Страница:
Жюль Верн
Ледяной Сфинкс
Памяти Эдгара По. Моим американским друзьям.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I. ОСТРОВА КЕРГЕЛЕН
Несомненно, ни один человек на свете не поверит моему повествованию. И все же я предлагаю его на суд публики. Пусть она решает, верить или нет.
Прежде чем начать рассказ о невероятных и ужасающих приключениях, замечу, что трудно представить себе менее подходящее для человека место, чем острова Запустения — так их нарек в 1779 году капитан Кук[1]. Я пробыл там несколько недель и утверждаю, что они вполне заслуживают этого названия. Острова Запустения — лучше не скажешь…
На географических картах этот архипелаг, расположенный на 49°54' южной широты и 69°6' восточной долготы, именуется «Кергелен»: француз барон Кергелен[2] первым обнаружил его в южной части Индийского океана в 1772 году. Барон вообразил тогда, что открыл новый континент; но уже следующая экспедиция заставила его понять свою ошибку: это был всего лишь архипелаг. Если кого-нибудь интересует мое мнение, то название «острова Запустения» единственно подходит для этой россыпи из трехсот островов и островков, затерянных в бескрайних океанских просторах.
Но и здесь живут люди, и 2 августа 1839 года исполнилось ровно два месяца с тех пор, как благодаря моему появлению в гавани Рождества число европейцев и американцев, составляющих основное ядро здешнего населения, увеличилось на одну душу. Впрочем, я стал с нетерпением ждать случая покинуть эти края, как только закончил свои геологические и минералогические изыскания.
Гавань Рождества расположена на самом крупном острове архипелага, площадью в четыре тысячи пятьсот квадратных километров. Это довольно удобный порт, где можно стать на якорь в нескольких саженях от берега. Обогнув с севера мыс Франсуа со Столовой горой высотой тысяча двести футов, отыщите глазами базальтовую гряду, в которой природа проделала широкую арку. Сквозь нее вы увидите тесную бухту, защищенную многочисленными островками от свирепых ветров. Это и есть гавань Рождества. Ваш корабль может направиться прямо туда, забирая чуть вправо. На стоянке довольно одного якоря, что оставляет судну свободу для разворота и прочих маневров — пока бухту не затянет льдами.
На Кергеленах множество фиордов. Берега изрезаны, словно истрепанные края юбки нищенки. Прибрежные воды усыпаны островками. Вулканическая почва представляет собой кварц с вкраплениями голубоватого камня. Летом камни покрываются зеленым мхом, серыми лишайниками и неприхотливыми камнеломками. Единственный здешний кустарник, напоминающий по вкусу горькую капусту, не встретишь ни в одной стране мира.
Здесь в превеликом множестве водятся королевские и иных пород пингвины, которые расхаживают, выпятив желтые и белые грудки, откинув глупые головки и размахивая крыльями, словно монахи, вереницей шествующие вдоль могильных плит.
Добавлю, что на Кергеленах нашли прибежище тюлени, нерпы, и морские слоны, охота на которых поставляла товар для оживленной торговли, отчего на архипелаг часто заплывали корабли.
В один прекрасный день, когда я прогуливался в порту, меня нагнал хозяин гостиницы, где я остановился.
— Если не ошибаюсь, вы полагаете, что несколько задержались, мистер Джорлинг?
Это был высокий полный американец, обосновавшийся здесь двадцать лет назад и владевший единственной гостиницей в порту.
— Вообще-то да, мистер Аткинс, — отвечал я, — не в обиду вам будь сказано.
— Ну что вы, — отозвался славный малый. — Как вы догадываетесь, я привык к таким ответам, как скалы мыса Франсуа привыкли к океанским волнам.
— И отражаете их подобно этим скалам…
— Вот именно! Когда вы только высадились в гавани Рождества и остановились в гостинице «Зеленый баклан», я подумал: «Через две недели, если не раньше, моему постояльцу наскучит здесь и он пожалеет, что приплыл на Кергелены…»
— Нет, почтенный Аткинс, я никогда не жалею о содеянном.
— Хорошая привычка.
— На ваших островах я обнаружил немало любопытного. Я бродил по холмистым плато, обходил торфяники с жесткими мхами. Я раздобыл интересные образцы минералов и горных пород. Я участвовал в охоте на нерпу и тюленя, видел птичьи базары, где мирно соседствуют пингвины и альбатросы. Вы потчевали меня жарким из буревестника. Наконец, я встретил в «Зеленом баклане» великолепный прием, за который не устаю благодарить вас… Но минуло уже два месяца с того дня, когда я высадился в гавани Рождества…
— …Вам не терпится оказаться снова в вашей, то есть нашей, стране, мистер Джорлинг, — подхватил мой собеседник, — снова увидеть Коннектикут и Хартфорд, нашу столицу…
— Без всякого сомнения, почтенный Аткинс. Вот уж три года я скитаюсь по свету… Пришло время остановиться, пустить корни…
— Когда появляются корни, — подхватил американец, подмигнув, — то недолго и ветки отрастить!
— Совершенно справедливо, мистер Аткинс. Однако семьи у меня нет, и, вероятно, на мне закончится наш род. В сорок лет мне уже вряд ли вздумается отращивать ветки, как это сделали вы, мой дорогой хозяин, ибо вы — настоящее дерево, да еще какое…
— Дуб — даже, если хотите, каменный дуб.
— Вы правильно поступили, подчинившись природе. Раз природа снабдила нас ногами, чтобы ходить…
— То она не забыла и про место, нужное, чтобы сидеть! — с громким хохотом закончил Фенимор Аткинс. — Потому я удобно уселся в гавани Рождества. Матушка Бетси подарила мне двенадцать ребятишек, а они, в свою очередь, порадуют меня внуками, которые станут ластиться ко мне, как котята…
— И вы никогда не вернетесь на родину?
— Что бы я там делал, мистер Джорлинг? Нищенствовал? А здесь, на островах Запустения, я ни разу не ощутил пустоты, я добился достатка для себя и своего семейства.
— Несомненно, почтенный Аткинс. Мне остается только поздравить вас. И все же может так случиться, что в один прекрасный день у вас возникнет желание…
— Пустить корни в иной почве? Куда там, мистер Джорлинг! Я же говорю, что вы имеете дело с дубом. Попробуйте-ка пересадить дуб, наполовину вросший в гранит Кергеленов!
Приятно было слушать этого достойного американца, который явно прижился на архипелаге и приобрел отменную закалку благодаря здешнему суровому климату. Его семейство напоминало жизнерадостных пингвинов — радушная матушка и крепыши сыновья, пышущие здоровьем и не имеющие ни малейшего понятия об ангине или несварении желудка. Дела у них шли на славу. В «Зеленый баклан», ломящийся от товаров, заглядывали моряки со всех судов, что бросали якорь у Кергеленов, — ведь в гавани Рождества не было другой гостиницы или таверны. Сыновья же Фенимора Аткинса могли быть и плотниками, и парусными мастерами, и рыбаками, а летом промышляли ластоногих в узких расселинах прибрежных скал. Славные парни, вполне довольные своей участью…
— А в общем, почтенный Аткинс, скажу вам: я счастлив, что побывал на Кергеленах. Я увезу отсюда приятные воспоминания. Однако в море выйду с радостью…
— Ну-ну, — ответствовал доморощенный философ, — еще немного терпения! Не торопите час расставания. Хорошие деньки непременно наступят. Недель через пять-шесть…
— Пока же, — перебил я его, — все покрыто толстым слоем снега, а солнце не в силах пробиться сквозь туман…
— Вот тебе на! Мистер Джорлинг, приглядитесь: из-под снега травка пробивается! Посмотрите внимательнее…
— Ее видно только через лупу! Неужели вы станете утверждать, Аткинс, что сейчас, в августе, ваши 6ухты уже очистились ото льда?
— Не буду, мистер Джорлинг. Я лишь снова призову вас к терпению. Зима в этом году выдалась мягкая. Скоро на горизонте покажутся корабельные мачты. Сезон рыбной ловли не за горами.
— Да услышит вас небо, почтенный Аткинс, и да приведет оно в наш порт корабль! Шхуну «Халбрейн»!..
— Ведомую капитаном Леном Гаем! — подхватил тот. — Отличный моряк, хоть и англичанин, — ну, да толковые люди есть всюду. Он пополняет запасы в «Зеленом баклане».
— И вы полагаете, что «Халбрейн»…
— Через неделю появится на траверсе мыса Франсуа. Если этого не случится, придется признать, что капитана Лена Гая нет в живых, а шхуна «Халбрейн» сгинула на полпути между Кергеленами и мысом Доброй Надежды!..
И, сделав на прощание выразительный жест, говорящий о фантастичности подобного предположения, почтенный Фенимор Аткинс оставил меня.
Я надеялся, что прогнозы моего хозяина скоро сбудутся, — все приметы говорили об этом. Все указывало на приближение теплого времени года — теплого для этих мест. Хотя главный остров архипелага расположен на той же широте, что Париж в Европе или Квебек в Канаде, но в южном полушарии, а оно благодаря эллиптоидной орбите Земли охлаждается зимой куда сильнее, чем северное, а летом сильнее разогревается[3]. Зимой на Кергеленах бушуют страшные бури, шторма. При этом вода не слишком сильно охлаждается, оставаясь в пределах двух градусов Цельсия зимой и семи — летом, совсем как на Фолклендских островах или у мыса Горн.
Понятно, что зимой в гавань Рождества не осмеливается сунуться ни одно судно. Во времена, о которых я веду речь, паровые суда были еще редкостью. Парусники же, чтобы не оказаться затертыми льдами, искали укрытия в портах Южной Америки, у берегов Чили или в Африке — чаще всего в Кейптауне, близ мыса Доброй Надежды. Лишь несколько баркасов — одни вмерзли в лед, а другие, оказавшись на песчаном берегу, покрылись инеем до верхушек мачт — представали моему взору в гавани Рождества.
Неудивительно, что, проведя на Кергеленах два месяца, я с нетерпением ждал возможности отплыть восвояси на шхуне «Халбрейн», достоинства которой не переставал расписывать мне жизнерадостный хозяин гостиницы.
— Лучшего невозможно желать! — твердил он. — Ни один из капитанов английского флота не сравнится с моим другом Леном Гаем ни храбростью, ни мастерством. Если бы он вдобавок был поразговорчивее, ему не было бы цены!
Я решил последовать рекомендациям почтенного Аткинса. Как только «Халбрейн» бросит якорь в гавани Рождества, я договорюсь с ее капитаном. После шести-семидневной стоянки шхуна возьмет курс на остров Тристан-да-Кунья, где дожидались олова и меди, которыми был загружен ее трюм.
Я намеревался остаться на несколько недель на этом острове и вернуться в родной Коннектикут. В то же время я не забывал о случайностях, ибо всегда следует, руководствуясь советом Эдгара По[4], «учитывать непредвиденное, неожиданное, невероятное, ибо побочные, второстепенные, случайные обстоятельства часто вырастают в непреодолимые преграды, так что в своих подсчетах нам никогда нельзя забывать про Случай».
Я цитирую здесь великого американского поэта потому, что, будучи сам человеком практического склада, серьезным и не наделенным богатым воображением, восхищаюсь этим гениальным певцом странностей человеческой натуры.
Вернемся, однако, к шхуне «Халбрейн», вернее, к обстоятельствам, при которых мне предстояло покинуть гавань Рождества. В те времена на Кергелены заходило за год не менее пятисот судов. Охота на китов и ластоногих давала блестящие результаты. Достаточно сказать, что, добыв одного морского слона, можно получить тонну жира — количество, ради которого пришлось бы уничтожить тысячу пингвинов. В последние годы число кораблей, заходящих на архипелаг, сократилось до дюжины в год: неумеренное истребление морской фауны сильно уменьшило привлекательность этих мест.
Поэтому я не испытывал беспокойства относительно перспектив отплытия из бухты Рождества, даже если «Халбрейн» не окажется вовремя в нашей гавани и капитан Лен Гай не сможет пожать руку своему приятелю Аткинсу.
Каждый день я выходил на прогулку вокруг порта. Солнце пригревало все сильнее. Скалы и нагромождения застывшей лавы все решительнее освобождались от снега. На нависших над морем скалах появлялся мох цвета забродившего вина, а в море тянулись ленты водорослей. Внутри острова поднимали скромные головки злаки, подобные тем, что растут в Андах[5] и образуют флору Огненной Земли[6]. Оживал единственный здешний кустарник, о котором я уже говорил, — гигантская капуста, весьма ценимая как средство против цинги[7].
Раз-другой я выходил в море на прочном баркасе. На таком баркасе можно достичь Кейптауна, хотя подобный переход занял бы много дней. Но в мои намерения ни в коем случае не входило покидать гавань Рождества столь рискованным способом… Я питал надежды на шхуну «Халбрейн». А пока, прогуливаясь от одной бухты до другой, я продолжал изучать эти изрезанные берега, напоминающие вулканический скелет, проступающий мало-помалу сквозь белый саван зимы…
Иногда меня охватывала тоска, и я напрочь забывал мудрость хозяина гостиницы, не мечтавшего ни о чем, кроме счастливого существования в гавани Рождества. В этом мире не так уж много людей, кого жизнь сумела сделать философами. Мышцы значили для Фенимора Аткинса больше, чем нервы, ум ему заменял инстинкт — именно поэтому его шансы на обретение здесь счастья были куда предпочтительнее моих.
— Где же «Халбрейн»? — твердил я ему каждое утро.
— «Халбрейн», мистер Джорлинг? — откликался он неизменно бодрым тоном. — Разумеется, она придет сегодня же! А если не сегодня, то завтра! В конце концов наступит день, которому суждено стать кануном утра, когда в бухте Рождества затрепещет флаг капитана Лена Гая!
Я подумывал подняться на Столовую гору, дабы расширить обзор. С высоты тысяча двести футов взор простирается на 34-35 миль, так что оттуда шхуну можно увидеть на целые сутки раньше. Однако идея карабкаться на гору, до сих пор укутанную снегами, могла взбрести в голову только безумцу.
Меряя шагами берег, я часто вынуждал спасаться бегством ластоногих, которые с брызгами погружались в оттаявшую воду. Пингвины же, невозмутимые и тяжеловесные увальни, не думали удирать, как бы близко я ни подошел. Если бы не их глупый вид, с ними можно было бы заговорить, владей я их крикливым языком, от которого закладывает уши. Что касается черных и белых качурок, поганок, крачек и турпанов, то они тут же с шумом взлетали, стоило мне появиться в отдалении.
Раз мне довелось спугнуть альбатроса. Пингвины напутствовали его дружным гвалтом, словно он приходился им добрым другом, с которым они расставались навсегда. Эти громадные птицы могут проделывать перелеты протяженностью до двухсот лье[8], ни разу не опустившись на твердую землю для отдыха, причем с огромной скоростью. Альбатрос сидел на высокой скале на краю гавани Рождества и смотрел на прибой, пенящийся вокруг рифов. Внезапно он взмыл в воздух, издал пронзительный крик и через минуту превратился в черную точку в вышине. Еще мгновение — и он исчез в пелене тумана, затянувшего горизонт с юга.
Прежде чем начать рассказ о невероятных и ужасающих приключениях, замечу, что трудно представить себе менее подходящее для человека место, чем острова Запустения — так их нарек в 1779 году капитан Кук[1]. Я пробыл там несколько недель и утверждаю, что они вполне заслуживают этого названия. Острова Запустения — лучше не скажешь…
На географических картах этот архипелаг, расположенный на 49°54' южной широты и 69°6' восточной долготы, именуется «Кергелен»: француз барон Кергелен[2] первым обнаружил его в южной части Индийского океана в 1772 году. Барон вообразил тогда, что открыл новый континент; но уже следующая экспедиция заставила его понять свою ошибку: это был всего лишь архипелаг. Если кого-нибудь интересует мое мнение, то название «острова Запустения» единственно подходит для этой россыпи из трехсот островов и островков, затерянных в бескрайних океанских просторах.
Но и здесь живут люди, и 2 августа 1839 года исполнилось ровно два месяца с тех пор, как благодаря моему появлению в гавани Рождества число европейцев и американцев, составляющих основное ядро здешнего населения, увеличилось на одну душу. Впрочем, я стал с нетерпением ждать случая покинуть эти края, как только закончил свои геологические и минералогические изыскания.
Гавань Рождества расположена на самом крупном острове архипелага, площадью в четыре тысячи пятьсот квадратных километров. Это довольно удобный порт, где можно стать на якорь в нескольких саженях от берега. Обогнув с севера мыс Франсуа со Столовой горой высотой тысяча двести футов, отыщите глазами базальтовую гряду, в которой природа проделала широкую арку. Сквозь нее вы увидите тесную бухту, защищенную многочисленными островками от свирепых ветров. Это и есть гавань Рождества. Ваш корабль может направиться прямо туда, забирая чуть вправо. На стоянке довольно одного якоря, что оставляет судну свободу для разворота и прочих маневров — пока бухту не затянет льдами.
На Кергеленах множество фиордов. Берега изрезаны, словно истрепанные края юбки нищенки. Прибрежные воды усыпаны островками. Вулканическая почва представляет собой кварц с вкраплениями голубоватого камня. Летом камни покрываются зеленым мхом, серыми лишайниками и неприхотливыми камнеломками. Единственный здешний кустарник, напоминающий по вкусу горькую капусту, не встретишь ни в одной стране мира.
Здесь в превеликом множестве водятся королевские и иных пород пингвины, которые расхаживают, выпятив желтые и белые грудки, откинув глупые головки и размахивая крыльями, словно монахи, вереницей шествующие вдоль могильных плит.
Добавлю, что на Кергеленах нашли прибежище тюлени, нерпы, и морские слоны, охота на которых поставляла товар для оживленной торговли, отчего на архипелаг часто заплывали корабли.
В один прекрасный день, когда я прогуливался в порту, меня нагнал хозяин гостиницы, где я остановился.
— Если не ошибаюсь, вы полагаете, что несколько задержались, мистер Джорлинг?
Это был высокий полный американец, обосновавшийся здесь двадцать лет назад и владевший единственной гостиницей в порту.
— Вообще-то да, мистер Аткинс, — отвечал я, — не в обиду вам будь сказано.
— Ну что вы, — отозвался славный малый. — Как вы догадываетесь, я привык к таким ответам, как скалы мыса Франсуа привыкли к океанским волнам.
— И отражаете их подобно этим скалам…
— Вот именно! Когда вы только высадились в гавани Рождества и остановились в гостинице «Зеленый баклан», я подумал: «Через две недели, если не раньше, моему постояльцу наскучит здесь и он пожалеет, что приплыл на Кергелены…»
— Нет, почтенный Аткинс, я никогда не жалею о содеянном.
— Хорошая привычка.
— На ваших островах я обнаружил немало любопытного. Я бродил по холмистым плато, обходил торфяники с жесткими мхами. Я раздобыл интересные образцы минералов и горных пород. Я участвовал в охоте на нерпу и тюленя, видел птичьи базары, где мирно соседствуют пингвины и альбатросы. Вы потчевали меня жарким из буревестника. Наконец, я встретил в «Зеленом баклане» великолепный прием, за который не устаю благодарить вас… Но минуло уже два месяца с того дня, когда я высадился в гавани Рождества…
— …Вам не терпится оказаться снова в вашей, то есть нашей, стране, мистер Джорлинг, — подхватил мой собеседник, — снова увидеть Коннектикут и Хартфорд, нашу столицу…
— Без всякого сомнения, почтенный Аткинс. Вот уж три года я скитаюсь по свету… Пришло время остановиться, пустить корни…
— Когда появляются корни, — подхватил американец, подмигнув, — то недолго и ветки отрастить!
— Совершенно справедливо, мистер Аткинс. Однако семьи у меня нет, и, вероятно, на мне закончится наш род. В сорок лет мне уже вряд ли вздумается отращивать ветки, как это сделали вы, мой дорогой хозяин, ибо вы — настоящее дерево, да еще какое…
— Дуб — даже, если хотите, каменный дуб.
— Вы правильно поступили, подчинившись природе. Раз природа снабдила нас ногами, чтобы ходить…
— То она не забыла и про место, нужное, чтобы сидеть! — с громким хохотом закончил Фенимор Аткинс. — Потому я удобно уселся в гавани Рождества. Матушка Бетси подарила мне двенадцать ребятишек, а они, в свою очередь, порадуют меня внуками, которые станут ластиться ко мне, как котята…
— И вы никогда не вернетесь на родину?
— Что бы я там делал, мистер Джорлинг? Нищенствовал? А здесь, на островах Запустения, я ни разу не ощутил пустоты, я добился достатка для себя и своего семейства.
— Несомненно, почтенный Аткинс. Мне остается только поздравить вас. И все же может так случиться, что в один прекрасный день у вас возникнет желание…
— Пустить корни в иной почве? Куда там, мистер Джорлинг! Я же говорю, что вы имеете дело с дубом. Попробуйте-ка пересадить дуб, наполовину вросший в гранит Кергеленов!
Приятно было слушать этого достойного американца, который явно прижился на архипелаге и приобрел отменную закалку благодаря здешнему суровому климату. Его семейство напоминало жизнерадостных пингвинов — радушная матушка и крепыши сыновья, пышущие здоровьем и не имеющие ни малейшего понятия об ангине или несварении желудка. Дела у них шли на славу. В «Зеленый баклан», ломящийся от товаров, заглядывали моряки со всех судов, что бросали якорь у Кергеленов, — ведь в гавани Рождества не было другой гостиницы или таверны. Сыновья же Фенимора Аткинса могли быть и плотниками, и парусными мастерами, и рыбаками, а летом промышляли ластоногих в узких расселинах прибрежных скал. Славные парни, вполне довольные своей участью…
— А в общем, почтенный Аткинс, скажу вам: я счастлив, что побывал на Кергеленах. Я увезу отсюда приятные воспоминания. Однако в море выйду с радостью…
— Ну-ну, — ответствовал доморощенный философ, — еще немного терпения! Не торопите час расставания. Хорошие деньки непременно наступят. Недель через пять-шесть…
— Пока же, — перебил я его, — все покрыто толстым слоем снега, а солнце не в силах пробиться сквозь туман…
— Вот тебе на! Мистер Джорлинг, приглядитесь: из-под снега травка пробивается! Посмотрите внимательнее…
— Ее видно только через лупу! Неужели вы станете утверждать, Аткинс, что сейчас, в августе, ваши 6ухты уже очистились ото льда?
— Не буду, мистер Джорлинг. Я лишь снова призову вас к терпению. Зима в этом году выдалась мягкая. Скоро на горизонте покажутся корабельные мачты. Сезон рыбной ловли не за горами.
— Да услышит вас небо, почтенный Аткинс, и да приведет оно в наш порт корабль! Шхуну «Халбрейн»!..
— Ведомую капитаном Леном Гаем! — подхватил тот. — Отличный моряк, хоть и англичанин, — ну, да толковые люди есть всюду. Он пополняет запасы в «Зеленом баклане».
— И вы полагаете, что «Халбрейн»…
— Через неделю появится на траверсе мыса Франсуа. Если этого не случится, придется признать, что капитана Лена Гая нет в живых, а шхуна «Халбрейн» сгинула на полпути между Кергеленами и мысом Доброй Надежды!..
И, сделав на прощание выразительный жест, говорящий о фантастичности подобного предположения, почтенный Фенимор Аткинс оставил меня.
Я надеялся, что прогнозы моего хозяина скоро сбудутся, — все приметы говорили об этом. Все указывало на приближение теплого времени года — теплого для этих мест. Хотя главный остров архипелага расположен на той же широте, что Париж в Европе или Квебек в Канаде, но в южном полушарии, а оно благодаря эллиптоидной орбите Земли охлаждается зимой куда сильнее, чем северное, а летом сильнее разогревается[3]. Зимой на Кергеленах бушуют страшные бури, шторма. При этом вода не слишком сильно охлаждается, оставаясь в пределах двух градусов Цельсия зимой и семи — летом, совсем как на Фолклендских островах или у мыса Горн.
Понятно, что зимой в гавань Рождества не осмеливается сунуться ни одно судно. Во времена, о которых я веду речь, паровые суда были еще редкостью. Парусники же, чтобы не оказаться затертыми льдами, искали укрытия в портах Южной Америки, у берегов Чили или в Африке — чаще всего в Кейптауне, близ мыса Доброй Надежды. Лишь несколько баркасов — одни вмерзли в лед, а другие, оказавшись на песчаном берегу, покрылись инеем до верхушек мачт — представали моему взору в гавани Рождества.
Неудивительно, что, проведя на Кергеленах два месяца, я с нетерпением ждал возможности отплыть восвояси на шхуне «Халбрейн», достоинства которой не переставал расписывать мне жизнерадостный хозяин гостиницы.
— Лучшего невозможно желать! — твердил он. — Ни один из капитанов английского флота не сравнится с моим другом Леном Гаем ни храбростью, ни мастерством. Если бы он вдобавок был поразговорчивее, ему не было бы цены!
Я решил последовать рекомендациям почтенного Аткинса. Как только «Халбрейн» бросит якорь в гавани Рождества, я договорюсь с ее капитаном. После шести-семидневной стоянки шхуна возьмет курс на остров Тристан-да-Кунья, где дожидались олова и меди, которыми был загружен ее трюм.
Я намеревался остаться на несколько недель на этом острове и вернуться в родной Коннектикут. В то же время я не забывал о случайностях, ибо всегда следует, руководствуясь советом Эдгара По[4], «учитывать непредвиденное, неожиданное, невероятное, ибо побочные, второстепенные, случайные обстоятельства часто вырастают в непреодолимые преграды, так что в своих подсчетах нам никогда нельзя забывать про Случай».
Я цитирую здесь великого американского поэта потому, что, будучи сам человеком практического склада, серьезным и не наделенным богатым воображением, восхищаюсь этим гениальным певцом странностей человеческой натуры.
Вернемся, однако, к шхуне «Халбрейн», вернее, к обстоятельствам, при которых мне предстояло покинуть гавань Рождества. В те времена на Кергелены заходило за год не менее пятисот судов. Охота на китов и ластоногих давала блестящие результаты. Достаточно сказать, что, добыв одного морского слона, можно получить тонну жира — количество, ради которого пришлось бы уничтожить тысячу пингвинов. В последние годы число кораблей, заходящих на архипелаг, сократилось до дюжины в год: неумеренное истребление морской фауны сильно уменьшило привлекательность этих мест.
Поэтому я не испытывал беспокойства относительно перспектив отплытия из бухты Рождества, даже если «Халбрейн» не окажется вовремя в нашей гавани и капитан Лен Гай не сможет пожать руку своему приятелю Аткинсу.
Каждый день я выходил на прогулку вокруг порта. Солнце пригревало все сильнее. Скалы и нагромождения застывшей лавы все решительнее освобождались от снега. На нависших над морем скалах появлялся мох цвета забродившего вина, а в море тянулись ленты водорослей. Внутри острова поднимали скромные головки злаки, подобные тем, что растут в Андах[5] и образуют флору Огненной Земли[6]. Оживал единственный здешний кустарник, о котором я уже говорил, — гигантская капуста, весьма ценимая как средство против цинги[7].
Раз-другой я выходил в море на прочном баркасе. На таком баркасе можно достичь Кейптауна, хотя подобный переход занял бы много дней. Но в мои намерения ни в коем случае не входило покидать гавань Рождества столь рискованным способом… Я питал надежды на шхуну «Халбрейн». А пока, прогуливаясь от одной бухты до другой, я продолжал изучать эти изрезанные берега, напоминающие вулканический скелет, проступающий мало-помалу сквозь белый саван зимы…
Иногда меня охватывала тоска, и я напрочь забывал мудрость хозяина гостиницы, не мечтавшего ни о чем, кроме счастливого существования в гавани Рождества. В этом мире не так уж много людей, кого жизнь сумела сделать философами. Мышцы значили для Фенимора Аткинса больше, чем нервы, ум ему заменял инстинкт — именно поэтому его шансы на обретение здесь счастья были куда предпочтительнее моих.
— Где же «Халбрейн»? — твердил я ему каждое утро.
— «Халбрейн», мистер Джорлинг? — откликался он неизменно бодрым тоном. — Разумеется, она придет сегодня же! А если не сегодня, то завтра! В конце концов наступит день, которому суждено стать кануном утра, когда в бухте Рождества затрепещет флаг капитана Лена Гая!
Я подумывал подняться на Столовую гору, дабы расширить обзор. С высоты тысяча двести футов взор простирается на 34-35 миль, так что оттуда шхуну можно увидеть на целые сутки раньше. Однако идея карабкаться на гору, до сих пор укутанную снегами, могла взбрести в голову только безумцу.
Меряя шагами берег, я часто вынуждал спасаться бегством ластоногих, которые с брызгами погружались в оттаявшую воду. Пингвины же, невозмутимые и тяжеловесные увальни, не думали удирать, как бы близко я ни подошел. Если бы не их глупый вид, с ними можно было бы заговорить, владей я их крикливым языком, от которого закладывает уши. Что касается черных и белых качурок, поганок, крачек и турпанов, то они тут же с шумом взлетали, стоило мне появиться в отдалении.
Раз мне довелось спугнуть альбатроса. Пингвины напутствовали его дружным гвалтом, словно он приходился им добрым другом, с которым они расставались навсегда. Эти громадные птицы могут проделывать перелеты протяженностью до двухсот лье[8], ни разу не опустившись на твердую землю для отдыха, причем с огромной скоростью. Альбатрос сидел на высокой скале на краю гавани Рождества и смотрел на прибой, пенящийся вокруг рифов. Внезапно он взмыл в воздух, издал пронзительный крик и через минуту превратился в черную точку в вышине. Еще мгновение — и он исчез в пелене тумана, затянувшего горизонт с юга.
Глава II. ШХУНА «ХАЛБРЕЙН»
Триста тонн грузоподъемности, рангоут[9], позволяющий улавливать слабейший ветерок, замечательная быстроходность, великолепные паруса: фок[10], фор-трисель[11], марсель[12] и брамсель[13] на фок-мачте, бизань[14] и топсель[15] на грот-мачте, штормовой фок, кливер[16] и стаксель[17] — вот какую шхуну мы поджидали, вот что представляла собой «Халбрейн»!
Команда корабля — капитан, старший помощник, боцман, кок и восемь матросов — в общей сложности включала в себя двенадцать человек, вполне достаточно, чтобы управляться со снастями. Ладно сбитая, с медными шпангоутами[18], с широкими парусами, шхуна обладала прекрасными мореходными качествами и полностью отвечала требованиям, предъявляемым к кораблям, бороздящим океан между сороковыми и шестидесятыми широтами. Одним словом, кораблестроители Биркенхеда вполне могли гордиться своим детищем.
Всеми этими сведениями меня снабдил почтенный Аткинс, сопроводив их похвалами в адрес шхуны!
Капитан выплатил три пятых стоимости «Халбрейн», которой он командовал уже лет пять. Лен Гай плавал в южных морях между Южной Америкой и Африкой, от одного острова к другому. Шхуна была торговым судном, и потому ей не требовалась большая команда. Чтобы охотиться на тюленя и нерпу, потребовался бы более многочисленный экипаж, а также гарпуны[19], остроги, леска и прочее, без чего невозможны подобные занятия. Однако нападение пиратов не застало бы экипаж «Халбрейн» врасплох: четыре камнемета, запас ядер и гранат, пороховой погреб, ружья, пистолеты, карабины, наконец, абордажные сети — все это служило гарантией безопасности судна. Кроме того, марсовые никогда не смыкали глаз: плавать по этим морям, не заботясь об охране, было бы недопустимым ротозейством.
Утром 7 августа я еще подремывал, нежась в постели, когда меня разбудил громовой голос хозяина и полновесные удары кулаком в дверь.
— Мистер Джорлинг, вы проснулись?
— Конечно, почтенный Аткинс, как же можно спать при таком шуме?! Что произошло?
— В шести милях к северо-востоку показался корабль, и он держит курс на гавань Рождества!
— Уж не «Халбрейн» ли это? — вскричал я, сбрасывая одеяло.
— Мы узнаем это через несколько часов, мистер Джорлинг. Во всяком случае, это первый корабль с начала года, так что мы просто обязаны оказать ему должный прием!
Я наскоро оделся и побежал на набережную, где присоединился к Фенимору Аткинсу. Он выбрал местечко, откуда открывался самый лучший обзор, не заслоняемый выступающими в море скалами, окаймлявшими бухту.
Погода стояла довольно ясная, последний туман рассеялся, по воде пробегали лишь невысокие барашки. Благодаря постоянным ветрам небо здесь всегда менее облачное, чем на противоположной оконечности острова.
Человек двадцать островитян — в основном рыбаки — обступили Аткинса, заслужившего славу самою знающего и авторитетного человека на архипелаге.
Ветер благоприятствовал судну. Оно неторопливо плыло с приспущенными парусами, дожидаясь, как видно, прилива.
Собравшиеся затеяли спор, и я, с трудом скрывая нетерпение, прислушивался к спорящим, не пытаясь вмешаться. Мнения разделились, каждый упрямо настаивал на своем.
К моему сожалению, большинство полагало, что перед нами вовсе не шхуна «Халбрейн». Лишь двое или трое осмеливались утверждать обратное. Среди них был и хозяин «Зеленого баклана».
— Это «Халбрейн»! — твердил он. — Где это видано, чтобы капитан Лен Гай не прибыл на Кергелены первым!.. Это он, я уверен, как если бы он уже стоял здесь, тряся меня за руку и выторговывая несколько мешков картофеля для пополнения провианта!
— Да у вас туман в глазах, мистер Аткинс! — возражал кто-то из рыбаков.
— Поменьше, чем у тебя в мозгах. — Не отступал тот.
— Этот корабль вовсе не похож на английский! — напирал другой рыбак. — Смотрите, нос заострен, а какая палуба! Вылитый американец!
— Нет, англичанин! Я даже могу сказать, на каких стапелях он построен… Это стапели Биркенхеда в Ливерпуле, там и сделана «Халбрейн».
— Бросьте! — вмешался моряк постарше. — Шхуна построена в Балтиморе, на верфи «Ниппер и Стронг», и первыми водами под ее килем были воды Чесапикского залива.
— Ты бы еще сказал — воды Мерси, простофиля! — стоял на своем почтенный Аткинс. — Протри-ка лучше очки и приглядись, что за флаг развевается на гафеле!
— Англичанин! — крикнули хором встречающие.
И действительно, над мачтой взмыло красное полотнище — торговый флаг Соединенного Королевства.
Теперь не оставалось ни малейших сомнений, что к причалу гавани Рождества направляется английский корабль. Однако из этого еще не следовало, что он окажется шхуной капитана Лена Гая.
Но прошло два часа, и споры утихли: «Халбрейн» бросила якорь в четырех морских кабельтовых[20] от берега, в самой середине гавани Рождества.
Радость почтенного Аткинса излилась в приветственной речи, сопровождаемой бурными жестами. Капитан «Халбрейн» вел себя более сдержанно. Лет сорока пяти, краснолицый, такой же коренастый, как и его шхуна, с крупной головой, седеющими волосами, пылающими черными глазами, скрытыми густыми ресницами, загорелый, с поджатыми губами и превосходными зубами, украшающими мощные челюсти, с короткой рыжеватой бородой, сильными руками и твердой поступью — таким предстал передо мной капитан Лен Гай. Он казался не то что суровым, а скорее бесстрастным — человеком, не выдающим своих чувств. Именно таким он и был, по описанию более знающего субъекта, нежели славный Аткинс, как последний ни изображал из себя лучшего друга капитана. По-видимому, никто не мог бы похвастаться тесной дружбой с этим замкнутым моряком.
Субъект, которого я упомянул, был боцман с «Халбрейн» по фамилии Харлигерли, уроженец острова Уайт сорока четырех лет от роду, среднего роста, кривоногий плотный силач с шарообразной головой на бычьей шее и с такой широкой грудью, что в ней вполне поместились бы сразу две пары легких, — кстати, иногда мне казалось, что их там действительно больше, чем положено, настолько шумно сопел этот неутомимый говорун, насмешливо кося глазом и беспрерывно смеясь, отчего под его глазами собирались морщинки, а скулы находились в постоянном движении. Отметим также наличие серьги — одной! — которая болталась в мочке его левого уха. Что за контраст с командиром шхуны! И как только удавалось настолько разным людям ладить друг с другом! И все же они прекрасно ладили, причем уже пятнадцать лет, ибо именно столько времени они проплавали вместе — сперва на бриге[21] «Пауэр», потом на шхуне «Халбрейн», на борт которой взошли за шесть лет до начала этой истории.
Еще не успев оглядеться на берегу, Харлигерли уже узнал от Фенимора Аткинса, что их кораблю предстоит взять на борт меня, если не будет возражать капитан Лен Гай. Вот почему в тот же день боцман подошел ко мне, даже не удосужившись представиться. Он уже знал мое имя и обратился ко мне с такими словами:
— Приветствую вас, мистер Джорлинг!
— И я приветствую вас, дружище! — откликнулся я. — Что вам угодно?
— Предложить вам свои услуги.
— Свои услуги? Это с какой же стати?
— А с той, что вы намерены подняться на борт «Халбрейн».
— Кто вы?
— Боцман Харлигерли, каковым и числюсь в поименном списке экипажа, а также верный спутник капитана Лена Гая, к которому он охотно прислушивается, хоть и заслужил репутацию человека, не желающего слушать никого не свете.
Я решил, что будет разумным и впрямь прибегнуть к услугам этого человека, раз он спешит их мне предложить, тем более что он определенно не сомневался в степени своего влияния на капитана Лена Гая. Поэтому я ответил ему:
Команда корабля — капитан, старший помощник, боцман, кок и восемь матросов — в общей сложности включала в себя двенадцать человек, вполне достаточно, чтобы управляться со снастями. Ладно сбитая, с медными шпангоутами[18], с широкими парусами, шхуна обладала прекрасными мореходными качествами и полностью отвечала требованиям, предъявляемым к кораблям, бороздящим океан между сороковыми и шестидесятыми широтами. Одним словом, кораблестроители Биркенхеда вполне могли гордиться своим детищем.
Всеми этими сведениями меня снабдил почтенный Аткинс, сопроводив их похвалами в адрес шхуны!
Капитан выплатил три пятых стоимости «Халбрейн», которой он командовал уже лет пять. Лен Гай плавал в южных морях между Южной Америкой и Африкой, от одного острова к другому. Шхуна была торговым судном, и потому ей не требовалась большая команда. Чтобы охотиться на тюленя и нерпу, потребовался бы более многочисленный экипаж, а также гарпуны[19], остроги, леска и прочее, без чего невозможны подобные занятия. Однако нападение пиратов не застало бы экипаж «Халбрейн» врасплох: четыре камнемета, запас ядер и гранат, пороховой погреб, ружья, пистолеты, карабины, наконец, абордажные сети — все это служило гарантией безопасности судна. Кроме того, марсовые никогда не смыкали глаз: плавать по этим морям, не заботясь об охране, было бы недопустимым ротозейством.
Утром 7 августа я еще подремывал, нежась в постели, когда меня разбудил громовой голос хозяина и полновесные удары кулаком в дверь.
— Мистер Джорлинг, вы проснулись?
— Конечно, почтенный Аткинс, как же можно спать при таком шуме?! Что произошло?
— В шести милях к северо-востоку показался корабль, и он держит курс на гавань Рождества!
— Уж не «Халбрейн» ли это? — вскричал я, сбрасывая одеяло.
— Мы узнаем это через несколько часов, мистер Джорлинг. Во всяком случае, это первый корабль с начала года, так что мы просто обязаны оказать ему должный прием!
Я наскоро оделся и побежал на набережную, где присоединился к Фенимору Аткинсу. Он выбрал местечко, откуда открывался самый лучший обзор, не заслоняемый выступающими в море скалами, окаймлявшими бухту.
Погода стояла довольно ясная, последний туман рассеялся, по воде пробегали лишь невысокие барашки. Благодаря постоянным ветрам небо здесь всегда менее облачное, чем на противоположной оконечности острова.
Человек двадцать островитян — в основном рыбаки — обступили Аткинса, заслужившего славу самою знающего и авторитетного человека на архипелаге.
Ветер благоприятствовал судну. Оно неторопливо плыло с приспущенными парусами, дожидаясь, как видно, прилива.
Собравшиеся затеяли спор, и я, с трудом скрывая нетерпение, прислушивался к спорящим, не пытаясь вмешаться. Мнения разделились, каждый упрямо настаивал на своем.
К моему сожалению, большинство полагало, что перед нами вовсе не шхуна «Халбрейн». Лишь двое или трое осмеливались утверждать обратное. Среди них был и хозяин «Зеленого баклана».
— Это «Халбрейн»! — твердил он. — Где это видано, чтобы капитан Лен Гай не прибыл на Кергелены первым!.. Это он, я уверен, как если бы он уже стоял здесь, тряся меня за руку и выторговывая несколько мешков картофеля для пополнения провианта!
— Да у вас туман в глазах, мистер Аткинс! — возражал кто-то из рыбаков.
— Поменьше, чем у тебя в мозгах. — Не отступал тот.
— Этот корабль вовсе не похож на английский! — напирал другой рыбак. — Смотрите, нос заострен, а какая палуба! Вылитый американец!
— Нет, англичанин! Я даже могу сказать, на каких стапелях он построен… Это стапели Биркенхеда в Ливерпуле, там и сделана «Халбрейн».
— Бросьте! — вмешался моряк постарше. — Шхуна построена в Балтиморе, на верфи «Ниппер и Стронг», и первыми водами под ее килем были воды Чесапикского залива.
— Ты бы еще сказал — воды Мерси, простофиля! — стоял на своем почтенный Аткинс. — Протри-ка лучше очки и приглядись, что за флаг развевается на гафеле!
— Англичанин! — крикнули хором встречающие.
И действительно, над мачтой взмыло красное полотнище — торговый флаг Соединенного Королевства.
Теперь не оставалось ни малейших сомнений, что к причалу гавани Рождества направляется английский корабль. Однако из этого еще не следовало, что он окажется шхуной капитана Лена Гая.
Но прошло два часа, и споры утихли: «Халбрейн» бросила якорь в четырех морских кабельтовых[20] от берега, в самой середине гавани Рождества.
Радость почтенного Аткинса излилась в приветственной речи, сопровождаемой бурными жестами. Капитан «Халбрейн» вел себя более сдержанно. Лет сорока пяти, краснолицый, такой же коренастый, как и его шхуна, с крупной головой, седеющими волосами, пылающими черными глазами, скрытыми густыми ресницами, загорелый, с поджатыми губами и превосходными зубами, украшающими мощные челюсти, с короткой рыжеватой бородой, сильными руками и твердой поступью — таким предстал передо мной капитан Лен Гай. Он казался не то что суровым, а скорее бесстрастным — человеком, не выдающим своих чувств. Именно таким он и был, по описанию более знающего субъекта, нежели славный Аткинс, как последний ни изображал из себя лучшего друга капитана. По-видимому, никто не мог бы похвастаться тесной дружбой с этим замкнутым моряком.
Субъект, которого я упомянул, был боцман с «Халбрейн» по фамилии Харлигерли, уроженец острова Уайт сорока четырех лет от роду, среднего роста, кривоногий плотный силач с шарообразной головой на бычьей шее и с такой широкой грудью, что в ней вполне поместились бы сразу две пары легких, — кстати, иногда мне казалось, что их там действительно больше, чем положено, настолько шумно сопел этот неутомимый говорун, насмешливо кося глазом и беспрерывно смеясь, отчего под его глазами собирались морщинки, а скулы находились в постоянном движении. Отметим также наличие серьги — одной! — которая болталась в мочке его левого уха. Что за контраст с командиром шхуны! И как только удавалось настолько разным людям ладить друг с другом! И все же они прекрасно ладили, причем уже пятнадцать лет, ибо именно столько времени они проплавали вместе — сперва на бриге[21] «Пауэр», потом на шхуне «Халбрейн», на борт которой взошли за шесть лет до начала этой истории.
Еще не успев оглядеться на берегу, Харлигерли уже узнал от Фенимора Аткинса, что их кораблю предстоит взять на борт меня, если не будет возражать капитан Лен Гай. Вот почему в тот же день боцман подошел ко мне, даже не удосужившись представиться. Он уже знал мое имя и обратился ко мне с такими словами:
— Приветствую вас, мистер Джорлинг!
— И я приветствую вас, дружище! — откликнулся я. — Что вам угодно?
— Предложить вам свои услуги.
— Свои услуги? Это с какой же стати?
— А с той, что вы намерены подняться на борт «Халбрейн».
— Кто вы?
— Боцман Харлигерли, каковым и числюсь в поименном списке экипажа, а также верный спутник капитана Лена Гая, к которому он охотно прислушивается, хоть и заслужил репутацию человека, не желающего слушать никого не свете.
Я решил, что будет разумным и впрямь прибегнуть к услугам этого человека, раз он спешит их мне предложить, тем более что он определенно не сомневался в степени своего влияния на капитана Лена Гая. Поэтому я ответил ему: