Вересаев В.. На повороте

   Своим медленным и спокойным голосом заговорил Будиновский:
   - Я думаю, господа, вы сами в этом виноваты. Хороших рабочих всегда можно достать, если им хорошо платить и сносно содержать.
   Пантелеев почтительно и с скрытою враждою исподлобья взглянул на него:
   - Да, Борис Александрович, вам это легко говорить! Мы бы, может, с вашими капиталами тоже не жаловались. А то капиталов-то у нас нету, а детей семь человек; всех обуй-одень, накор-ми-напои. Вы-то платите от излишков, а цену набиваете. А жить-то, Борис Александрович, всем надо-с,- всем надо жить!
   Горячо заспорили.
   Марья Михайловна Будиновская сидела рядом с Токаревым. Она вполголоса сказала ему:
   - Ужасно помещики на нас злобятся! Не могут простить, что мы платим рабочим высокую цену. Этот самый Пантелеев на земском собрании такую филиппику произнес против Бориса... И вообще, я вам скажу, типы тут! Один допотопнее другого! Вот Алексей Иванович много может вам рассказать про них.
   Она заглянула на сидевшего рядом земского врача Голицынского.
   Загорелый, с угрюмым и интеллигентным лицом, Голицынский лениво спросил:
   - Это насчет чего?
   - Я говорю, что вам приходится наблюдать наших деятелей в довольно-таки непривлекате-льном свете.
   - А-а!..- Голицынский помолчал.- Да вот вам случай с коллегой моим, врачом соседнего участка,- заговорил он неохотно, как будто его заставляли говорить против воли.- Зовет его в свой приют для сирот земский начальник, гласный. У мальчика оказывается гнойный плеврит. Пожалуйста, будьте добры сделать дезинфекцию.- Дезинфекция не нужна, болезнь не зарази-тельная.- А я требую! Врач пожал плечами и уехал. Земский пишет в управу бумагу,- в приюте, дескать, открылась заразная болезнь, а земский врач отказывается сделать дезинфекцию. Из упра-вы запрос к врачу: почему? - Потому, что не было никаких оснований исполнять невежественные требования господина земского начальника. Назначается расследование, и результат: врача "для улучшения местных отношений" переводят в другой участок.
   Сергей с любопытством спросил:
   - Ну, а вы что же?
   - То есть, что же я?
   - Так и оставили это? И все врачи уезда не вышли в отставку?
   Марья Михайловна воскликнула:
   - Ах, господи, Сережа!.. Какой он прямолинейный! Обо всем судит со своей студенческой точки зрения!.. Ну, что хорошего было бы, если бы Алексей Иванович ушел? Одним дельным человеком стало бы у нас меньше, больше ничего!
   Доктор, наклонившись над тарелкой, ворошил вилкою оглоданное крыло утки.
   - Нет, дело не в этом,- грубовато возразил он.- Дело, изволите видеть, в том, что куска хлеба лишишься. А на другое место пойдешь, будет не лучше. Вот - причина простая.
   Марья Михайловна, прищурившись, смотрела вдаль, как будто не слышала признания доктора. Сергей протянул:
   - Да, это что спорить! Просто!
   - Оно, знаете, в нашей жизни человек подлеет ужасно быстро, ужа-асно!.. Совсем особен-ная философия нужна для нее: надень наглазники, по сторонам не оглядывайся и иди с лямкой по своей колее. А то выскочишь из колеи, пойдет прахом равновесие и... жить не станет силы. Изволите видеть? Не станет силы жить!
   Сергей изумился.
   - И вы миритесь с этой философией!.. Кругом - жизнь, такая яркая, живая и интересная, а вы сознательно надеваете наглазники и боитесь даже взглянуть на нее!
   Доктор неохотно спросил:
   - Где она, яркая-то жизнь? Все серо кругом, душно и пусто... "Яркая"...
   - Да, если так дрожать перед нею и покоряться ей...
   - Я не знаю, мне кажется, вы совершенно не возражаете Алексею Ивановичу,- заговорил Токарев, обращаясь к Сергею.- Мысль доктора вполне ясна: в теории непримиримость хороша и даже необходима, но условия жизни таковы, что человеку волею-неволею приходится съеживаться и становиться в узкую колею. И мне кажется, это совершенно верно. Какая, спрашивается, польза, чтобы вместо Алексея Ивановича у нас оказался врач, который бы лечил мужиков оптом: Эй, у кого животы болят? Выходи вперед. Вот вам касторка. У кого жар? Вот вам хинин!
   Сергей, подняв брови, внимательно смотрел на Токарева.
   - Это в ваших устах звучит ново!.. Я думал, вы согласитесь с тем, что непримиримость нужна прежде всего именно в жизни, что честные люди должны словом и делом доказывать, что подлость есть подлость, так же уверенно и смело, как нечестные люди доказывают, что подлость есть самая благородная вещь.
   Марья Михайловна, обрадованная поддержкою Токарева, возразила:
   - Да, только тогда нельзя будет жить! И все честные люди будут погибать.
   Сергей усмехнулся.
   - Будут погибать, верно! А вот этого-то как раз нам ужасно не хочется погибать!
   - Ну, Сережа, я тебя не слушаю! - Марья Михайловна засмеялась и заткнула уши белыми пальцами в кольцах.
   Обед кончился. Перешли в гостиную. Одни сидели, другие расхаживали по комнате и рассматривали безделушки в неуклюжих стеклянных горках. Подали кофе. Перед домом, в густой липовой аллее, расставляли карточные столы.
   Конкордия Сергеевна сидела на диване между женами Юрасова и Пантелеева, размешивала ложечкою кофе и рассказывала:
   - У Катамышевых говорят мне: попробуйте жженого кофею взять, у нас особенным обра-зом жгут, все покупатели одобряют. Взяла,- гадость ужасная! Просто кофейная настойка, без всякого вкуса. А я люблю, чтоб у кофе был букет...
   С террасы, потирая руки, вошел в гостиную Василий Васильевич.
   - Ну, господа, господа! Пора за дело! Пожалуйте, столы готовы!
   Мужчины и многие дамы поднялись. Василий Васильевич спросил Токарева:
   - А вы в винт не играете?
   - Я... мм... играю немножко...
   - А-а!..- Василий Васильевич с уважением оглядел его.- Великолепно!.. Вот вам, значит, четвертый партнер! - обратился он к Марье Михайловне.
   Марья Михайловна просияла и с ласкою взглянула на Токарева.
   - Как я рада!
   Она сначала как будто удивилась, что он играет.
   Спустились с террасы. Столы в аллее весело зеленели ярким сукном. Партнерами Марьи Михайловны и Токарева были Пантелеев и акцизный чиновник Елкин. Уселись, вытянули карты. Марье Михайловне вышло сдавать.
   Елкин, живой старичок с круглыми глазами, говорил:
   - Ну, я сегодня в выигрыше! Как с дамами играю, всегда выигрываю.- Он взял карты.- Так и есть! Туз... другой... третий... четвертый... пятый...
   Марья Михайловна засмеялась. Елкин сказал:
   - Вы что смеетесь? Давайте пари, что выиграю!
   - Давайте!
   Вечер был чудесный - теплый и тихий. Солнце светило сбоку в аллею. Нижние ветви лип просвечивали яркою зеленью. В полосах солнечного света золотыми точками плавали мухи. Варвара Васильевна расхаживала по аллее с женами Елкина и Пантелеева и занимала их.
   Марья Михайловна в колебании смотрела в свои карты.
   - Погодите немножко... Гм...- Она помолчала.- Ну... без козыря!
   - Если говорят с руки: "Ну... без козыря!" - это значит, что всего два туза,- объяснил Елкин Токареву и решительно сказал: - Три без козыря!
   Марья Михайловна лукаво погрозила пальцем.
   - Иван Яковлевич, не зарывайтесь!
   - Я вам с начала игры сказал, что у меня пять тузов... Владимир Николаевич, карты поближе к орденам,- все вижу.
   - Четыре черви! - сказал Токарев, игравший с Марьей Михайловной.
   Елкин почтительно протянул:
   - Па-ас, па-ас!.. Прикажете раскрыть прикуп?
   Марья Михайловна заволновалась:
   - Нет, нет, подождите!.. Четыре без козыря! Я беру! Она раскрыла прикуп, задумалась. Нерешительно передала Токареву четыре карты и сказала:
   - Ну, посмотрю, поймете ли вы.
   Пантелеев ворчливо заметил:
   - Марья Михайловна, так нельзя!
   - Да я... я ничего не сказала!
   - А я вот понял, что вы сказали! - вызывающе произнес Елкин.- На ренонсах хотите играть!
   - Малый в червях,- объявил Токарев.
   Они сыграли назначенное. Марья Михайловна забрала последнюю взятку и радостно заговорила:
   - Вы мне говорите: "черви", а у меня туз и пять фосок! Я все-таки колебалась поднимать на пять червей, но, думаю: вы сразу сказали четыре черви, значит, у вас масть хорошая... Ну, записы-вайте, Владимир Николаевич!
   Ее красивое лицо горело оживлением. За соседним столом царило гробовое молчание. Там играли Василий Васильевич, Будиновский, доктор Голицынский и ревизор Юрасов с Анною на шее. Они сидели молча, неподвижные и строгие, и только изредка раздавалось короткое: "пас!", "три черви", "четыре трефы!" Елкин почтительно сказал:
   - Вот играют! Как цари!
   Игра шла веселая и оживленная. Сыграли уже шесть робберов. Темнело, подали свечи и чай.
   Токарев, увлеченный трудным разыгрыванием большого шлема с Елкиным, случайно поднял глаза. За соседним столом, лицом к нему, сидел Василий Васильевич, глядя в карты. Свечи освещали его лицо - серьезное и строгое, со сдвинутыми тонкими бровями... У Токарева прошло по душе странное чувство. Что такое? Где он недавно видел такое же лицо? Ах, да!.. Совсем с таким лицом Варвара Васильевна стояла недавно перед решеткою в ожидании, когда служитель откроет дверь к бешеному...
   По аллее прошли в глубь сада Сергей и побледневшая Варвара Васильевна. Сергей ирониче-ски сказал:
   - Ишь, Владимир-то Николаевич наш! Совсем акклиматизировался среди "больших"!
   Токарев дрогнул и нахмурился.
   "Какое скучное ребячество!" - с тоскою подумал он.
   В одиннадцать часов подали ужинать. Все шумно сели за стол, веселые и проголодавшиеся. Токарев опять сидел рядом с Марьей Михайловной. Они теперь чувствовали себя совсем друзья-ми, шутили, смеялись. Василий Васильевич разлил по бокалам донское игристое. Стали говорить шутливые тосты, чокаться. После ужина гости начали разъезжаться.
   Марья Михайловна в верхней кофточке цвета ее юбки и в шляпке, сделавшей ее лицо еще красивее, крепко пожимала руку Токареву и взяла с него слово, что он приедет к ним в деревню. Подали коляску Будиновских. Красивые серые лошади, фыркая, косились на свет и звякали бубенчиками. Кучер в бархатной безрукавке неподвижно сидел на козлах.
   Будиновские сели, и коляска, звеня бубенчиками, мягко покатилась в темноту.
   Токарев вышел на террасу. Было тепло и тихо, легкие облака закрывали месяц. Из темного сада тянуло запахом настурций, левкоев. В голове Токарева слегка шумело, перед ним стояла Марья Михайловна - красивая, оживленная, с нежной белой шеей над кружевом изящной кофточки. И ему представилось, как в этой теплой ночи катится по дороге коляска Будиновских. Будиновский сидит, обняв жену за талию. Сквозь шелк и корсет ощущается теплота молодого, красивого женского тела...
   Хорошо бы так жить! Вот такая жена - красивая, белая и изящная. Летом усадьба с разве-систыми липами, белою скатертью на обеденном столе и гостями, уезжающими в тарантасах в темноту. Зимою - уютный кабинет с латаниями, мягким турецким диваном и большим письмен-ным столом. И чтоб все это покрывалось широким общественным делом, чтобы дело это захваты-вало целиком, оправдывало жизнь и не требовало слишком больших жертв...
   XI
   С утра пошел дождь. Низкие черные тучи бежали по небу, дул сильный ветер. Сад выл и шумел, в воздухе кружились мокрые желтые листья, в аллеях стояли лужи. Глянуло неприветли-вою осенью. На ступеньках крыльца чернела грязь от очищаемых ног, все были в теплой одежде.
   Настал вечер. Отужинали. Непогода усиливалась. В саду стоял глухой, могучий гул. В печных трубах свистело. На крыше сарая полуоторванный железный лист звякал и трепался под ветром. Конкордия Сергеевна в поношенной блузе и с косынкою на редких волосах укладывала в спальне белье в чемоданы и корзины - на днях Катя уезжала в гимназию. Горничная Дашка, зевая и почесывая лохматую голову, подавала Конкордии Сергеевне из бельевой корзины выгла-женные женские рубашки, юбки и простыни.
   Варвара Васильевна, Токарев, Сергей и Катя сидели в столовой. Горела лампа. Скатерть, с неприбранной после ужина посудой, была усеяна хлебными корками и крошками. Сергей, с особенным блеском в глазах, сидел на окне, засунув руки меж колен, и хмуро смотрел в угол.
   - Ах ты гадость какая! - с отвращением сказал он, встал и зашагал по комнате.- Как паскудно на душе! Ну и компания же была у нас вчера!.. У-у, эти взрослые люди!..
   Он остановился перед столом.
   - Взрослые, "почтенные"... Всю жизнь корпят, "трудятся", и даже не спросят себя, кому и на что нужен их труд. Важно только одно,- чтоб "заработать" побольше, чтоб можно было со своею семьею жить... А для чего жить?.. А вечером съедутся и с тем же важным, почтенным видом целыми часами бросают на стол раскрашенные картонки. И ведь все ужасно уважают себя,какое сознание собственного достоинства, какая уверенность в своем праве на жизнь! В голове - пара дрянненьких идеек, высохших, как залежавшийся лимон, и это - "установившиеся взгляды". Зачем думать, искать? Ведь это положительно собрание каких-то животных - тупых, самодовольных, ни над чем не задумывающихся. И среди этих животных - "люди": доктор, покорно преклоняющийся перед всякою подлостью, хотя и понимает, что это подлость. Будиновс-кий с его великолепным либерализмом... Я его себе иначе теперь не могу представить: жена сидит, читает ему умную книжку, а он слушает и... рисует лошадиные головки. Ведь в этих лошадиных головках он весь целиком, со всею силою своих идеалов и умственных запросов... Бррр!..
   Сергей передернул плечами и медленно зашагал по столовой. Токарев стоял у печки и крутил бородку. В душе росло глухое раздражение. Он заговорил:
   - Меня, Сергей Васильевич, удивляет одно. Вы преисполнены ужасным презрением к бывшим у нас вчера взрослым людям. Они не удовлетворяют вашему представлению о человеке - страстно ищущем, смелом, не дрожащем за себя и свое благополучие. Вы в этом совершенно правы, но только... Разве у нас вчера были какие-нибудь особенные "взрослые люди", а не самые обыкновенные? В общем, взрослые люди все таковы, и над этим стоит задуматься. Возьмите хоть такую вещь: среди ваших сверстников вы, наверное, уважаете множество лиц, среди "взрослых людей" лишь трех-четырех, и то вы их уважаете условно. Ведь правда?
   - Совершенно верно.
   - Ну вот. У меня тоже было много сверстников, заслуживавших глубокого уважения, а теперь... теперь они уважения не заслуживают. Какая этому причина? Та, что двадцать лет есть не тридцать и не сорок, больше ничего. Вам двадцать два года. Эко чудо, что у вас кровь кипит, что вам хочется подвигов, "грозы", самоотверженной деятельности, что вы жадно ищете знаний! В ваш возраст все это вполне естественно. Но это вовсе не дает вам права так презирать других людей и так уважать себя. Вот останьтесь таким до сорока лет,- тогда уважайте себя!
   Сергей сдержанно возразил:
   - Мне кажется, из ваших слов вытекает не этот вывод. Когда я перестану быть "таким", то я и должен перестать уважать себя.
   - Нет, не то! Я говорю, что нужно иметь право предъявлять известные требования, хотя бы и самые законные, а вы такого права не имеете. Если десятилетний мальчик станет проповедовать взрослому человеку идеи "Крейцеровой сонаты", мне будет только смешно, хотя я могу вполне сочувствовать его проповеди. Как может он упрекать людей, если физиологически не способен понять, чтО такое страсть? Я буду слушать его и думать: погоди, брат, доживи до двадцати лет, и тогда мы тебя послушаем. То же самое и относительно вас: я думаю, вам с вашим презрением следовало бы подождать лет пятнадцать - двадцать.
   Сергей, сгорбившись, сидел на окне, раскачивал ногами и с любопытством смотрел на Токарева. Токарев взволнованно говорил:
   - Жизнь человека, его душа - это страшная и таинственная вещь! За маленьким, узким сознанием человека стоят смутные, громадные и непреоборимые силы. Эти-то постоянно меняю-щиеся силы и формируют сознание. А человек воображает, что он своим сознанием формирует и способен формировать эти силы... В чем другом, но в этом, мне кажется, невозможно сомневаться, и с фактом этим приходится мириться. И я лично, напротив, глубоко преклоняюсь перед людьми, которых вы так презираете,- у них чувство долга по крайней мере хоть до известной степени регулирует и направляет эти темные силы. И тут нельзя говорить: либо все, либо ничего, а нужно быть глубоко благодарным просто за что-нибудь.
   Сергей качал головою и смотрел взглядом, от которого Токареву было неловко.
   - Как легко и уютно жить с такою моралью,- я вам положительно завидую! И других можно "глубоко уважать" за ломаный грош, да и... самому весь свой основной капитал можно ограничить таким же грошом.
   Токарев решительно и быстро сказал:
   - Ну, Сергей Васильевич, на личности, я думаю, можно бы и не переходить!
   - То есть, позвольте! Вы же сами все время доказываете, что мне всего двадцать лет. Вправе же и я сказать, что вам... перевалило за тридцать! - с усмешкою возразил Сергей.
   - Да, мне перевалило за тридцать. Но что же из этого следует? К себе я могу и даже обязан предъявлять самые высокие требования, всю жизнь свою я могу оковать долгом. Но это не освобо-ждает меня от обязанности относиться к другим терпимо и снисходительно. Я понимаю, что жить порядочным человеком не так легко, как птице петь песни. Кто с собою борется, кто старается не потерять из глаз идеала, заслуживает уважения, а не презрения. Я даже больше скажу: наша прямолинейная требовательность, наша ненависть к компромиссам тяжелым проклятием лежит на всей истории нашей интеллигенции. Это специально русская черта, европейцу она совершенно непонятна. Лежит куча кирпичей. Европеец берет из нее, сколько в силах поднять, и спокойно несет к месту постройки. Русский следит за ним с презрительной усмешкой: смотрите, какой филистер,- несет всего дюжину кирпичей! Подходит русский богатырь и взваливает на плечи всю кучу. Еле идет, ноги подгибаются, и он, наконец, падает,- надорвавшийся, насмерть раздав-ленный нечеловеческою тяжестью. Вот это герой!.. Подходит другой, пробует поднять ношу и опять-таки, конечно, всю целиком. Но у него не хватает сил. Что делать? Он в отчаянии стоит над тяжелою грудою: он не работник, он - лишний человек,- и пускает себе в лоб пулю. Ведь такое отношение к делу мы видим у нас во всем. У каждого над головою висит альтернатива: либо герой, либо подлец,- середины между этим для нас нет.
   - Ну, теперь мне все совершенно ясно!.. О да! Удобнее всего, конечно, поместиться в центре вашей альтернативы. Дескать, ни герой, ни подлец. Заполучить тепленькое местечко в надежном учреждении и делать "посильное дело" - ну там, жертвовать в народную библиотеку старые журналы...- Сергей поднял на Токарева тяжелый взгляд.- Но неужели вы, Владимир Никола-евич, не замечаете, что вы полный банкрот?
   Варвара Васильевна в негодовании воскликнула:
   - Сережа, это, наконец, гадко! Для чего ты постоянно сейчас же сворачиваешь на лично-сти?
   - Черт возьми, да мне вовсе не интересен теоретический разговор! Все любящие папаши говорят то же самое! Меня все время интересует лишь сам Владимир Николаевич, о котором я раньше имел совершенно другое представление.
   Токарев сдержанно сказал:
   - Ну, знаете, в таком случае мы лучше прекратим разговор.- И он молча заходил по комнате.
   Варвара Васильевна, потемнев, смотрела на Сергея и старалась остановить его взглядом. Сергей спокойно заговорил, как будто ничего не произошло:
   - Разные бывают исторические эпохи. Бывают времена, когда дела улиток и муравьев не могут быть оправданы ничем. Что поделаешь? Так складывается жизнь: либо безбоязненность полная, либо - банкрот, и иди насмарку.
   Токарев, напевая под нос, ходил по комнате. Он показывал, что не слушает Сергея и считает разговор конченным. Остальные тоже молчали и с осуждением глядели на Сергея. Сергей зевнул, заложил руки за голову и потянулся.
   Катя сказала:
   - Сережа, осторожнее! Продавишь локтем стекло.
   Сергей помолчал. Глаза заблестели странно и весело. Он высоко поднял брови, и лицо от этого стало совсем детским:
   - А что, вышибу я сейчас стекло или нет?
   - Ну, брат, пожалуйста! Чего доброго, ты и вправду вышибешь! - сказала Варвара Васильевна.
   Сергей, все так же подняв брови, с выжидающею усмешкою глядел на Варвару Васильевну - и вдруг быстро двинул локтем. Осколки стекла со звоном посыпались за окно. Сырой ветер бешено ворвался в комнату. Пламя лампы мигнуло и длинным, коптящим языком забилось в стекле.
   - Господи, Сережа, ведь это же невозможно! - Варвара Васильевна поспешно схватила лампу и отодвинула в угол.
   Токарев остановился, с недоумением оглядел Сергея и, пожав плечами, снова заходил по комнате. Сергей со сконфуженною улыбкою почесал в затылке.
   - Черт знает что такое! Для чего я это сделал?.. Ну, ничего, Варварка, не огорчайся! Мы сейчас все это дело поправим!
   Он быстро выбросил в сад осколки стекла, взял с дивана порыжелую кожаную подушку и заставил окно.
   - Видишь, еще лучше,- все-таки хоть немножко вентиляция будет происходить!
   Вошла Конкордия Сергеевна и недовольно спросила:
   - Что это у вас тут за война?
   - Войны, мама, никакой не было. Это я хотел испытать, крепки ли у нас стекла в окнах. Оказывается, никуда не годятся, представь себе!
   - Окошко разбил? Господи ты мой боже! Ну что это! - Конкордия Сергеевна, ворча, подошла к разбитому окну.- Словно мальчик какой маленький! Разыгрался!
   Сергей обнял ее.
   - Ничего, мама, завтра покрепче стекла вставим... А что, дашь ты нам попробовать пастилы, которую сегодня варила?
   - Ишь увивается! - засмеялась Катя.
   Конкордия Сергеевна с сердитою улыбкою ответила:
   - Не будет тебе пастилы, не стоишь!.. Вы, детки, ступайте из столовой: вон как в окно дует, еще простудитесь!.. И как это так можно? Ведь стекло денег стоит! Не маленький, мог бы понять. Тридцать - сорок копеек надо отдать... Пастила еще не остыла, на холод поставлена.
   Она ушла. Сергей молча постоял и тоже вышел. Токарев пожал плечами.
   - Что за странный человек!
   Катя с беспокойством взглянула на Варвару Васильевну и грустно сказала:
   - Ему что-то сегодня не по себе. Я боюсь,- что, если с ним сегодня опять что-нибудь случится?
   - Ужасно он нервный!.. Как бы вправду чего не случилось с ним! А тут еще ветер так фантастически гудит...
   XII
   Сергей вышел из столовой и медленно прошел через большую, темную залу в гостиную. В ней тоже было темно. Он постоял, подошел к столу и сел в неудобное старинное кресло с выгну-тою спинкою.
   С самого утра им сегодня владела тупая, мутная тоска. Была противна погода, были против-ны вчерашние гости. Всего же противнее было то, что он не может стряхнуть с себя этой тоски. Раздражительная и злобная, она росла, вздымалась и охватывала, словно душные испарения. С отвращением он наблюдал, как в душе шевелилась и дрожала темная, нервная муть, над которою он был не властен. Токарев сейчас тоже говорил о "смутных, неподвластных человеку силах, которые формируют сознание"... О, этот человек с отрастающим животиком и начинающеюся лысиною - он все сумеет повернуть на оправдание своей заплывающей жиром души... И Сергей гадливо морщился, что у него может быть хоть что-нибудь общее с этим человеком.
   В большой, высокой гостиной было темно. Только светлели огромные окна. Ветер гудел не переставая, тучи быстро бежали над садом. Черные вершины деревьев бились и метались под ветром. Стеклянная дверь террасы звякнула, ей в ответ слабо, болезненно зазвенела струна в рояле.
   Сергей вздрогнул и оглянулся. Он услышал этот немолчный, глухой гул ветра. Гул был там, снаружи, а кругом притаилась тишина. Только стенные часы в зале как-то особенно громко тика-ли. Но в этой тишине все как будто живо и таинственно двигалось. Опять звякнуло стекло, что-то невидимое со вздохом пронеслось в темноте через комнату и исчезло за шкафом. Дверь в залу слабо скрипнула и зашевелилась. За окном, на фоне бледного ночного неба, как живая, испуганно билась ветка. Стало жутко. Сергей встал и вышел из гостиной, боясь оглянуться.
   В столовой еще горел огонь. У стола, тихо разговаривая, сидели Токарев и Варвара Василь-евна. Сергей прошел по коридору в комнату матери. Конкордия Сергеевна резала на блюде свежесваренную яблочную пастилу и укладывала ее в банки. У окна, заставленного бутылями с наливкою и ягодным уксусом, стояла Катя. Конкордия Сергеевна сказала:
   - Ну вот, теперь вам всем до самых святок припасов хватит!.. Посмотри, Сереженька, какая пастила,- как янтарь! Попробуй-ка!
   Сергей молча взял кусок и съел. Чтоб что-нибудь сказать, он спросил:
   - А ветчину дашь?
   - Как же! Сегодня утром четыре окорока отослала коптить в город... Ну, слава богу, все уложила!
   Она стала увязывать банки. Катя с робким беспокойством украдкою следила за Сергеем. Конкордия Сергеевна говорила:
   - Как ветер-то гудит!.. А рамы все в щелях, ни одна плотно не закрывается. На стеклах всю замазку галки оклевали... Да! Вот еще что, детки: колбасы я вам положу двух сортов - польские и просто жареные. Жареные вы ешьте раньше, они скоро портятся. Их можно есть холодными, но если разогреть, то, конечно, будет вкуснее. Ешьте с горчицей, это будет здоровее для желудка.
   Сергей с неподвижными глазами постоял еще немного и молча вышел. Катя спросила:
   - Сережа, ты куда идешь?
   - Наверх, к себе.
   - Можно с тобой?
   Сергей заметил ее любящий, полный беспокойства взгляд и резко сказал:
   - Что тебе там надо?
   Катя замолчала.
   Сергей вышел из комнаты, прошел темный коридор, переднюю и по узкой, крутой лестнице поднялся в мезонин.
   Наверху было темно. Но в этой темноте так же, как в гостиной, все жило и двигалось. Ветер в саду гудел глухо и непрерывно, то усиливаясь, то ослабевая. На дворе отрывисто лаяла собака, словно прислушиваясь к собственному лаю, и заканчивала протяжным воем. Полуоторванный железный лист звякал на крыше сарая. Сергей остановился посреди комнаты. Он медленно дышал и пристально вглядывался в темноту.