Мне необходимо получить белье, сходить в баню, все эти дни я буду находиться у своей тетки.
   Вот все, что я могу предложить вам. С приветом NN.
   Могу сделать и еще одно предложение. Пусть оно не покажется вам ужасным или бессмысленным. Оно заключается в следующем:
   Отпустите некоторых арестованных на свободу под честное их слово, что они будут работать с вами. Пусть не агитация, а сами факты, сами действия говорят за вас. Агитация не достигает цели, она слаба, между тем как действия дают многое.
   Что вам или революции в смерти или в уничтожении каких-нибудь 6–8 человек, заблудившихся революционеров или не знающих еще жизни молодых голов? Ничто! Что достигнете вы расстрелом этих 6–8 человек? Уничтожите опасность? Ее и так не будет, если они дадут слово. Удовлетворите чувство мести за «акт»? Но ведь они раньше ареста раскаялись в своем поступке. Это была, правда, тяжелая, но смелая ошибка – ошибка революционеров по отношению к революционерам. Здесь не должно быть чувства мести за экспроприацию. Ведь все те деньги шли на работу для революции. Пусть это заблуждение, но они же так думали, они этим жили. Я вам указывал на факт с Соболевым, когда он из несколько сот тысячной суммы пожалел отдать за штаны 1000 рублей, которые ему были необходимы. Да неужели же эти несчастные деньги должны иметь какую-либо цену для революции? Неужели они дороже той работы, которую могут сделать эти люди, будучи освобождены? Вы поймите же, какое громадное моральное значение будет иметь этот акт освобождения в глазах рабочих, красноармейцев и тех же махновцев, ведь всякий расстрел кого бы то ни было действует разлагающим образом. А расстрел революционеров или рабочих тем более. Вы соприкоснитесь с массой красноармейцев или рабочих, и вы увидите, какой нездоровый для революции след оставляет весть о расстрелах – в их ушах, в их чувствах – и, наоборот, какой здоровой струей входит в их сердце весть о помиловании (как наблюдалось, например, при помиловании Миронова[246]). Так что уничтожение 6–8 человек не достигнет цели и для революции, для ее торжества ничего не даст, кроме лишних бессмысленных кровавых страниц, вписанных в историю великой революционной борьбы пролетариата, да антиморального разложения в массе рабочих и красноармейцев. Между тем как сохранение их жизней, предоставление им свободы внесет здоровый, оздоровляющий дух в среду трудящихся, послужит наилучшей агитацией для всех людей. И для революции даст незаменимый честный и необходимый ей революционно-творческий элемент. Такие работники, тов. Манцев, в нашем поколении исчисляются десятками, может быть, они нужны революции, они полезны ей, они ведут ее к полному торжеству. Незаменимы они будут и как «боевики», и как здоровый честный элемент, как «организаторы» экономической жизни и как работники в тылу неприятеля и на фронте. Дайте некоторым из них организацию какой-либо отрасли нашей жизни, и вы будете поражены теми результатами их работы – все это творческий элемент.
   Итак, их освобождением вы получите незаменимых работников, революция получит новых борцов этим актом освобождения, вы вернете их на правильный путь, по которому первое время они шли; сохраните несколько молодых жизней, внесете здоровую струю в фабрично-заводскую и казарменную и фронтовую жизнь, не говоря о махновцах, которым этот акт даст новую мысль, новое понятие о партии большевиков.
   Дать честное слово и не исполнить его они не могут. Но даже если и так, если даже они не пойдут по новому пути, а пойдут по старому, то у вас будет всегда иметься возможность арестовать их. Все сведения об их планах, работе и местопребывании вами будут получаться. Но это не может случиться, им смерть не страшна, и ценою честного слова они не купят жизни, если остались при своих взглядах.
   Самый революционно-творческий элемент: М. Гречаников, Цинципер, Барановский, Восходов, Петя.[247] Эти пять человек для революции будут стоить дороже сотни революционных карьеристов. А Деникину обойдутся в несколько десятков взрывов и убийств золотопогонников.
3. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
   Февральская революция застает меня за работой в типографии «Печатник» и впервые пробуждает меня к жизни (до этого я был занят всецело сам собой, самообразованием). Все свободное время, начиная с первых дней революции, было отдано на организацию рабочих клубов, библиотек и т. д. вплоть до Октябрьской революции, когда я бросил работу и пошел на фронт, на борьбу с юнкерами на Дону. Одно время работал с Антоновым в полевой контрразведке, потом перешел в отряд Петрова, с которым работал вплоть до июля 1918 года, когда я был арестован в Баку англичанами и впоследствии расстрелян. В это-то время своих молодых, безудержных порывов я и познакомился со многими анархистами и левыми эсерами, которых в то время особенно было много на всех фронтах, в том числе и в штабе Антонова и в штабе Петрова.
   Уезжая из Баку с тремя из сотрудников Петрова (анархистами), мы думали пробраться на Украину и вести борьбу с гетманом. Проездом через Брянск остановились временно там в надежде получить кой-какие связи с Украиной. Ввиду отсутствия знакомств остановились в федерации, и, когда произошла в Брянске трагикомедия, названная восстанием против Советской власти,[248] мы, как жившие в федерации, были задержаны и арестованы. Просидев 2 месяца, мы по суду были оправданы и освобождены, после чего я направился на станцию Зерново, где находился тов. Борисов, и был откомандирован им на Украину по организации восстаний и террора, где я работал в этом направлении вплоть до декабря 1918 года, после чего я приехал в Глухов и работал в отделе народного образования и вел организацию по селам библиотек, театров и т. д. вплоть до февраля 1919 года. После чего я почувствовал себя уставшим и поехал к родным в Харьков, где поступил в типографию ПОЮР[249] и работал вплоть до прихода Деникина в Харьков, не ведя никакой политической и культурно-просветительной работы, за исключением выступлений на сценах при рабочих клубах и Народном доме. Не желая оставаться в Харькове при Деникине и не имея возможности выехать из него, я принял предложение Ковалевича (который незадолго до этого прибыл в Харьков) ехать с ним до Киева.
   В Киев попасть нам не удалось, и мы окружным путем через Смоленск попали в Москву. Знакомств никаких не было, работы найти не удавалось. Моя попытка работать в «Цекультуре»[250] потерпела фиаско, потому что на бирже труда от меня потребовали аттестат (о моей прежней работе), которого у меня не было. Время от времени Ковалевич снабжал меня финансами, потом предложил походить по рабочим, узнать их мнение, потом давал поручения, письма к своим знакомым, в смысле подыскания комнат, типографий для печатания листков и т. п., потом… потом арест. Что будет потом – не знаю. Но теперь моя физиономия для вас ясна, и я предлагаю освободить меня, ибо я прямо и честно говорю, что я желаю работать с вами, говорю это не потому, что мне важно освобождение, а потому, что хочу работать.
4. ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО К АНАРХИСТАМ ПОДПОЛЬЯ ВСЕХ ГОРОДОВ РОССИИ
   Дорогие друзья!
   Позволяю себе обратиться к вам с настоящим письмом. С тем, чтобы пробудить в вас задавленное вашими чувствами возмущения сознание – сознание искренних людей, стремящихся к полному торжеству революции. Ошибочно, конечно, говорить, что вы работаете на средства Деникина, ибо я знаю вас, так же как и вы меня, и знаю, что многими из вас руководят чистые искренние порывы возмущения против некоторых действий (не власти и не партии, а некоторых лиц, стоящих у власти и состоящих членами РКП (большевиков).
   Но, друзья, в семье не без урода, это вы знаете и по составу своих федераций. Для того чтобы искоренить все позорные явления и действия некоторых партийных работников, для этого не нужно слишком далеко отходить от жизни и деятельности партии, не нужно закрывать глаза на те условия, в которых приходится вести работу коммунистической партии, а нужно войти в ряды партии и всеми силами противодействовать разложению партии. Прав был тов. Рощин,[251] говоря: «Почему вы не работаете с большевиками? Если бы вы работали с ними, мы бы перевернули весь мир». И действительно, приходится сожалеть, что такие люди, полные силы, энергии и храбрости, – люди, которые во все века числились десятками, гибнут бесцельно, загораясь своими искренними, но ошибочными чувствами возмущения, отбрасывая в сторону всякие критические, здоровые размышления, не желая сознать ошибочности своих чувств и своих действий; нет ошибки в том, что своими действиями вы играли на руку Деникина. Вы шли с ним за контрреволюцию, против народных завоеваний. Пусть нет по-вашему революции, нет свободы, но есть народные завоевания, есть улучшения народного быта в областях политических и экономических; пусть нет революции, но мы неуклонно идем в царство социализма, правда, медленно, но все же идем; правда, вы не замечаете этих частичных улучшений, ибо вы оторваны от жизни, от массы; правда, вы не замечаете революции, так же как не замечал ее и я, работая с вами. Но мы были оторваны от революции, мы избрали неправильный путь для борьбы. Мы взяли на себя задачу защиты угнетенного, на наш взгляд, рабочего, но мы ошиблись. Большего счастья при современной разрухе, которая вызвана войной, дать невозможно. Ни вы, ни сам народ, пока есть фронты, не могут добиться лучшего существования, ибо разрушено производство, все силы, способные поднять его, отданы фронту, существует блокада и проч. и проч. и проч. Все это исчезнет с прекращением войны, и все-таки, несмотря на все эти дефекты, несмотря на неудачные условия, в которых приходится вести строительство новой жизни, несмотря на многие ошибки, все-таки многое сделано в смысле организации политической и экономической жизни страны. Ошибочно думать, конечно, что партия большевиков творит жизнь страны; нет, творит ее сам народ непосредственно. Партия большевиков является ни более ни менее как руководительница, как чертежник, дающий народу определенный план. Народ же проводит этот план в жизнь. Здесь нет власти, здесь опыт, знание, все, что хотите, но не власть. Что же касается политической жизни страны, здесь, да, есть власть, но эта власть – временная власть, на время революции, на время гражданской войны. По окончании войны она сама по себе сойдет на нет, сама изживет себя, ибо будет бесполезной. А в данный момент, в момент, когда вся контрреволюционная свора опричников хватает за горло, хочет задушить революцию, – в этот момент каждый здравомыслящий человек скажет: «Да, власть необходима», – и множество фактов подтверждают необходимость власти во время революции; кто не слеп, тот в этом сознается. Я не взял на себя задачи сагитировать вас, нет, я поставил себе скромную цель сказать вам, что мы все заблуждались, что анархия хороша – это факт, но что она придет не через индивидуальные бунты, восстания и терроры, а через эволюцию умов, через революцию интеллекта человека – это тоже факт.
   Я хочу сказать: друзья, возьмите свои чувства в руки, оставьте всякие попытки к восстанию, ибо это грозит всем завоеваниям революции. Я знаю, что тяжело видеть задавленного человека, но его задавили условия, а не партия. Ведь мы сами говорили, что, переменив условия, переменится и человек, но в том-то и дело: переменить условия жизни в данный момент бессильны кто бы то ни был – ни партия, ни народ, ни анархисты, ибо весь творческий элемент на фронте, весь народ там. Оставить фронт – значит, подписать себе и завоеваниям смертный приговор. Возможно, я заблуждаюсь, не знаю, но кто думает иначе, кто верит, что анархия придет не благодаря эволюции умов и культурно-просветительной работе, а через восстания, пусть выступит на страницах этой газеты в дискуссионном порядке, не подписывая своей фамилии. Безразлично, легальные ли анархисты или подпольники всевозможных городов России, я знаю, что во мне ошибки быть не может, ибо много материала видел я по организации жизни рабочего класса. Многое уже в жизни, многое проводится, а еще больше прове-дется, когда кончится война. Медлительность проведения в жизнь улучшений жизни страны объясняется не индифферентностью партии, а условиями гражданской войны.
   Я верю, друзья, в проблеск вашего сознания, я верю, что вы поймете ложность выбранного вами пути, ибо наше заблуждение стоило жизни К. Ковалевичу, Соболеву, В. Азарову и многим другим. Вам известны эти лица, эти наивные дети, готовые для революции отдать свои жизни. За что погибли они? За то, что они жили искренними чувствами. Их сознание было поглощено чувствами. Но чувства хоть и искренние, но большинство ошибочны.
   Я знаю, что представлял из себя Соболев, человек безумной храбрости, способный сам индивидуально перевернуть многое. Вся работа его была направлена на торжество революции. Бескорыстная натура. Имел в своем распоряжении сотни тысяч, и когда у него порвались солдатские штаны, он пошел на Сухаревку,[252] желая купить другие. И когда он узнал, что цена штанам от 1000 до 1500 рублей, ему стало жаль денег, и он не купил; так и умер в старых, грязных, солдатских штанах. Человек, выбрасывающий для работы, не задумываясь, десятки и сотни тысяч, пожалел 1000 рублей на покупку штанов, и такие-то люди гибнут жертвой своего заблуждения, которые не видели выхода, но могли узнать, где же действительно торжество революции, торжество завоеваний рабочего класса. За что погибли? За заблуждение. Зачем оно? Одумайтесь!
   С товарищеским приветом Миша Т.
5.
   Вы просите песен, их нет у меня, но что знаю о жизни и деятельности организации, я сообщу, основываясь на личном наблюдении и на тех сведениях, которые слышал от К. Ковалевича.
   Начало этой организации положил, по сведениям Ковалевича, некто Бжостек, выпустив 1-ю листовку к 1 мая. Потом недостаток средств и людей заставил на время прекратить работу, уехать на Украину, найти средства и людей для работы; там он и затерялся, не найдя ни средств, ни людей. После долгого ожидания, приблизительно двух месяцев, Ковалевич поехал вслед за ним на Украину, с тем чтобы разыскать его. Доехал он до Харькова, Бжостека там не нашел, дальше ехать не захотел и остался в Харькове. Когда Деникин стал подходить к Харькову, он, получив от какой-то группы средства и подобрав себе публику (латышей часть), выехал с ней из Харькова. По приезде в Москву Ковалевич взялся за установление связи с рабочими, а остальная публика села в ожидании у моря погоды. Когда средства стали подходить к концу, они решили их пополнить и взяли (первое их дело в Москве), если не ошибаюсь, в отделении народного банка на Серпуховской площади. Второе дело – я не знаю, где они брали; третье – народный банк, Большая Дмитровка. После чего все латыши из Москвы уехали. В Москве осталась незначительная группа под руководством П. Соболева, которая незадолго до ареста сделала еще где-то экспроприацию. Потом они куда-то уезжали. Когда они вернулись, я не знаю, ибо вплоть до своего ареста я их ни разу не видел. За все время своего нахождения в Москве они выпустили следующие листки:
   1) «Правда о махновщине», 2) «Где выход», 3) «Извещение», 4) «Декларация», 5) № 1 газеты «Анархия», 6) «Медлить нельзя» и 7) № 2 газеты в следующем количестве; 1) количества не знаю, 2) 15 000, 3) не знаю, 4) не знаю, 5) не знаю, 6) 3000 и 7) приблизительно 3000, причем печатались они в следующих местах: 1) и 2) – через Молчанова, который по просьбе Ковалевича нашел типографию; 3), 4), 5) и 7) – в подпольной типографии и 6) – в одной типографии, которую по просьбе Ковалевича нашел некто Мухин. Взрыву в Леонтьевском пер. предшествовали следующие обстоятельства. В тот же день в 3 часа, по рассказу Ковалевича, явился на Арбат один левый эсер,[253] который сказал якобы, что вечером состоится собрание комитета РКП (б), на котором будут все видные представители партии и будут обсуждать вопрос о введении в Москве осадного положения и о борьбе с анархистами подполья, о которых комитет якобы имел уже некоторые сведения, об ее работе, об ее количестве. В тот же день вечером акт был сделан. Кто принимал в нем участие, точно не знаю, но знаю, что там были Соболев, Барановский, Миша Гречаников; кто бросил бомбу, не знаю, но факт тот, что дело, сделанное под влиянием чувств, им самим не доставило никакого удовлетворения, они сами испугались своего акта, когда узнали, что большинство погибших там рабочих. Чем и можно объяснить тот факт, что «Извещение», выпущенное после акта, было подписано не организацией, а каким-то несуществующим повстанческим комитетом. По всему вероятию, и они боялись взять на себя ответственность за дело, которое впоследствии они же сами ничем не могли оправдать и не оправдывали, и если впоследствии они опять кричали в своей газете о том, что сделали они, то я лично думаю, что это вызвано не сознанием самого акта, а скорее их упрямством, их нежеланием сознаться в своей ошибке, короче, желанием остаться правыми в своих действиях. Вот все, что можно сообщить о жизни и деятельности организации анархистов подполья.
   Что касается отношения большинства членов этой организации к большевикам, то оно было отрицательным потому, что, по их мнению, в партию вошло много элементов, ничего общего не имеющих с рабочим классом и с революцией.
   Отношение к тов. Ленину и Луначарскому было самое хорошее. Несколько раз некоторые из них высказывались, что, если бы им предоставилась возможность без всякого риска убить Ленина, они бы его не убили потому, что уважали его как революционера.
   Приблизительно в апреле месяце некто Бжостек, которого я не знаю, приехал в Харьков на розыски Василия Соболева и на подыскание надежной публики на взятие в Москве в каком-то учреждении 40 миллионов. Соболева он не нашел в Харькове и поехал дальше в царство махновщины – в Гуляй Поле. Встретил он там Марусю Никифорову и остался там, не найдя ни публики, ни Соболева. После отстранения Махно от должности «комдива» части анархистов приехали в Харьков, где в это время был уже и Ковалевич, который приехал в поисках Бжостека. После расстрела штаба Махно приехавшая публика, которая работала у Махно, возмутившись актом расстрела, решила отомстить за смерть махновцев смертью лиц, принимавших участие в вынесении приговора о расстреле: Пятакова, Раковского и др. Но страсти остыли, и решено было начать бить по центру, то есть Москве, откуда якобы исходит все зло.
   Этот план поддержал Ковалевич, который давно мечтал о поднятии массового движения рабочих против комиссаров за октябрьские завоевания, безвластные советы и конфедерацию труда. На этом плане они и столковались, начался подбор людей; к этому времени приехал Соболев, который, также согласившись с этим планом, предложил для работы группу латышей приблизительно 18 человек, потом было подобрано человек 6–7 русских, но средств не было, и вот через Соболева были взяты у одной группы средства в размере 300 000 рублей.
   Итак, публика сговорилась, подбор сделали, средства достали и, веря в свои силы, двинулись в путь, разбившись на две группы.
   Начало сделано. Ковалевич, опоздав на поезд, остался в Харькове. При наступлении Деникина на Харьков ему удалось выехать совместно с еще одним человеком и со мной. По приезде в Москву оказалось, что публика еще не приехала. Но Ковалевич не унывал, он начал подыскивать квартиры, завязывать связи с рабочими и вскоре написал первую листовку – «Правда о махновщине», которую и отпечатал через посредство своего старого знакомого некоего М.[254] (меньшевика) в размере 10 000 за 15 000 рублей.
   Итак, фундамент был заложен. Приехавшая публика ничего не делала в ожидании возвращения Бжостека и взятия 40 миллионов. Но «барина все нету, барин все не едет», средства пришли к концу. Начали понемногу шевелиться, выходить на разведку и в один прекрасный день взяли отделение народного банка по Серпуховской площади, если не ошибаюсь, на 800 000 рублей, после чего последовала вторая листовка «Где выход» через ту же типографию в количестве 15 000 за 22 500 рублей; потом взяли, если не ошибаюсь, отд… банка на Таганской площади, в каком размере – не знаю. Потом отделение народного банка на Дмитровке, кажется, 800 000 рублей. После чего латыши уехали в Латвию, забрав большую часть средств с собой; оставшаяся публика подыскала дачу, нашла (через чьи руки, не знаю) где-то шрифт и станок для печатания, устроилась на даче и отпечатала свою декларацию, количество не знаю.
   Дальше вам известно из предыдущей записки.
6. ХАРАКТЕРИСТИКА М. ТЯМИНА
   Любимец матери, рожден в 1895 году, учился в Москве в 1-м Андроньевском училище. Окончил 3 класса со свидетельством, с большой жаждой учиться и весьма способный. Но нужда заставила отказаться от учения и бросила с ранних лет в работу. В Харькове поступил в переплетную в учение на 3 года; проработав около года, он уже считался мастером, получил оклад мастера и этим поддерживал семью в 5 человек, не считая отца, который служил дворником.
   Стремление к знанию заставляло его все свое свободное от работы время, все праздники отдавать на изучение дома разных наук, как-то: арифметика, алгебра, история, литература и т. д., в дальнейшем посещал Харьковские рабочие курсы, вечерние, где отдался изучению всеобщей истории, геометрии, алгебры, французскогои немецкого языков. Тут же впервые ознакомился с социализмоми познакомился с некоторыми работниками РКП (б), в том числе и с Погодиным. В 1916 году принимал участие в распространениипрокламации против войны иустройстве стачек в своем предприятии, во время революции работал в мастерской и свободное время уделял организации рабочих клубов и библиотек и вообще все время вел мирную, кропотливую культурно-просветительную работу, где только находил возможным.
   Последнее время по приходе Деникина в Харьков был хозяином предприятия Шептелевичем рассчитан, как неспокойный парень, остался без работы, другого места найти не мог и приехал в Москву. Но и Москва встретила его недружелюбно, думал он устроиться в каком-нибудь учреждении, но это оказалось ему не под силу. Совершенно случайно встретился с товарищами по Харькову, а потом со мной; одно время ходил на курсы по подготовке рабочих и крестьян в высшие учебные заведения, потом записался к Шанявскому[255] и посещал его.
   Все время пребывания своего в Москве он мыслью уносился туда, к матери, на юг. Но недостаток в нашем распоряжении средств не дал ему возможности выехать отсюда. Отношение его к организации ни более ни менее как случайное знакомство с членами организации, Казимиром Ковалевичем, с которым он познакомился через меня, потому что Казимир Ковалевич заходил иногда ко мне на квартиру, где был и он. Жил он по фиктивному документу, который достал для него Казимир Ковалевич по предложению Казимира Ковалевича и моему; основанием было то, что в случае моего ареста чтобы он остался нетронутым, как совершенно частное лицо. Убеждения его чисто толстовского свойства, но индивидуального. За все время своего существования он ни разу не держал револьвера в руках и не знал, как с ним обращаться.