Василенко Светлана. Дурочка

   — И-го-го! — взбрыкнул он по-лошадиному, пошел быстрее.
   Ганна засмеялась.

7

   Сидели у вечернего костра. Мальчик картофелины пек, проверял прутиком, испеклись или нет, снова в костер их закатывал.
   — Мать с отцом неделю назад забрали. И брата старшего забрали. Остались мы с Машей одни. Сказали, и нас отвезут куда-то. На машине, сказали, повезут, на настоящей. Да вот что-то не едут. Может, забудут про нас? Кто кормить нас зимой будет? Вот и пашем… Машка, не спи!

8

   Маша заснула на руках у Ганны. Ганна закутала ее в свой платок. Прижала к себе.
   Ослепили вдруг фары. Дети вскочили. Подъехала машина.
   Вышел шофер из машины:
   — Беклемишевы?
   — Мы, — сказал мальчик.
   — Поехали.
   — Картохи еще не спеклись. Подождите, — попросил мальчик.
   — Некогда ждать. Там накормят.
   Ганна стояла, Машу на руках держала. Мальчик сказал:
   — Поехали с нами. Покатаешься.
   Сели в машину, поехали. На дорогу смотрели.
   — Здорово, да? — оглянулся на Ганну мальчик.
   Та кивнула счастливо.
   — Заяц, заяц! — закричал мальчик. — Быстро едем.
   — За час доедем, — ответил шофер.
   — А куда вы нас везете?
   — А вы что, не знаете? В детдом. В соседнее село, где глухонемые.
   Ганна стала стучать кулаком по стеклу.
   — Ты чего? — спросил шофер. — На двор хочешь?
   Остановились. Ганна в лесок побежала. Шофер и мальчик у колеса стояли, журчали. Разговаривали.
   — А там хорошо, в детдоме? — спрашивал мальчик.
   — Кормят там хорошо.
   — Это главное, — сказал, как большой, мальчик.
   Ганна бежала по полю. Убегала.
   — Девочка! Вернись! Вернись! Поехали! — кричали ей.
   Полоснули фарами. Перед Ганной ее огромная тень бежала.
   Уехали.

9

   Подошла к дому. Села на порог. Постучать не решилась. Долго сидела. Вышла хозяйка помои вылить. Увидела Ганну:
   — Ох, напугала! Ты что тут, девочка, сидишь так поздно? Тут, девочка, сидеть нельзя.
   Ганна встала, не уходила.
   — Тебе ночевать негде? — догадалась женщина. — Ладно, переночуй пока в хлеву.
   Услышала мужской голос, крикнула голосу:
   — Сейчас приду!
   Завела Ганну в хлев. Вылила помои свинье.
   В темноте пошла Ганна на хлюпающий звук. Свинья, громко чавкая, ела из корыта помои. Ганна села рядом. Взяла из корыта корку, начала жевать. Потом выловила картофелину. Съела.

10

   Утром Ганна таскала в поле снопы. Помогала хозяевам.
   Хозяйка стояла на стогу, улыбаясь, сказала мужу:
   — А хорошая девочка. Может, себе оставим?
   Муж хмуро молчал. Потом сказал:
   — Картошку пошли копать, болтаешь… Мне ночью на работу.
   — Ночью? — встрепенулась хозяйка.
   — Банда кулацкая в нашем районе объявилась. Лешка Орляк атаманом у них.
   — Лешка? Он же такой тихоня был…
   — Он и сейчас негромкий. Тихо убивает!
   Ганна собирала в ведро картошку. Хозяин выкапывал. Хмуро, неотступно глядел на Ганну сверху. Ганна поднимала голову: видела шрам на его лице, — глаза испуганно опускала.
   Вечером ужинали. Ганне налили молока, дали хлеба. Усталая, ела Ганна. Хозяин ушел за перегородку.
   Вышел в форме НКВД. Ганна его узнала: он тетку Харыту арестовывал.
   — Ну, я пошел.
   — С Богом, — перекрестила его хозяйка. — А мы с девочкой спать будем укладываться.
   — Девочку закроешь в хлеву, — строго сказал хозяин. — Нечего баловать.

11

   Ночью, когда Ганна спала, открылась вдруг дверь. Ганна проснулась. Тихо, крадучись вошел в хлев хозяин. Невидяще шел, на ощупь. Ганна привстала, отползла. Хозяин оглянулся, пошел на шорох. Ганна встала, попятилась, забилась в угол. Спрятаться больше было негде. Хозяин подошел к ней.
   — Вот ты где, — прошептал, — Ганна.
   Ганна вздрогнула, имя свое услышав.
   — Я тебя сразу узнал. Ты из детдома. Сегодня справки навел. Ты там делов наделала!
   Ганна от его слов вздрагивала, как от ударов.
   — Я тебя должен сдать.
   Ганна от ужаса закрыла лицо руками.
   — Но я не сдам тебя.
   Ганна удивленно взглянула на него.
   — Я не зверь! — закричал. — Я не зверь! Я не хочу быть зверем! Вы думаете, что мы звери? А мы люди, мы такие же, как вы! Люди мы! Люди! — Он вдруг заплакал. — Мы такие же люди!
   Он плакал. Ганна гладила его, успокаивая.
   Потом легко пошла к двери. Открыла. Встала на пороге. Он поднял глаза.
   — Ты куда? Ты будешь жить с нами. Не в хлеву. В доме. У нас детей нет. Ты нам дочкой будешь. Хозяйка — матерью будет. Я — отцом.
   Ганна покачала головой: нет.
   — Гребуешь? Даже ты брезгуешь… — опустил он голову.
   Ганна вышла и пошла по пустынной дороге.
   — Стой! — закричал хозяин. — Вернись!
   Она побежала.

12

   Под утро Ганна у дороги легла, в теплой пыли, уснула.
   По дороге верблюд шел. Шел — будто плыл, повозку вез. На козлах Канарейки сидели, муж и жена, — волос желт, лица конопаты, с утра — еще солнце не встало — уже пьянехоньки. Сидят в обнимку, песни поют.
   Увидела Канарейка Ганну, крикнула верблюду:
   — Тпр-р-ру! Стой, Сулеймен!!!
   Верблюд не останавливался: не понимал по-русски.
   — Тпр-р-ру! Я кому сказала! Який ты! Басурман! — натянула изо всех сил вожжи. — Стой! Дьявол!
   Верблюд поглядел на нее бархатным басурманским глазом, встал.
   Подошли к Ганне. Ганна крепко спала. Потрясли. Ганна не проснулась.
   — Мертвая? — Канарейка мужа спросила.
   — …ртвая… — лыка не вязал.
   — Берись за ноги, я за руки. Кидай в повозку!
   Закинули спящую Ганну в повозку. Дальше поехали.

13

   Спит, не проснется Ганна, снится ей: лежит где-то, на мягком. Куда-то едет. Хорошо. Только запах сладкий душит, к горлу подступает.
   Проснулась, голову повернула: мертвый мужик на нее — сидя — смотрит не мигая.
   В другую сторону повернула: баба с синим лицом в платочке лежит, платочек чистый на ней, белый.
   На белом платке ее сидела зеленая муха, потирая руки.
   Поглядела Ганна: сама на трупах лежит — мужики, бабы, дети — все вперемешку. Запах стоял сладкий, тошнотворный.
   Большие мухи, осатанев, летали зигзагами, зудели, садились на трупы, беспокойно и быстро ползли по ним и вдруг срывались вверх, взрываясь зудящим звуком: — з-з-з!!! — будто пилою душу распиливали.
   — Тп-р-ру! Окаянный! — услышала Ганна.
   Повозка остановилась на кладбище, у большой ямы.
   Спрыгнули Канарейки с козел, подошли к трупам, потащили за ноги мертвого мужика.
   Раскачали, бросили в яму.
   Взялись за бабу. Раскачали бабу, бросили.
   Ганна ни жива ни мертва в повозке лежала. Взяли Ганну за руки, за ноги. Стали над ямой раскачивать:
   — И раз! — считала Канарейка. — И два!..
   Забилась Ганна, вырываться стала. Бросили с испугу наземь.
   — Гля! Живая! — наклонились оба над Ганной. — Не зашиблась?
   Ганна с земли глядела, молчала.
   — Тю! А я тебя знаю, — сказала Канарейка. — Ты — немая, из детдома. Ищут тебя. Милиция ищет.
   Ганна молчала, смотрела.
   Отошли от нее.
   Трупы в яму кидали быстро, молча. Присыпали бурой землей.
   Сели на козлы.
   Повернулась Канарейка к Ганне:
   — Сидай, девочка, поихалы с нами! Мы тебя так спрячем — черти не дознаются, где ты есть! На баштане тебя сховаем, за Ахтубой!

14

   Ехали. Достала Канарейка из-под козел бутылку с самогонкой. Мужу стакан полный налила — выпил, себе тоже — полный, выпила, потом Ганне налила.
   — На, держи! — стакан протянула.
   Покачала головой Ганна: нет.
   — Пей! Чтобы зараза не прилипла!
   Ганна выпила глоток, задохнулась.
   Засмеялась Канарейка, допила за Ганной, захмелела, разболталась:
   — К нам ни одна зараза не липнет! В позапрошлом годе мертвяков возили, тиф был, — к нам не прилип. В том годе от голода мерли — тоже мы возили. В этом годе ездим по всему Царевскому уезду…
   — Району, — муж Канарейкин подсказал.
   — Теперь так называется, — согласилась Канарейка. — Ездим от Царева до озера Баскунчак, мертвяков собираем. Кругом — от Царицына до Астрахани — холера! Холера ее возьми! А к нам не липнет! Потому рецепт знаем от всех болезней…
   Бутылку с самогонкой достала, потрясла:
   — Вот он, рецепт!
   Мужу плеснула:
   — Пей!
   Себе налила, сказала:
   — Мы как птицы живем. Одним духом! Потому и болезнь не берет!
   Выпили — и запели по-птичьи, засвистали, защелкали, будто две птички — две невелички — на облучке сидят, верблюдом правят. Засмеялась Ганна.
   За околицей села мужики с берданками как темный лес стоят.
   — Стой! — пальнули. — Стой, нечистая сила!
   Окружили.
   — Вы нам, Канарейки, мертвяков в село не свозите! — закричали. — Не тащите заразу со всей округи!
   — То не вам решать! — закричала на них Канарейка. — То власть решает! Приказано было — в одну яму складывать! Эпидемья! Понимать надо!
   — Власть одно тебе приказала, а мы другое. Завтра привезешь если — убьем! Шею свернем, как канарейке! — захохотали.
   — И куды же мне их девать? Мертвяков? — Канарейка их спрашивала. — Куды?
   Огрели верблюда кнутом. Повозка помчалась.
   Канарейка всю дорогу сидела, убивалась:
   — И куды?

15

   На баштан приехали.
   Бахчи кругом. То там, то сям огромные, как порося, арбузы лежали. Ганна шла, об один споткнулась: затрещал арбуз, раскололся, распался на две половины. В сахарную алую мякоть вгрызлась зубами Ганна, ушла всем лицом в алое, сладкое, пропала.
   — Брось! Этот гарбуз перезрелый! — Канарейка ее за руку схватила, дальше тащила. — Мы тебе другого гарбуза зарежем! Вот этого! Погляди на него, який красавец! А дынька! Глянь, какая дынька, яка красавица! Дамочка, а не дынька!
   Мужу приказала:
   — Зарежь нам этого гарбуза и эту дыню!
   Муж всадил кривой нож в арбуз, провел кругом — будто горло тому перерезал: заалело под ножом, закапало. Потом дыньку вспорол, кишки ей вычистил. Разрезал на дольки.
   Канарейка следила, как муж режет.
   — Бандит из тебя добрый выйдет! — похвалила. Ганне сказала: — Хочешь астраханской тюри? — Хлеб с арбузом в миске смешала. — На! — сказала. — Ешь!
   Налила в стаканы.
   — Выпьем, батька! — мужу сказала. — Гляди, какую мы себе дочку отхватили! — обняла Ганну. — А тебе у нас, доня, нравится?
   Ганна кивнула.
   — Правда нравится? Это наш дом! — очертила круг до самого горизонта. Пальцем в небо показала: — А це крыша над головой, — засмеялась. — Когда прохудится — дождь льет. Не всегда так жили… — Оглянулась на поле, зашептала: — И дом настоящий был, и хозяйство было, и детки — пятеро — были.
   — Молчи лучше, баба! — сказал муж.
   — Да она немая, — отмахнулась Канарейка. — Что ей расскажешь, в ней и останется… Так вот, в колхоз нас сгонять стали да раскурочивать тех, кто побогаче. Видим, до нас добираются. В одну ночь собрались, покидали на подводу, что в доме было, детей на узлы, лошадь под уздцы, дом подпалили — и айда: счастья искать. Воли, где колхозов нема. Мы, воронежские, бедовые. Аж до Ташкента дошли. Говорили, что там колхозов нет. По пескам шли по пустынным. Лошадь продали, добро продали — вот Сулеймена купили, верблюда, чтоб по пустыне идти. Там подвода не проедет, в песке, как в снегу, увязнет… Шли, шли, долго шли, пришли до Ташкента — а там колхоз! Обратно пошли. По дороге деток потеряли — в тифу сгорели все пятеро, — заплакала. — Один за другим, как свечечки, догорали… Наливай! — закричала вдруг страшным голосом, встала, покачнулась, бутыль опрокинула, бросилась поднимать. Налила, мужу протянула: — Пей!
   — Не хочу.
   — Пей!
   — Не буду!
   — Пей! — обняла за шею, поцеловать хотела. Тут верблюд подошел, между ними мохнатую голову просунул, Канарейку от мужа отталкивает.
   — Глянь-ка! — засмеялась Канарейка. — Ревнует! Ко всем мужчинам меня ревнует! — радостно Ганне сообщила. К мужу повернулась: — Будешь обижать меня — к верблюду уйду. Ты меня замуж, Сулеймен, возьмешь? Ты меня любишь, Сулеймен? — к Сулеймену приставала. — Иди, я тебя поцелую! — смеялась, в мохнатую морду верблюда целовала.
   Муж плюнул, пошел.
   — Ты куда? — мужа окликнула.
   — Неможется мне что-то, — сказал, ушел в шалаш спать.
   Развели с Ганной костер. Положила Канарейка голову Ганны к себе на колени, волосы перебирала, в голове искалась, говорила:
   — Будешь с нами, доня, жить. Летом здесь, а зимой на Каспий пойдем, в теплые страны. Мы как птицы перелетные. Русские птицы…
   Ганна глядела в небо. Светили звезды.
   На звездном небе, как на бахче, лежала большая желтая луна — пахла дыней.

16

   Утром Канарейка стала будить мужа:
   — Вылезай! Уже солнце встало!
   Он молчал. Полезла сама в шалаш.
   А он мертвый лежит, неподвижный. Заголосила.
   Нарядила его в белую рубаху.
   Положила его на зеленую траву.
   Лежал на траве, будто спал.
   — Ваня! — позвала. — Проснись!
   Голубой полевой цветок сорвала, вложила ему в руки — вместо свечки.
   Ганну разбудила:
   — Батька наш умер. Поехали хоронить!
   Вместе с Ганной на повозку его погрузили, повезли.
   — Говорила ему вчера: Ваня, выпей! Пей, чтобы зараза не прилипла! — сказала Канарейка. — Не послушал меня. — Заплакала.
   У села на горе кордон из мужиков с берданками на конях стоял.
   Закричали издали:
   — Эй, Канарейки! Поворачивай обратно! Не то стрелять будем! Говорили вам вчера: не вези в село заразу!
   — Не заразу везу. Мужа своего!
   — А что с ним?
   — Да помер!
   — Вчера еще живой был, — не поверили. — От чего же помер-то? От холеры?
   — Не знаю, — сказала и поехала себе потихоньку в гору. — Может, и от холеры.
   — Стой! Куды поехала? Не пускай ее, ребяты! — заорал мужик с черной бородой. — Она же смерть нам всем везет! Гони ее, м…у холерную!
   Выстрелил. Пуля в плечо Канарейке попала.
   — Ах, убивец! — закричала, поводья выпустила.
   Мужик с бородой на коне налетел. Глаза от бешенства кровью налиты — и у него, и у коня.
   — Поворачивай обратно! — гаркнул.
   Ганна поводья схватила, развернула повозку.
   Мужик верблюда плетью огрел:
   — Пошел! Пошел, сатана!
   Полетели во весь дух.
   Мужики на конях — за ними. Всю дорогу до моста их гнали.
   Переехала мост Ганна.
   Мужики у моста остановились. На берегу бочку со смолой нашли, на мосту разбили. Подожгли мост.
   Смотрели, как разгорается.
   — Не вернешься теперь, Канарейка! — через реку закричали. — Конец тебе, холера!

17

   Платье кровью намокло.
   Ганна платок с головы сняла, рану платком перевязала. Перетащила Канарейку в шалаш.
   Та лежала, молчала: в лице ни кровинки. Потом глаза открыла, Ганну увидела, бескровными губами прошептала:
   — Видно, он мне главную жилу жизни перебил, — сказала. — Чахну. Прости нас, доню. Позвали тебя к себе, да бросили…
   Платок кровью набух.
   Ганна перевязывать стала, руки трясутся.
   Канарейка приподнялась:
   — Там за обрывом — брод. Как умру, уходи отсюда. Видели они тебя. Сулеймена себе возьми. Твой он теперь. — Откинулась, с тоской сказала: — Эх, по-людски похоронить Ваню хотела…
   Ганна лопату взяла.
   Канарейка глаза в глаза Ганне посмотрела.
   — Шире могилу копай, — сказала, — на двоих. Пойдем волю искать на том свете…

18

   Верблюд сидел у могилы, не понимал.
   Уже ночь настала. Потянула Ганна его за поводья: пойдем. Отвернул от нее голову. Не встал.
   Бросила поводья. Пошла к броду.
   Оглянулась.
   Сулеймен сидел неподвижно, лебединую шею выгнув.
   Ганна разделась, подняла одежду над головой, вошла в воду.

19

   Обхватила ее Ахтуба руками сильными, будто ждала, потащила за собой. Прогнулась Ганна, как ивовый прут, вырвалась из рук.
   Тогда Ахтуба песок из-под ног Ганны уносить стала. Покачнулась Ганна, за корягу схватилась, выстояла.
   Пошла потихоньку дальше.
   Ахтуба тоже притихла, плескалась об ее бок, будто об лодку, нежно о чем-то журчала.
   Звезды в темной воде отражались.
   Медленно, будто по звездному небу, шла по реке Ганна, разводя перед собой звезды руками: отгребала их, чтобы не поранить.
   До середины реки дошла и — будто заманила ее Ахтуба в ловушку — ухнула вдруг в яму с головой. Бросила Ганна одежду, забила руками, выплывая. Ахтуба не дала ей плыть, скрутила ее, как зверя, закрутила в воронку.
   Вынырнула Ганна, хотела ухватиться за стремительно плывущее на нее, выдернутое откуда-то с корнем дерево — не успела: дерево ударило ее, опрокинуло, оглушило.
   Последнее, что услышала Ганна, — звон колокольчиков. Будто звезды бубенчиками в небе звенели. Поглядела на небо Ганна и пошла на дно.
   Кто-то ее, за ноги схватив, туда тащил — сильными, страстными руками.

20

   На берегу реки у потухшего костра рыбаки спали.
   Вдруг услышали звон над рекой, повскакали.
   То рыбацкие колокольцы колотились на лесках донок. Зазвенели, грянули разом — и затихли.
   — Что это было? — спросил чубатый парень.
   — Осетр проплыл, хвостом задел, — ответил Петр Рыбаков, жилистый мужичок в драной фуфаечке, обернулся, закричал остальным: — Иван да Яков! Айда на лодки! Сети выберем! Осетр прямо в них пошел!
   Доставали сети.
   — Тяжеленный мужик! — Петр в темноте сказал. — С человека будет!
   Вытащили на берег, у костра развернули.
   В сетях, вся в серебряной чешуе, как большая рыба, Ганна лежала, на рыбаков смотрела.
   — Русалочка! — ахнул Чубатый. — Ребята, мы русалку поймали!

21

   Подошли с опаской. Стали разглядывать Ганну.
   — Дышит ли? Может, утопленница?
   Отодвинулась Ганна, закрылась руками.
   — Гляди-ка! Русалка, а застыдилась! Закрывается!
   — Прятать ей нечего. Девчонка еще…
   — А хороша собой русалочка! Красавицей будет, когда вырастет!
   Чубатый подошел:
   — Расступись, — сказал, курткой рыбацкой Ганну накрыл, на руки взял. — Замерзла? — спросил.
   Ганна молчала, только прижалась к нему сильнее.
   — Смотри, Андрей, защекотает она тебя до смерти, — сказал Чубатому Петр. — Уснешь, утащит тебя к себе под корягу, в русалочий дом…
   Чубатый посадил Ганну у костра. Она села, ноги вытянула.
   — Русалка-то без хвоста! — сказал, поглядев, рябой мужик. — Не русалка это!
   — И не утопленница, и не русалка… Кто ж, по-твоему? — спросил Чубатый.
   — Не знаю, — ответил Рябой. — Доспросить надо. Девочка, как тебя звать?
   Ганна молчала, на Рябого смотрела.
   Петр у костра с чайником хлопотал. Повернулся, быстро сказал:
   — Не понимает, видно, по-нашему, — потом по лбу себя ударил: — Да это же Туба! Как я сразу-то не догадался!
   — Что за Туба такая? — спросил Чубатый.
   — Ханская дочь! Дочка хана Мамая — Туба. Али не слыхал про нее? — волновался Петр.
   — Не слыхал.
   — Ну как же! У хана Мамая дочка была. Красавица, умница. Тубой ее звали. А время на Руси тогда татарское было. Тогда князья русские к татарам на поклон ходили, сюда, к нам, в Астраханскую область. Бают, что она тогда царством была, Золотой Ордой называлась. Где Царев сейчас — там их столица была, называлась — Сарай. Вот в этот Сарай князья ходили, дань платили, княжества себе выпрашивали. Считай, что здесь — столица Руси тогда была, все здесь у нас решалось. Вот пришел к Мамаю русский князь Дмитрий, себе землю на власть просить. Увидел Тубу, да и влюбился по уши. А Туба-то — в него. Ей тогда лет тринадцать было. Для нас сейчас она дитё, а у них в этих годах замуж отдавали. Вот он и посватался: «Отдай, — говорит, — за меня свою дочку Тубу, хан Мамай!» Тот разгневался. Как так? Русский холоп руки царской дочки просит! Вон, говорит, пошел! Ни земли тебе не дам, ни власти, ни дочки своей — холопу! Разозлился Дмитрий. Ах так, говорит, не хочешь отдать по-хорошему, отдашь по-плохому. И поскакал на Русь войска собирать, на Мамая войной идти. А Тубе приказал себя ждать. Жди, говорит. Уехал. Слухи пошли, что войска собирает. Испугался хан Мамай, решил Тубу сплавить от греха подальше — замуж за крымского хана отдать. Ее еще в утробе матери за него просватали. Так у них, у татарей, заведено. Приехал крымский хан в Сарай с калымом, невесту выкупать. Сам старый, облезлый. «Вот тебе жених, — говорит Мамай Тубе. — Через три дня свадьба». Посмотрела на него Туба, ничего отцу не сказала, ушла. Там-то у себя и заплакала. Написала Дмитрию весточку: приезжай, мол, скорее, — и на Русь ту весточку с верным гонцом отправила. Весела стала, с женихом ласкова, улыбается, вида не показывает. Сама Дмитрия ждет. И день ждет, и второй ждет. Вот третий день наступает — день свадьбы. С утра отару баранов на двор привели, резать стали, закипели котлы кипучие, бешбармак к свадьбе готовят. Тубу в свадебное платье наряжают, под венец ведут. А она ждет Дмитрия, ждет-пождет до последнего. Вот сажает молодых ихний татарский батюшка за занавеску — у них так — и через занавеску жениха спрашивает: «Женился ли ты, хан крымский, на Тубе?» — «Женился!» — отвечает. Тут он Тубу спрашивает: «Вышла ли ты замуж, Туба, за хана крымского?» А ей сказать надо, что, мол, вышла. Как скажет, так дело сделано, свадебка слажена, обратно не вернешь. У татар так. Но молчит Туба. Опять ее спрашивает батюшка: «Вышла ли ты замуж, Туба?» Молчит Туба. А в третий раз только начал спрашивать, она из-за занавески как выскочит, как побежит из хаты, выбежала в степь, побежала на реку и вот с этого моста, около нас, что на бахчи ведет, — прыгнула и утопилась! Мамай на мост прибежал, заплакал, закричал:
   — Ах, Туба! — закричал. — Ах, Туба!
   С того и река зовется: Ахтуба.
   — А Дмитрий что ж? — не выдержал Чубатый. — Так и не приехал?
   — Как не приехать? Приехал… Не успел он немного. Не один, с войском ехал. Потому и опоздал! Мамай выведал, что Дмитрий к нему войной идет, ему навстречу тьму послал — так у татар войско называлось. Вот встретились свет и тьма — Дмитрий и Мамай — на поле Куликовом. Сверкают сабли булатные, катятся шеломы злаченые добрым коням под копыта. Валятся головы многих богатырей с добрых коней на сыру землю. Три дня и три ночи бились. Кровь русская с кровью татарской вперемешку по оврагам, будто по руслам, реками текла, в Волгу впадала. Волга вся красная была. Победили мы, русские. Кончился для русских полон татарский. Подъехал князь Дмитрий после битвы к полю Куликову, встал у края. Подъехал хан Мамай после битвы к полю Куликову, встал у другого края. Встали у поля Куликова, стоят смотрят: изустлано поле мертвыми телами, христианами да татарами. Христиане как свечки теплятся, а татары как смола черна лежат. Видят: сама Матерь Божья по полю ходит, за ней апостолы господни, архангелы — ангелы святые со светлыми со свечами, отпевают мощи православных. Кадит на них сама Мать Пресвятая Богородица, и венцы с небес на них сходят. Устрашился Мамай: «Велик Бог земли русской!» — сказал и в Золотую Орду побежал. Прибежал, говорит татарским бабам: «Всех ваших мужиков русские поубивали, теперь сюда за вами идут, скоро будут. Спасайтесь кто может!» Сказал — и тикать: с крымским ханом в Крым убег. А бабы что? Бабам деваться некуда. Сели они всей своей женской ордой в степи да давай плакать, своих татарских мужиков оплакивать. Девять дней и девять ночей плакали. Целых два озера слез наплакали — Баскунчак и Эльтон, — до сих пор там соль добывают. Потом русские пришли, женок татарских расхватали, домой к себе — на Русь — увезли…
   — А Дмитрий? Он-то что? — не выдержал опять Чубатый.
   — Дмитрий раньше войска своего в Сарай приехал. Приехал, к ханскому дворцу подскакал, спешился, вошел во дворец, а там никого. Одного слугу нашел. Где, у слуги спрашивает, Туба? Нету, говорит слуга, Тубы. А где, спрашивает, Мамай? С зятем убег, отвечает слуга. Каким таким зятем? Крымским ханом, женихом Тубы. Задрожал Дмитрий: с женихом?! Значит, не дождалась, спрашивает, меня моя возлюбленная Туба? Молчит слуга, боится правду сказать. Дмитрий постоял-постоял, повернулся и прочь пошел. Вышел, пошел к реке. Упал на берег лицом в траву-мураву и заплакал:
   — Ах, — плачет, — Туба! Ах, — плачет, — изменщица!
   Вдруг чует: по кудрям его кто-то ладошкой провел: легко так, словно ветер.
   Поднял голову: Туба!
   Стоит перед ним в венке из белых лилий, как невеста.
   — Не изменщица я, — говорит. — Я от жениха, от хана крымского, убежала. И тебя, моего суженого, три дня и три ночи, а потом еще девять дней и девять ночей, да еще три дня и три ночи ждала-дожидалась. Вот дождалась.
   Обнял ее Дмитрий, поцеловал, глядит на милую свою — не наглядится.
   — Сегодня же, — говорит, — свадьбу сыграем.
   — А любишь ли ты меня, Дмитрий? — спрашивает Туба.
   — Люблю, — отвечает Дмитрий.
   — Крепко ли любишь? — пытает Туба.
   — Крепко, — отвечает.
   — А пойдешь ли со мной?
   — С тобой — хоть на край света!
   — Так пойдем…
   Взяла его за руку и повела за собой в реку.
   Идет Дмитрий за ней как во сне: все дальше и дальше. Уж глыбоко стало! А впереди — шаг шагнуть — и яма: черная вода над нею, будто уха в котелке, кипит, ходуном ходит, щепки да палки в воронку закручивает.
   Туба Дмитрия к яме тянет. Он за ней идет. Только и спросил:
   — Куда мы?
   — В дом мой новый, — отвечает Туба. — Там уже к свадьбе все приготовлено…