Страница:
– Земля тоже живая, – заметил князь, – со своим языком и повадками. – Радзивила опять коснулось смутное ощущение, что глаза шотландца имеют странное свойство обволакивать, тревожить. Иногда, когда их цвет становился особенно светлым, ему казалось, что они неподвижны, будто и не моргают вовсе. – Да-да. Каждое дерево имеет свой характер, как человек. В это верили еще мои предки.
– В детстве меня этому учила одна из моих воспитательниц, сестра Урсула. – Александр грустно усмехнулся. – Она считала, что я родом из леса.
– По преданию, корни моего рода тоже лесные.
– Может, потому вас тоже тянет к странствиям?
– Кто знает…
Уже тогда князя посетила идея составить гороскоп для себя и Александра. Вскоре после того, как «Кале дон» пришвартовался в Александрийской гавани, он предложил матросу найти какое-нибудь заведение астролога. Восточнее Лохиады, в одном из старых кварталов, им указали на лавку каббалиста, для которого не составляло труда решить их проблему. После долгого стука дверь открыл рыжеволосый мальчик в шапочке. Коверкая французские слова, он попросил подождать, пока не освободится хозяин. В помещении было так темно, что сразу трудно было различить даже общие очертания обстановки. На стену, противоположную единственному мозаичному окну, били разноцветные лучи, составляющие пентаграмму. В центре этих лучей размещалось графически-условное изображение человека в венце, с раскинутыми руками. Части тела отмечены были знаками какого-то квадратного письма. За изучением обстановки вошедшие и не заметили, как отворилась дверь в глубоком проеме и из-за бархатной занавески выглянул сутулый старик. Он покашлял в волосатый кулачок, чтобы обратить на себя внимание.
– Что бы хотели вы здесь?
По-французски он говорил так же коряво, как и встретивший их мальчик.
– Простите, не вы ли – Шломо Алаиш? – несколько сконфузившись от растерянности, спросил Радзивил.
– Не я ли? – Он прытко пробрался мимо лавки, обитой потертой парчой, и стола из дерева шиит, сдул пыль с бронзового семисвечника, куда то нырнул, кряхтящий голос слышался уже в другом углу: – Конечно, я, если вы здесь и ждете Шломо Алаиша.
Наконец показалось его раскрасневшееся лицо. Из-под нависших седых бровей он кидал взгляды то на одного, то на другого.
Князь понял, что наступило время объяснить цель их визита.
Но старик, не дослушав, оборвал его:
– Вы думаете, это быстро делается? Взял, подглядел за звездами и сказал, что вам надо?
Радзивил поспешил его успокоить:
– Мы готовы подождать, не так ли, Александр?
Шотландец едва удерживался от смеха. Глядя на него, ученый совсем рассердился:
– Конечно, готовы. – Но подвинул к ним бумагу и перо. – Оставьте все ваши данные.
Твердым почерком Эдмонд Радзивил отметил все необходимое, включая время суток и место рождения.
– Хорошо-хорошо. А ваш юный друг?
– Мне не все известно.
– Что знаете, то и пишите, – суетливо закивал старик.
Заглядывая через плечо Александра, он подсказывал, какие общие сведения могут пригодиться. Проставленная дата крещения заставила его поднять брови.
– Ха! Гам зол тово[1]! – Еврей потянул бумагу на себя. – Придете через три дня.
Едва посетители удалились, как астролог накинул поверх головы накидку, кинулся к заднему выходу. Он семенил узкими проулками, пока не вышел к старой площади, заваленной строительным мусором.
Пробравшись через строительные леса, он вошел в одну из дверей храма Зерадель. Пройдя каменным коридором, очутился в темном помещении, где нашел того, кого искал.
– Мир вам, Газакен. Я с просьбой об аудиенции у господина барона. Вовсе не по поводу халуки[2]. Дело куда большей важности…
Миновало три дня. Друзья отправились за Канобские ворота старой Александрии к каббалисту Шломо. Он ждал и, потирая руки, незамедлительно перешел к делу.
– Вот ваш, гороскоп, князь. Конечно, он довольно общий, но вы могли бы задать интересующие вас вопросы. Наверное, вас волнует, что род ваш отчасти угасает? По мужской линии скоро вы будете едва ли не единственным Радзивилом. Но есть кое-что, что поможет пополнить силу ваших корней. Я не о крови. Насколько я понимаю, ваши предки обладали тайными знаниями Хранителей?
– Пожалуй. Некоторые легенды свидетельствуют о том, что род идет от жрецов древней Литвы.
– Знание – ваше сокровище. Но в себе вы несете лишь память о силе. Взгляните на карту.
– Не совсем понимаю. Судя по знаку – созвездие Скорпиона?
– Конечно, ведь вы родились в конце октября… Случилось ли что замечательное после июня или даже мая семидесятого года? Пошла в гору политическая карьера, женились, подъем был в делах и науках, не так ли?
– Факты довольно известные, – съехидничал князь. – А это что за пересечение линий?
– Вот-вот. К тому и веду. Здесь – возможная встреча с носителем Силы. В дороге. В довольно долгой и дальней. Там, где заходит Орион. Вот видите. – Он ткнул корявым пальцем в пересечение планетарных орбит на таблице. – Она уже случилась. И связана с морем, – с нескромной уверенностью заявил еврей, метнув быстрый взгляд на Александра. Радзивил не оставил этот факт без внимания.
– Вы думаете, что наши судьбы как-то связаны?
– Вот поглядите. Видите, здесь случилось то, что случилось. Рождение сверхновой звезды в вашем созвездии, где ее никто и не ждал. Семидесятый год. Замечена было Ауверсом. Я ничего не придумал. Носителем бури и войн называют созвездие на востоке. С ним связано время больших перемен, господин князь. Они грядут не только в вашей достопочтенной жизни, поверьте. – Слезящиеся глаза старика подернулись вселенской тоской.
– Но как это относится ко мне и моему товарищу? – Князь уставился на Александра. И неожиданно все понял. – Вас крестили в тот самый момент?
– Да. – Гифт склонился над таблицами.
– Вы обладаете большой силой, молодой человек. А это ко многому обязывает. – Шломо пытался заглянуть в глаза Гифта. – Вы ведь это уже почувствовали. Вам дурно от азартных игр, вам не нужна выпивка. Вы не болеете, а напротив, легко снимаете боль у других.
Александр склонил голову.
– Я прав, но вы сомневаетесь. Тогда вот что я вам скажу. Ваша судьба благодатна, но начинается с жертвенного камня, не так ли? – Александр вздрогнул.
– Обратите внимание на это незначительное пространство, всего в какие-нибудь четыре градуса шириной. Здесь и вспыхнула Тау Скорпиона. А вот – Змееносец и Жертвенник. Последний храним до и после потопа. – Он помолчал, уткнулся в таблицу и, суетливо считывая, заговорил на малопонятном языке:
– Вестник богов, сам Меркурий. Луна в этом доме. Сила Плутона. Не принята жертва Большого Тельца… Вас нашли в самом начале месяца мая. Рядом должен был быть посланник. – Шломо уперся взглядом в Александра: – Змея?
– Довольно. – Лицо шотландца словно осунулось, помрачнело. – Я верю.
Князь оторопело глядел на каббалиста, не в силах повернуться к юноше. То, что он услышал о его судьбе, показалось князю диким мракобесием, будто на него пахнуло дымом костров человеческих жертвоприношений.
– В этом юноше нет еще знаний, – сказал каббалист Радзивилу. – Но от вас в какой-то мере зависит: дать их ему или нет. Хранители знаний считают: железо можно превращать в золото, когда солнце находится в знаке Скорпиона. Ваш род, возможно, исполнит предназначенье, так же как и потомки этого мальчика. – Покрасневшие глаза каббалиста слезились, будто старик не спал ночь. – Рожденье сверхновой звезды говорит нам о многом. Грядут времена перемен. Большие кочевья затронут все племена и народы. Изгоями будут не только евреи…
Он не повышал голоса, говорил с той же скрипучестью, но слова звучали столь проникновенно, что обоим присутствующим в тщедушном старике привиделся облик библейского пророка. Его грустная скорбь коснулась Эдмонда, и в сердце проникла глубокая печаль.
– Похоже, вы видите то, что ни мне, ни моему товарищу не дано.
– Пока не дано, молодой человек. – Шломо потряс крючковатым пальцем, словно призывал небо в свидетели. – Всему свое время. Но охранить вас от лютых напастей поможет вот это.
Старик склонился над резным сундучком. Шкатулка открылась с тугим скрипом, словно петли от старости покрылись густой ржавчиной. Он вынул оттуда два ювелирных предмета из серебра, с одинаковыми прозрачно лиловыми глазками. Перстень он отдал в руки Радзивила, а серьгу передал юноше.
– Носите! И да хранит вас Бог!
Жаркое солнце Египта раскалило мостовые, воздух над крышами плавился. Щурясь от яркого уличного света, они еще долго переминались с ноги на ногу, не в силах разглядеть свои талисманы. Лица спутников выглядели недоуменными, они не услышали, как за их спинами брякнул тяжелый засов. В темной лавке колыхнулась тяжелая бархатная занавеска, из ниши вышел высокий дородный мужчина, одетый по последней европейской моде.
Барон де Менассе все слышал.
– Теперь нельзя потерять их из виду, уважаемый Шломо.
Старик грустно покачал головой:
– Третий мужчина колена – немалое время, господин барон.
– Ах, Шломо! Нам ли учиться ждать…
Тень Заратустры (1944-1955)
(1)
(2)
– В детстве меня этому учила одна из моих воспитательниц, сестра Урсула. – Александр грустно усмехнулся. – Она считала, что я родом из леса.
– По преданию, корни моего рода тоже лесные.
– Может, потому вас тоже тянет к странствиям?
– Кто знает…
Уже тогда князя посетила идея составить гороскоп для себя и Александра. Вскоре после того, как «Кале дон» пришвартовался в Александрийской гавани, он предложил матросу найти какое-нибудь заведение астролога. Восточнее Лохиады, в одном из старых кварталов, им указали на лавку каббалиста, для которого не составляло труда решить их проблему. После долгого стука дверь открыл рыжеволосый мальчик в шапочке. Коверкая французские слова, он попросил подождать, пока не освободится хозяин. В помещении было так темно, что сразу трудно было различить даже общие очертания обстановки. На стену, противоположную единственному мозаичному окну, били разноцветные лучи, составляющие пентаграмму. В центре этих лучей размещалось графически-условное изображение человека в венце, с раскинутыми руками. Части тела отмечены были знаками какого-то квадратного письма. За изучением обстановки вошедшие и не заметили, как отворилась дверь в глубоком проеме и из-за бархатной занавески выглянул сутулый старик. Он покашлял в волосатый кулачок, чтобы обратить на себя внимание.
– Что бы хотели вы здесь?
По-французски он говорил так же коряво, как и встретивший их мальчик.
– Простите, не вы ли – Шломо Алаиш? – несколько сконфузившись от растерянности, спросил Радзивил.
– Не я ли? – Он прытко пробрался мимо лавки, обитой потертой парчой, и стола из дерева шиит, сдул пыль с бронзового семисвечника, куда то нырнул, кряхтящий голос слышался уже в другом углу: – Конечно, я, если вы здесь и ждете Шломо Алаиша.
Наконец показалось его раскрасневшееся лицо. Из-под нависших седых бровей он кидал взгляды то на одного, то на другого.
Князь понял, что наступило время объяснить цель их визита.
Но старик, не дослушав, оборвал его:
– Вы думаете, это быстро делается? Взял, подглядел за звездами и сказал, что вам надо?
Радзивил поспешил его успокоить:
– Мы готовы подождать, не так ли, Александр?
Шотландец едва удерживался от смеха. Глядя на него, ученый совсем рассердился:
– Конечно, готовы. – Но подвинул к ним бумагу и перо. – Оставьте все ваши данные.
Твердым почерком Эдмонд Радзивил отметил все необходимое, включая время суток и место рождения.
– Хорошо-хорошо. А ваш юный друг?
– Мне не все известно.
– Что знаете, то и пишите, – суетливо закивал старик.
Заглядывая через плечо Александра, он подсказывал, какие общие сведения могут пригодиться. Проставленная дата крещения заставила его поднять брови.
– Ха! Гам зол тово[1]! – Еврей потянул бумагу на себя. – Придете через три дня.
Едва посетители удалились, как астролог накинул поверх головы накидку, кинулся к заднему выходу. Он семенил узкими проулками, пока не вышел к старой площади, заваленной строительным мусором.
Пробравшись через строительные леса, он вошел в одну из дверей храма Зерадель. Пройдя каменным коридором, очутился в темном помещении, где нашел того, кого искал.
– Мир вам, Газакен. Я с просьбой об аудиенции у господина барона. Вовсе не по поводу халуки[2]. Дело куда большей важности…
Миновало три дня. Друзья отправились за Канобские ворота старой Александрии к каббалисту Шломо. Он ждал и, потирая руки, незамедлительно перешел к делу.
– Вот ваш, гороскоп, князь. Конечно, он довольно общий, но вы могли бы задать интересующие вас вопросы. Наверное, вас волнует, что род ваш отчасти угасает? По мужской линии скоро вы будете едва ли не единственным Радзивилом. Но есть кое-что, что поможет пополнить силу ваших корней. Я не о крови. Насколько я понимаю, ваши предки обладали тайными знаниями Хранителей?
– Пожалуй. Некоторые легенды свидетельствуют о том, что род идет от жрецов древней Литвы.
– Знание – ваше сокровище. Но в себе вы несете лишь память о силе. Взгляните на карту.
– Не совсем понимаю. Судя по знаку – созвездие Скорпиона?
– Конечно, ведь вы родились в конце октября… Случилось ли что замечательное после июня или даже мая семидесятого года? Пошла в гору политическая карьера, женились, подъем был в делах и науках, не так ли?
– Факты довольно известные, – съехидничал князь. – А это что за пересечение линий?
– Вот-вот. К тому и веду. Здесь – возможная встреча с носителем Силы. В дороге. В довольно долгой и дальней. Там, где заходит Орион. Вот видите. – Он ткнул корявым пальцем в пересечение планетарных орбит на таблице. – Она уже случилась. И связана с морем, – с нескромной уверенностью заявил еврей, метнув быстрый взгляд на Александра. Радзивил не оставил этот факт без внимания.
– Вы думаете, что наши судьбы как-то связаны?
– Вот поглядите. Видите, здесь случилось то, что случилось. Рождение сверхновой звезды в вашем созвездии, где ее никто и не ждал. Семидесятый год. Замечена было Ауверсом. Я ничего не придумал. Носителем бури и войн называют созвездие на востоке. С ним связано время больших перемен, господин князь. Они грядут не только в вашей достопочтенной жизни, поверьте. – Слезящиеся глаза старика подернулись вселенской тоской.
– Но как это относится ко мне и моему товарищу? – Князь уставился на Александра. И неожиданно все понял. – Вас крестили в тот самый момент?
– Да. – Гифт склонился над таблицами.
– Вы обладаете большой силой, молодой человек. А это ко многому обязывает. – Шломо пытался заглянуть в глаза Гифта. – Вы ведь это уже почувствовали. Вам дурно от азартных игр, вам не нужна выпивка. Вы не болеете, а напротив, легко снимаете боль у других.
Александр склонил голову.
– Я прав, но вы сомневаетесь. Тогда вот что я вам скажу. Ваша судьба благодатна, но начинается с жертвенного камня, не так ли? – Александр вздрогнул.
– Обратите внимание на это незначительное пространство, всего в какие-нибудь четыре градуса шириной. Здесь и вспыхнула Тау Скорпиона. А вот – Змееносец и Жертвенник. Последний храним до и после потопа. – Он помолчал, уткнулся в таблицу и, суетливо считывая, заговорил на малопонятном языке:
– Вестник богов, сам Меркурий. Луна в этом доме. Сила Плутона. Не принята жертва Большого Тельца… Вас нашли в самом начале месяца мая. Рядом должен был быть посланник. – Шломо уперся взглядом в Александра: – Змея?
– Довольно. – Лицо шотландца словно осунулось, помрачнело. – Я верю.
Князь оторопело глядел на каббалиста, не в силах повернуться к юноше. То, что он услышал о его судьбе, показалось князю диким мракобесием, будто на него пахнуло дымом костров человеческих жертвоприношений.
– В этом юноше нет еще знаний, – сказал каббалист Радзивилу. – Но от вас в какой-то мере зависит: дать их ему или нет. Хранители знаний считают: железо можно превращать в золото, когда солнце находится в знаке Скорпиона. Ваш род, возможно, исполнит предназначенье, так же как и потомки этого мальчика. – Покрасневшие глаза каббалиста слезились, будто старик не спал ночь. – Рожденье сверхновой звезды говорит нам о многом. Грядут времена перемен. Большие кочевья затронут все племена и народы. Изгоями будут не только евреи…
Он не повышал голоса, говорил с той же скрипучестью, но слова звучали столь проникновенно, что обоим присутствующим в тщедушном старике привиделся облик библейского пророка. Его грустная скорбь коснулась Эдмонда, и в сердце проникла глубокая печаль.
– Похоже, вы видите то, что ни мне, ни моему товарищу не дано.
– Пока не дано, молодой человек. – Шломо потряс крючковатым пальцем, словно призывал небо в свидетели. – Всему свое время. Но охранить вас от лютых напастей поможет вот это.
Старик склонился над резным сундучком. Шкатулка открылась с тугим скрипом, словно петли от старости покрылись густой ржавчиной. Он вынул оттуда два ювелирных предмета из серебра, с одинаковыми прозрачно лиловыми глазками. Перстень он отдал в руки Радзивила, а серьгу передал юноше.
– Носите! И да хранит вас Бог!
Жаркое солнце Египта раскалило мостовые, воздух над крышами плавился. Щурясь от яркого уличного света, они еще долго переминались с ноги на ногу, не в силах разглядеть свои талисманы. Лица спутников выглядели недоуменными, они не услышали, как за их спинами брякнул тяжелый засов. В темной лавке колыхнулась тяжелая бархатная занавеска, из ниши вышел высокий дородный мужчина, одетый по последней европейской моде.
Барон де Менассе все слышал.
– Теперь нельзя потерять их из виду, уважаемый Шломо.
Старик грустно покачал головой:
– Третий мужчина колена – немалое время, господин барон.
– Ах, Шломо! Нам ли учиться ждать…
Тень Заратустры (1944-1955)
(1)
Влажное белесое марево дышало, змеилось под ногами, проникая в красноватую песчаную почву. Оно выползало из дрыгвы в глубине лесной чащи, обволакивало все, что встречалось на его пути, клубилось над трактом, сбиваясь на обочинах в густое туманное месиво.
Антон знал и чувствовал дорогу. Он вел под уздцы лошадь, гнедого мерина Серко, флегматично тащившего телегу с десятью пудами хлеба для раненых, ждущих их в больнице Несвижа. На телеге среди мешков расположились Лисек, Тадеуш и Авка. Лисек напряженно сжимал автомат и то и дело оглядывался по сторонам. Поводья были в руках Тадеуша. Ссутулившись, он покачивался на передке грязной телеги и глядел прямо перед собой, словно двигался по узкому прямому коридору. А впереди иноходью бежал доберман Барт. Останавливался, подняв лапу в стойке, принюхивался и снова продвигался вперед короткими перебежками.
Антон так и не смог найти веской причины, чтобы провести отряд другим, пусть более длинным, но зато и более безопасным путем. Все-таки командир у них – Лисек, и за ним последнее слово. Хутор они уже миновали, нигде никакой засады. «Все спокойно», – отрезал Лисек и решил не обходить город со стороны Слуцкой Брамы. Долго и хлопотно, тем более с груженой телегой. А вот Антон на хуторе почуял неладное. Смутное чувство, как далекий журавлиный клекот. Словами разве выразишь? Ну, недобрый глаз у тетки, что с того? Деревья молчат, даже песка под ногами не слышно – хорошенькое объяснение. Обоз тронулся, и тревога с каждым шагом нарастала. В груди давит от неведомой боли, будто зовет кто-то, будто смертная душа прощается. Комсомолец Антон и не признался бы, что дорогой раз десять материну молитву читал: «Охрани нас, Господи, силою честнаго и животворящего креста Твоего и избави нас от всяких зол и бед».
Собрать хлеб для раненых было трудно. Не только в городе голодно; даже у многих хуторян на посев едва наберется. Коренному несвижанину договориться с деревенскими проще, чем бывшим военнопленным, которых и в лицо-то мало кто знает. Поэтому и послали с обозом пятнадцатилетнего пацана, сына польского улана Адама Скавронского, и мальчишку-еврея Авку Лещинского. И договориться помогут, и путь верный укажут. Может, потому Лисек и взъелся, что посчитал: начальник больницы больше рассчитывает на не нюхавших порох подростков, чем на него, участвующего в войне с самого первого дня, многократно доказавшего и доблесть, и надежность свою.
– Стой! – как «Аминь» выдохнул Антон на развилке и резко потянул на себя уздечку. Серко всхрапнул, скосил испуганный глаз, остановился.
– Холера! – Лисек съехал с мешка и спрыгнул. – Мозги туманом выело? Ну, что еще?
– Надо идти кружной. Глянь на Барта.
– Послушай, Антон, мы уже почти что в городе. Если до сих пор нас не «встретили», можно и на твоего пса не озираться. Он на каждую лярву за версту зубы скалит.
– То-то и оно.
– Иди к лешему и кружи с ним хоть по болотам. Нас ждут в больнице. Трогай, Тадек!
Тадеуш не знал, кого слушать. Формально командир – Лисек. Кроме того, они вместе бежали из лагеря под Слонимом. Сколько их было? Пятеро? А сколько осталось? У Лисека – звериный нюх на опасность. Потому его так и прозвали. Однако ж и парнишка, похоже, не промах. Кроме того, Тадеуш кое-что слышал о нем еще от бородачей. Даром, что ли, проводником брали? Если подумать, кто бы лес знал лучше, партизаны или сопляк? Хотя… и мать Антона связной в Щорсовском отряде была. Работала под самым носом у немцев, можно сказать, под их началом, в госпитале. Говорят, образованная дочка библиотекаря в родовом замке князей Радзивилов, Надежда Скавронская с княгиней Ольгой до войны чуть ли не дружбу водила. И еще всякие слухи про нее ходят… Ведьмой напрямую не называют, напротив, все больше с уважением говорят, но… Она ему после операции пере вязки делала. Тяжелое ранение зажило, как на собаке. Тадеуш запомнил глаза Надежды Скавронской. Глаза, прямо сказать, колдовские. Вон и у Антона – такие же.
– Как прикажешь мне трогать? – не меняя позы и все так же глядя вперед поверх спины мерина, спросил командира Тадеуш. – Поводья-то у Антона!
Командир вскипел, бросился к лошади. Посыпались ругательства. Наперерез выскочил Авка. Взмолился, останавливая на полпути.
– Лучше в обход. Антон знает, что говорит. Чего ты заелся?
– Прочь с дороги! – Лисек рассвирепел не на шутку. – Хочешь – оставайся. Отпусти поводья! – Он клацнул затвором «Машингевера». – И не вздумай догонять. А ты, – рявкнул он Авке, – с нами! Это – приказ.
Не прошло и минуты, как телега скрылась с густом тумане, а Антон все стоял с нелепой надеждой на их возвращение. Пару раз подбегала собака. Верный и надежный Барт, они привыкли доверять друг другу.
Антон тихо свистнул и двинулся вперед. Барт выскочил из кустов, дружелюбно виляя обрубком хвоста. Шерсть была мокрой от росы, кончики ушей дрожали как листья осины. Антон обтер пса рукавом и, показав вперед, лукаво произнес: «Кац». Доберман кинулся искать кошку. Лучшего способа дать собаке согреться Антон сейчас придумать не мог. Барт наверняка и сам понимал, что это всего лишь игра. Но она ему нравилась, видимо, с той поры, когда у него был другой хозяин…
Антон часто вспоминал, как нашел Барта. Это случилось сразу после того, как немец подарил ему книгу.
По городу лупила тяжелая артиллерия, советские войска были на самых подступах. Немцы, при всей своей педантичности, уходили в спешке, беспорядочно. Антон помогал матери с отправкой раненых в Городею. У ворот ждал госпитальный «Гономак». Главный хирург, обер-лейтенант Ланге, обратился в операционной сестре:
– Фрау Гифт. – Он всегда называл ее девичьим именем, стараясь обходить ее брачную связь со славянином. – Вы не передумали оставаться?
– Здесь мой дом, доктор Ланге.
– Да-да. Понимаю. Тони! – позвал он подростка. – Оставь это себе. – Ланге достал из нагрудного кармана томик Фридриха Ницше и вручил ему. – Каждый понимает его на свой лад, невзирая на все предупреждения.
По привычке он ухватил Антона за щеку и потрепал. Парнишка чуть было не сорвался послать его к черту со всеми его душевными порывами, но, заметив посветлевший взор матери, сдержался. В общем-то он понимал, что немец никогда ему зла не желал, а если и гонял, то все больше по делу. Иногда Антону казалось, что Ланге подозревает, что мать связана с партизанами. Со временем это ощущалось в среде оккупантов как интуитивный страх чего-то неизбежного. Подросток чувствовал этот страх на уровне необъяснимых флюидов. Во всяком случае, тот же Ланге упорно делал вид, что его это никак не касается, занимался только лечением своих раненых и не лез в другие дела.
Мать выглянула из окна. Легковуха визгнула тормозами на повороте, и в последний раз застывшей маской горечи и безысходности промелькнуло перед глазами лицо немецкого доктора.
– Что это у тебя? – Мать прислонилась щекой к плечу сына, с интересом глядя на томик в потертом коричневом переплете.
Антон наугад раскрыл книжку. За период оккупации его знания немецкого языка окрепли настолько, что он без труда прочитал сложный текст: «Где – дом мой? Я спрашиваю о нем, ищу и искала его и нигде не нашла. О вечное везде, о вечное нигде, о вечное – напрасно!» – Так говорила тень, и лицо Заратустры вытягивалось при словах ее. «Да, ты – моя тень, – сказал он наконец с грустью».
– Ерунда это все! – Антон захлопнул книжку и вышел из дома. Мать проводила его долгим взглядом. В озерах огромных глаз прятались обреченность и страх.
На узенькой дорожке у дома он заметил темные пятна крови. След вел к полуразвалившемуся сараю, в который можно было войти не только через дверь, но и со стороны огорода, сдвинув не прибитые доски. Видимо, этим путем и воспользовался тот, кто истекал кровью. Антон замер, обеими руками сжав томик Ницше, как будто это было оружие, которое могло его защитить. Тогда-то и услышал тихий плач. Это был плач раненого зверя. Сердце Антона сжалось, он смело вошел внутрь, спеша на помощь собаке. Животное в темноте глухо заворчало, предупреждая, чтобы он не смел подойти ближе. Антон сел на корточки, понимая, что пес может и броситься. Кроме того, лучше выждать, пока глаза не привыкнут к темноте.
– Тише! Ну что ты? – как можно спокойнее проговорил Антон.
Зажигалка, сделанная из гильзы, наконец высекла искру. В углу, на соломенном настиле, лежал, вытянув мощную шею, черномордый доберман. Глаза жутко сверкали, отражая играющий свет бензинового огонька. С ощеренной пастью, он походил сейчас на мифического демона преисподней.
– Красавец! – восхищенно признался Антон. – Ну что, подпустишь? Ты пока решайся, а я сейчас приду. – Уверенными шагами он двинулся к выходу, но у самой двери резко остановился: – Ты ведь не умирать сюда пришел?
Пес недоуменно склонил голову набок и заскулил.
– Ну, тогда я скоро!
Осколочное ранение шили на нем вместе с матерью. Какими своими снадобьями она усыпила пса, Антон не знал. Его не удивило, что, очнувшись, Барт лизал его руку. Умный пес знал цену собачьей жизни. Оставленный или брошенный, он нашел в себе силы довериться и выжить. Вскоре он начал хозяйничать, иногда указывая Антону должное место в их дружеском союзе. Где бы Барт ни находился, он постоянно был начеку, отслеживая каждый опасный шорох, любой незнакомый запах, и, до тех пор, пока его собачий нюх не подтверждал отсутствие риска, Антона и близко не подпускал, огрызался на полном серьезе.
Долгожданное вступление советских регулярных войск в Несвиж ознаменовалась шалой радостью вплоть до буйного веселья. В парковые статуи, привезенные из Италии в начале прошлого столетия, выпускались полные обоймы. Автоматные очереди били по вековым деревьям Альбы. Книги библиотеки Несвижского замка князей Радзивилов полыхали в кострах. АН тон делал вылазки с Бартом на развалы кострищ, пытаясь спасти, что мог. Доберман выбирал самые темные участки дороги, прижимаясь к заборам, внезапно останавливаясь. Тогда Антон и уловил его геcтаповскую выучку. Проверить ее было проще простого: на команду «Юд!» он реагировал так же, как и на «Кац!», готовый мгновенно броситься на указанного врага. Только вот ненависти в собаке не было ни к кошкам, ни к евреям. Возможно, именно собака и дала Антону понять, что ненависть – это изобретение человеческого разума. Довольно того, что пес любил Авку, позволяя ему даже фамильярничать в общении с собой. С другими он этого не терпел. Мать? – она не в счет. Вечно у нее на руках больные и хворые птахи, ежики, люди и зверье. И на всех хватает сил и сердца. Того же мать требовала и от него.
– Антон! Присмотри за Авкой, – вспомнил он ее наказ, и от этого воспоминания стало не по себе.
Взгляд, напоследок брошенный другом с задка телеги, медленно растворяющейся в тумане, прожигал. В глазах Авки Скавронский заметил ту же покорную безысходность, с которой шли несвижские евреи в рощу на одиннадцатом километре. Шли, как коровы на убой, нескончаемой вереницей по бывшей Маршалковского, позже Иосифа Сталина, теперь Адольфа Гитлера. «Центральная улица всегда верноподданная», – почему-то тогда подумал Антон, всматриваясь в понурые лица. Он видел знакомых, встречал их ответные взгляды, но они были отрешенными и не умели, ему казалось, понять, что же хочет сказать им младший гимназист Скавронский. Вот, с желтой звездой на груди, поравнялся с ним старый сапожник Бухбиндер. «Ах, Антон! Господь создал людей, как я для них свои башмаки. Когда они уже на ногах моих клиентов, как я могу о них заботиться? Так же и Господь более не думает о своем творении». Сказал так грустно и без всякого укора, будто знал, куда идет, а может, просто чуял беду, как сейчас Антон? Но ведь тогда он с божьей и материной помощью уберег Авку от лиха. Почему сейчас не отстоял? И снова в голове звучали слова молитвы. Пусть бы его, но не мальчишку. Ему еще нет тринадцати.
Вдруг Барт сделал стойку, остановился как вкопанный, подняв лапу. Нос его тянул воздух, в оскале сверкнули клыки. Подойдя вплотную к собаке, Антон придержал его за холку. Гулким эхом в тумане по слышались торопливые шаги. Человек и собака нырнули в кювет.
– Лежать!
Шаги звучали совсем близко, метнулись в сторону, потом в другую.
Антон пытался сообразить, что происходит. Он поглядел на Барта.
Пес спокойно лежал, но обрубок хвоста весело вертелся, как будто ему нравилась игра в прятки.
«Авка», – догадался Антон. Только друга мог так встречать Барт.
Скавронский поднялся, отряхиваясь. Доберман умчался вперед.
– Чудовище! Пожиратель евреев! – завопил в тумане испуганный Авка. – Лех ля азазел! Антон, ты где?
– Здесь! – Он вышел навстречу. Барт тянул на себя рукав мальчишки, радуясь не меньше Антона, что тот вернулся.
– Лисек и меня прогнал с обоза. Иди, говорит, к своим чертям собачьим. Вот я и пошел.
– Навязался ты на мою голову, – с деланной злостью сказал Антон.
– Я же больше не прошу тебя меня за ручку тащить…
– Да уж.
Казалось бы, прошло не так много времени с того дня, как Антон вывел его и родных в лес. Каким-то чудом мать пронюхала о еврейских чистках. Затемно она растолкала Антона, одевая его сонного на ходу и поторапливая.
– Пройдешь мимо кладбищенской сторожки к старому склепу. Никому на глаза не показывайся. Ход завален, но ты пронырнешь. Спускайся осторожно. Подземный ход очень старый. Пройдешь сорок четыре шага, поверни налево. Антон! Ты слышишь?
– Налево… – сонным голосом ответил он ей.
– Сынок! Ты вечно путаешь право-лево. Покажи рукой.
– Ну ты чего? – И тут лее он вспомнил, что в лабиринте есть потайные провалы, тупики-капканы, и повторил все сказанное матерью. – Дальше?
– Там несколько семей. Бабы и дети. Выведешь к озерам. Потом мигом до леса. Идите болотами.
– Понимаю.
Перекрестив, она дотронулась до его лба влажными губами и прошептала что-то тихое и надежное, как заклинание.
– С богом! Молитва матери со дна морского достанет…
В болотах дети скисли. Ноги увязали в дрыгве. Приходилось выбирать места, где можно перевести дух. В какой-то момент не выдержал Авка. Как только Антон спустил с себя маленькую Полинку, кочующую с рук тети Сони на его плечи, вдруг Авка жалобно попросил взять его за ручку. Но сразу же устыдился и тихо заплакал, заскулил. Антону и самому хотелось тогда ухватить кого-нибудь за руку. «Держи!» – просто сказал он, протянув свою ладонь, большую, словно лапа породистого щенка. Так они и двинулись дальше, пока позволяла топкая жижа под ногами. Сейчас в этом нужды не было…
К больнице они пришли засветло. Обоз должен был быть на месте. Но ни в гот день, ни днем позже он не пришел, а через неделю течение прибило к речному берегу разбухший от воды труп. По недавнему шраму смогли опознать Лисека. Позже на старом кладбище с покосившейся ограды православной могилки сняли Тадеуша: Одной пули навылет оказалось достаточно. Ни Серко, ни хлеба, ни телеги…
Все это Антон узнал от следователя НКВД.
На углу Виленской и Костельной машина, увозившая Антона, притормозила. Пожилой татарин шофер вышел – надо, мол, срочно залить воды в закипающий радиатор раздолбанной полуторки. Якуб Казиятка знал семью Скавронских и даже если бы не лечил у матери свой ревматизм, все равно что-нибудь придумал, лишь бы панна Надежда смогла увидеть Антона.
В городе зацветали липы, а Антона по-осеннему развезло, хотелось разреветься как ребенку.
Потом, в лагере под Артыбашем, он сотни раз читал про себя:
Антон знал и чувствовал дорогу. Он вел под уздцы лошадь, гнедого мерина Серко, флегматично тащившего телегу с десятью пудами хлеба для раненых, ждущих их в больнице Несвижа. На телеге среди мешков расположились Лисек, Тадеуш и Авка. Лисек напряженно сжимал автомат и то и дело оглядывался по сторонам. Поводья были в руках Тадеуша. Ссутулившись, он покачивался на передке грязной телеги и глядел прямо перед собой, словно двигался по узкому прямому коридору. А впереди иноходью бежал доберман Барт. Останавливался, подняв лапу в стойке, принюхивался и снова продвигался вперед короткими перебежками.
Антон так и не смог найти веской причины, чтобы провести отряд другим, пусть более длинным, но зато и более безопасным путем. Все-таки командир у них – Лисек, и за ним последнее слово. Хутор они уже миновали, нигде никакой засады. «Все спокойно», – отрезал Лисек и решил не обходить город со стороны Слуцкой Брамы. Долго и хлопотно, тем более с груженой телегой. А вот Антон на хуторе почуял неладное. Смутное чувство, как далекий журавлиный клекот. Словами разве выразишь? Ну, недобрый глаз у тетки, что с того? Деревья молчат, даже песка под ногами не слышно – хорошенькое объяснение. Обоз тронулся, и тревога с каждым шагом нарастала. В груди давит от неведомой боли, будто зовет кто-то, будто смертная душа прощается. Комсомолец Антон и не признался бы, что дорогой раз десять материну молитву читал: «Охрани нас, Господи, силою честнаго и животворящего креста Твоего и избави нас от всяких зол и бед».
Собрать хлеб для раненых было трудно. Не только в городе голодно; даже у многих хуторян на посев едва наберется. Коренному несвижанину договориться с деревенскими проще, чем бывшим военнопленным, которых и в лицо-то мало кто знает. Поэтому и послали с обозом пятнадцатилетнего пацана, сына польского улана Адама Скавронского, и мальчишку-еврея Авку Лещинского. И договориться помогут, и путь верный укажут. Может, потому Лисек и взъелся, что посчитал: начальник больницы больше рассчитывает на не нюхавших порох подростков, чем на него, участвующего в войне с самого первого дня, многократно доказавшего и доблесть, и надежность свою.
– Стой! – как «Аминь» выдохнул Антон на развилке и резко потянул на себя уздечку. Серко всхрапнул, скосил испуганный глаз, остановился.
– Холера! – Лисек съехал с мешка и спрыгнул. – Мозги туманом выело? Ну, что еще?
– Надо идти кружной. Глянь на Барта.
– Послушай, Антон, мы уже почти что в городе. Если до сих пор нас не «встретили», можно и на твоего пса не озираться. Он на каждую лярву за версту зубы скалит.
– То-то и оно.
– Иди к лешему и кружи с ним хоть по болотам. Нас ждут в больнице. Трогай, Тадек!
Тадеуш не знал, кого слушать. Формально командир – Лисек. Кроме того, они вместе бежали из лагеря под Слонимом. Сколько их было? Пятеро? А сколько осталось? У Лисека – звериный нюх на опасность. Потому его так и прозвали. Однако ж и парнишка, похоже, не промах. Кроме того, Тадеуш кое-что слышал о нем еще от бородачей. Даром, что ли, проводником брали? Если подумать, кто бы лес знал лучше, партизаны или сопляк? Хотя… и мать Антона связной в Щорсовском отряде была. Работала под самым носом у немцев, можно сказать, под их началом, в госпитале. Говорят, образованная дочка библиотекаря в родовом замке князей Радзивилов, Надежда Скавронская с княгиней Ольгой до войны чуть ли не дружбу водила. И еще всякие слухи про нее ходят… Ведьмой напрямую не называют, напротив, все больше с уважением говорят, но… Она ему после операции пере вязки делала. Тяжелое ранение зажило, как на собаке. Тадеуш запомнил глаза Надежды Скавронской. Глаза, прямо сказать, колдовские. Вон и у Антона – такие же.
– Как прикажешь мне трогать? – не меняя позы и все так же глядя вперед поверх спины мерина, спросил командира Тадеуш. – Поводья-то у Антона!
Командир вскипел, бросился к лошади. Посыпались ругательства. Наперерез выскочил Авка. Взмолился, останавливая на полпути.
– Лучше в обход. Антон знает, что говорит. Чего ты заелся?
– Прочь с дороги! – Лисек рассвирепел не на шутку. – Хочешь – оставайся. Отпусти поводья! – Он клацнул затвором «Машингевера». – И не вздумай догонять. А ты, – рявкнул он Авке, – с нами! Это – приказ.
Не прошло и минуты, как телега скрылась с густом тумане, а Антон все стоял с нелепой надеждой на их возвращение. Пару раз подбегала собака. Верный и надежный Барт, они привыкли доверять друг другу.
Антон тихо свистнул и двинулся вперед. Барт выскочил из кустов, дружелюбно виляя обрубком хвоста. Шерсть была мокрой от росы, кончики ушей дрожали как листья осины. Антон обтер пса рукавом и, показав вперед, лукаво произнес: «Кац». Доберман кинулся искать кошку. Лучшего способа дать собаке согреться Антон сейчас придумать не мог. Барт наверняка и сам понимал, что это всего лишь игра. Но она ему нравилась, видимо, с той поры, когда у него был другой хозяин…
Антон часто вспоминал, как нашел Барта. Это случилось сразу после того, как немец подарил ему книгу.
По городу лупила тяжелая артиллерия, советские войска были на самых подступах. Немцы, при всей своей педантичности, уходили в спешке, беспорядочно. Антон помогал матери с отправкой раненых в Городею. У ворот ждал госпитальный «Гономак». Главный хирург, обер-лейтенант Ланге, обратился в операционной сестре:
– Фрау Гифт. – Он всегда называл ее девичьим именем, стараясь обходить ее брачную связь со славянином. – Вы не передумали оставаться?
– Здесь мой дом, доктор Ланге.
– Да-да. Понимаю. Тони! – позвал он подростка. – Оставь это себе. – Ланге достал из нагрудного кармана томик Фридриха Ницше и вручил ему. – Каждый понимает его на свой лад, невзирая на все предупреждения.
По привычке он ухватил Антона за щеку и потрепал. Парнишка чуть было не сорвался послать его к черту со всеми его душевными порывами, но, заметив посветлевший взор матери, сдержался. В общем-то он понимал, что немец никогда ему зла не желал, а если и гонял, то все больше по делу. Иногда Антону казалось, что Ланге подозревает, что мать связана с партизанами. Со временем это ощущалось в среде оккупантов как интуитивный страх чего-то неизбежного. Подросток чувствовал этот страх на уровне необъяснимых флюидов. Во всяком случае, тот же Ланге упорно делал вид, что его это никак не касается, занимался только лечением своих раненых и не лез в другие дела.
Мать выглянула из окна. Легковуха визгнула тормозами на повороте, и в последний раз застывшей маской горечи и безысходности промелькнуло перед глазами лицо немецкого доктора.
– Что это у тебя? – Мать прислонилась щекой к плечу сына, с интересом глядя на томик в потертом коричневом переплете.
Антон наугад раскрыл книжку. За период оккупации его знания немецкого языка окрепли настолько, что он без труда прочитал сложный текст: «Где – дом мой? Я спрашиваю о нем, ищу и искала его и нигде не нашла. О вечное везде, о вечное нигде, о вечное – напрасно!» – Так говорила тень, и лицо Заратустры вытягивалось при словах ее. «Да, ты – моя тень, – сказал он наконец с грустью».
– Ерунда это все! – Антон захлопнул книжку и вышел из дома. Мать проводила его долгим взглядом. В озерах огромных глаз прятались обреченность и страх.
На узенькой дорожке у дома он заметил темные пятна крови. След вел к полуразвалившемуся сараю, в который можно было войти не только через дверь, но и со стороны огорода, сдвинув не прибитые доски. Видимо, этим путем и воспользовался тот, кто истекал кровью. Антон замер, обеими руками сжав томик Ницше, как будто это было оружие, которое могло его защитить. Тогда-то и услышал тихий плач. Это был плач раненого зверя. Сердце Антона сжалось, он смело вошел внутрь, спеша на помощь собаке. Животное в темноте глухо заворчало, предупреждая, чтобы он не смел подойти ближе. Антон сел на корточки, понимая, что пес может и броситься. Кроме того, лучше выждать, пока глаза не привыкнут к темноте.
– Тише! Ну что ты? – как можно спокойнее проговорил Антон.
Зажигалка, сделанная из гильзы, наконец высекла искру. В углу, на соломенном настиле, лежал, вытянув мощную шею, черномордый доберман. Глаза жутко сверкали, отражая играющий свет бензинового огонька. С ощеренной пастью, он походил сейчас на мифического демона преисподней.
– Красавец! – восхищенно признался Антон. – Ну что, подпустишь? Ты пока решайся, а я сейчас приду. – Уверенными шагами он двинулся к выходу, но у самой двери резко остановился: – Ты ведь не умирать сюда пришел?
Пес недоуменно склонил голову набок и заскулил.
– Ну, тогда я скоро!
Осколочное ранение шили на нем вместе с матерью. Какими своими снадобьями она усыпила пса, Антон не знал. Его не удивило, что, очнувшись, Барт лизал его руку. Умный пес знал цену собачьей жизни. Оставленный или брошенный, он нашел в себе силы довериться и выжить. Вскоре он начал хозяйничать, иногда указывая Антону должное место в их дружеском союзе. Где бы Барт ни находился, он постоянно был начеку, отслеживая каждый опасный шорох, любой незнакомый запах, и, до тех пор, пока его собачий нюх не подтверждал отсутствие риска, Антона и близко не подпускал, огрызался на полном серьезе.
Долгожданное вступление советских регулярных войск в Несвиж ознаменовалась шалой радостью вплоть до буйного веселья. В парковые статуи, привезенные из Италии в начале прошлого столетия, выпускались полные обоймы. Автоматные очереди били по вековым деревьям Альбы. Книги библиотеки Несвижского замка князей Радзивилов полыхали в кострах. АН тон делал вылазки с Бартом на развалы кострищ, пытаясь спасти, что мог. Доберман выбирал самые темные участки дороги, прижимаясь к заборам, внезапно останавливаясь. Тогда Антон и уловил его геcтаповскую выучку. Проверить ее было проще простого: на команду «Юд!» он реагировал так же, как и на «Кац!», готовый мгновенно броситься на указанного врага. Только вот ненависти в собаке не было ни к кошкам, ни к евреям. Возможно, именно собака и дала Антону понять, что ненависть – это изобретение человеческого разума. Довольно того, что пес любил Авку, позволяя ему даже фамильярничать в общении с собой. С другими он этого не терпел. Мать? – она не в счет. Вечно у нее на руках больные и хворые птахи, ежики, люди и зверье. И на всех хватает сил и сердца. Того же мать требовала и от него.
– Антон! Присмотри за Авкой, – вспомнил он ее наказ, и от этого воспоминания стало не по себе.
Взгляд, напоследок брошенный другом с задка телеги, медленно растворяющейся в тумане, прожигал. В глазах Авки Скавронский заметил ту же покорную безысходность, с которой шли несвижские евреи в рощу на одиннадцатом километре. Шли, как коровы на убой, нескончаемой вереницей по бывшей Маршалковского, позже Иосифа Сталина, теперь Адольфа Гитлера. «Центральная улица всегда верноподданная», – почему-то тогда подумал Антон, всматриваясь в понурые лица. Он видел знакомых, встречал их ответные взгляды, но они были отрешенными и не умели, ему казалось, понять, что же хочет сказать им младший гимназист Скавронский. Вот, с желтой звездой на груди, поравнялся с ним старый сапожник Бухбиндер. «Ах, Антон! Господь создал людей, как я для них свои башмаки. Когда они уже на ногах моих клиентов, как я могу о них заботиться? Так же и Господь более не думает о своем творении». Сказал так грустно и без всякого укора, будто знал, куда идет, а может, просто чуял беду, как сейчас Антон? Но ведь тогда он с божьей и материной помощью уберег Авку от лиха. Почему сейчас не отстоял? И снова в голове звучали слова молитвы. Пусть бы его, но не мальчишку. Ему еще нет тринадцати.
Вдруг Барт сделал стойку, остановился как вкопанный, подняв лапу. Нос его тянул воздух, в оскале сверкнули клыки. Подойдя вплотную к собаке, Антон придержал его за холку. Гулким эхом в тумане по слышались торопливые шаги. Человек и собака нырнули в кювет.
– Лежать!
Шаги звучали совсем близко, метнулись в сторону, потом в другую.
Антон пытался сообразить, что происходит. Он поглядел на Барта.
Пес спокойно лежал, но обрубок хвоста весело вертелся, как будто ему нравилась игра в прятки.
«Авка», – догадался Антон. Только друга мог так встречать Барт.
Скавронский поднялся, отряхиваясь. Доберман умчался вперед.
– Чудовище! Пожиратель евреев! – завопил в тумане испуганный Авка. – Лех ля азазел! Антон, ты где?
– Здесь! – Он вышел навстречу. Барт тянул на себя рукав мальчишки, радуясь не меньше Антона, что тот вернулся.
– Лисек и меня прогнал с обоза. Иди, говорит, к своим чертям собачьим. Вот я и пошел.
– Навязался ты на мою голову, – с деланной злостью сказал Антон.
– Я же больше не прошу тебя меня за ручку тащить…
– Да уж.
Казалось бы, прошло не так много времени с того дня, как Антон вывел его и родных в лес. Каким-то чудом мать пронюхала о еврейских чистках. Затемно она растолкала Антона, одевая его сонного на ходу и поторапливая.
– Пройдешь мимо кладбищенской сторожки к старому склепу. Никому на глаза не показывайся. Ход завален, но ты пронырнешь. Спускайся осторожно. Подземный ход очень старый. Пройдешь сорок четыре шага, поверни налево. Антон! Ты слышишь?
– Налево… – сонным голосом ответил он ей.
– Сынок! Ты вечно путаешь право-лево. Покажи рукой.
– Ну ты чего? – И тут лее он вспомнил, что в лабиринте есть потайные провалы, тупики-капканы, и повторил все сказанное матерью. – Дальше?
– Там несколько семей. Бабы и дети. Выведешь к озерам. Потом мигом до леса. Идите болотами.
– Понимаю.
Перекрестив, она дотронулась до его лба влажными губами и прошептала что-то тихое и надежное, как заклинание.
– С богом! Молитва матери со дна морского достанет…
В болотах дети скисли. Ноги увязали в дрыгве. Приходилось выбирать места, где можно перевести дух. В какой-то момент не выдержал Авка. Как только Антон спустил с себя маленькую Полинку, кочующую с рук тети Сони на его плечи, вдруг Авка жалобно попросил взять его за ручку. Но сразу же устыдился и тихо заплакал, заскулил. Антону и самому хотелось тогда ухватить кого-нибудь за руку. «Держи!» – просто сказал он, протянув свою ладонь, большую, словно лапа породистого щенка. Так они и двинулись дальше, пока позволяла топкая жижа под ногами. Сейчас в этом нужды не было…
К больнице они пришли засветло. Обоз должен был быть на месте. Но ни в гот день, ни днем позже он не пришел, а через неделю течение прибило к речному берегу разбухший от воды труп. По недавнему шраму смогли опознать Лисека. Позже на старом кладбище с покосившейся ограды православной могилки сняли Тадеуша: Одной пули навылет оказалось достаточно. Ни Серко, ни хлеба, ни телеги…
Все это Антон узнал от следователя НКВД.
На углу Виленской и Костельной машина, увозившая Антона, притормозила. Пожилой татарин шофер вышел – надо, мол, срочно залить воды в закипающий радиатор раздолбанной полуторки. Якуб Казиятка знал семью Скавронских и даже если бы не лечил у матери свой ревматизм, все равно что-нибудь придумал, лишь бы панна Надежда смогла увидеть Антона.
В городе зацветали липы, а Антона по-осеннему развезло, хотелось разреветься как ребенку.
Потом, в лагере под Артыбашем, он сотни раз читал про себя:
Осень во мне развезла все дороги,
Утопая в нашей библейской грязи,
Я готов в ней оставить ботинки и Ноги,
На одних лишь губах до тебя доползти…
(2)
На Бийской трассе развернулось грандиозное строительство. Ударными силами «спецконтингента» Бия должна была соединиться с Барнаульской железнодорожной веткой. Дорога к Горно-Алтайску пробивалась в непролазных скалах, тянулась через Чойские лесоповалы. Взросляки, с которыми приходилось сталкиваться пацанам, старались обходить стороной малолеток, держаться подальше от их непредсказуемости. По каким-то неписаным законам они считались отморозками. И вправду, как скоро заметил Антон, у пацанов было много духа и пороху, а знали и видели они только то, от чего сердца их покрылись твердой коростой, затвердевшей в непробиваемый панцирь жестокости. Многие жили в уверенности, что только так и можно выжить. Другого способа жизнь им еще не подсказала.