Вересов Дмитрий. Черный ворон (Черный ворон - 1)

   - ...Нет, Петр не медаль с кружкой дал тому мастеру, а приказал выжечь ему на шее орла, и тот мог в любом кабаке показать царево клеймо и бесплатно выпить. Отсюда и жест - щелчок по горлу, в смысле поддать.
   - И откуда вы все знаете? - щуря глазки, вопрошала Нинка.
   - Работа такая, - как бы нехотя отозвался Житник.
   - И где же вы работаете? - настаивала Нинка.
   - Это, Нинон, государственная тайна, - важно изрек Житник, но одновременно с этим Ванечка выпалил:
   - Мы студенты, вообще-то.
   Все рассмеялись.
   - Давайте по мороженому. Я угощаю, - предложил Андрей.
   К Ванечке они вернулись в восьмом часу, завернув на обратном пути по указанию Житника в "Петровский", где купили полтора кило говяжьей вырезки.
   Дома все, кроме Тани, приняли для бодрости по стаканчику портвейна настоящий "Агдам", в определенных кругах именуемый "ту-ту", как по характеру воздействия (можно отъехать, как на паровозе), так и по цене (два две, по-английски, стало быть, "two two"). Потом взялись за приготовление жаркого. Ванечке, чтобы не путался под ногами, было дано задание сесть в сторонке и наточить ножи. Впервые в жизни он делал это с удовольствием - иначе он просто не знал бы, куда себя деть от смущения.
   В половине девятого сели за стол. В девять Андрей взял гитару. В десять перешли в Ванечкину комнату - в только что отремонтированной гостиной было еще неуютно и грязновато - и затеяли танцы под магнитофон. В половине одиннадцатого Таня собралась уходить, но Нинка с Андреем уговорили ее остаться: мол, завтра все равно выходной, а молодость проходит. Убедили ее, однако, не их доводы, а круглые молящие глаза безмолвного Ванечки. По этому поводу решили продолжить банкет и вновь перешли в кухню.
   Ванечка с завистью смотрел, как ловко Андрей с Нинкой хлопают стакан за стаканом, ничуть не смурея, а только оживляясь все больше и больше, как спокойно и совершенно естественно держится бесподобная Таня, одним своим присутствием превращая славную, но вполне обычную вечеринку в нечто небывалое и сказочное - или так только казалось? Ему мучительно хотелось сбросить с себя сковывавшее его смущение, вписаться наконец - и безумно не хотелось опьянеть, замазать тонкое волшебство этого вечера грубым алкогольным колером. Он определил для себя вариант, показавшийся оптимальным: заварил много кофе и принялся пить его чашка за чашкой, сопровождая каждую крошечной рюмочкой коньяку. Ту же схему он робко предложил Тане. Она ограничилась одной чашкой кофе и половиной рюмочки.
   В четверть двенадцатого Нинка позвонила на вахту и попросила передать Нельке, что задерживается и что завтрашнее гостевание переносится на неделю. В половине двенадцатого она перемигнулась с Андреем, и они потихонечку ретировались в сторону спальни. Ванечка танцевал с Таней и был этим настолько поглощен, что даже не заметил их ухода. Ему казалось, что от Таниных ладоней, одна из которых лежала у него на плече, а другая - на груди, исходит нестерпимо блаженный электрический ток. А его собственные ладони ощущали под тонкой тканью Таниного платья такое... такое божественное... И ему хотелось только одного чтобы танец не кончался никогда.
   Но мелодия кончилась.
   Он умоляюще посмотрел на Таню.
   - Можно, я поставлю еще раз?
   - Можно, - взглянув ему в глаза, сказала Таня. Они пять раз подряд протанцевали под "Oh, darling" с бессмертного альбома "Битлз" "Abbey Road", среди тогдашних фэнов называемого исключительно "Рубероид".
   На шестой раз уставшая Таня отказалась, и они пошли в кухню пить чай. Из-за дверей родительской спальни доносились страстные Нинкины стоны и пыхтение Андрея. Ванечка покраснел и плеснул себе коньяку.
   - Вообще-то я заканчиваю филологический, - сказал он. - Хочу писать книги. Как... как Юрий Трифонов. Знаешь?
   Этой фразой он, не отдавая себе отчета, хотел, насколько это было вообще возможно, как бы выровняться с ней. Она так прекрасна, а он зато...
   - Не очень хорошо. Я читала его "Другую жизнь" и не совсем поняла. Не доросла, наверное.
   Ванечка изумленно смотрел на нее. Он готов был биться об заклад, что на факультете и один из десяти "Другую жизнь" не читал.
   - А ты вообще из современных кого любишь? "Деревенщиков"? Абрамова, Белова, Астафьева?
   - Не знаю. Мне не очень нравится читать про людей, которые живут почти так же, как я. Зачем тогда читать - просто раскрыл глаза и смотри. Я думаю, что про деревенскую жизнь пишут для тех, кто в большом городе родился и из него не вылезал. У нас - что в Хмелицах, что в общежитии - читают много, особенно девчонки, но все больше классику, историческое, про любовь, про другие страны.
   - Неужели даже Шукшина не читают? - в некотором ужасе спросил Ванечка. Он писал диплом как раз по Шукшину и, по требованию руководителя, сильно напирал на народность.
   - Шукшина? Это который "Калина красная"? Нет, я только кино видела.
   - Понравилось?
   - Разговор понравился, словечки всякие. А сама история - нет. По мне, если сказка, так пусть и будет сказка, и не надо ее за правду выдавать. .
   - Почему сказка? - несколько запальчиво спросил Ванечка.
   - Может быть, где-нибудь так и было, а вот в Хмелицах две женщины на этом сильно пострадали. Тоже "заочницы" были, с уголовниками переписывались. Те им такие письма присылали - целые романы. И страсти роковые, и слезы покаянные, и любовь до гроба, и "молю о свидании"... Одна поехала в Бологое женишка встречать, вернулась через сутки вся оборванная, избитая. Он ее в вокзальный ресторан повел, подпоил, а потом в лесок отвел, ограбить хотел и изнасиловать. Но не рассчитал, тоже выпил хорошо, а она баба крепкая, скрутила его и в милицию волоком отволокла. Но и ей досталось. Он, сволочь, ей нос перебил, а потом, на суде, орал, убить грозился... А со второй еще хуже вышло. Приехал к ней ее красавец, веселый такой, речистый, совсем как в том кино. Месяц пожили в любви и согласии, а потом он исчез со всеми деньгами - четыреста рублей, она на корову копила - и охотничий карабин, который ей после отца остался, прихватил. Потом из этого карабина сторожа в Никольском убили. А этого гада так и не нашли.
   - Да-а, - задумчиво протянул Ванечка. В дипломную работу этот рассказ не вставишь. Но как же она ярко, складно говорит!
   А Таня вполголоса запела:
   Калина красная, Калина вызрела;
   Я у залеточки Характер вызнала...
   Ванечка замолчал с раскрытым ртом. Когда она допела до конца, он хрипло сказал:
   - Спой еще. Пожалуйста.
   Она пела, а он слушал, не замечая ничего - ни свиста чайника на плите, ни сигареты, давно погасшей в пальцах.
   - Устала,- сказала Таня наконец. - Давай пить чай.
   - А хочешь, - сказал Ванечка, наливая ей чаю, - хочешь, я почитаю тебе свои стихи? Только они... ну, понимаешь, не лирические. Я лирику не умею... Он еще никому не читал своих серьезных стихов. Только так, давал почитать Житнику и еще одному клювисту, Грише Григоровскому, профессиональному поэту, работавшему в многотиражке Кировского завода. Житник похвалил стихи за язвительность, выругал за философичность и посоветовал изложить то же самое прозой. Григоровский быстренько пробежал глазами и вернул тетрадь Ванечке, пробурчав:
   - Этого никто печатать не станет.
   - Так я и не собираюсь печатать!
   - Тогда зачем было писать?..
   Таня кивнула, и Ванечка дрожащим голосом начал:
   Для нас, больных, весь мир - больница,
   Которую содержит мот,
   Давно успевший разориться.
   Мы в ней умрем от отческих забот,
   Но никогда не выйдем из ворот...
   - Извини, - прервала Таня. - Но я это уже читала. В каком-то журнале. Только не помню автора.
   - Умница! - воскликнул Ванечка. - Правильно. Эти стихи написал Томас Элиот, а у меня это эпиграф. А теперь будет вступление. Представь себе, будто играет духовой оркестр, только очень плохой. Музыканты сбиваются с такта, фальшивят...
   И он затараторил:
   - СКОЛЬ СЛАДКО ВСЕ, ЧТО СЛАДКО. Победный марш в пяти частях с прологом и эпилогом. Пролог: КАБАК ИМЕНИ РЕВОЛЮЦИИ.
   Пришел - ну что ж, немного подожди
   Сегодня, видишь, очередь какая.
   Из-за дверей со стен глядят вожди,
   И музыка гремит, не умолкая.
   Легко желать нам с высоты рублей,
   Чтоб пробка рассосалась у дверей...
   Таня больше не прерывала его. Перестав после третьей или четвертой строфы -пытаться вникнуть в смысл, понятный, вероятнее всего, только самому автору, она вслушивалась в мелодию стиха, смотрела в горящие, вдохновенные глаза. Мощная, упругая энергетическая волна поднимала ее и несла куда-то... Ей было хорошо, и она ни о чем не думала...
   - И эпилог, - сказал Ванечка.
   Рассвет, кот розовый, скребется в крышу.
   Ветер, кот серый, когтистой лапой в раму.
   Остывший кофе
   Узор врезает в белизну плиты. Портрета нет.
   Глаз льдист, Который был. Пил
   По полстакана жизни в день, Фальшиво пел,
   Забытый грустный анекдот... Вот так.
   Вот так к нам постижение приходит:
   Не звон, а стон.
   Он, опустошенный, плюхнулся на табуретку и дрожащей рукой потянулся к бутылке. Таня молчала.
   - Я... ну как? - спросил Ванечка.
   - Еще, - сказала Таня.
   - Но... но ты поняла?
   - А разве стихи обязательно понимать?
   - Слушай... я не думал никогда... А ведь ты права. Права! Тогда я еще почитаю. Это про меня. Автопортрет, так сказать.
   Смотрите на - се моралист-идальго.
   Он в плотской связи с утренней звездою.
   Как таз, покрыт небьющейся эмалью
   И на клопах с жасминами настоян.
   Смотрите на - свирепо гложет книжку.
   И нос его стал тонок и прозрачен.
   И знание роняет на манишку
   Тяжелый воск своих кривых печатей.
   Смотрите на - меж оглашенных нищих
   Под вой собак над высосанной костью
   Сидит один и в пальце правду ищет
   И солнце перечеркивает тростью.
   - Нет, - сказала Таня. - Это не про тебя. Я знаю таких людей. Они стихов не пишут.
   - Может быть, - согласился Ванечка. - Я не очень хорошо знаю себя.
   Он читал стихи - свои, чужие. Она пела. Потом они пили чай, молчали и не заметили, как наступило утро. Ванечка поднялся, открыл форточку, выбросил туда окурок, подошел к сидящей Тане - и упал перед нею на колени, обняв ее ноги.
   - Ты... - сдавленно проговорил он, - ты должна стать моей женой. Если ты мне откажешь - я умру.
   - Подожди, - сказала она. - Как же так? Мы ведь только сегодня познакомились. Я не знаю...
   - Да-да, - сбивчиво заговорил он. - Тебе надо подумать, получше узнать меня. Конечно. Я понимаю. Только не отказывай мне. Хотя бы сейчас не отказывай, ладно?
   - Ладно, - сказала Таня. - Сейчас не откажу. Ты устал. Тебе надо поспать.
   - А ты?
   - Я не уйду. Обещаю.
   Буквально вытолкав его с кухни, Таня прибрала со стола, поставила чайник, помыла посуду. Потом села за чистый стол, налила себе чаю, задумчиво поглядела в окно. Она сама не могла понять, о чем она думает - мысли прыгали, как лягушки на болотной тропе... Все так странно, так неожиданно.
   Спать не хотелось совсем. Таня пошла в ванную, набрала ведро воды и помыла пол в гостиной, а потом ополоснулась сама и, возвратясь в гостиную, уселась в кресло с журналом "Искусство кино". Она прочла интервью с режиссером Глебом Панфиловым о том, как снимался фильм "Начало", и переводную статью какого-то американца о семейных проблемах Мэрилин Монро и драматурга Артура Миллера, дополненную фотографиями. Таня смотрела на узкое носатое лицо Миллера, и ей почему-то подумалось, что Ванечка, круглолицый и курносый, совсем не Миллера не похож.
   - С чего это я вдруг? - прошептала она. И с этими словами сон все-таки сморил ее.
   Наутро Таня категорически отказалась продолжать возлияния, на чем настаивали Андрей с Нинкой, и стала собираться домой. Ванечка с готовностью вызвался провожать ее и этим потряс Андрея до глубины души - ведь в сумках у них оставался еще изрядный боезапас.
   - Эге, - задумчиво сказал Житник, оказавшись с Нинкой один на один. - Это ж что должно было произойти, чтобы Ларин от выпивки ушел? Впрочем, он увеличил долю каждого. Ну что, Нинон, вздрогнули?
   - Вздрогнули и покатились!
   Ванечка с Таней, держась за руки, шли через Кировский мост. Они молчали. В этот день слова были не нужны.
   VIII
   На людях - в своей компании, в Танином общежитии, в кино, просто на улице или в парке - Ванечка бывал свободен, открыт, остроумен. Его одинаково хорошо приняли и Оля с Полей, и Нинка с Нелькой, и общежитские официальные лица. Он неизменно' приходил чистым, бритым, трезвым и наутюженным, без цветов и без вина, но обязательно с чем-нибудь сладеньким - и большую часть съедал за вечер сам. Он особенно любил, одолжив у Нинки гитару, примоститься рядом с Таней и весьма немузыкально, но с чувством исполнить что-нибудь веселенькое, как правило, из репертуара Житника. Полное отсутствие голоса и слуха с лихвой восполнялось смешным содержанием песенок и старательностью исполнителя. Слушали его с удовольствием. В "келью" набивались девчонки из соседних номеров и даже ребята - и начинался импровизированный певческий конкурс. Таня участвовала в нем, лишь подпевая, поскольку понимала, что после ее соло никто больше петь не рискнет. Когда гульба затягивалась или становилось особенно шумно, Оля или Поля подходили к Нинке и шептали ей на ухо, после чего та подавала команду, и компания перекочевывала наискосок, в их с Нелькой комнату. В половине двенадцатого Ванечка нехотя поднимался. Вместе с ним поднималась и Таня; она провожала его до Покровки - площади Тургенева, на трамвай. Они болтали, обнимались, целовались на виду у всех, но им ни до кого не было дела. Если нужный трамвай - двойка или тройка - подходил слишком быстро, они пропускали его и ждали следующего, хотя обоим предстояло рано вставать: Тане на работу, а Ванечке в школу к черту на рога, где у него была педагогическая практика.
   Но не всегда вечера в общежитии проходили столь идиллически. Нередко за бутылочкой, которую приносили парни, следовала вторая, третья... и все при активном участии Ванечки. Один раз он так нагрузился, что заснул прямо на Нелькиной кровати, и растолкать его было невозможно. Пришлось ребятам отнести его в свою комнату, где, благо, нашлась свободная койка. По счастью, это произошло еще до приезда его родителей с югов, так что объясняться было не перед кем.
   В квартиру своего воздыхателя Таня приходила с двойственным чувством. Ей нравилось все, что окружало Ванечку, что несло на себе отпечаток его личности письменный стол, вечно заваленный всякими бумагами, книгами, словарями, тахта с поднятым изголовьем, магнитофонная приставка, соединенная тремя проводами с огромной старой "Беларусью", продавленное кресло, бронзовая пепельница с детской головкой и много-много всяких мелочей, включая край галстука, стыдливо вылезающий из-под тахты. И в самом Ванечке ей нравилось все, даже то, что во всех прочих мужчинах было ей ненавистно - то есть пьяное состояние. Если другие, выпив, становились хамоватыми и развязными, то Ванечка, напротив, делался мил и забавен - сыпал экспромтами в стихах, удивительно весело и добродушно высмеивал тех, кто высмеивал его, когда он бывал трезв, потом становился нежен и застенчив, а потом просто пристраивался в укромном уголочке и засыпал сладким сном.
   Но оказавшись у себя дома наедине с Таней, он становился каким-то странным и немного чужим, особенно если Тане не удавалось разговорить его на тему учебы, музыки, литературы - вообще чего-нибудь не особенно личного. Нет, ей было с ним хорошо и когда он молчал. Было хорошо часами сидеть у него на коленях, ощущать его руку у себя на плече, на шее, на груди, смотреть в светящиеся обожанием глаза на раскрасневшемся лице. Но ей передавалась и его тревожность, совершенно не свойственная ему в другие моменты. Она долго не могла взять в толк, отчего он так робеет - неужели она ему нежеланна, или, может быть, у него не все в порядке по мужской части? - пока однажды, когда Ванечка вышел на кухню ставить чайник, ей вдруг не вспомнился ее давний первый визит в Женину казенную квартиру, ее собственное состояние, предшествовавшее первой близости с мужчиной. И ей стало понятно, что переживает Ванечка, касаясь ее, прижимаясь к ней, гладя ее шелковистые волосы. Но что же делать? Не может же она, женщина, сказать ему: "Ты сними с себя все, ложись, ни о чем не думай - и все будет очень хорошо". Или раздеться самой, не дожидаясь приглашения.
   Таня легла на тахту, заложив руки за голову. Когда вошел Ванечка, она сказала:
   - Погрей меня. Мне что-то зябко... Он подошел к тахте и, опершись на локоть, привалился грудью к ее груди - чуть наискось, так что колени остались на полу - и жаркими, жадными поцелуями принялся покрывать ее лицо, шею. Его свободная рука скользнула ей под юбку и робко полезла вверх. Пальцы его доползли до нижнего края трусиков, стали тянуть, теребить. Таня чуть выгнулась, приподнимая бедра, чтобы облегчить ему задачу...
   - Нет, - выдохнул Ванечка, пряча лицо. - Нельзя... Я слишком люблю тебя, слишком уважаю... Только после свадьбы. Выходи за меня, ну пожалуйста!
   Таня сокрушенно вздохнула.
   - Ты... В тебе вся моя жизнь, моя надежда... Кроме тебя мне ничего не надо, а без тебя... Или ты - или алкоголь, третьего не дано.
   - Какой же ты глупый...
   Двадцать шестого сентября приехали родители, и свидания на квартире прекратились.
   Тридцатого октября Иван Ларин и Татьяна Приблудова, отказавшись от помпезного и суетливого торжества во Дворце бракосочетаний, подали заявление на регистрацию брака в районный загс, что на Скороходова. Поскольку у жениха с невестой не было обстоятельств, требующих ускоренной регистрации, их поставили на январь. Служащая, заносившая в гроссбух паспортные данные, увидев, что невесту зовут Татьяной, порекомендовала двадцать пятое число - Татьянин день. Они подумали и согласились: в январе Тане легко было взять несколько дней отгула, а у Ванечки и вовсе начинались каникулы. На радостях они съели по двести граммов мороженого, сходили в кино и начали исподволь готовиться к свадьбе.
   Ванечка все откладывал решительный разговор с родителями. Он предвидел большой и тяжелый конфликт, а вся его миролюбивая, робкая натура стремилась всяческими способами уходить от конфликтов. Еще больше он опасался, что его поставят перед жестким выбором - выбором, которого он ни за что не хотел делать. У него не было ни малейших сомнений, что мать не примет Таню, а отец, как всегда, примет сторону матери.
   Семейное будущее единственного сына было для Марины Александровны самым чувствительным местом. В последний год она хотя бы раз в неделю непременно задавала Ванечке один и тот же якобы шутливый вопрос:
   - И когда ты у меня женишься?
   Разумеется, она прекрасно понимала, что для молодого человека двадцать один год - отнюдь не тот критический возраст, перевалив который он становится в глазах окружающих безнадежным старым холостяком. Ее вопрос был, в сущности, совсем о другом: ей необходимо было удостовериться, не появились ли у сына какие-нибудь свои, несанкционированные планы на сей счет. Таковые планы следовало либо пресечь в зародыше, либо поставить под свой неукоснительный контроль. Отсутствие матримониальных видов у Ванечки успокаивало Марину Александровну - это означало, по ее мнению, что он пока еще полностью открыт для ее внушения.
   Еще с Ванечкиного десятого класса Марина Александровна присматривалась к девочкам, так или иначе его окружавшим. Она знала, что он дружен с Леночкой Черновой, дочерью самого Дмитрия Дормидонтовича, но ничего сколько-нибудь похожего на "чувство" между ними нет. Знала она и про его школьные безответные влюбленности - в Таню Захаржевскую, юную сестричку друга Никиты, в одноклассницу Люду Соловьеву. Она понимала, что все это пустяки, подростковые увлечения, но в принципе не возражала бы, если бы эти увлечения получили дальнейшее развитие - обе девочки были из приличных семей, воспитанны, хороши собой, особенно Таня. Марине Александровне даже чуть-чуть взгрустнулось, когда она узнала, что Люда рано вышла замуж и переехала в Москву. Зато она обрадовалась, когда на последний Ванечкин день рождения ненадолго заскочила Таня поздравить именинника. Выяснилось, что они с Ванечкой учатся на одном факультете. На другое утро за завтраком мать завела разговор о достоинствах Никитиной сестры, и Ванечка восторженно подхватил эту тему. Но этим все и ограничилось.
   Когда к концу десятого класса стало окончательно ясно, что Ванечка намерен поступать на филологический, Марина Александровна горячо поддержала его решение и пресекла все возражения мужа, ворчавшего, что мужик должен заниматься машинами, железом, а всякие там Блоки, Брюсовы и прочие футуристы - это бабское дело. Павел Иванович угрюмо замолчал, а Марина Александровна принялась устраивать сына на престижный факультет, где учатся девочки из лучших семей города и где ее сыну предоставляется великолепная возможность составить блестящую партию.
   В годы своего студенчества Ванечка несколько разочаровал ее - он почему-то упорно не водился не только с девочками из лучших семей, но и с девочками вообще, предпочитая компании молодых людей с явно алкоголическими наклонностями. Новых друзей сына она на дух не переносила, и Ванечка постепенно перестал приглашать их к себе, да и сам стал появляться домой все позже и все более настаканенным. На другой день он получал выволочку от родителей, клялся и божился, что больше никогда и ни капли. Примерно через неделю все повторялось снова.
   Ванечкина дурная наклонность тревожила Марину Александровну безмерно. Но особенно не давал ей покоя один аспект проблемы - она панически боялась, что Ванечка спьяну спутается с какой-нибудь шалашовкой без ленинградской прописки, которая наградит его дурной болезнью или, еще того хуже, начнет предъявлять права на него и его жилплощадь. Эта мысль стала настоящим пунктиком Марины Александровны. Когда Ванечка возвращался с очередных пьяных гастролей, она с особым волнением высматривала на его физиономии следы губной помады, старалась вынюхать малейший след запаха духов. Но Ванечка был морально устойчив - от него несло только винными парами и еще табачи-щем. Утренние проработки тоже стали вестись под этим углом: в какой компании пил, были ли девки, если да - то кто такие, откуда, как зовут и в какие отношения они порывались вступить с Ванечкой.
   - Да что ты, мам, да ничего не было, я только с Житником и с Бароном по две кружечки... - бубнил Ванечка.
   - Точно ничего? А ну-ка, посмотри на меня! Ничего, говоришь?
   Она ему верила - похмельный Ванечка был на ложь неспособен. И проблема чуть утратила остроту.
   Разумеется, Марина Александровна принимала меры не только оборонительного, но и наступательного характера. То приглашала знакомых с дочерями подходящего возраста, то таскала Ванечку с собой в гости к таким знакомым - все безрезультатно. Четыре года подряд она доставала ему на зимние каникулы путевки в лучшие дома отдыха, куда далеко не всякий родитель может определить свое чадо - ВТО, Дом архитектора, Дом композитора. Ванечка возвращался оттуда насквозь проспиртованный, а по части новых знакомств обзаводился лишь новыми собутыльниками.
   И вот на таком-то психологическом фоне Ванечке предстояло ввести в дом свою Таню - штукатура-маляра с восемью классами образования, из лимитной общаги, без отца, без матери, при одной лишь сводной сестре - птичнице из новгородской деревни. Мать попросту откажется видеть, какая Таня красавица и умница, откажется понимать, что, повстречавшись с Таней, ее сын уже не может быть счастлив ни с какой другой. И Ванечка твердо решил, что поставит родителей перед уже свершившимся фактом, а там, как говорится, стерпится-слюбится.
   С Таней Ванечка не делился своими затруднениями, считая, что может этим обидеть ее. А она просто не сознавала, что вместе с мужем приобретает еще и свекровь со свекром, становится предметом еще и семейных взаимоотношений. Да и откуда - предыдущая жизнь не подготовила ее к мыслям на эту тему. Она, конечно, знала, что у Ванечки есть родители, но никакого практического смысла эти знания для нее не имели. Естественно, она написала Лизавете о Ванечке, о том, что в январе они поженятся, и получила от сестры короткое корявое письмо с благословением.
   У Ванечки же был только один человек, которому он мог открыться, - Поль, Павлик Чернов, предводитель школьных "мушкетеров". Ванечка дождался его у проходной того института, где работал Поль, и по пути до метро рассказал ему о Тане, о предстоящей свадьбе, о том, что пока все это нужно держать в секрете от родителей, особенно от матери. Поль, прекрасно знавший нрав и обычай отцовской секретарши, не мог не согласиться с линией поведения, взятой Ванечкой.
   - Ты прав, старик. Я тоже думаю, что лучше пусть она обо всем узнает задним числом. Конечно, ей это не понравится, так что без сцены у фонтана не обойдется, но потом все образуется. Когда вам назначено?
   - Двадцать пятого января. На Татьянин день.
   - Отлично, - сказал Поль. - Справлять-то намерены?
   - Конечно, - ответил Ванечка. - Но ничего пышного не планируем. Посидим в общежитии у Тани. Естественно, я приглашаю тебя, Елку, Рафа, Ника, если сможет и захочет приехать...
   - Нет, старичок, - возразил Поль. - Раз уж так получилось, что ты первым из нас, как выражаются классики, пошел на семена, то уж мы постараемся, чтобы этот день запомнился на всю жизнь. Тут рядовыми посиделками не обойдешься.