Вайсс Ян. В стране наших внуков

   - Раздавай все, что есть вокруг тебя, над тобой и под тобой, вcе что угодно! - сказал он ей. - У тебя столько прекрасных вещей! Дари ковры или люстры, если они кому-нибудь понравятся, раз это тебе доставляет удовольствие! Но призы оставь в покое, очень прошу тебя, только я знаю им цену!
   Так он сказал ей тогда. "Раздавай, все что угодно". А теперь ее мучит совесть. Она подарила Ганичку. Что скажет на это Ольда, когда вернется из Амстердама? Он невероятный добряк, и все же он, наверное, не мог предположить, что она начнет раздаривать и своих собственных детей, - нет, больше она никогда не сделает этого! Она выпросит у него прощение. Муж, конечно, поймет, что она не могла не сжалиться над этой несчастной. А, может быть (он такой забывчивый!), может быть, он просто не заметит, не обратит внимания, когда заглянет в кроватку, что там на одну девочку меньше...
   Пани Гане все больше и больше было жаль Ганичку. Она нетерпеливо смотрела по сторонам, вглядывалась вдаль - все было напрасно. В страшном беспокойстве она ходила взад и вперед со своей коляской. Ей хотелось плакать. Наконец она стала на краю аллеи, чтобы лучше видеть все дефилирующие мимо нее коляски и всех матерей.
   Ведь она же обещала, что придет! Неужели она боятся за ребенка? Боится, что я возьму его обратно? Но как она может бояться, если я ей подарила его? Passe я хоть раз взяла назад подаренное? Где теперь Ганичка? А что, если она плачет и никто не слышит ее? Может быть, она голодна? Может, ей холодно или, наоборот, жарко? Не раскрылась ли она? Пани Гана с тоской посмотрела на свою коляску, в которой теперь столько, столько свободного места. Аня и Яна лежали там, развалившись.
   И вообще, кто эта женщина, которой я отдала самое дорогое, что у меня есть на свете? Ведь я ее совершенно не знаю! Что, если она не заслуживает моего доверия? Что, если она злоупотребила им?..
   Но в следующий момент пани Гане стало стыдно. Как я могу о ней думать что-нибудь дурное, раз я ее не знаю? Имею ли я вообще право сомневаться в человеке? Разве меня когда-нибудь и кто-нибудь подвел или обманул? Что-то не помню! Я верю в человека, верю, что он хороший, - человек сияет человеку, как звезда, и, если меня хоть на один миг охватило сомнение, значит, я сама плохая и мне следует лечить мой подозрительный характер. И, как бы в подтверждение того, что человеку можно верить, Гана увидела Бедржишку - она как раз выезжала со своей коляской из открытых дверей ротонды.
   Она это или не она? Гана не узнала бы ее, но женщина сама бросилась к ней навстречу. Как мало она походила на вчерашнюю незнакомку! Вся ее фигура выпрямилась и помолодела, лицо стало красивее, а прическа, платье - все на ней было новое и свежее. Вчера прямые пряди волос покаянно опускались на плечи, а сегодня ее круглая коротко подстриженная головка ничем не отличалась от остальных.
   Сияющая и преисполненная счастьем, Бедржишка крепко обняла Гану и начала ее целовать то в одну, то в другую щеку.
   - Вы для меня... а что я вам... Я могу только благодарить вас, еще и еще раз благодарить, благодарить до самой смерти, всей жизни не хватит для этого.
   - Не нужно. Мне вполне хватит первой вашей благодарности вчера! Обещайте мне, что это было в последний раз. Но мне хочется посмотреть на мою, то есть на вашу, маленькую...
   Гана высвободилась из объятий Бедржишки и заглянула в коляску. Да, она лежала там, ее голубка, ее розовый цветочек - листик, оторванный от трилистника. Но - о ужас! - ребенок лежал на твердом волосяном матрасике, под головой у него была жесткая подушечка, такая упругая, что на ней не образовывалось никакого углубления. Вместо пухового одеяльца грубое одеяло из верблюжьей шерсти. Это было не уютное, выстланное чем-то бело-розовым гнездышко для человеческого детеныша, а скорее какое-то заячье логово.
   Пани Гана едва не, закричала от ужаса. Но ребенок спал, невзирая ни на что, его глубокий, безмятежный сон, казалось, не могли нарушить никакие житейские невзгоды. Вместо того чтобы плакать, жаловаться и криком добиваться своих прав, ребенок спокойно спал, как розовый бутон, брошенный в канаву.
   Заметив ужас на лице пани Ганы, Бедржишка спокойно объяснила:
   - Да, это жесткая коляска!
   И в самом деле, Гана совсем забыла, что наряду с мягкими колясками существуют и жесткие, что имеется и другой лагерь матерей, которые не признают изнеживания младенцев и отдают предпочтение спартанскому воспитанию потомков. Пани Гана всегда восставала против этих "жестоких" матерей и не понимала, что и они могут гордо выступать за своими аскетическими колясками, лишенными всякого очарования.
   Если бы она только предполагала, где очутится ее Ганичка, она ни за что не сделала бы такой подарок. Жесткая коляска означает и жесткие объятия матери и все остальное, что связано с этим бесчеловечным способом воспитания.
   - Доченька моя! - воскликнула она и уже протянула руки. Только сон ребенка удержал ее и не позволил схватить и прижать его к себе.
   - Она привыкла лежать на пуховой подушечке. Она же до крови натрет себе ушко! Сжальтесь над ней! -стала она молить пани Бедржишку.
   - Не сердитесь, пани Гана - сказала самоуверенно и е чувством своей правоты пани Бедржишка. - Но я буду воспитывать ее по-своему. Теперь это мой ребенок!
   "Смотрите, как изменилась за ночь эта плакса! - подумала пани Гана с горечью. - Как сразу стала задаваться, получив то, что хотела..."
   В это время в ее коляске внезапно раздался плач. Сначала запищала Яничка, а вслед за ней и Аничка, словно заразившись от нее. Мать склонилась над ними, желая найти и устранить причину их недовольства. Не известно почему, но она почувствовала себя пристыженной тем, что две ее девочки, окруженные такой заботливостью, именно теперь, так некстати начали плакать. Пани Гана предпочла бы, чтобы крик и жалобы неслись из жесткой коляски. Ей хотелось, чтобы Ганичка своим плачем помогла ей протестовать против тех несправедливостей, которые ей готовит новая мать. Против жестких поверхностей и острых углов в жизни, которые начинают ее давить уже теперь, в коляске.
   Словно угадав, о чем думает Гана, пани Бедржишка стала ей объяснять:
   - Ганичка тоже плакала ночью, пока не привыкла. Все дело в привычке! Я не отвергаю вашу систему, ведь сама я еще проверить не могла. Но я слежу за тем, что пишут обе стороны. Те и другие восхваляют свои результаты, а общий контроль осуществляет Академия детского здоровья. Она исследует результаты обеих систем воспитания по душевным и физическим качествам поколений, выращенных в мягких или жестких колясках. Статистические данные подсказали мне, что правильнее склониться к мнению лагеря "спартанок"..,
   Оказалось, что обе девочки были мокрые. Лани Гана переменила им пеленки, и они успокоились.
   - Ганичка тоже бывала в это время мокрая, - вздохнула Гана, жадно заглядывая в чужую коляску. - Я их кормила в одно и то же время.
   Пани Бедржишка просунула руку под Ганичку и сказала добродушным тоном, словно желая утешить большую Гану:
   - Под ней тоже лужица. Но она так крепко спит. Если бы она не спала, я дала бы ее вам подержать.
   Пани Гане страстно захотелось этого, она просто сгорала от желания прижать к себе и покрыть поцелуями свою малюточку, которую она предала.
   - Нет, нет! Хорошо, что она спит. Мне вполне достаточно, что я вяжу ее.
   - Я понимаю вас, очень хорошо понимаю, - сказала Бедржишка сочувственно и подала ей руку. - Вы будете видеть ее каждую среду и субботу. Не бойтесь, вы не соскучитесь по ней...
   - Мне некогда скучать, - мужественно ответила Гана. - У меня дома еще два карапуза. И все же я чуть не плачу - такая я уж неисправимая, эгоистичная мама. Чти. б со мной ни делали, Ганичку я буду любить болйше всех...
   На прощание пани Бедржишка оказала Гане:
   - Я воспитаю из нее прекрасного и гордого человека - это я могу вам обещать...
   С тех пор они встречались дважды в неделю на Аллее колясок. Расположенное невдалеке отделение Центрального института искусственной погоды обеспечивало этот район погожими днями. Правда, иногда институту не вполне удавалось выполнить заказ, и люди посмеивались, что обещанный "легкий ветерок" срывает у мужчин шляпы и поднимает юбки у женщин. Но все же не раз институту удавалось отгонять суровые ветры, рассеивать туман и вырывать у осени еще несколько золотистых дней. Да здравствует солнце! Выманить у него последние лучи, необходимые для всех детенышей, в каких бы колясках они ни лежали!
   Пани Гана ревниво наблюдала за Ганичкой и каждый раз старалась определить, идет ли ей на пользу спартанское воспитание. Она уже не боялась вынимать девочку из коляски и брать ее на руки, но никогда не забывала внимательно осмотреть ее: не отлежала ли она спинку и не натерла ли ушко.
   Девочка одинаково приветливо улыбалась обеим мамашам. Наверное, она будет хохотушкой. Но Ганичка ничем не отличалась от своих сестер - тщетно пани Гана с материнской придирчивостью искала на ее личике какую-нибудь особую, отличительную чёрту, старалась уловйть, не меняется ли его выражение в новых домашних условиях, под иным солнцем материнских забот, отражая сияние другого лица. Но ничего такого пани Гана не могла найти, и это ее успокаивало. И все же порой ее охватывало желание взять ребенка к себе домой, хотя бы только на один день. Ей страстно хотелось уложить всех троих вместе в их широкую кроватку, понежничать с Ганичкой, поласкать и приголубить ее, дать ей то, что она, по мнению пани Ганы, может получить только от настоящей матери.
   Однажды Гана дала подержать Бедржишке свою Аничку.
   - Скажите, дорогая, заметили бы вы, если бы вам подменили девочку?
   - Действительно, - ответила, ничего не подозревая, Бедржишка, - они так похожи, что их невозможно различить. Три одинаковые писанки. Но одна из них моя!
   - А что, если бы вы оставили у себя на один день Аничку, - предложила ей Гана. - А я взяла бы на ночь к себе Ганичку. Завтра мы опять их обменяли бы.
   Но теперь уже пани Бедржишка поняла скрытые замыслы Ганы и быстро положила обратно в коляску Аничку.
   - Мне кажется, что это было бы нехорошо, - сказала она. - Ганичка уже привыкла ко мне и к своему режиму. Лучше оставить каждую в своей коляске. Когда они подрастут и начнут ходить, я с Ганичкой приду к вам в гости, а потом вы ко мне...
   Осень постепенно угасала. Утро вставало в тумане, который днем поднимался вверх и закрывал солнце. Напрасны были усилия специалистов и сотрудников института, тщетно они устанавливали могучие прожекторы и полосовали ими затянутое небо на много километров ввысь.
   Над парком не прояснялось, ветрозащитители не могли больше сопротивляться напорам вихрей, которые обходили их и нападали со всех сторон. Ветер перемешивал опавшие листья лип, кленов и каштанов и устилал аллеи разноцветным ковром. Ударил первый морозец и опалил георгины. Только поздние зимние розы упорствовали, но и в их бутонах таилось тоскливое предчувствие, что уже поздно, что они уже не расцветут в этом году. Озеро у берегов покрылось тонким ледком, и водяные птицы перекочевали в глубь заповедника, на более теплые озера.
   И все же парк не совсем затих. Как только небо немного прояснялось, появлялись тепло одетые мамаши с жесткими колясками. В знак приветствия они обменивались улыбками, как бы поддерживая друг друга в своей стойкости. Но и они бежали с колясками согреваться в ротонду, если начинал дуть холодный резкий ветер.
   Иногда выдавались ясные, прозрачные дни, увенчанные солнцем. Тогда выходили на прогулку и самые заботливые и осторожные хмамашн с самыми теплыми колясками. Парк снова оживал, появлялись и совершенно новые младенцы в новых колясках.
   В один из таких искристо-ясных дней в аллее снова встретились пани Гана и пани Бедржишка.
   Достаточно было одного-едннственного взгляда, брошевного на коляску, чтобы пани Гана оцепенела от ужаса. Ганичка была укрыта только тонким одеяльцем, и обе ее ручки, красные как раки, высовывались наружу.
   - Она же простудится! - простонала перепуганная Гана. - Я вам дам что-нибудь из своих вещей.
   И, действительно, у нее было что раздавать. Пуховые одеяльца почти доверху наполняли ее коляску, на дне которой едва виднелись две закутанные головки.
   - Не простудится, - улыбнулась Бедржишка. - Для этого я и закаляю ее. Как видите, она не имеет ничего против.
   "Ты заморозишь моего ребенка! У тебя вместо сердца кусок льда! Верни мне ее, пока она еще не замерзла!" -рвалось у Ганы из сердца, но она не имела права произнести эти слова. Ребенок принадлежит атой мерзавке, она может с ним делать, что хочет; хоть бы девочка заплакала - а она, Как нарочно, не плачет.
   - Идемте скорее греться! - закричала Гана.
   Обе они направились к ротонде, где их ждали тепло, музыка и закуска и где об их малютках позаботятся сестры-врачи.
   Но уже издали они заметили, что там творится что-то необыкновенное. В круглом вестибюле суетятся матери с детьми на руках, их глаза полны ужаса. Одни устремляются по лестнице на верхнюю галерею ротонды, другие в смятении спускаются вниз. А где же знакомые сестры и студентки, кто возьмет наших малышей в свои бархатистые руки? Куда девались врачи и фельдшерицы со своими улыбками и одобрительными словами? Малыши, привыкшие к тому, что их ждало в эту пору и на этом месте, начали плачем добиваться восстановления привычного порядка.
   Гана и Бедржишка быстро поднялись на второй этаж. Белая дверь кабинета директора распахнута настежь. Там масса народу - им не пробраться...
   Что такое происходит? Что случилось?
   - Там лежит замерзший ребенок!
   - Нет, он еще не умер!
   - Еще, говорят, двигается!
   - Но как он мог замерзнуть?
   - Наверное, какая-нибудь спартанка...
   - Закалила его до смерти!
   Пани Гапа бросила на Бедржишку уничтожающий взгляд. Но послышались новые голоса, доносившиеся из глубины комнаты.
   - Сестра Марта нашла ребенка на лестнице!
   - Он пролежал там всю ночь!
   - Он был как сосулька!
   - Ребенок на лестнице! Какая же мать?..
   - Это была пе мать...
   Из кабинета неслись все новые вести: - Это мальчик!
   - Крепкий и здоровый мальчик!
   - Вы говорите, крепкий и здоровый?
   - Какой хорошенький!
   - Как крепко спит...
   И вдруг раздался чей-то пронзительный криК, который потряс всех матерей до глубины души.
   - У него же нет глаз!
   В то время как сестры занимались с малютками и укладывали их в кроватки, матери собрались в аудитории, чтобы выслушать сообщение старшего врача. Только что закончился медицинский совет.
   Публично было объявлено о найденном ребенке, и теперь он, трагически величественный, лежал разверйутый на белоснежной кроватке. Временами он дрыгал ножками и размахивал ручками, довольно агукал, но веки у него оставались закрытыми, словно он спал.
   Матери осмотрели его. Любопытство было удовлетворено, теперь заговорило сердце. Скатилась не одна слеза, не одна рука потянулась к нему, губы задрожали от рыдания. Так это было ужасно, так невероятно...
   Матери уселись на скамьи, расположенные амфитеатром в виде подковы. Внизу на возвышении заняли места за столом члены коллегии. Председательствовала старший врач пани Шипурватти, индийка с черными, тронутыми сединой волосами и жгучими круглыми глазами.
   - Матери,- сказала она спокойным, по внушительным голосом,- здесь перед вами лежит ребенок, у которого нет глаз!
   Аудитория заволновалась, раздались возгласы: - Возможно ли это!
   - Почему ребенок родился без глаз?
   - А что же мать?
   - Успокойтесь, пожалуйста,- продолжала пани Шипурватти.- Мы все испытываем одинаковое чувство боли и стыда. Нам стыдно и грустно, что на свете живет мать, которая снимает с себя заботу о ребенке так же просто, как снимает перчатку. Разве она не знала, что ребенок является не только достоянием родителей, но принадлежит и всему обществу? Разве она не знала, что мы можем ей помочь? Своим поступком она сама вынесла себе приговор. Найдется ли среди вас мать, которая могла бы защищать ее?
   Слово взяла высокая женщина, худая и бледная, с черными волосами, в которых резко выделялась белая как снег прядь. Она сказала:
   - Хотя она и проявила трусость своим поступком, но я беру на себя смелость защищать ее! Представьте себе ее ужас и горе, когда она установила, что у ребенка нет глаз. Что делать? Нам теперь стыдно за нее, но и она переживала, кроме других мучительных чувств, и чувство стыда - стыда перед обществом, которое спросит ее, почему у ее ребенка нет глаз. Она боялась и собственного ребенка, который однажды задаст ей тот же вопрос. Несчастная хорошо завернула маленького, чтобы защитить его от холода, и положила его на порог нашего храма. Она знала, что мы подумаем о его судьбе, возьмем его под свою охрану, что он будет жить. Но, избавившись от ребенка, она тем самым лишила себя права быть его матерью. Никто никогда не узнает о ней, как будто ее вообще не было. У ребенка нет матери. Ребенку нужна новая мать. Подбрасывая его, она, наверное, плакала. Вот все, что я хотела сказать в защиту этой матери!
   Женщина села. Лицо ее приняло спокойное и выжидательное выражение. После нее снова заговорила старший врач, пани Шипурватти:
   - Вернемся к ребенку. На нашем консилиуме раздался голос за то, чтобы от нас исходило предложение о безболезненном усыплении ребенка. (По аудитории, подобно электрической искре, пронеслось волнение.) Я сообщаю вам об этом только для полноты отчета, так как данное предложение моментально было отклонено. Его автор говорил, что, дескать, общество не может взять на себя ответственность за воспитание человека, который один среди всех будет несчастным...
   Поднялась буря негодования:
   - А кто же говорит, что он должен быть несчастным?
   - Мы дадим ему все блага мира!
   - Он будет иметь все остальное, так что глаза не понадобятся ему!
   - Он так полно будет воспринимать жизнь другими органами чувств, что будет вполне счастлив!
   - Он будет видеть посредством музыки, через вкус и запах...
   - И руками!
   - Мы научим его работать - в этом вся мудрость и счастье жизни!
   - А что, если скрыть от него, что он слепой? - высказал кто-то несмело свою мысль, но никто не поддержал ее, настолько она была нелепа, и голос сразу же замолк. Старший врач пани Шипурватти продолжала свою речь: - Все дефекты зрения, как вам известно, можно излечить. Мне кажется, в нашем обществе уже не найдется человека; слепого на оба глаза. В прежнее время было так много незрячих, что для них устраивались специальные приюты. На улице такого человека сопровождала собака, его печальным отличительным знаком была белая палка. Теперь не существует приютов, в которых слепой мог бы жить вместе с подобно ему обиженными судьбой. Итак, что же делать с ребенком? Что предпринять немедленно, прежде чем о нем будет вынесено окончательное решение? Вот он лежит здесь - вы все его видели. Он здоров, просто поразительно - он еще ни разу не заплакал; это тоже говорит о его хорошем состоянии, если принять во внимание, как он провел ночь. Но он будет плакать, он должен плакать - так уж изъясняются младенцы...
   - К чему эти длинные разговоры,- раздался голос матери с белой прядью волос в черных кудрях. - Я беру его к себе.
   Но тут поднялись и другие матери. Аудитория зашумела голосами:
   - Дайте его мне! У меня только один...
   - Нас восемь - ему будет весело...
   - Я буду любить его, как своего собственного...
   - Я дам ему все, даже собственные глаза...
   - А я... - воскликнула еще одна, но не договорила и побежала к кроватке, видя, что и другие матери устремились туда. Их было много, а ребенок один; к нему тянулось столько рук, посягавших на его безопасность! Пани Шипурватти преградила матерям дорогу.
   - Ребенку нужна мать, но только одна мать, - сказала она. - Так кто же из вас?
   - Я! - закричала пани Гана, протолкавшись вперед почти к самой кроватке.- Прошу вас, выслушайте меня!
   - Я знаю, что вы хотите сказать! - поддержала ее пани Шипурватти.- Вы правы!
   - Доктор Шипурватти,- возбужденно начала пани Гана,- вы ведь знаете моего ребенка, или, правильнее, моего бывшего ребенка! Я отдала его женщине, у которой не было детей! Вы хвалили меня за этот подарок, но в моем сердце образовалась пустота, трилистник разорван, ему не хватает одного листочка! Я прошу, очень прошу вас, отдайте мне этот бутончик, хотя бы только потому, что и я умела отдать...
   - Действительно, ни у кого нет на него такого права, как у вас,- ни минуты не раздумывая, ласково сказала старший врач.- Мы дадим его вам...
   Жепщины вполне согласились с этим решением.
   Но вдруг вперед протолкалась пани Бедржишка и бросилась прямо к кроватке. И, прежде чем кто-либо смог помешать ей, она схватила ребенка на руки.
   - Он мой! - сказала она твердо.- С этим условием я возвращаю Ганичку на ее место! - И она высоко подняла барахтающегося младенца.
   - Мальчонка улыбнулся! - воскликнула в восхищении одна из матерей, а за ней стали восхищаться и остальные.
   - Он машет лапочками, смотрите!
   - Смеется. Он смеется - и ручками, и ножками!
   - Ничего не видит, и все же ему весело!
   - Ему нравится, когда его поднимают вверх - ему это приятно...
   - Дайте же мне его на минутку...
   Ребенок переходил с рук на руки. Каждой матери хотелось хоть минутку подержать его, приласкать, назвать теми нежными и бессмысленными именами, которыми матери любовно величают собственных малышей. Пани Бедржишка стояла с чуть приподнятыми руками, напряженно наблюдая, как ребенок то приближался, то удалялся на волнах объятий. Неожиданно к ней бросилась Гана и заплакала от счастья. Она спрятала у нее на плече лицо, чтобы никто не видел ее рыданий. Она чувствовала, что. наверное, выглядит сейчас безобразной, еще более безобразной, чем ее всхлипывающие малютки. С детства она ни разу не плакала и даже не представляла, что и взрослые могут плакать, что это приходит само собой, если в их жизнь врывается счастье, кажущееся непереносимым.
   - Спасибо вам,- рыдала Гана.- Я принимаю Ганичку обратно, но мне так стыдно! Так ужасно брать назад подарок. Я эгоистка, а вы, вы такая добрая...
   Вскоре матери со своими колясками возвращались домой, В мягкой коляске пани Ганы снова лежал трилистник голубоглазок - наконец они опять были все вместе! Но Ганичка неистово визжала, и ее никак не удавалось успокоить. Неблагодарная, она оплакивала свое возвращение в мягкое гнездышко, как будто с ней поступили бог весть как несправедливо! Поэтому пани Гана торопилась поскорее добраться с детьми домой...
   Далеко позади Ганы во главе торжественного шествия шла пани Бедржишка. Ее коляска была украшена зелеными веточками и цветами из оранжереи ротонды. Пани Шипурватти надела ей на шею венок, а другие матери увенчали ее голову короной из белых анемонов. Ее восхваляли, напутствовали советами и пожеланиями. Столько было всяких разговоров, но все единодушно признавали, что справедливость восторжествовала.
   Однако пани Бедржишка словно ничего не слышала. Она шла твердым, почти строгим шагом, сжатые губы задумчиво улыбались, а глаза заботливо смотрели на дно коляски. Она шла, как полноправная, признанная мать после своей коронации. А царством ее было слепое дитя...
   Солнце уже не грело. Его косых лучей едва хватало для того, чтобы осветить это торжественное шествие, заиграть в красочных одеждах матерей и яркой расцветке колясок. Шествие медленно двигалось к выходу из парка, а потом широкой рекой разлилось во всех направлениях...
   Долго, очень долго они ие встречались. Прошла зима, в парке снова появилась со своей широкой коляской пани Гана. Но напрасно она искала пани Бедржишку. Ее не было видно в течение весеннего сезона, в праздничные "дни бутонов". Не появлялась она и летом, во время традициоггного карпавала колясок; ни осенью, в дни прогулок отцов, когда только отцы возили коляски, в то время как матери угощались в ротонде. О Бедржишке и о ее слепом мальчике не было ни слуху, ни духу...
   Пришла пора, когда девочки начали становиться на ножки и им было уже тесно в коляске. А потом они стали ходить, и прогулкам в парке пришел конец. Пани Гана постепенно стала забывать о своем осеннем приключении - столько других забот и радостей было у нее; жизнь проходила между яслями, детским садом, школой и заводом, и дни неслись, как водопад...
   Только Ганичка порой напоминала ей об этом.
   Временами матери казалось, что девочка чем-то отличается от своих сестер. Такая же и все-таки другая. Пани Гана не могла бы точно сказать, чем именно. Все они должны быть разные, хотя они и из одного гнезда. Но у Яны и Ани так много общего, чего нет у Гагшчки, а у нее есть в свою очередь то, чего нет у ее сестер. Она была чуточку выше и крепче и, пожалуй, даже умнее. Возможно, так получилось потому, что она первая появилась на свет, должна же была одна из них быть первой, даже если это и была тройня...
   И все-таки, все-таки иногда папи Гане казалось, что девочка "отмечена" чужой матерью, чужой коляской, теми несколькими неведомыми ей неделями, когда она по собственной вине потеряла девочку из виду, когда ребенок стал подарком...
   А через три года появился новый ребенок, а с ним и новые прогулки и новые знакомства...
   А через следующие три года...
   Прошло семь лет, прежде чем матери снова встретились. Встреча опять состоялась в Аллее колясок. В широких кронах старых лип трепетали нежные, еще светлые листочки, такие трогательные на сморщенных телах этих старух. С одной липы на другую перелетали стаи воробьев, увлеченные какой-то неистовой игрой в птичьи пятнашки.