперь.
Я тоже стану таким же, когда мне будет пятьдесят. Из меня тоже получится трясущийся старик. В грязном пиджаке, с иссохшими руками в темных старческих пятнах, я так же грустно буду взирать на осенний пейзаж. Только мне будет от этого больнее, чем этому старику, потому что ему уже не стыдно. В данный момент, например, он поправляет кончиком языка свои фальшивые зубы и анализирует состояние своего организма.
Неожиданно из-за деревьев появляется стройная молодая девушка. Она идет по аллее, ветер обдувает ее платье, прилегающее к прекрасным бедрам; из-под шляпки выглядывают белокурые волосы. Она идет, беззаботная в своей свежей юности, с легким удивлением замечает нас, бесплатно сидящих, и затем тоже садится на скамью.
Очень тонкий аромат духов смешивается с запахом сырой листвы.
Ее глаза чудо как хороши. Черты лица не очень правильные, но само лицо бесконечно милое. Она откидывает назад голову и смотрит на небо с оттенком легкой грусти.
Старик встает и уходит. Адью, дедушка!
Старая женщина прерывает чтение и заговаривает с девушкой:
– Я прочла очень интересный роман, мадемуазель. Может, хотите взглянуть?
Она протягивает ей дешевое издание.
– Такое бывает и в жизни. C'est quelque chose de v?cu. Действительно, жизнь подсказала сюжет.
– Вот как? – говорит молодая девушка, вежливо улыбаясь, и с легкой брезгливостью берет книжку.
– Это сама жизнь! – уверяет старуха.
Но эти слова уже относятся ко мне; она ждет, что я приму участие в разговоре, как поступил бы на моем месте настоящий француз. Например, так: «Вы правы, мадам. Я хоть и не знаю романа, но вы его прочли, и этого мне достаточно. Роман как сама жизнь, мадам, то есть жизнь как роман, как роман с продолжением. Вы, во всяком случае, женщина острого ума, как вы это подметили! Je vous enf?licite! Я поздравляю вас!» Или еще: «Enchant?, Madame! Я восхищен, мадам!»
Мамаша продолжает распространяться на ту же тему. Она обычно не читает романов, но как только она раскрыла первую страницу на этой бесплатной скамейке, то тут же сказала себе: «Tiens, ?a m'int?resse. Ой, это мне интересно».
Молодая девушка, которая тем временем пробежала текст в нескольких местах, кривит рот и возвращает даме тетрадь.
– Интересно, правда?
– Очень! – говорит молодая. Встает, оправляет платье и идет.
Она уходит, и я никогда больше ее не увижу.
На ее стройной ноге натянулся шелковый чулок, юбка, шурша, хлопает по ее коленям, она идет и сдержанно покачивает узкое тело в ритме своих шагов.
Надо бы догнать ее, попросить не уходить, ведь я и без того так несчастен.
«Мадемуазель, будьте выше предрассудков! Через сто лет мы оба будем всего лишь грудой костей и клевер (трифолиум вульгарис) будет расти на наших могилках. Я чужестранец и живу один в Париже… Не уходите же! Скажите мне что-нибудь совсем простое… Вашему приличию это вовсе не повредит. Скажите лишь: „Какая прекрасная погода“, на первый раз мне и этого достаточно. Я больше не выдержу одиночества. Я уже дошел до того, что громко здороваюсь с незнакомыми пожилыми людьми – „Бонжур, мсье“ – из страха, что разучусь говорить. Стариков можно приветствовать без опасения подвергнуться наказанию, они даже не помнят, что они ели на обед. Я борюсь с удручающим чувством заброшенности. Отправляюсь, например, пешком в универмаг и пишу на бесплатной почтовой бумаге ободряющее письмо самому себе, осведомляюсь любезно о своем самочувствии и благополучии. Когда тишина вокруг меня становится совсем уже невыносимой, я громко говорю сам с собой в комнате, но только в предполуденные часы, когда отель пуст…»
Надо бы пойти за этой юной девушкой и познакомиться с ней.
Эта славная старая тетка на скамейке еще помогла мне, когда перед этим заговаривала то со мной, то с девушкой. Мне всего лишь надо было принять участие в разговоре. Милая старая тетка, я оказался тупым, я просто идиот, вы мне напрасно помогали.
Но разве уже все потеряно?
Надо тотчас же догнать ее, заговорить с ней.
Вперед!
Я скажу ей: «Мадемуазель, как вам эта чудесная погода? И какого мнения вы об этой совершенно выжившей из ума старушке?»
Потом я запросто возьму ее за руку, и мы отправимся по аллее среди падающих шуршащих листьев (сим-сим), будем слушать биение наших сердец (так-так) и заглядывать в глаза друг другу. О, мое очарование!
После этого она поднимается ко мне, бросает шляпку на постель и говорит: «Однако, убого же у тебя здесь, милый. Ну, иди, поцелуй меня!»
«Ах, мадемуазель, вы умнейшая женщина в моей жизни. Если бы женщины знали, как ужасно ждать все время, пока они измеряют вес собственной добродетели, предполагая, что они тем добродетельнее, чем дольше нас мучают! Они забывают, что тот, кто слишком долго довольствовался закуской, на жаркое уже не обращает внимания».
Я заговорю с ней. Что из этого получится? В крайнем случае она мне не ответит.
Она продолжает идти. Я за ней.
Итак, теперь самый момент.
Перед фонтаном не годится. Подождем, пока она окажется под деревьями. Нет, здесь я тоже не могу начинать, освещение не подходит.
Вот она поднимается на террасу и наверху останавливается.
Вот теперь я мог бы заговорить с ней, но старушки-посредницы у меня уже нет. Прошло уже четверть часа. Надо начать как-то иначе. Например, так: «Мадемуазель, вы, очевидно, не любите романы…»
Нет, это тоже не пойдет. Впрочем, что-нибудь более толковое я все равно ей сказать не смогу. Может, поговорить о Декарте или Бергсоне?
У меня ощущение, что я трус.
Я мог бы познакомиться с девушкой, если бы она неожиданно упала, а я пришел бы ей на помощь. Для этого, пожалуй, можно и подножку подставить. Вот уж после этого достаточно было бы тем для разговоров. Она бы освободила меня от материальной стороны жизни. Когда около тебя женщина, подлинная нищета уже невозможна. По вечерам мы гуляли бы вдоль Сены. Она бы гладила меня по щеке, а я бы ей показывал Большую Медведицу.
«Какой твой любимый цветок?»
«Лилия. А твой?»
«Гвоздика».
Ах, то были бы счастливые дни. Женщина – это надежда, поэзия, грезы. Боже мой милостивый, пошли мне такую женщину, когда мне уже так плохо и совсем нечего есть.
Мы покидаем сад.
На Буль'Мише она на секунду останавливается и оборачивается.
Теперь она заметила меня. Теперь она тоже чувствует, что судьба предназначила нас друг другу.
Она переходит через бульвар, неожиданно останавливается, немного медлит, а потом заходит в небольшое кафе и совершенно забывает, что судьба определила ей меня. Она же ищет себе что-то другое.
«Миленькая, ты даже не подозреваешь, что шаг, который привел тебя в это кафе, удалил тебя из моей жизни. В конечном счете я даже благодарен тебе за это, ты вернула мне мое душевное спокойствие, теперь я по крайней мере убежден, что я здесь лишний. Да, так наверняка лучше, завтра я забуду тебя».
Несомненно, Христос помог бы мне, если бы только пожелал; он не любит чудеса; но и я тоже наверняка испугался бы, если бы он попробовал на мне испытать какое-нибудь чудо. Н-да, таков человек.
Я отправляюсь в Люксембургский сад, чтобы отдохнуть и поразмышлять.
В Люксембургском саду бабье лето.
В длинных аллеях хозяйничает осенний ветер, пытаясь сдуть с деревьев ржаво-коричневые и желто-зеленые листья.
«Бу-у-у», – завывает осенний ветер, и голос его полон причитаний заколдованных старух, у которых нет больше времени облагораживать свою молодость запоздалыми молитвами. «Бу-у-у», – воет осенний ветер и переворачивает сухие листья, лежащие на земле, поспешно, как кухарка наполовину подгоревшие котлеты.
Откровенно говоря, в саду на самом деле не так уж и плохо, ибо, если быть точным, в данный момент нет сильного осеннего ветра. Есть только маленький, совсем невинный и безобидный ветерок, а за ним по аллее следует вздыхающая старая дева с черной бархаткой на шее, держа на вытянутой руке свою сумку, словно только что извлекла ее из клоаки. Зачем старые женщины сигнализируют черной бархатной повязкой, что их шея увяла? Эти старые бабы – смешные творения Создателя, так же как и старые мсье с их неизменной любовью к белым пикейным галстукам.
Еще отвратительнее, когда черная бархатная лента у такой старухи к тому же еще в пятнах пудры. Старушенция, гуляющая здесь по аллее, к примеру, как раз в бархатке с пятнами пудры.
Но не будем чересчур пристально вглядываться в старую барышню. Она – всего лишь статистка в пейзаже моего настроения.
Одним словом, я сижу в Люксембургском саду на скамейке в этот прекрасный послеполуденный осенний день. За скамью, на которой я расположился, платить не надо. За стулья пришлось бы. Стулья, как приманка, расставлены в самых лучших местах – под тенистыми деревьями или перед обнаженными статуями. Придешь эдак, ни о чем не подозревая, сядешь на стул – и тут же появляется тетка, одетая в черное, в черном чепчике, и говорит:
– Двадцать пять сантимов.
Вещь ужасно неприятная.
На бесплатной скамье, где я устроился, сидят еще пожилая женщина и господин в летах. Старуха вяжет и читает одновременно. Старик ничего не делает. Ветеран грустно опустил голову, на нем лиловый галстук, небрежно надетый прямо на перекошенный воротничок. Выглядит так, будто он с куском веревки на шее сошел с виселицы и весь ужас содеянного переживает только теперь.
Я тоже стану таким же, когда мне будет пятьдесят. Из меня тоже получится трясущийся старик. В грязном пиджаке, с иссохшими руками в темных старческих пятнах, я так же грустно буду взирать на осенний пейзаж. Только мне будет от этого больнее, чем этому старику, потому что ему уже не стыдно. В данный момент, например, он поправляет кончиком языка свои фальшивые зубы и анализирует состояние своего организма.
Неожиданно из-за деревьев появляется стройная молодая девушка. Она идет по аллее, ветер обдувает ее платье, прилегающее к прекрасным бедрам; из-под шляпки выглядывают белокурые волосы. Она идет, беззаботная в своей свежей юности, с легким удивлением замечает нас, бесплатно сидящих, и затем тоже садится на скамью.
Очень тонкий аромат духов смешивается с запахом сырой листвы.
Ее глаза чудо как хороши. Черты лица не очень правильные, но само лицо бесконечно милое. Она откидывает назад голову и смотрит на небо с оттенком легкой грусти.
Старик встает и уходит. Адью, дедушка!
Старая женщина прерывает чтение и заговаривает с девушкой:
– Я прочла очень интересный роман, мадемуазель. Может, хотите взглянуть?
Она протягивает ей дешевое издание.
– Такое бывает и в жизни. C'est quelque chose de v?cu. Действительно, жизнь подсказала сюжет.
– Вот как? – говорит молодая девушка, вежливо улыбаясь, и с легкой брезгливостью берет книжку.
– Это сама жизнь! – уверяет старуха.
Но эти слова уже относятся ко мне; она ждет, что я приму участие в разговоре, как поступил бы на моем месте настоящий француз. Например, так: «Вы правы, мадам. Я хоть и не знаю романа, но вы его прочли, и этого мне достаточно. Роман как сама жизнь, мадам, то есть жизнь как роман, как роман с продолжением. Вы, во всяком случае, женщина острого ума, как вы это подметили! Je vous enf?licite! Я поздравляю вас!» Или еще: «Enchant?, Madame! Я восхищен, мадам!»
Мамаша продолжает распространяться на ту же тему. Она обычно не читает романов, но как только она раскрыла первую страницу на этой бесплатной скамейке, то тут же сказала себе: «Tiens, ?a m'int?resse. Ой, это мне интересно».
Молодая девушка, которая тем временем пробежала текст в нескольких местах, кривит рот и возвращает даме тетрадь.
– Интересно, правда?
– Очень! – говорит молодая. Встает, оправляет платье и идет.
Она уходит, и я никогда больше ее не увижу.
На ее стройной ноге натянулся шелковый чулок, юбка, шурша, хлопает по ее коленям, она идет и сдержанно покачивает узкое тело в ритме своих шагов.
Надо бы догнать ее, попросить не уходить, ведь я и без того так несчастен.
«Мадемуазель, будьте выше предрассудков! Через сто лет мы оба будем всего лишь грудой костей и клевер (трифолиум вульгарис) будет расти на наших могилках. Я чужестранец и живу один в Париже… Не уходите же! Скажите мне что-нибудь совсем простое… Вашему приличию это вовсе не повредит. Скажите лишь: „Какая прекрасная погода“, на первый раз мне и этого достаточно. Я больше не выдержу одиночества. Я уже дошел до того, что громко здороваюсь с незнакомыми пожилыми людьми – „Бонжур, мсье“ – из страха, что разучусь говорить. Стариков можно приветствовать без опасения подвергнуться наказанию, они даже не помнят, что они ели на обед. Я борюсь с удручающим чувством заброшенности. Отправляюсь, например, пешком в универмаг и пишу на бесплатной почтовой бумаге ободряющее письмо самому себе, осведомляюсь любезно о своем самочувствии и благополучии. Когда тишина вокруг меня становится совсем уже невыносимой, я громко говорю сам с собой в комнате, но только в предполуденные часы, когда отель пуст…»
Надо бы пойти за этой юной девушкой и познакомиться с ней.
Эта славная старая тетка на скамейке еще помогла мне, когда перед этим заговаривала то со мной, то с девушкой. Мне всего лишь надо было принять участие в разговоре. Милая старая тетка, я оказался тупым, я просто идиот, вы мне напрасно помогали.
Но разве уже все потеряно?
Надо тотчас же догнать ее, заговорить с ней.
Вперед!
Я скажу ей: «Мадемуазель, как вам эта чудесная погода? И какого мнения вы об этой совершенно выжившей из ума старушке?»
Потом я запросто возьму ее за руку, и мы отправимся по аллее среди падающих шуршащих листьев (сим-сим), будем слушать биение наших сердец (так-так) и заглядывать в глаза друг другу. О, мое очарование!
После этого она поднимается ко мне, бросает шляпку на постель и говорит: «Однако, убого же у тебя здесь, милый. Ну, иди, поцелуй меня!»
«Ах, мадемуазель, вы умнейшая женщина в моей жизни. Если бы женщины знали, как ужасно ждать все время, пока они измеряют вес собственной добродетели, предполагая, что они тем добродетельнее, чем дольше нас мучают! Они забывают, что тот, кто слишком долго довольствовался закуской, на жаркое уже не обращает внимания».
Я заговорю с ней. Что из этого получится? В крайнем случае она мне не ответит.
Она продолжает идти. Я за ней.
Итак, теперь самый момент.
Перед фонтаном не годится. Подождем, пока она окажется под деревьями. Нет, здесь я тоже не могу начинать, освещение не подходит.
Вот она поднимается на террасу и наверху останавливается.
Вот теперь я мог бы заговорить с ней, но старушки-посредницы у меня уже нет. Прошло уже четверть часа. Надо начать как-то иначе. Например, так: «Мадемуазель, вы, очевидно, не любите романы…»
Нет, это тоже не пойдет. Впрочем, что-нибудь более толковое я все равно ей сказать не смогу. Может, поговорить о Декарте или Бергсоне?
У меня ощущение, что я трус.
Я мог бы познакомиться с девушкой, если бы она неожиданно упала, а я пришел бы ей на помощь. Для этого, пожалуй, можно и подножку подставить. Вот уж после этого достаточно было бы тем для разговоров. Она бы освободила меня от материальной стороны жизни. Когда около тебя женщина, подлинная нищета уже невозможна. По вечерам мы гуляли бы вдоль Сены. Она бы гладила меня по щеке, а я бы ей показывал Большую Медведицу.
«Какой твой любимый цветок?»
«Лилия. А твой?»
«Гвоздика».
Ах, то были бы счастливые дни. Женщина – это надежда, поэзия, грезы. Боже мой милостивый, пошли мне такую женщину, когда мне уже так плохо и совсем нечего есть.
Мы покидаем сад.
На Буль'Мише она на секунду останавливается и оборачивается.
Теперь она заметила меня. Теперь она тоже чувствует, что судьба предназначила нас друг другу.
Она переходит через бульвар, неожиданно останавливается, немного медлит, а потом заходит в небольшое кафе и совершенно забывает, что судьба определила ей меня. Она же ищет себе что-то другое.
«Миленькая, ты даже не подозреваешь, что шаг, который привел тебя в это кафе, удалил тебя из моей жизни. В конечном счете я даже благодарен тебе за это, ты вернула мне мое душевное спокойствие, теперь я по крайней мере убежден, что я здесь лишний. Да, так наверняка лучше, завтра я забуду тебя».
Третья глава
Труд делает жизнь привлекательной. Я, правда, не могу себе представить, как в конце недели токарь говорит своей жене: «Ну, мамочка, я стал еще на одну неделю привлекательнее. Что ты скажешь на это?» Работа!
В этой идее содержится что-то волнующе новое, что-то противоестественное.
Короче, я начну работать.
Какую работу мне искать? Я не владею никаким ремеслом. Попутно замечу, что это несколько успокаивает: мои руки не связаны и я могу развиваться в любом направлении.
Большинство парижских венгров зарабатывают себе на хлеб тем, чем раньше никогда не занимались. Они отважно подают заявления куда-нибудь. «Вы имеете какое-нибудь представление о деле?» «Еще бы!»
Они обзаводятся скрепленными печатью разрешениями на занятия ремеслом и с этого момента могут отдаваться несвойственному им труду. Пять раз их выбрасывают вон, в шестой они начинают понимать смысл избранной профессии, в десятый они уже эксперты в этом деле.
Стол в моей комнате шатается, поэтому я в свое время подложил под одну из ножек медную монету в пять су, после чего стол обрел равновесие. Эти двадцать пять сантимов я вынул теперь и купил на них «Le Journal». В нем много объявлений.
Речь в них вот о чем: ищут посыльного; упаковщика; администратора игорного дома; отца к детям; лифтового боя; театрального директора с капиталом; переплетчика; егеря-каменотеса. В одном объявлении ищут даже опытного водолаза. Обращаться туда-то и туда-то.
Пока это самое серьезное предложение.
А следующие строки этого объявления прямо-таки бьют в больное место: «Мы настоятельно просим всех, кто желает быстро разбогатеть, в их же интересах откликнуться по адресу: переулок Жаворонков, 1. Объединение „Дорога к счастью“».
Даже самым несчастливым людям хоть раз в жизни улыбается счастье. Но, конечно, это означает действовать и не раздумывать долго.
Comme on fait son lit, on se couche. Как говорит поговорка: «Как постелешь, так и поспишь».
Переулок Жаворонков лежит по ту сторону городского вала и состоит всего из двух домов. Более отвратительный по внешнему виду – дом номер один. Над входом в подвал висит табличка: «Дорога к счастью».
Я как раз собирался рвануть на себя подвальную дверь, ведущую к счастью, когда в одном из окон раздался женский голос:
– Ну что там, вы принесли бабки?
– Нет, будьте любезны, я ищу объединение «Дорога к счастью».
– Это уже десятый болван сегодня, – сказал где-то низкий мужской голос.
Затем я спускаюсь в подвал, приготовляя себя к любым неожиданностям.
В подвале темно хоть глаз выколи, неизвестно, где дверь. Спустя четверть часа слепого блужданья – хотелось все-таки выяснить, куда я, собственно, вошел, – откуда-то выскакивает мужчина и ведет меня в комнату.
У стены стоит старый диван с выпирающими пружинами. Рядом видавший виды стол, над ним склонился тощий молодой парень и что-то царапает на бумаге.
– Садитесь, пожалуйста, – говорит человек, приведший меня сюда, и исчезает.
Садиться предстоит как раз на диван. Ловким и быстрым движением мне удается втиснуться между двумя торчащими пружинами. Ужасно.
Тишина. Ужасная тишина.
Молодой парень изредка поглядывает на меня и продолжает что-то корябать на бумаге. Я смотрю на него уже полчаса, он царапает, словно хочет выскрести из своей биографии огромное темное пятно. Я тихо и страдающе сижу на диване и чувствую, что похожу на второстепенного персонажа из давно прочитанного романа.
Неожиданно входит белокурая девица.
– Кто следующий?
Другая комната, куда меня приводят, тоже без окна. Посредине ее невысокий пожилой господин сортирует стопки бумаг, явно взволнованный.
Тут имена, фамилии. Интересно, есть ли среди них люди, которые уже разбогатели, или все дела пока еще на стадии регистрации? Кто знает…
– Ах, это вы? – говорит он, не оборачиваясь. – Что вам угодно?
– Я по объявлению… – начинаю я неуверенно.
– Н-да, – говорит он. – Так на чем вы хотите разбогатеть?
– Прошу вас… возможно… тем, что…
– Ну, это всего лишь формальности, милостивый государь, чистые формальности, я только спрашиваю и тут же забываю это. Анонимность гарантируется.
(Сколькими годами тюрьмы пахнет это?)
– Почему вы хотите разбогатеть?
– Боже мой… Фамильная черта… Я полагал, что все же было бы лучше…
Он не дает мне договорить:
– Насколько богатым вы собираетесь стать?
Неожиданно невысокий господин ко мне поворачивается и вытягивает перед собой руки с заявками, словно собирается меня благословлять. Только бы не было слишком поздно! Если это не сумасшедший, то в конце концов очень тонкий человек, то есть как раз такой, который мне нужен.
– Я прошу наибольшего богатства, я не хотел бы еще раз сюда возвращаться.
– Наибольшего? Подождите-ка… да, это составит на круг всего сорок девять франков и девяносто пять сантимов.
– Это все, что я получу?
– Нет, это лишь то, что вы заплатите. За это вы получите идеи – милостивый государь, вы даже не представляете, какие идеи вы приобретете! Вы будете в восхищении!.. Ah, je vous dis moi, sans me flatter… et puis… pas besoin de comprendre!.. Ах, я говорю вам не для того, чтобы льстить… и тогда… совершенно не нужно вам это понимать!
– А вы сами не покупаете идеи?
Он меня совсем не слушает, так он рад, что мне тоже необходима помощь.
– За этот взнос в вашем распоряжении все сборники, комментарии и советы, дающие кучу возможностей быстро обзавестись деньгами. Здесь все подробно объясняется.
– О да, – говорю я умирающим голосом.
– Есть также более дешевые издания, милостивый государь. Только не падайте духом. Девятнадцать франков и девяносто пять сантимов… Но в них содержатся лишь возможности заработка до тысячи франков в месяц. Но вам этого совсем не хватит.
– Одним словом, достаточно эти штуки только прочесть, и уже…
– Ну, почти! – говорит он. – Послушайте! Дело чертовски простое! Когда человек соответственным образом одарен…
– А как это определяют?
– Например… Доказательством тому служит… то, что вы здесь. Вы предпринимаете попытку. Вы платите сорок девять франков девяносто пять сантимов, и…
– А кто не одарен?
– Такой не придет ни к чему даже с помощью наших руководств. Mais, jeune homme, je n'm'en occupe pas de ces d?tracu?s-la. Ah, mon Dieu, faut se faire du mal pour le bien des gens. Молодой человек, я не занимаюсь с подобными дураками. Боже милостивый, чего только не приходится вытерпеть, когда хочешь сделать добро.
Я думаю, что пора двигать домой.
– Не беспокойтесь, пожалуйста, я пришлю деньги почтой.
В этой идее содержится что-то волнующе новое, что-то противоестественное.
Короче, я начну работать.
Какую работу мне искать? Я не владею никаким ремеслом. Попутно замечу, что это несколько успокаивает: мои руки не связаны и я могу развиваться в любом направлении.
Большинство парижских венгров зарабатывают себе на хлеб тем, чем раньше никогда не занимались. Они отважно подают заявления куда-нибудь. «Вы имеете какое-нибудь представление о деле?» «Еще бы!»
Они обзаводятся скрепленными печатью разрешениями на занятия ремеслом и с этого момента могут отдаваться несвойственному им труду. Пять раз их выбрасывают вон, в шестой они начинают понимать смысл избранной профессии, в десятый они уже эксперты в этом деле.
Стол в моей комнате шатается, поэтому я в свое время подложил под одну из ножек медную монету в пять су, после чего стол обрел равновесие. Эти двадцать пять сантимов я вынул теперь и купил на них «Le Journal». В нем много объявлений.
Речь в них вот о чем: ищут посыльного; упаковщика; администратора игорного дома; отца к детям; лифтового боя; театрального директора с капиталом; переплетчика; егеря-каменотеса. В одном объявлении ищут даже опытного водолаза. Обращаться туда-то и туда-то.
Пока это самое серьезное предложение.
А следующие строки этого объявления прямо-таки бьют в больное место: «Мы настоятельно просим всех, кто желает быстро разбогатеть, в их же интересах откликнуться по адресу: переулок Жаворонков, 1. Объединение „Дорога к счастью“».
Даже самым несчастливым людям хоть раз в жизни улыбается счастье. Но, конечно, это означает действовать и не раздумывать долго.
Comme on fait son lit, on se couche. Как говорит поговорка: «Как постелешь, так и поспишь».
Переулок Жаворонков лежит по ту сторону городского вала и состоит всего из двух домов. Более отвратительный по внешнему виду – дом номер один. Над входом в подвал висит табличка: «Дорога к счастью».
Я как раз собирался рвануть на себя подвальную дверь, ведущую к счастью, когда в одном из окон раздался женский голос:
– Ну что там, вы принесли бабки?
– Нет, будьте любезны, я ищу объединение «Дорога к счастью».
– Это уже десятый болван сегодня, – сказал где-то низкий мужской голос.
Затем я спускаюсь в подвал, приготовляя себя к любым неожиданностям.
В подвале темно хоть глаз выколи, неизвестно, где дверь. Спустя четверть часа слепого блужданья – хотелось все-таки выяснить, куда я, собственно, вошел, – откуда-то выскакивает мужчина и ведет меня в комнату.
У стены стоит старый диван с выпирающими пружинами. Рядом видавший виды стол, над ним склонился тощий молодой парень и что-то царапает на бумаге.
– Садитесь, пожалуйста, – говорит человек, приведший меня сюда, и исчезает.
Садиться предстоит как раз на диван. Ловким и быстрым движением мне удается втиснуться между двумя торчащими пружинами. Ужасно.
Тишина. Ужасная тишина.
Молодой парень изредка поглядывает на меня и продолжает что-то корябать на бумаге. Я смотрю на него уже полчаса, он царапает, словно хочет выскрести из своей биографии огромное темное пятно. Я тихо и страдающе сижу на диване и чувствую, что похожу на второстепенного персонажа из давно прочитанного романа.
Неожиданно входит белокурая девица.
– Кто следующий?
Другая комната, куда меня приводят, тоже без окна. Посредине ее невысокий пожилой господин сортирует стопки бумаг, явно взволнованный.
Тут имена, фамилии. Интересно, есть ли среди них люди, которые уже разбогатели, или все дела пока еще на стадии регистрации? Кто знает…
– Ах, это вы? – говорит он, не оборачиваясь. – Что вам угодно?
– Я по объявлению… – начинаю я неуверенно.
– Н-да, – говорит он. – Так на чем вы хотите разбогатеть?
– Прошу вас… возможно… тем, что…
– Ну, это всего лишь формальности, милостивый государь, чистые формальности, я только спрашиваю и тут же забываю это. Анонимность гарантируется.
(Сколькими годами тюрьмы пахнет это?)
– Почему вы хотите разбогатеть?
– Боже мой… Фамильная черта… Я полагал, что все же было бы лучше…
Он не дает мне договорить:
– Насколько богатым вы собираетесь стать?
Неожиданно невысокий господин ко мне поворачивается и вытягивает перед собой руки с заявками, словно собирается меня благословлять. Только бы не было слишком поздно! Если это не сумасшедший, то в конце концов очень тонкий человек, то есть как раз такой, который мне нужен.
– Я прошу наибольшего богатства, я не хотел бы еще раз сюда возвращаться.
– Наибольшего? Подождите-ка… да, это составит на круг всего сорок девять франков и девяносто пять сантимов.
– Это все, что я получу?
– Нет, это лишь то, что вы заплатите. За это вы получите идеи – милостивый государь, вы даже не представляете, какие идеи вы приобретете! Вы будете в восхищении!.. Ah, je vous dis moi, sans me flatter… et puis… pas besoin de comprendre!.. Ах, я говорю вам не для того, чтобы льстить… и тогда… совершенно не нужно вам это понимать!
– А вы сами не покупаете идеи?
Он меня совсем не слушает, так он рад, что мне тоже необходима помощь.
– За этот взнос в вашем распоряжении все сборники, комментарии и советы, дающие кучу возможностей быстро обзавестись деньгами. Здесь все подробно объясняется.
– О да, – говорю я умирающим голосом.
– Есть также более дешевые издания, милостивый государь. Только не падайте духом. Девятнадцать франков и девяносто пять сантимов… Но в них содержатся лишь возможности заработка до тысячи франков в месяц. Но вам этого совсем не хватит.
– Одним словом, достаточно эти штуки только прочесть, и уже…
– Ну, почти! – говорит он. – Послушайте! Дело чертовски простое! Когда человек соответственным образом одарен…
– А как это определяют?
– Например… Доказательством тому служит… то, что вы здесь. Вы предпринимаете попытку. Вы платите сорок девять франков девяносто пять сантимов, и…
– А кто не одарен?
– Такой не придет ни к чему даже с помощью наших руководств. Mais, jeune homme, je n'm'en occupe pas de ces d?tracu?s-la. Ah, mon Dieu, faut se faire du mal pour le bien des gens. Молодой человек, я не занимаюсь с подобными дураками. Боже милостивый, чего только не приходится вытерпеть, когда хочешь сделать добро.
Я думаю, что пора двигать домой.
– Не беспокойтесь, пожалуйста, я пришлю деньги почтой.
Четвертая глава
В Люксембургском саду деревья принимают солнечную ванну. Этот сад – мое единственное утешение, поэтому я прихожу сюда так часто.
Старая женщина ковыляет вдоль цветочной клумбы. Как чудно может выглядеть такая старая дева – я представил себе, как она дома у себя то и дело говорит: «Пожалуйста, оботрите ботинки! Опять всюду пепел от сигарет. Ты хочешь, чтобы я из-за тебя Богу душу отдала? Почему ты так поздно? Я не буду сто раз разогревать обед!»
Конечно, старые женщины хорошо готовят, но они сильно экономят и сразу после еды начинают допытываться, что подавать на ужин. Они собирают хлебные крошки со стола: «Боже мой, когда ты наконец научишься отрезать хлеба столько, сколько сможешь съесть?»
Что будет с ними на том свете?
Маленький воробей купается в пыли.
Маленький грязный пушистый комочек с блестящими смолисто-черными глазками. Говорят, что они наглы и подлежат истреблению. Зимние холода они не переносят, большие морозы для них губительны. Короткая, маленькая жизнь. Такой воробышек прилетает, подпрыгивает по дорожке и выискивает среди разбросанных автобусных билетов и талонов на метро что-нибудь съедобное. Это вся его жизненная программа. Милостивый Господь заботится о всех небесных пташках, но не следует это воспринимать дословно.
В этот момент воробей взмывает и гонится за мотыльком. Отчаянная, дикая погоня над цветочной клумбой. Целовать он его, как видно, не собирается. Природа невыразимо прекрасна, но совсем не безмятежна.
Как же быть с объявлением о водолазе?
Я все-таки возьмусь за ремесло водолаза.
Как это в школе учили: «Каждое тело теряет в воде ровно столько, сколько весит вытесненная им вода».
И с такими знаниями я собираюсь сейчас стать водолазом?
Но будь что будет.
Дома я разыскиваю свое свидетельство о прививке оспы и старательно вывожу поверх заглавия: «Certificat de scaphandrier. Удостоверение водолаза».
Не забыть бы вести себя по-матросски. По-джентльменски не пройдет, сразу заподозрят и вышвырнут за ворота.
В водолазном офисе, кроме меня, ни одного желающего наняться. Кажется, не так уж много безработных водолазов в Париже.
Хороший признак.
Поджарый господин, прислонившись к карте на стене, ковыряет в зубах, мужчина пополнее сидит за письменным столом и пишет. Он смотрится как палач перед казнью, рядом с ним – виселица.
– Мсье, я пришел по объявлению.
– У вас есть документ о том, что вы – водолаз?
Я протягиваю ему мое свидетельство об оспопрививании.
– Что тут написано?
– Тут написано, мсье, что такого водолаза, как я, мсье, вы еще в жизни не видели, мсье. Я подводник и надводник, s'il vous pla?t, это моя специальность.
Худощавый тоже заинтересовался и подошел, теперь они оба разглядывают мое свидетельство.
Служебная печать городского врача производит впечатление.
– Вы раньше тоже были водолазом?
– Уже моя мама была водолазом.
– Где вы работали?
– На Дунае. Он в десять раз шире Сены, даже в двадцать, если уж быть точным.
– Где?
– Повсюду. Вы только посмотрите на меня в деле, господа, вы не поверите собственным глазам! На какую глубину мы опустимся? – спрашиваю я небрежно.
– Завтра в пять утра приходите на набережную для пробного спуска.
Старая женщина ковыляет вдоль цветочной клумбы. Как чудно может выглядеть такая старая дева – я представил себе, как она дома у себя то и дело говорит: «Пожалуйста, оботрите ботинки! Опять всюду пепел от сигарет. Ты хочешь, чтобы я из-за тебя Богу душу отдала? Почему ты так поздно? Я не буду сто раз разогревать обед!»
Конечно, старые женщины хорошо готовят, но они сильно экономят и сразу после еды начинают допытываться, что подавать на ужин. Они собирают хлебные крошки со стола: «Боже мой, когда ты наконец научишься отрезать хлеба столько, сколько сможешь съесть?»
Что будет с ними на том свете?
Маленький воробей купается в пыли.
Маленький грязный пушистый комочек с блестящими смолисто-черными глазками. Говорят, что они наглы и подлежат истреблению. Зимние холода они не переносят, большие морозы для них губительны. Короткая, маленькая жизнь. Такой воробышек прилетает, подпрыгивает по дорожке и выискивает среди разбросанных автобусных билетов и талонов на метро что-нибудь съедобное. Это вся его жизненная программа. Милостивый Господь заботится о всех небесных пташках, но не следует это воспринимать дословно.
В этот момент воробей взмывает и гонится за мотыльком. Отчаянная, дикая погоня над цветочной клумбой. Целовать он его, как видно, не собирается. Природа невыразимо прекрасна, но совсем не безмятежна.
Как же быть с объявлением о водолазе?
Я все-таки возьмусь за ремесло водолаза.
Как это в школе учили: «Каждое тело теряет в воде ровно столько, сколько весит вытесненная им вода».
И с такими знаниями я собираюсь сейчас стать водолазом?
Но будь что будет.
Дома я разыскиваю свое свидетельство о прививке оспы и старательно вывожу поверх заглавия: «Certificat de scaphandrier. Удостоверение водолаза».
Не забыть бы вести себя по-матросски. По-джентльменски не пройдет, сразу заподозрят и вышвырнут за ворота.
В водолазном офисе, кроме меня, ни одного желающего наняться. Кажется, не так уж много безработных водолазов в Париже.
Хороший признак.
Поджарый господин, прислонившись к карте на стене, ковыряет в зубах, мужчина пополнее сидит за письменным столом и пишет. Он смотрится как палач перед казнью, рядом с ним – виселица.
– Мсье, я пришел по объявлению.
– У вас есть документ о том, что вы – водолаз?
Я протягиваю ему мое свидетельство об оспопрививании.
– Что тут написано?
– Тут написано, мсье, что такого водолаза, как я, мсье, вы еще в жизни не видели, мсье. Я подводник и надводник, s'il vous pla?t, это моя специальность.
Худощавый тоже заинтересовался и подошел, теперь они оба разглядывают мое свидетельство.
Служебная печать городского врача производит впечатление.
– Вы раньше тоже были водолазом?
– Уже моя мама была водолазом.
– Где вы работали?
– На Дунае. Он в десять раз шире Сены, даже в двадцать, если уж быть точным.
– Где?
– Повсюду. Вы только посмотрите на меня в деле, господа, вы не поверите собственным глазам! На какую глубину мы опустимся? – спрашиваю я небрежно.
– Завтра в пять утра приходите на набережную для пробного спуска.
Пятая глава
Я ставлю будильник, чтобы он зазвонил в четыре утра, и тут же ложусь спать. Еще рано, в пансионе даже не звонили к ужину. Интересно, чем будут кормить сегодня девушек.
Строго говоря, эта водолазная история совсем не веселая шутка, впрочем, не будем торопиться с выводами. Оставим детские страхи. Меня спустят под воду, я немножко осмотрюсь, затем всплыву наверх и суну в карман пачку денег. Небольшая банка какао, килограмм сахара. Сигареты тоже нужны человеку…
Как складывается личная жизнь водолаза? Разделяют ли жена и дети его страсть к подводной работе? Какое впечатление он производит на женщин, когда выходит из воды? И что делает водолаз, если под водой ему «приспичит»? Сколько нерешенных проблем…
Я встаю уже в половине третьего и, тихо дрожа, собираюсь в путь.
Отель «Ривьера» еще храпит, кряхтит, стонет и скрежещет зубами.
«Там будет плач и скрежет зубов». [5]
Если я случайно умру, то попаду прямо в ад. Чушь. Водолазы редко умирают под водой. Да, но разве я водолаз?
В первом классе восьмилетней школы у меня было всего лишь «удовлетворительно». Не стоит…
Я должен подойти к подозрительному дощатому зданьицу на берегу Сены. Туманно.
Трое мужчин стоят неподалеку от буксира, груженного гравием, и смотрят на него. На буксире сооружено подобие хижины; оттуда время от времени выходит парень, невозмутимо сплевывает в воду и снова исчезает. Ему хорошо. Где-то звонит колокол, звук как погребальный. В эти минуты наверняка врачи окончательно отказываются от многих безнадежно больных, они говорят, бессильно разводя руками: «Все под Богом ходим!»
Трое других мужчин, как выяснилось, пришли по объявлению в качестве опытных водолазов. Один солиднее другого. Они прохаживаются взад-вперед, учтиво обходя друг друга по широкой дуге. Уже сейчас их терзает взаимная ревность. Это лазанье под воду было неплохой идеей. Нет большой толкотни конкурентов. Но почему у этих ребят на лице страх?
Наконец первый осужденный препровождается на судно и готовится к спуску. В водолазном костюме он похож на Голема. Стройный белокурый мужчина превратился в страшного и неуклюжего робота. Сердце замирает, когда видишь его замедленные движения. Чего только люди не изобретут!
Водолаза опускают под воду. Он не сходит в нее по маленькой железной лестнице, как в кино, его просто стравливают на веревке в реку, как грузило в глубину. Вода образует широкие круги, когда он шлепается о поверхность и погружается. Затем еще долго поднимаются воздушные пузыри.
Все это дело мне не нравится. Почему вода пенится? Что-то тут не так… Может, водолазный костюм пропускает? Надо спросить, почему вода пузырится. Как сказать по-французски «пузырится»?
Водолаз не возвращается. Мы, джентльмены и солидные водолазы на берегу, начинаем нервничать. Могу себе представить, как неспокоен сам водолаз. Те же, кто спускал его, ничуть не беспокоятся. Наконец его вытаскивают. Он едва держится на ногах. Его распеленывают из подводного костюма. Как мокрая тряпка… Неожиданно он вскакивает и говорит на чистом венгерском:
– Чтоб вас всех черт побрал, собаки!
И мчится прочь. Один из кандидатов в водолазы тотчас же бросился следом за ним.
– Стой, брат, как прикажешь понимать твоих «собак»?
Еще один венгр. Собрание венгерского землячества! Водолаз рычит в ответ:
– Бросайте это, земляк, если вам ваша жизнь не надоела! Это же чистая могила. Вы ничего не видите, не слышите, стоите по шею в тине. Черт побери! Они учуяли во мне иностранца!
Второй теоретический водолаз поднимается на судно и долго дебатирует с могильщиками.
Третий еще ждет около меня на берегу, потом неожиданно подходит ко мне:
– Bonjour, Monsieur.
– Bonjour, Monsieur.
Он поворачивается и исчезает.
Второй кандидат в водолазы тоже покидает буксир и идет прочь. Все уходят. У меня тоже пропала охота. А теперь вдобавок разум прощается со мной.
Я должен стать водолазом. Я могу выбирать лишь среди двух способов умереть: либо я умру в тине, вследствие удушья, стоя, либо на суше, вследствие недостаточного питания, лежа. Первый способ короче, но мучительнее. В средние века людей колесовали и четвертовали, и им за это ничего вообще не платили.
– Хэлло, вы там, недотепа! Это мне.
Я иду. Я не дам завязывать себе глаза. Надо бы пойти исповедаться, но это уже не имеет значения. Меня начинают одевать, как невесту, у которой дрожат колени. Так, сейчас я узнаю, что это такое.
Строго говоря, эта водолазная история совсем не веселая шутка, впрочем, не будем торопиться с выводами. Оставим детские страхи. Меня спустят под воду, я немножко осмотрюсь, затем всплыву наверх и суну в карман пачку денег. Небольшая банка какао, килограмм сахара. Сигареты тоже нужны человеку…
Как складывается личная жизнь водолаза? Разделяют ли жена и дети его страсть к подводной работе? Какое впечатление он производит на женщин, когда выходит из воды? И что делает водолаз, если под водой ему «приспичит»? Сколько нерешенных проблем…
Я встаю уже в половине третьего и, тихо дрожа, собираюсь в путь.
Отель «Ривьера» еще храпит, кряхтит, стонет и скрежещет зубами.
«Там будет плач и скрежет зубов». [5]
Если я случайно умру, то попаду прямо в ад. Чушь. Водолазы редко умирают под водой. Да, но разве я водолаз?
В первом классе восьмилетней школы у меня было всего лишь «удовлетворительно». Не стоит…
Я должен подойти к подозрительному дощатому зданьицу на берегу Сены. Туманно.
Трое мужчин стоят неподалеку от буксира, груженного гравием, и смотрят на него. На буксире сооружено подобие хижины; оттуда время от времени выходит парень, невозмутимо сплевывает в воду и снова исчезает. Ему хорошо. Где-то звонит колокол, звук как погребальный. В эти минуты наверняка врачи окончательно отказываются от многих безнадежно больных, они говорят, бессильно разводя руками: «Все под Богом ходим!»
Трое других мужчин, как выяснилось, пришли по объявлению в качестве опытных водолазов. Один солиднее другого. Они прохаживаются взад-вперед, учтиво обходя друг друга по широкой дуге. Уже сейчас их терзает взаимная ревность. Это лазанье под воду было неплохой идеей. Нет большой толкотни конкурентов. Но почему у этих ребят на лице страх?
Наконец первый осужденный препровождается на судно и готовится к спуску. В водолазном костюме он похож на Голема. Стройный белокурый мужчина превратился в страшного и неуклюжего робота. Сердце замирает, когда видишь его замедленные движения. Чего только люди не изобретут!
Водолаза опускают под воду. Он не сходит в нее по маленькой железной лестнице, как в кино, его просто стравливают на веревке в реку, как грузило в глубину. Вода образует широкие круги, когда он шлепается о поверхность и погружается. Затем еще долго поднимаются воздушные пузыри.
Все это дело мне не нравится. Почему вода пенится? Что-то тут не так… Может, водолазный костюм пропускает? Надо спросить, почему вода пузырится. Как сказать по-французски «пузырится»?
Водолаз не возвращается. Мы, джентльмены и солидные водолазы на берегу, начинаем нервничать. Могу себе представить, как неспокоен сам водолаз. Те же, кто спускал его, ничуть не беспокоятся. Наконец его вытаскивают. Он едва держится на ногах. Его распеленывают из подводного костюма. Как мокрая тряпка… Неожиданно он вскакивает и говорит на чистом венгерском:
– Чтоб вас всех черт побрал, собаки!
И мчится прочь. Один из кандидатов в водолазы тотчас же бросился следом за ним.
– Стой, брат, как прикажешь понимать твоих «собак»?
Еще один венгр. Собрание венгерского землячества! Водолаз рычит в ответ:
– Бросайте это, земляк, если вам ваша жизнь не надоела! Это же чистая могила. Вы ничего не видите, не слышите, стоите по шею в тине. Черт побери! Они учуяли во мне иностранца!
Второй теоретический водолаз поднимается на судно и долго дебатирует с могильщиками.
Третий еще ждет около меня на берегу, потом неожиданно подходит ко мне:
– Bonjour, Monsieur.
– Bonjour, Monsieur.
Он поворачивается и исчезает.
Второй кандидат в водолазы тоже покидает буксир и идет прочь. Все уходят. У меня тоже пропала охота. А теперь вдобавок разум прощается со мной.
Я должен стать водолазом. Я могу выбирать лишь среди двух способов умереть: либо я умру в тине, вследствие удушья, стоя, либо на суше, вследствие недостаточного питания, лежа. Первый способ короче, но мучительнее. В средние века людей колесовали и четвертовали, и им за это ничего вообще не платили.
– Хэлло, вы там, недотепа! Это мне.
Я иду. Я не дам завязывать себе глаза. Надо бы пойти исповедаться, но это уже не имеет значения. Меня начинают одевать, как невесту, у которой дрожат колени. Так, сейчас я узнаю, что это такое.