Страница:
Ни одна страна не понесла таких чудовищных потерь во время войны, как Россия, и они были отягощены жертвами последовавшей революции и войны между Белой и Красной Армиями. Удивительно, что чаще эту страну ассоциировали с варварским началом не столько из-за солдат, сколько из-за танцоров. В довоенной Европе одним из самых выдающихся культурных событий было появление Русского балета, который вскоре стал ведущим направлением сцены и возглавлял авангард - с момента появления в Париже в 1906 г. и до смерти в Венеции в 1929 г. его основателя, Сергея Дягилева. Дягилев был несравненным импресарио. Ничего подобного Русскому балету не видели со времен французской оперы-балета, созданной для прославления Людовика XIV. В своих работах Дягилев достиг того синтеза искусств, о котором только мечтал Вагнер, одновременно преобразив вагнеровский серьезный реализм XIX века в ослепительную смесь фантазии, комедии, сказки, варварской пышности и зрелищности. Центральное место в его мистериях занимал танец, и этот вид искусства иногда соотносили с побочной ветвью развития оперных интерлюдий и варьете. Уже Чайковский обогатил театральные возможности балета, но только Дягилев со своей труппой произвел революцию в танце и преобразовал его в новый вид искусства. Сам Дягилев обладал бурным темпераментом - обаятельный, вероломный и изысканный дилетант-гомосексуалист, завоевывавший известность благодаря скандалам; без всяких усилий он приобретал расположение как своих артистов, так и богатых покровителей, в то же время презирая все нормы обыденной морали и социального поведения. Наблюдая за его отношениями с его любовником и главным танцором, несчастным Нижинским, некоторые сравнивали его со Свенгали, другие - с Распутиным. Дягилев был, однако, не единственным влиятельным русским импресарио того периода. Ныне известный как духовный учитель, Георгий Иванович Гурджиев любил называть себя учителем танцев, и, действительно, в его учении танец занимает важное место. Когда Дягилев с триумфом разъезжал по Европе, Гурджиев безуспешно старался поставить свой балет, "Битва магов", в Москве и Санкт-Петербурге. Ничего не можеть быть более далекого от теософских добродетелей и братской любви, чем учение Гурджиева. Несмотря на ряд идеологических разногласий, все теософские и антропософские группы продолжали проповедовать мир и братство всего человечества! Несмотря на то, что во время войны они разделились на два фронта, к 1919 г. эти идеалы вновь вернулись в официальные программы. Гурджиев не примкнул ни к одной из этих групп. Если теософия отражала идеалистические тенденции самого начала XX века, приведшие к созданию Лиги Наций, организациям социальной демократии и молодежным движениям, то Гурджиев развивал другую традицию - варварский примитивизм, положивший начало такому явлению, как фашизм, и отразившийся во многих произведениях искусства: от романов Лоуренса до ранних композиций Стравинского. Центральное место в доктрине Гурджиева занимала война и основным методом обучения была продуктивная борьба, в которой все средства хороши. Однако, несмотря на сознательный отход от теософии, Гурджиев разработал внешне похожую на теософскую универсальную доктрину с детально разработанной космологией и даже с Братством Учителей. Невозможно сказать, насколько глубоко он черпал свои идеи из работ ЕПБ, но первые два десятилетия века теософия процветала в России - как раз тогда, когда Гурджиев формулировал свое учение. Разница была в том, что тайное Братство, которое Блаватская помещала в Египте и Гималаях, Гурджиев нашел и в мистических доктринах Центральной Азии, где он и родился. Этот факт, возможно, даже укреплял веру в то, что все мировые религии происходят из одного источника. Принимая во внимание большое количество оккультных обществ и тайных братств, распространившихся в конце XIX века, было бы ошибкой утверждать, что Гурджиев заимствовал идеи исключительно у Блаватской, тем более что методы учительства у них были разные. Но вряд ли кто-то решится отрицать поразительное сходство их характеров и некоторых фактов их жизней. Привлекают внимание параллели между забавным (и зачастую дилетантстким) мифологизированием собственной жизни ЕПБ и мастерским изобретательством в этой области Гурджиева. То, что Гурджиев был хорошо знаком с трудами ЕПБ и ее репутацией, известно из разрозненных высказываний и замечаний ученикам. При случае он даже шутливо заявлял, что у него были даже кое-какие личные отношения со Старой Леди. Иногда создается впечатление, что он брал ее жизнь за образец, но в любом случае каждое его изобретение оказывалось рангом выше. Если Блаватская просто путешествовала по таинственной Азии, то Гурджиев там даже родился; если Блаватская основала общество для изучения феноменов, то Гурджиев основал настоящую практикующую эти феномены эзотерическую школу; если она встречалась с Учителями, то Гурджиев сам называл себя Учителем. Если в данном случае речь и не идет о прямом наследстве, то, по крайней мере, можно сказать о некоторой наследственности или о том, что философ Людвиг Виттгенштейн назвал семейным сходством: набор признаков, предполагающих родство, но не обязательно доказывающих его. Первые сорок лет жизни Гурджиева скрыты во мраке неизвестности и загадочности, который он рад был сгустить при каждом удобном случае {15}. Подобно Блаватской и Ледбитеру, он обладал даром рассказчика и ничто не давало такой превосходной возможности его проявить, как наличие белых пятен в его собственной жизни. Даже дата его рождения неизвестна. Один из недавних исследователей называет 1873 год, другой 1877, третий - 1866, тогда как четвертый, указывая на 1874, все же считает наиболее достоверным промежуток между 1870 и 1886 гг. Неопределенность, которую Гурджиев никогда не стремился прояснить, способствовала его загадочной ауре. Как-то раз на американской таможне обнаружили, что в его паспорте вместо года рождения стоит отдаленная будущая дата. "Это не ошибка, - сказал таинственный путешественник во времени, - исправляться придется вам" {16}. Что касается других дат жизни между рождением и встречей с Успенским, случившейся незадолго до революции, то мы располагаем только его собственными сообщениями, большинство из которых, кажется, заимствовано из фольклора Центральной Азии и "Тысячи и одной ночи". Однако, видимо, он, действительно, был сыном грека и армянки, родился в Александрополе (впоследствии Ленинакан в Советской Армении) и воспитывался в "отдаленном и очень скучном городке" Карее близ российско-турецкой границы. Хотя городок и мог казаться его обитателю скучным, но регион был весьма неспокойным и опасным. В течение многих веков на него претендовали Российская и Османская империи, его пересекали кочевники и торговцы, здесь часто возникали межэтнические столкновения, политические конфликты и стихийные бедствия. Население в нем очень неоднородно по этническим, религиозным и языковым признакам - возможно, поэтому Гурджиев обладал способностями к языкам, даром перевоплощения и космополитическим духом. Б маленьких городках, расположенных между долинами и горами, жили греки, армяне, турки, русские, курды, кавказские татары и грузины; местные религии охватывали очень широкий спектр - от несторианства до суфизма, от буддизма до шаманизма и даже почитания дьявола. Гурджиев описывал своего отца как потомка некогда богатого и древнего рода, унаследовавшего огромное стадо, сильно поредевшее во время мора и разорившего своего владельца. После этого он занимался различного рода деятельностью - в том числе был и плотником, но все его затеи оканчивались неудачами, потому что Гурджиев-старший был слишком горд, чтобы наживаться на обмане. Сын не объяснял, рассказывая об этом, почему удачное предпринимательство обязательно должно основываться на махинациях (что, однако, делается понятным, если принять во внимание его собственный опыт). Более важно то, что его отец был также и "ашугом", или поэтом и рассказчиком, знавшим наизусть большие куски эпических сочинений, включая и поэму о Гильгамеше. Ощутимая связь с прошлым действительно является таким наследством, с которым не сравнятся никакие богатства. Как говорил сам Гурджиев, он приобрел культурный опыт, который интерпретировал как сохранение Древней Мудрости в формах и ритуалах, значение которых давно забыто. Мы не можем знать наверняка, на самом ли деле Гурджиев в детстве слушал поэму о Гильгамеше - эта история вполне может оказаться плодом его богатого воображения. Но, как и в случае с Блаватской, это не так уж и важно. Важнее та роль, которую Гурджиев отводил собственному отцу в своей мифологии: благородный дикарь в духе Руссо, приобщенный к древнейшему источнику жизни. Эта роль объясняет также и самый дорогой дар отца сыну: строгие правила воспитания, научившие его выживать в любом, даже враждебном, окружении. Раннее пробуждение и умывание холодной водой сопровождались суровыми наказаниями за непослушание. Идеи старшего Гурджиева о воспитании характера порой напоминают шутки о том, как школьников заставляют встать, подсунув им жабу в кровать, или о том, как сын должен держать ядовитую змею в руке, пока папа не закончит завтракать, - жестокость, за которую впоследствии люди благодарны своим воспитателям. Эти строгие методы позже ощутили на себе и его последователи. Таким образом, молодой Гурджиев должен был вырасти человеком, умевшим постоять за себя. Как все города в том регионе, Каре и Александрополь делились на районы согласно социальному положению жителей, их обычаям и религиям, и мальчик, видимо, рано стал понимать эти различия. Несмотря на заявления о знатном происхождении, он вырос в бедности и вскоре научился браться за любую подвернувшуюся работу - от починки обуви до гипноза, приобретая по ходу дела ловкость, позже поражавшую интеллектуалов из среднего класса, собиравшихся вокруг него. Образование ему пришлось получать самому, из разных источников. Сам он говорил, что посещал церковную школу в Карее, пока настоятель собора не посоветовал отцу взять его из школы и давать ему уроки на дому, под тем предлогом, что программа школы якобы не подходит такому одаренному ученику. Его учителем стал сам настоятель, преподавший ему десять основных принципов правильной жизни (точность в цифрах характерна для Гурджиева), в числе которых были безоговорочное предписание почтительного отношения к родителям, добросовестность в работе, "бесстрашие к чертям, змеям и мышам" (достаточно непонятный принцип). Закончив свое недолгое формальное образование, Гурджиев принялся путешествовать. Как ранее Блаватскую, дорога его привела (а может быть, и нет) в Тибет. Об этом рассказывается, что он действовал там инкогнито, под видом тибетского ламы, будучи вовлечен в какие-то политические интриги в качестве тайного агента русского царя. Называется даже его псевдоним Овше Нарзунов. По крайней мере, один современный автор отождествляет Гурджиева и Нарзунова. Его биограф более сдержан в своих предположениях, хотя и он не отрицает того факта, что Гурджиев мог работать тайным агентом под тем или иным именем {17J. Гурджиев не считал нужным распространяться на сей счет и говорил только, что был ранен в Тибете в 1902 г., когда изучал там оккультные дисциплины. Встретив через много лет в Нью-Йорке Ахмеда Абдуллу, члена небезызвестной экспедиции Янгхасбэнда, Гурджиев дал ему понять, что был тайным агентом (впрочем, свидетельства Абдуллы не менее сомнительны, чем высказывания самого Гурджиева) {18}. Наверняка мы знаем только то, что ему нужно было на что-то жить, что он часто вовлекался в теневые дела и вполне мог быть связан с политическими интригами и мог выжить практически без всяких средств к существованию. Он умел привлекать к себе внимание различными тайнами и загадками. Сам Гурджиев рассказывал, что юные годы провел в поисках таинственных Учителей Мудрости. Он описывает, например, во "Встречах с выдающимися людьми" свое намерение найти их в Египте, руководствуясь некоей загадочной картой, случайно обнаруженной им в отдаленном селении. В этой книге перечисляются более или менее вероятные приключения, в которых даже курдская овчарка автора оказывается удивительным феноменом. Но археолог профессор Скридлов, духовный пилигрим князь Любоведский, Еким-бей, Богаутдин, Богачевский и другие так называемые Искатели Истины, встретившиеся ему на пути, важны сейчас только как аллегорические фигуры архетипического жизненного пути. Поскольку они скрыты за псевдонимами, то сейчас невозможно выяснить, существовали ли они на самом деле. Фокус книги постепенно перемещается с Египта в Центральную Азию и северную Индию, где Гурджиев повстречал некоего отца Джованни, бывшего христианского миссионера, а ныне "полусвободного" монаха, члена некоего ордена в Кафиристане, одного из четырех орденов, существующих в Памире и Гималаях. Отец Джованни рассказывает о ритуалах и доктрине ордена "Мирового Братства", хотя непонятно, являются ли его члены искомыми Учителями Мудрости. Путешествия Гурджиева напоминают о странствиях Блаватской. Единственное отличие заключается в том, что аристократке Блаватской вряд ли было легко исчезать с глаз публики и она не придавала особого значения правдободобию своих рассказов, тогда как неизвестное происхождение Гурджиева, родившегося в Азии, позволяло ему сочинять любые истории о том, что с ним было, пока он не появился в поле зрения публики, и снабжать свои истории правдоподобными деталями. Очевидно, очень просто обозначить некоторые периоды своей биографии, когда его фигура не привлекала внимания широкой аудитории, годами оккультного ученичествами или поисков Истины, если никто не знает о том, что было с ним "на самом деле"; но даже если и есть некие свидетели, то можно сказать, что они не знают происходившего "на самом деле", поскольку оккультизм по определению является тайным знанием. Это очень благодарная почва для различного рода притязаний. Нам говорят, что главное не видимость, но реальность, не феномен, а интрерпретация, не исторический факт, а его значение. Подобные заявления невозможно опровергнуть, если даже они и заставляют серьезно задуматься. Ученики Гурджиева, старающиеся объяснить путь постижения Истины своим Учителем, по-разному описывали карту его путешествий и поисков как некую реальность, как притчу или как метафору духовных поисков. Сам он не давал по этому поводу никаких конкретных пояснений, и последователи считали, что его двусмысленные ответы на этот вопрос являются тоже своего рода испытанием, предназначенным для отделения глупцов от умных посредством определения их способности к интерпретации. Те, кто мог уловить истину в фантастических историях Учителя, тот и имел право обладать ею. Удивительно ли, что Гурджиев относился к своим ученикам как к овцам, предназначенным для стрижки шерсти?
В начале 1912 г. Гурджиев оказался в Москве, где обосновался в качестве торговца коврами и азиатской утварью. Впервые он вошел в историю, когда в своей биографии его упомянул англичанин Поль Дьюкс {19}, а также в анонимном очерке "Проблески Истины" {20}. Дьюкс, студент Московской консерватории, ставший агентом британской разведки, прочитал "Тайную доктрину" и экспериментировал со спиритуализмом. Его учитель по классу фортепьяно познакомил его с теософией и, посетив несколько эзотерических сект, он встретил Гурджиева и стал его первым иностранным учеником. Дьюкс и автор(1) "Проблесков Истины" по- --------------------------------------(1) Авторами "Проблесков Истины", повести, целью которой было ознакомление читающей публики с некоторыми идеями Гурджиева, были два его ученика. См. об этом: П. Д. Успенский. В поисках чудесного. Гл. первая. хоже описывают свою встречу с Учителем - один в загородном доме, другой на грязной улице возле Николаевского вокзала - в обстановке полной секретности. После того как они прибыли на место встречи, их провели темными переходами в плохо освещенное помещение, украшенное коврами и шалями, которые на восточный манер скрывали потолки; комната вообще была обставлена по-восточному. Анонимный автор упоминает лампу со стеклянным абажуром в виде лотоса и шкафчик со статуэтками из слоновой кости, изображавшими Моисея, Магомета, Будду и Христа - пантеон тайных Учителей. В глубине комнаты, на оттоманке, глядя на посетителя проницательным, но отнюдь не недоброжелательным взором, сидел, скрестив ноги, молчаливый человек средних лет и курил кальян. Дькжс при первой встрече застал Учителя игравшим в шахматы с загадочным бородатым гостем с высокими скулами и раскосыми глазами. Затем Гурджиев продемонстрировал ему дыхательные и голосовые упражнения, пропев молитву так, что у Дьюкса осталось ощущение легкого электрического удара. В этом описании имеются параллели с Томасом Лейком Харри, которые возрастали по мере увеличения авторитета Гурджиева, но многое в сценах кажется заимствованным через Блаватскую у Бульвер-Литтона; очевидно, в то время Гурджиев культивировал образ неопределенного мистического "восточного человека" наподобие вымышленного Фу Манчу или реальной Блаватской. Позже Гурджиев отбросил театральные декорации и предпочитал производить впечатление исключительно своими личными силами, хотя сохранил слабость к персидским коврам. Театр много значил в жизни Гурджиева. Он словно всегда играл на сцене. Если такое поведение и порождало сомнения у некоторых окружающих, то оно же производило на других чарующее впечатление. Несмотря на дилетантизм обстановки, уже тогда учение Гурджиева базировалось на вполне серьезных вещах. Он обучал дыханию и постановке голоса Дьюкса, который продолжал посещать его занятия в течение нескольких лет. Первая встреча Успенского с Гурджиевым была не столь многообещающей. В конце 1914 г. Успенский вернулся из довольно длительного путешествия по Египту, Цейлону и Индии в Москву и продолжил редакторскую работу в газете, для которой писал статьи из Индии. Однажды, готовя очередной номер, он обнаружил в одной из газет упоминание о сценарии балета "Борьба магов" и включил перепечатку этой статьи в свою газету. Однако познакомились они только весной следующего года при содействии их общего друга, скульптора Меркулова (который, возможно, был двоюродным братом Гурджиева) {21}. Они встретились весной 1915 г. в небольшом московском кафе, на шумной, хотя и не центральной улице. Успенский увидел "человека восточного типа, уже немолодого, с черными усами и пронзительными глазами; более всего он удивил меня тем, что производил впечатление переодетого человека, совершенно не соответствующего этому месту и его атмосфере... с лицом индийского раджи или арабского шейха..." {22}.
Гурджиев, сразу же произведший на Успенского впечатление человека, "который знал и мог сделать все", излагал свои идеи обдуманно, размеренно и с чувством собственного достоинства. Он оказался не только знающим, но более того, он знал, что является важным, а что нет. Когда он рассказывал о чем-то, то все казалось взаимосвязанным; он говорил так, словно ощущал целостность мироздания; каждая реплика предполагала наличие единой последовательной системы, вырастающей из самой природы реальности. Безо всяких церемоний он охотно обсуждал самые глубокие проблемы с новым знакомым и высказывания его находили отклик у Успенского, одержимого поисками эзотерической школы. Гурджиев дал понять, что Успенский наконец-то нашел нужного человека: он действительно связан с истинной эзотерической традицией. Но хотя личность Гурджиева и привлекала Успенского, сомнения не оставляли его. Такое отношение станет обычным для последующих лет. Стремясь понять это противоречие и чувствуя, что его новый друг - актер, никогда не показывающий своего настоящего лица, Успенский был смущен не на шутку. Любая игра обычно попахивает фальсификацией и обманом; в случае с Гурджиевым она только усиливала его авторитет. Этот человек создавал впечатление такой силы и достоинства, которые подавили привередливого Успенского и его неприязнь к тому, что иначе он мог бы назвать шарлатанством, - чрезмерно "загадочная" манера поведения, намеки на оккультное знание, самоуверенность. Невозможно было отличить силу от слабости, и Успенский не мог определить, является ли эта театральность своего рода свидетельством подлинности, потому что самозванец давно бы уже запутался в собственных построениях. Позже он пришел к заключению, что к Гурджиеву нельзя применить обычные стандарты, что шутки и неопределенности входят в его план испытания посвящаемых и что источник силы Гурджиева лежит в его естественности и простоте. И все же, когда они оставили кафе, чтобы встретиться с последователями Гурджиева в большой пустой квартире, расположенной над школой городской управы, Успенского поразило странное несоответствие между грандиозной целью пути к чудесному и учениками Гурджиева, представлявшими собой небольшую группу молодых людей из небогатой московской интеллигенции. Когда Успенский спросил их о том, какую систему они изучают, они давали самые неопределенные ответы, говоря же о "работе над собой", не объясняли, в чем она заключается. Успенский даже ощущал в них нечто рассчитанное и искусственное, словно они играли заранее выученные роли. Гурджиев также сообщил, что в Москве у него две, не связанные между собой группы учеников, и он берет с них плату на том основании, что люди обычно не ценят то, что достается бесплатно. Эта непонятная встреча с учениками Гурджиева только усилила сомнения Успенского. Он понимал, что Гурджиев старается произвести на него впечатление как на преуспевающего литератора, редактора газеты и известного лектора по эзотерическим темам. Понятно, что публикации о школе никому не известного Гурджиева могли бы послужить неплохой рекламой. Было также совершенно очевидно, что у его учеников нет тех денег, которые необходимы Гурджиеву. Успенский сомневался: уж не используют ли его для привлечения более богатых учеников? Но несмотря на все подозрения, он признал Гурджиева Учителем. Потому что все разумные доводы меркли перед экстраординарным чувством: присутствие Гурджиева заставляло этого обычно уравновешенного интеллектуала смеяться, кричать и петь, "словно я сбежал из школы или из какого-нибудь исправительного учреждения" {24}. Вскоре он стал встречаться с Гурджиевым каждый день. На этих встречах выяснилось, что "работа над собой" подразумевает не только изучение системы Гурджиева - что было практически невозможно: каждый раз, когда казалось, что ты наконец все понял, появлялись новые повороты. Гурджиев делал это намеренно - было бы ошибкой делать процесс познания истины слишком легким. Он также требовал от учеников подчинения его воле, и чем охотней они подчинялись, тем требования его становились агрессивней и капризней. Успенский узнал об этом на собственном опыте, когда зимой 1915 г. он приехал в Петербург, чтобы сформировать группу для воплощения принципов Гурджиева на практике. Через каждые две недели его учитель приезжал из Москвы, чтобы произнести речь, а организацию места встречи и собрание публики оставлял на усмотрение Успенского или бросал его в последнюю минуту, отправляясь в ресторан или решив заняться продажей ковров. Привыкшему к порядку Успенскому это, вероятно, было настоящей пыткой. Тем не менее ему удалось собрать группу из 30-40 человек. Некоторые вскоре стали преданными учениками Гурджиева, другие покинули группу.
В начале 1912 г. Гурджиев оказался в Москве, где обосновался в качестве торговца коврами и азиатской утварью. Впервые он вошел в историю, когда в своей биографии его упомянул англичанин Поль Дьюкс {19}, а также в анонимном очерке "Проблески Истины" {20}. Дьюкс, студент Московской консерватории, ставший агентом британской разведки, прочитал "Тайную доктрину" и экспериментировал со спиритуализмом. Его учитель по классу фортепьяно познакомил его с теософией и, посетив несколько эзотерических сект, он встретил Гурджиева и стал его первым иностранным учеником. Дьюкс и автор(1) "Проблесков Истины" по- --------------------------------------(1) Авторами "Проблесков Истины", повести, целью которой было ознакомление читающей публики с некоторыми идеями Гурджиева, были два его ученика. См. об этом: П. Д. Успенский. В поисках чудесного. Гл. первая. хоже описывают свою встречу с Учителем - один в загородном доме, другой на грязной улице возле Николаевского вокзала - в обстановке полной секретности. После того как они прибыли на место встречи, их провели темными переходами в плохо освещенное помещение, украшенное коврами и шалями, которые на восточный манер скрывали потолки; комната вообще была обставлена по-восточному. Анонимный автор упоминает лампу со стеклянным абажуром в виде лотоса и шкафчик со статуэтками из слоновой кости, изображавшими Моисея, Магомета, Будду и Христа - пантеон тайных Учителей. В глубине комнаты, на оттоманке, глядя на посетителя проницательным, но отнюдь не недоброжелательным взором, сидел, скрестив ноги, молчаливый человек средних лет и курил кальян. Дькжс при первой встрече застал Учителя игравшим в шахматы с загадочным бородатым гостем с высокими скулами и раскосыми глазами. Затем Гурджиев продемонстрировал ему дыхательные и голосовые упражнения, пропев молитву так, что у Дьюкса осталось ощущение легкого электрического удара. В этом описании имеются параллели с Томасом Лейком Харри, которые возрастали по мере увеличения авторитета Гурджиева, но многое в сценах кажется заимствованным через Блаватскую у Бульвер-Литтона; очевидно, в то время Гурджиев культивировал образ неопределенного мистического "восточного человека" наподобие вымышленного Фу Манчу или реальной Блаватской. Позже Гурджиев отбросил театральные декорации и предпочитал производить впечатление исключительно своими личными силами, хотя сохранил слабость к персидским коврам. Театр много значил в жизни Гурджиева. Он словно всегда играл на сцене. Если такое поведение и порождало сомнения у некоторых окружающих, то оно же производило на других чарующее впечатление. Несмотря на дилетантизм обстановки, уже тогда учение Гурджиева базировалось на вполне серьезных вещах. Он обучал дыханию и постановке голоса Дьюкса, который продолжал посещать его занятия в течение нескольких лет. Первая встреча Успенского с Гурджиевым была не столь многообещающей. В конце 1914 г. Успенский вернулся из довольно длительного путешествия по Египту, Цейлону и Индии в Москву и продолжил редакторскую работу в газете, для которой писал статьи из Индии. Однажды, готовя очередной номер, он обнаружил в одной из газет упоминание о сценарии балета "Борьба магов" и включил перепечатку этой статьи в свою газету. Однако познакомились они только весной следующего года при содействии их общего друга, скульптора Меркулова (который, возможно, был двоюродным братом Гурджиева) {21}. Они встретились весной 1915 г. в небольшом московском кафе, на шумной, хотя и не центральной улице. Успенский увидел "человека восточного типа, уже немолодого, с черными усами и пронзительными глазами; более всего он удивил меня тем, что производил впечатление переодетого человека, совершенно не соответствующего этому месту и его атмосфере... с лицом индийского раджи или арабского шейха..." {22}.
Гурджиев, сразу же произведший на Успенского впечатление человека, "который знал и мог сделать все", излагал свои идеи обдуманно, размеренно и с чувством собственного достоинства. Он оказался не только знающим, но более того, он знал, что является важным, а что нет. Когда он рассказывал о чем-то, то все казалось взаимосвязанным; он говорил так, словно ощущал целостность мироздания; каждая реплика предполагала наличие единой последовательной системы, вырастающей из самой природы реальности. Безо всяких церемоний он охотно обсуждал самые глубокие проблемы с новым знакомым и высказывания его находили отклик у Успенского, одержимого поисками эзотерической школы. Гурджиев дал понять, что Успенский наконец-то нашел нужного человека: он действительно связан с истинной эзотерической традицией. Но хотя личность Гурджиева и привлекала Успенского, сомнения не оставляли его. Такое отношение станет обычным для последующих лет. Стремясь понять это противоречие и чувствуя, что его новый друг - актер, никогда не показывающий своего настоящего лица, Успенский был смущен не на шутку. Любая игра обычно попахивает фальсификацией и обманом; в случае с Гурджиевым она только усиливала его авторитет. Этот человек создавал впечатление такой силы и достоинства, которые подавили привередливого Успенского и его неприязнь к тому, что иначе он мог бы назвать шарлатанством, - чрезмерно "загадочная" манера поведения, намеки на оккультное знание, самоуверенность. Невозможно было отличить силу от слабости, и Успенский не мог определить, является ли эта театральность своего рода свидетельством подлинности, потому что самозванец давно бы уже запутался в собственных построениях. Позже он пришел к заключению, что к Гурджиеву нельзя применить обычные стандарты, что шутки и неопределенности входят в его план испытания посвящаемых и что источник силы Гурджиева лежит в его естественности и простоте. И все же, когда они оставили кафе, чтобы встретиться с последователями Гурджиева в большой пустой квартире, расположенной над школой городской управы, Успенского поразило странное несоответствие между грандиозной целью пути к чудесному и учениками Гурджиева, представлявшими собой небольшую группу молодых людей из небогатой московской интеллигенции. Когда Успенский спросил их о том, какую систему они изучают, они давали самые неопределенные ответы, говоря же о "работе над собой", не объясняли, в чем она заключается. Успенский даже ощущал в них нечто рассчитанное и искусственное, словно они играли заранее выученные роли. Гурджиев также сообщил, что в Москве у него две, не связанные между собой группы учеников, и он берет с них плату на том основании, что люди обычно не ценят то, что достается бесплатно. Эта непонятная встреча с учениками Гурджиева только усилила сомнения Успенского. Он понимал, что Гурджиев старается произвести на него впечатление как на преуспевающего литератора, редактора газеты и известного лектора по эзотерическим темам. Понятно, что публикации о школе никому не известного Гурджиева могли бы послужить неплохой рекламой. Было также совершенно очевидно, что у его учеников нет тех денег, которые необходимы Гурджиеву. Успенский сомневался: уж не используют ли его для привлечения более богатых учеников? Но несмотря на все подозрения, он признал Гурджиева Учителем. Потому что все разумные доводы меркли перед экстраординарным чувством: присутствие Гурджиева заставляло этого обычно уравновешенного интеллектуала смеяться, кричать и петь, "словно я сбежал из школы или из какого-нибудь исправительного учреждения" {24}. Вскоре он стал встречаться с Гурджиевым каждый день. На этих встречах выяснилось, что "работа над собой" подразумевает не только изучение системы Гурджиева - что было практически невозможно: каждый раз, когда казалось, что ты наконец все понял, появлялись новые повороты. Гурджиев делал это намеренно - было бы ошибкой делать процесс познания истины слишком легким. Он также требовал от учеников подчинения его воле, и чем охотней они подчинялись, тем требования его становились агрессивней и капризней. Успенский узнал об этом на собственном опыте, когда зимой 1915 г. он приехал в Петербург, чтобы сформировать группу для воплощения принципов Гурджиева на практике. Через каждые две недели его учитель приезжал из Москвы, чтобы произнести речь, а организацию места встречи и собрание публики оставлял на усмотрение Успенского или бросал его в последнюю минуту, отправляясь в ресторан или решив заняться продажей ковров. Привыкшему к порядку Успенскому это, вероятно, было настоящей пыткой. Тем не менее ему удалось собрать группу из 30-40 человек. Некоторые вскоре стали преданными учениками Гурджиева, другие покинули группу.