Вересаев В.. На повороте

   Снаружи что-то невидимое зашуршало по стене и быстро пронеслось перед окнами. В углу у окна раздалось слабое, жалобное гудение. Это гудение постепенно становилось все громче. Снова что-то с шумом пронеслось за окнами, ветер яростно налетел из сада на дом. Стена затрещала. А в углу ныло все сильнее, отчаяннее. Теперь там ясно слышались живые, как будто человеческие стоны. Сергей осторожно вглядывался в угол и вдруг заметил, что в правом окне створки как-то странно звучат - слабо, порывисто и неправильно. Как будто кто-то подлетел снаружи и старался открыть окно, нетерпеливо ерзая по переплету. Сергей широко открытыми глазами вглядывался в окно,- и вдруг, вздрогнув, отскочил назад,- в щелку рамы раздался злобный, шипящий свист.
   Задыхаясь, Сергей успокаивал себя:
   - Это - ветер!
   А снаружи бешено выло и свистало, стена колебалась... И вдруг сразу все оборвалось и замолчало. Только далеко гудел сад - глухо, утомленно.
   Стало тихо. Смутный ужас все сильнее охватывал Сергея. Средь мертвой тишины, сзади, в темном углу, кто-то невидимый спокойно сплюнул. Сергей быстро обернулся: это капнула на пол капля из рукомойника, под который забыли подставить таз. Опять что-то легкое пронеслось за окнами, и опять слабо, чуть слышно заныло в углу. Гул сада рос, усиливался, становился ближе. Как будто могучая сила неслась из сада на дом. Со всех сторон поплыли странные, неясные звуки, и Сергей уж не успевал их объяснять. Окружающее принимало необычный, сверхъестественный характер. У окна слабо шевелилось что-то серое, волнующееся. Сзади кто-то тяжело дышал. В темноте быстро проносились синеватые искры.
   Теснило грудь, не хватало дыхания. Ужас - безумный, нерассуждающий и тянущий к себе - оковал Сергея. И казалось ему,- стоит шевельнуться, и случится что-то неслыханное, и он, потеряв разум, полетит в темную, крутящуюся бездну.
   XIII
   Токарев и Варвара Васильевна сидели вдвоем в столовой. Лампа освещала скатерть и непри-бранные тарелки с объедками. В саду бушевал ветер. В разбитое окно, заставленное подушкою, дуло сырым холодом. Варвара Васильевна говорила:
   - Вы сказали тогда, что за маленькою душою человека стоят смутные и громадные силы, которые делают с нами, что хотят. Это так страшно и, кажется... такая правда!
   Она помолчала и, пересиливая себя, заговорила опять:
   - Я уж несколько лет замечаю это на самой себе. Что такое делается? Во мне все словно сохнет, как сохнет ветка дерева. Ее форма, весь наружный вид - все как будто остается прежним, но в ней нет гибкости, нет жизни, она мертва до самой сердцевины. Вот так и со мною. Как будто ничего не изменилось. Взгляды, цели, стремления - все прежнее, но от них все больше отлетает дух...
   Токарев медленно расхаживал по комнате и с удивлением слушал. Он никак не ожидал, чтоб Варвара Васильевна переживала что-нибудь подобное. От ее признаний ему становилось легко и радостно, и Варвара Васильевна делалась ближе.
   - И что делать, чтоб удержать прежнее? Я бы ни перед чем не остановилась. Но оно прош-ло, и его не воротишь. Нет желания отдать себя всю, целиком, хотя вовсе собою не дорожишь. Нет ничего, что действительно серьезно бы захватывало, во что готова бы вложить всю душу. Я знаю, в этом решение всех вопросов, счастье и жизнь, но только во мне этого нет, и я... я не люблю людей, и ничего не люблю! - Она со страхом взглянула на Токарева.
   Токарев, широко раскрыв глаза, молча ходил. Он ждал, чтоб Варвара Васильевна продолжа-ла,- так странно было слышать от нее это признание. Но, опустив голову, она молчала.
   Токарев остановился перед нею и медленно заговорил:
   - Вы не любите людей... Я не знаю, кто же тогда может сказать, что любит? Мне кажется, вы предъявляете к себе уж слишком преувеличенные требования. Вы хотите каждого, первого встречного человека любить горячо, так сказать, "конкретно", как близкого,- это прямо невоз-можно. Возьмите такой случай. Я иду ночью по глухой улице и слышу крики: "Караул!" Если я знаю, что это кричит, положим, любимая мною девушка, я все забуду и брошусь на помощь. Если же это так, неизвестно, кто кричит, то пойду я очень неохотно, может быть, даже постараюсь пройти в сторонке незамеченным.
   Варвара Васильевна удивленно взглянула на Токарева. Он как будто не заметил ее удивле-ния и постарался осторожно сгладить впечатление от своего признания
   - Допустим для ясности, что я даже на это способен,- допустим, что я прошел бы мимо. Все-таки это еще ничего не доказывает; на страдания чужого человека невозможно отзываться так же горячо, как на страдания близкого. Но значит ли это, что я не люблю людей? Мне дорого все хорошее, я горячо радуюсь тому, что приносит людям пользу и счастье, негодую на то, что их давит и делает несчастными; при устройстве моей личной судьбы я руководствуюсь не собствен-ными выгодами, а тем, чтоб мое дело было по возможности полезно для людей. Разве бы все это было возможно, если бы мне до других не было дела?
   Варвара Васильевна молчала. Токарев прошелся по комнате.
   - И главное - вам, вам обвинять себя в равнодушии к людям!.. Эх, Варвара Васильевна! Ну, ответьте по совести: если бы нужно было умереть за какое-нибудь хорошее дело,- вы-то не пошли бы? Да я голову даю на отсечение, что оказались бы в первых рядах.
   С бледною улыбкою Варвара Васильевна ответила:
   - Нет, я пошла бы... Именно потому, что требовалось бы умереть.
   Токарев опустил голову. Жуткое прошло у него по душе - жуткое и от смысла ее слов, и что она в этом признавалась. Он почувствовал, что дальше в их разговоре не будет лжи, что и он будет говорить всю правду, какова бы она ни была. Ветер бешеным порывом налетел из сада и зазвенел в стеклах окон.
   Токарев с усилием сказал:
   - А что такая холодная любовь, о которой я говорю, не может наполнить жизни - это, конечно, верно. Говоря правду, со мною происходит то же, что с вами, только еще в большей мере. Вы вот сейчас, кажется, удивились, когда я сказал, что, слыша крики о помощи, я, может быть, прошел бы мимо. А я чувствую себя даже на это способным. Помните, вы тогда в больнице пошли ночью напоить бешеного мужика? Я неправду сказал, что не знал, гожусь ли я вам в помощники, - я просто боялся пойти
   Варвара Васильевна смущенно и растерянно подняла глаза и сочувственно закивала голо-вою, как бы боясь, чтоб Токарев не подумал, что она осуждает его. Радуясь возможности говорить все, не встречая осуждения, он продолжал:
   - Мне вообще тяжело и заглядывать в себя. Я вижу, во мне исчезает что-то, исчезает страшно нужное, без чего нельзя жить. Гаснет непосредственное чувство, и его не заменить ничем. Я начинаю все равнодушнее относиться к природе. Между людьми и мною все выше растет глухая стена. Хочется жить для одного себя... Я вот теперь много думаю и читаю по этике, стараюсь философски обосновать мораль, конструирую себе разные "категории долга". Но в душе я горько смеюсь над собою: почему раньше мне ничего такого не было нужно? Заметили ли вы, что вообще у людей действующих мораль поразительно скудна и убога? А вот, когда человек остывает, тут-то и начинаются у него настойчивые мысли о морали, о долге. И чем больше он остывает, тем возвы-шеннее становится его мораль и ее обосновка. Долг, долг!.. Всегда, когда я говорю или думаю о нем, у меня в глубине души начинает беспокойно копошиться стыд. Как будто я собираюсь начать игру с фальшивою колодою карт. Долг тащит человека туда, куда он не хочет идти сам. Но человек хитрее стоящего над ним долга и в конце концов заставляет его тащить себя как раз туда, куда ему хочется. Пройдет десять лет,- я буду видеть долг в том, чтоб не ссориться с женою, чтоб пожертвовать десять рублей на народную библиотеку или отказаться от третьего блюда в пользу голодающих. Пройдет еще десять лет, начнет стареть тело,- и я создам себе долг из того, чтоб отказаться от табаку, от вина, стать вегетарианцем...
   И ведь ужасно то,- я знаю, это так и будет! И я буду искренно уважать себя за то, что по мере сил исполняю возложенный на себя долг
   Варвара Васильевна, сдвинув брови, задумчиво собирала ножом хлебные крошки. Токарев тихо говорил:
   - Я из всего этого не вижу никакого выхода. Умерло непосредственное чувство,- умерло все. Его нельзя заменить никаким божеством, никакими философскими категориями и нормами, никакими "я понял". Раз же это так, то, конечно, вы в сущности правы: для чего оставаться жить? Не для того же, в самом деле, чтоб бичевать себя и множить число "лишних людей"...
   - Да. И хорошо тем, о ком некому печалиться.
   Они становились все ближе друг к другу. С отдающимся доверием сообщницы Варвара Васильевна взглянула на Токарева и сказала:
   - И удивительная у меня организация! Никакая болезнь ко мне не пристает. Как-то раз на вскрытии Алексей Михайлович, доктор наш, говорит мне: осторожнее вскрывайте труп, больной умер от гнилокровия. А я порезалась...- Она показала большой красный рубец на левой ладони. - И хоть бы что! Через две недели все зажило. Другой раз смазывала я зев дифтеритному ребенку; дифтерит был очень тяжелый, гангренозный; ребенок закашлялся и брызнул мне слюною в глаза; на этот раз, конечно, все вышло нечаянно. Я сейчас же не успела промыть глаз,- и все-таки ничего!
   Высоко подняв брови, Токарев неподвижно глядел на Варвару Васильевну. "На этот раз, конечно, нечаянно"... Значит, в первый раз было не нечаянно?.. Так вот на что способна она, всегда такая ровная и веселая! Стало страшно от мыслей, которые он только что высказывал с таким легким сердцем. Сидевшая перед ним девушка вдруг стала ему чуждой, чуждой...
   Он несколько раз прошелся по комнате. Потом остановился перед Варварой Васильевной и изменившимся голосом заговорил:
   - Все-таки мне кажется, что вы меньше всех других имеете право так поступать. Вам жить тяжело, это я теперь вижу. Но я слышал, как восторженно отзываются об вас все, с кем вы сталки-ваетесь, вижу, каким светлым лучом вы везде являетесь... Какое вы имеете право уходить из жизни только потому, что вам самой тяжело? Неужели это не самый грубый эгоизм?
   Варвара Васильевна пугливо взглянула на него и опустила глаза, жалея, что проговорилась. А он смотрел на ее красивый, благородный лоб, на мягкие и густые русые волосы,- и рыданья забились в груди.
   В столовую вошла Катя.
   - Варя, пойдем спать! Уж первый час.
   Варвара Васильевна быстро встала.
   - Верно, пора! Пойдем!
   - Как этот ветер неприятно действует на нервы! - Катя нервно повела плечами.- Мне просто жутко идти спать одной. Послушайте-ка, как гудит!
   Непрерывный гул стоял над садом - странный, зловещий и сухой, как только осенью деревья шумят. Ветер порывами проносился за темными окнами; стволы лип скрипели; в печной трубе слышался шорох.
   Вдруг наверху, над потолком, раздался глухой стук, как от падения человеческого тела. Потом застучали ноги об пол, и упало еще что-то тяжелое. Катя быстро подняла голову и нервно вскрикнула:
   - Что это там?!
   Опять что-то глухо стукнуло над потолком, и послышались странные звуки - не то смех, не то плач. Ветер сильнее завыл за окном. Катя вдруг разрыдалась.
   - Варя, голубушка, это что-то с Сережей наверху! Он с утра был странный... Скорее пойдемте!.. Господи, что с ним такое?!
   Варвара Васильевна вздрогнула.
   - Да ну, Катя, что это?.. Что с ним может случиться!
   Катя заливалась слезами и твердила:
   - Нет, нет, пойдемте скорее!.. Владимир Николаевич, подите, посмотрите,
   что с ним такое!..
   Все вышли в переднюю.
   XIV
   Токарев и Варвара Васильевна стали подниматься по крутой скрипучей лестнице. Было темно. Токарев зажег спичку. Вдруг дверь наверху быстро распахнулась, и на пороге появилась белая фигура Сергея в нижнем белье. Волосы были всклокочены, глаза горели диким, безумным ужасом.
   - О-о-о-о-о-о-о!! - кричал он непрерывным, рыдающим воем.- Что тебе тут нужно? Во-он!! Черти!..
   Варвара Васильевна громко сказала:
   - Сережа, что с тобою? Стыдись!
   Сергей, согнувшись, держался руками за косяк двери, глядел пристальным, безумным взглядом в глаза Токареву и бессмысленно выл.
   - Да ну, успокойтесь же, Сергей Васильевич! Что это, в самом деле! Как вам не стыдно? - Токарев шагнул вперед.
   Сергей вздрогнул, как будто наступил на змею.
   - Вон!!! - завопил он и судорожно затопал ногами.
   Спичка погасла в руках Токарева.
   - Сереженька! - услышал он за собою робкий, плачущий голос Конкордии Сергеевны.- Ох, Владимир Николаевич, голубчик мой, что это с ним?
   Дверь наверху захлопнулась.
   - Помогите мне взойти!.. Ох!.. Не видно ничего, темно!.. Что это с ним такое?.. Варенька, ты это? Что с ним?
   Конкордия Сергеевна поднималась по лестнице, оступаясь в темноте. У Токарева спичек в коробке больше не было. Варвара Васильевна сказала:
   - Принесите скорее свечку!
   Токарев поспешно спустился вниз. В передней горела лампа. Катя, схватившись за голову и склонясь над столом, истерически рыдала.
   - Ну, что Сережа?
   - Добудьте скорее свечку! - Токарев был бледен, нижняя челюсть его дрожала.
   - Да вот, возьмите лампу, она здесь не нужна.
   - Лампу страшно: вышибет из рук,- еще пожару наделает.
   Катя побежала за свечкой. Токарев остановился у стола. Ветер выл на дворе. В черном окне отражался свет лампы. На газетном листе желтел сушившийся хмель. Прусак пробежал по столу, достиг газетного листа, задумчиво пошевелил усиками и побежал вдоль листа к стене.
   Катя принесла свечку. Токарев поднялся наверх. Сергей лежал на кровати, закутавшись в одеяло и повернувшись лицом к стене. Над ним склонилась Конкордия Сергеевна, плакала и утирала глаза платком.
   - Сереженька, родной мой! Скажи мне, что с тобою?
   Сергей, не поворачивая головы, отрывисто ответил обычным своим голосом:
   - Да пустяки, ничего не было!
   - Варенька, милая, дай ему каких-нибудь успокоительных капель!.. Это ты себе нервы расстроил. Говорила я тебе: не занимайся так много. Сидишь по ночам, вот и досиделся...
   Конкордия Сергеевна, всхлипывая, подошла к заваленному книгами столу. Варвара Васильевна шепнула:
   - Сережа, выпей чего-нибудь, чтобы успокоить маму. Я тебе принесу.
   Сергей молча кивнул головою. Варвара Васильевна пошла вниз.
   - Вон сколько книг... Господи! Да ведь это совсем голову себе испортишь! Ну, почитал немножко - и довольно, отдохни. А то ведь день и ночь, всё книги и книги...
   Сергей, не шевелясь, лежал на постели. Вошла Варвара Васильевна с раствором бромистого калия. Она весело сказала:
   - Ну, вот тебе и успокоительные капли!.. Сережа, пей!
   - Ты бы еще, Сереженька, лед себе на голову положил,- говорила Конкордия Сергеевна.- Я сейчас велю Дашке наколоть.
   Токарев рассмеялся.
   - Да полноте, Конкордия Сергеевна! Какой там лед! Оставьте его спать!
   - Ну, спи, голубчик! Господь с тобою!
   Она неуверенно подошла к Сергею, перекрестила его и поцеловала. Сергей поморщился и закутался в одеяло.
   Конкордия Сергеевна и Варвара Васильевна ушли. Токарев перешел со свечою во вторую, свою комнату. Он почувствовал себя одиноким, стало немного страшно. Взял книгу и сел к столу так, чтоб дверь в соседнюю комнату была на глазах.
   Он скользил взглядом по строкам, но ничего не понимал. Сергей в соседней комнате заворочался на постели.
   - Однако же и дозу закатила мне Варька!.. Что это, бром?
   - Да. Ничего, что много. Лучше подействует.
   Стало не так страшно.
   - Соленый какой! Теперь, я знаю, на несколько дней раскиснешь. Помню, раз пришлось принять,- три дня после этого голова как будто тряпками была набита...- Сергей помолчал и сконфуженно усмехнулся. - Черт знает что я такое выкинул!
   Токарев вошел в его комнату.
   - Как вы себя теперь чувствуете?
   - Ничего,- неохотно ответил Сергей и замолчал.- А хорошо, что вы тогда на лестнице еще одного шагу не сделали Я бы вас, ей-бог, задушил!
   - Ну, уж задушили бы,- улыбнулся Токарев и почувствовал, что бледнеет.
   В глазах Сергея мелькнул насмешливый огонек, и Токарев заметил это.
   Внизу, на лестнице, раздался шорох и тихий скрип ступеней. Сергей вздрогнул и быстро поднялся на постели.
   - Что там еще такое?! - Глаза его снова странно загорелись.
   Очевидно, Конкордия Сергеевна или Катя подслушивали, что делается с Сергеем. Токарев взял свечку и пошел, чтобы попросить их уйти. Но только он ступил на лестницу, как Сергей неслышно вскочил с постели и скользнул в комнату Токарева. Токарев повернул назад. На пороге он столкнулся со спешившим обратно Сергеем. Взгляды их встретились. Сергей быстро отвернул лицо и снова лег в постель. С сильно бьющимся сердцем Токарев вошел в свою комнату и подозрительно огляделся. Что тут нужно было Сергею? Что он взял?
   Стало безмерно страшно. Захотелось убежать, спрятаться куда-нибудь. Он сел к столу и не спускал глаз с черного четырехугольника двери. В соседней комнате было тихо. За окном гудел сад, рамы стучали от ветра... Сергей, может быть, взял здесь нож. Все это бог весть чем может кончиться! Хорошо еще, что бром он принял: бром - сильное успокаивающее, через полчаса уж не будет никакой опасности.
   Сергей заворочался на постели, деревянная кровать под ним заскрипела. Токарев насторо-жился. Снова все стихло. Токарев курил и думал,- как ему поступить, если Сергей бросится на него: покорно ли, с кроткою улыбкою отдаться в его руки или грозно крикнуть на него, обуздать его силою психического влияния?
   Часы шли. Токарев непрерывно курил. Иногда ему казалось, что Сергей заснул,- из сосед-ней комнаты доносилось мерное, спокойное дыхание. Но вскоре Сергей опять начинал ворочаться, и кровать под ним скрипела. Токарева сильно клонило ко сну. Голова опустилась, мысли стали мешаться. Вдруг он вздрогнул и быстро поднял голову,- он ясно как будто почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд... Кругом все было по-прежнему. Из соседней комнаты доносилось храпение Сергея. На дворе светало.
   Токарев облегченно вздохнул и поднялся. В комнате было сильно накурено. Он осторожно открыл окно на двор. Ветер утих, по бледному небу плыли разорванные, темные облака. Двор был мокрый, черный, с крыш капало, и было очень тихо. По тропинке к людской неслышно и медлен-но прошла черная фигура скотницы. Подул ветерок, охватил тело сырым холодом. Токарев тихонько закрыл окно и лег спать.
   XV
   Утром Сергей, как ни в чем не бывало, засел за книги. За завтраком он был молчалив и сконфуженно смотрел в тарелку. На него внимательно поглядывали украдкою, но никто не говорил о случившемся.
   Токарев после всего вчерашнего чувствовал себя, как в похмелье. Что это произошло? И разговоры Сергея, и признания Варвары Васильевны, и припадок Сергея - все сплошь представлялось невероятно диким и больным кошмаром. И собственные его откровенности с Варварой Васильевной,- он как будто высказал их в каком-то опьянении, и было стыдно. Что могло его так опьянить? Неожиданная откровенность Варвары Васильевны? Этот странный гул сада, который напрягал нервы и располагал к чему-то необычному, особенному?
   Между ним и Варварой Васильевной легло что-то, и они не смотрели друг другу в глаза. Вечером, перед ужином, Токарев пошел к себе наверх за папиросами. Он поднимался по скрипу-чей лестнице. Сквозь маленькое оконце падал лунный свет на крутые, пыльные ступеньки.
   И вдруг вспомнилось, как вчера быстро распахнулась наверху дверь, как на пороге с диким воплем заметалась страшная фигура Сергея. Вспомнился его горящий ужасом взгляд, судорожный топот... Сердце неприятно сжалось, и, стараясь не вспоминать о вчерашнем, Токарев взошел наверх.
   Но, раз вспомнив, он уже не мог отогнать воспоминаний. Смутный, неясный страх вился вокруг и незаметно охватывал его. Все окружающее становилось необычным. Месяц светил в окна, мертвенный свет двумя косыми четырехугольниками ложился на пол. В полумраке комнаты пряталась странная, пристальная тишина. Токарев неподвижно остановился посреди комнаты. Он чувствовал,- раздайся сейчас неожиданно громкий крик или стук,- и с ним произойдет то же, что вчера было с Сергеем. Он так же затопает, с тем же диким воплем бросится куда-то...
   В углу около шкафа что-то смутно забелело. Дыхание стеснилось. Токарев стал пристально вглядываться. Он сразу понял, что это висит полотенце на ручке кресла. Но его тянуло вздрогнуть, тянуло испугаться. И Токарев стоял и неподвижно вглядывался в белевшее пятно, словно ждал, чтоб что-нибудь дало толчок его испугу.
   "Что это со мною?" - вдруг подумал он, громко рассмеялся, подошел к креслу и сдернул полотенце.
   Страх исчез. Но оставаться наверху все-таки было неприятно, и он вышел вон.
   В полутемной передней сидела деревенская баба в зипуне. Варвара Васильевна, весело разговаривая, перевязывала ей на руке вскрытый нарыв. Пахло карболкою и йодоформом. Токарев прошел через залу, где Дашка накрывала стол к ужину, и в темной гостиной сел к роялю.
   Он сидел, брал одною рукою медленные, тихие аккорды и задумчиво смотрел в темноту.
   Какое у Варвары Васильевны было сейчас спокойное, веселое лицо... Да уж не сон ли то, что он слышал от нее вчера, в этот страшный вечер? И всегда она такая, как теперь,- ровная, спокой-ная, как будто вся на туго натянутых вожжах. Токареву становилось страшно - страшно от глубины и безбоязненности той тайной драмы, которую так невидно переживала в душе Варвара Васильевна...
   Через пять дней срок отпуска Варвары Васильевны кончился. Она уехала в Томилинск. С нею вместе уехала в гимназию Катя. Сергей решился остаться в деревне до половины сентября, чтоб получше поправиться от нервов. Он каждое утро купался, не глядя на погоду, старался побольше есть, рубил дрова и копал в саду ямы для насадок новых яблонь.
   Прошла неделя. Токарев поехал в гости к Будиновским. Они встретили его очень радушно, отправили лошадей обратно и продержали его у себя три дня. 30 августа, на Александра Невского, Токарев в легкой пролетке Будиновского возвращался обратно в Изворовку. Был ясный осенний день. Пролетка быстро и мягко катилась по накатанной дороге. Токарев откинулся на спинку сиденья и дышал чистым, бодрящим воздухом осени. На душе было легко, в голове приятно шумело от выпитого за завтраком рейнвейна. И с улыбкой он вспоминал милые упрашивания Марьи Михаиловны пить побольше.
   - Ну, Владимир Николаевич, выпейте еще стаканчик! Ведь это вино совсем слабенькое! Вы знаете, как об нем говорят немцы: "Рейну много, вейну мало"...
   Вспоминал он свои обсуждения с Будиновским его проекта открытия в Томилинске общест-венной библиотеки-читальни. Вспоминал комфортабельную, чистую обстановку Будиновских... Какая у них здоровая, уютная и радостная жизнь!.. Токарев был доволен, что у него в Томилинске будут такие милые, симпатичные знакомые, и думал о том, что влиятельный Будиновский может оказаться очень ему полезным.
   По чистому, глубоко синему небу плыли белые облака. Над сжатыми полями большими стаями носились грачи и особенно громко, не по-летнему, кричали. Пролетка взъехала на гору. Вдали, на конце равнины, среди густого сада серел неуклюжий фасад изворовского дома с зелено-вато-рыжею, заржавевшею крышею. С странным чувством, как на что-то новое, Токарев смотрел на него.
   Там, под этою крышею, растут тяжелые, мучительные душевные драмы. С апломбом предъявляются к людям ребячески-прямолинейные требования, где каждый человек должен быть сверхъестественным героем. То и другое переплетается во что-то безмерно-болезненное и уродливое, жизнь становится трудно переносимою. А между тем ведь вот живут же люди легко и счастливо, без томительного надсада. И это не мешает им, по мере возможности, работать на пользу других... Но у нас, русских, такая посильная работа увенчивается только презрением. Если ты, как древний мученик, не отдаешь себя на растерзание зверям, если не питаешься черным хлебом и не ходишь в рубище, то ты паразит и не имеешь права на жизнь.
   Кучер в синей рубахе и бархатной безрукавке подкатил к крыльцу. Токарев слез, дал ему рубль на чай и вошел в дом. В передней накидок и шляпок на вешалке было больше обычного. Дашка сообщила, что на два дня праздника приехала из Томилинска Катя, а с нею - Таня и Шеметов.
   Токарев прошел к себе наверх умыться и переодеться. Он не был рад приезду гостей. Опять повеет этим духом молодого задора и беспечной прямолинейности - духом, который был ему теперь прямо неприятен.
   Он напился кофе, поговорил с Конкордией Сергеевной и пошел в сад. Солнце клонилось к западу, лужайки ярко зеленели; от каждой кочки, от каждого выступа падала длинная тень. Во фруктовом саду, около соломенного шалаша, сторожа варили кашу, синий дымок вился от костра и стлался между деревьями.
   Сергей притащил к пруду в подоле рубашки яблок и груш. Компания расположилась на берегу и уписывала фрукты. Токарев подошел, поздоровался. Таня быстро встала и отвела его в сторону - оживленная, радостная.
   - А знаешь, Володя, я таки устроила Варино дело!
   - Да ну?
   - Помнишь, мы тогда у Будиновских встретились с Осьмериковым. Учитель гимназии, ушастый такой,- еще ужасно ненавидит одаренных людей. Пошла к нему в гости и убедила, что Варя совершенно удовлетворяет его идеалу труженика, что нельзя ей позволить оставаться фельдшерицей. А он хорош с председателем управы. Словом, Варю отправляют на земский счет в Петербург в женский медицинский институт! Понимаешь? Пять лет в Петербурге!
   - Ну... преклоняюсь перед тобою! Это действительно очень хорошо!
   - Вот ты все преклоняешься и преклоняешься, а сам ничего не хотел сделать. Все - "нелов-ко" да "с какой стати" .. Ужасно вообще ты стал какой-то... неподвижный. А уж ты бы, со своею солидною фигурою, мог гораздо скорее добиться всего. На меня как взглянет солидный человек, так сразу почувствует ненависть... Вообще я своим пребыванием в Томилинске очень, очень довольна. И люди есть, и всё. Стоит только поискать... Если бы не нужно было ехать в Питер, обязательно бы осталась здесь...