Узнав, сколько стоит его болид, мистер Дин Форсайт воскликнул:
— Я, я открыл его, а не тот мошенник на своей вышке! Метеор принадлежит мне, и если он когда-нибудь упадет на землю, я стану обладателем состояния в пять тысяч восемьсот миллиардов!
А доктор Гьюдельсон в это время твердил, угрожающе протягивая руку к башне на Элизабет-стрит:
— Моя собственность!.. Мое состояние, которое должно по наследству достаться моим детям! Оно сейчас носится в пространстве. Но если метеору суждено упасть на землю, он должен принадлежать мне и я буду тогда обладателем пяти тысяч восьмисот миллиардов!
Да что и говорить! Всякие там Вандербилты, Асторы, Рокфеллеры, Пирпонты-Морганы, Гульды и прочие американские крезы, не говоря о Ротшильдах, оказались бы в таком случае всего лишь мелкими рантье по сравнению с доктором Гьюдельсоном или с мистером Форсайтом.
Вот как обстояло дело. И если наши астрономы-любители не теряли головы, то нужно признать, что головы крепко сидели у них на плечах.
Фрэнсис и миссис Гьюдельсон прекрасно понимали, чем все это могло кончиться. Но каким способом остановить обоих соперников, неудержимо скользивших по наклонной плоскости? Говорить с ними спокойно было немыслимо. Казалось, они совсем забыли о предстоящей свадьбе и думали лишь о своем соперничестве, которое, к сожалению, поддерживалось местными газетами.
Статьи этих газет, обычно таких спокойных, пылали теперь яростью, и всякие темные личности, вмешивавшиеся в это дело, способны были довести до дуэли самых миролюбивых людей.
«Пэнч» постоянно подзадоривал обоих противников своими остротами и карикатурами. Если эта газета и не подливала масла в огонь, то зато сыпала в него соль своих ехидных шуток, и от этой соли огонь трещал, разбрасывая искры.
Кругом уже начинали опасаться, что мистер Форсайт и доктор Гьюдельсон будут сражаться за свой болид с оружием в руках или попытаются разрешить свой спор путем американской дуэли. А такой исход вряд ли пошел бы на пользу жениху и невесте.
К счастью для всеобщего мира, в то время как эти одержимые с каждым днем все больше теряли способность здраво рассуждать, широкая публика постепенно успокаивалась. Ясным для всех становилось, одно: состоит ли болид из золота, равна ли его стоимость тысячам миллиардов, или нет, — это безразлично, раз он остается недосягаемым.
А то, что он был недосягаем, не подлежало сомнению. Описав свой круг, он каждый раз появлялся в той точке неба, которая заранее была указана вычислениями ученых. Скорость его движения, следовательно, оставалась неизменной, и, как в самом начале писал «Уостон стандарт», не было никаких оснований предполагать, чтобы она когда-либо уменьшилась. И, следовательно, болид будет вечно двигаться вокруг Земли, как он, по всей видимости, двигался вокруг нее и раньше.
Такие соображения, повторявшиеся на страницах газет всего мира, способствовали успокоению умов. С каждым днем все более угасал интерес к болиду, и люди возвращались к своим повседневным делам, со вздохом расставаясь с мечтой о неуловимом сокровище.
«Пэнч» в номере от 9 мая, отметив наступившее безразличие публики к тому, что еще недавно вызывало такое страстное возбуждение, продолжал расточать остроумие по адресу обоих «изобретателей метеора».
«До каких пор, — с деланным пафосом и возмущением восклицал „Пэнч“ в конце своей статьи, — будут оставаться безнаказанными злодеи, которых мы уже однажды заклеймили презрением? Мало того, что они собирались одним ударом разрушить город, в котором увидели свет, они теперь еще готовы разорить наиболее почтенные семейства! На прошлой неделе один из наших друзей, поддавшись их обманчивым и лживым уверениям, за два дня спустил доставшееся ему по наследству значительное состояние. Несчастный строил свои расчеты на миллиардах, сокрытых в болиде. Какая судьба ожидает бедных детишек нашего друга теперь, когда эти миллиарды ускользают у нас из-под… вернее, пролетают над нашим носом? Нужно ли пояснять, что „друг“ этот — лишь символическая фигура, и таких несчастных легион. Поэтому мы предлагаем всем жителям земного шара возбудить судебное дело против мистера Форсайта и доктора Сиднея Гьюдельсона на предмет взыскания с них убытка в сумме пяти тысяч семисот восьмидесяти миллиардов. И мы требуем, чтобы их без всякого снисхождения заставили заплатить эту сумму».
К счастью, заинтересованные лица так и не узнали, что им угрожает столь беспрецедентный и весьма сложный процесс.
В то время как остальные смертные обратились к своим земным делам, господа Дин Форсайт и Сидней Гьюдельсон продолжали витать в небесной синеве и не переставали ощупывать ее своими телескопами.
Длинный, неуклюжий, часто в сорочке без воротничка и всегда без манжет, в брюках «штопором», в жилете, на котором не хватало по меньшей мере двух третей пуговиц, в пиджаке неимоверных размеров с карманами, оттопыренными массой самых разнообразных предметов, — все это грязное, засаленное и вытащенное совершенно случайно из груды разрозненных предметов одежды, — таков был сам Зефирен Ксирдаль, и таково было его представление об изяществе. От плеч, изогнутых, как свод погреба, свешивались длинные, чуть не в километр руки, с непомерно большими, волосатыми и очень проворными кистями, явно указывавшими на то, что владелец их лишь через крайне неопределенные промежутки времени дает им возможность соприкоснуться с мылом.
Если голова его и являлась, как полагается, вершиной всей его фигуры, то, значит, природа не могла выйти из положения иначе. Лицо этого оригинала было безобразно до предела. И в то же время трудно было бы найти что-либо более влекущее к себе, чем эти нескладные и противоречивые черты. Тяжелый, квадратный подбородок, большой рот с толстыми губами, открывающими великолепные зубы, нос широкий, приплюснутый, уши, словно в ужасе старавшиеся избежать соприкосновения с черепом, — все это могло вызвать лишь очень смутное воспоминание о прекрасном Антиное. Зато лоб, грандиозно слепленный и редкого благородства очертаний, венчал это странное лицо, как храм венчает холм, — храм, могущий вместить в себе самые высокие мысли; И вот, наконец, чтобы совершенно сбить с толку человека, видавшего Зефирена Ксирдаля впервые, — большие выпуклые глаза, выражавшие, в зависимости от времени и настроения, то самый проникновенный ум, то самую безнадежную тупость.
Его внутренний мир не менее разительно отличал его от банальности-современников.
Не поддаваясь никакому регулярному обучению, он с самых ранних лет заявил, что учиться будет самостоятельно, и родителям ничего не оставалось, как подчиниться его непреклонной воле. Жалеть об этом им особенно не пришлось. В возрасте, когда другие еще просиживают классные парты в лицее, Зефирен Ксирдаль («шутки ради», как он говорил) выдержал поочередно конкурсные экзамены во все высшие учебные заведения и на этих экзаменах неизменно оказывался первым.
Но одержанные победы мгновенно предавались забвению. Соответствующим учебным заведениям неизменно приходилось вычеркивать из списков лауреата, не пожелавшего явиться к началу занятий.
Восемнадцати лет он лишился родителей и при полной свободе действий стал обладателем годового дохода в пятнадцать тысяч франков. Зефирен Ксирдаль поспешил поставить свою подпись всюду, где этого требовал его крестный и опекун, банкир Робер Лекер, которого Зефирен с детства привык называть «дядей». Затем, свободный от всяких забот, он поселился в двух крошечных комнатках в седьмом этаже дома на улице Кассет в Париже.
Он жил там еще и тогда, когда ему минул тридцать один год.
С тех пор как он поселился в этих комнатах, стены не раздвинулись, а между тем неимоверным было количество предметов, которые Зефирен Ксирдаль умудрился здесь накопить. В одну кучу были свалены электрические машины и батареи, динамомашины, оптические инструменты, реторты и множество других аппаратов и разрозненных частей к ним. Целые пирамиды брошюр, книг, бумаг поднимались от пола, почти достигая потолка, громоздились и на единственном стуле и на столе. Их уровень постепенно повышался, но наш чудак даже не замечал перемены. А когда весь этот бумажный хлам начинал мешать ему, Зефирен находил простой выход из положения. Одним движением руки он отшвыривал бумаги в противоположный конец комнаты, после чего со спокойной душой усаживался работать за столом, на котором теперь царил полный порядок, — ведь на нем не оставалось ничего и можно было опять навалить на него новые груды бумаг и книг.
Чем же занимался Зефирен Ксирдаль?
Чаще всего, — нельзя не признаться в этом, — окутанный душистыми клубами табачного дыма, исходившими из его неугасимой трубки, он предавался мечтам и размышлениям. Но иногда, через самые неопределенные промежутки времени, случалось, что в мозгу его зарождалась идея. В такие дни он обычным для него способом наводил на столе порядок, скидывая с него ударом кулака все, что там лежало, и усаживался за стол, из-за которого поднимался не раньше, чем работа приходила к концу — будь то через сорок минут или через сорок часов. Поставив последнюю точку, он оставлял на столе лист бумаги, содержавший результаты его изысканий, и этот лист служил основой будущей груды бумаг, которой предстояло быть сброшенной с этого места при следующей вспышке, исследовательской страсти.
При подобных порывах, повторявшихся через неопределенные промежутки, он углублялся в самые разнообразные вопросы. Высшая математика, физика, химия, физиология, философия, чистые науки и науки прикладные — поочередно привлекали его внимание. Какова бы ни была задача, он увлекался ею с одинаковой горячностью, с одинаковым пылом и не отступал, пока не добивался решения… разве что…
Разве что… какая-нибудь новая идея так же неожиданно не завладевала им. В таких случаях этот безудержный фантазер пускался в погоню за новой бабочкой, яркие краски которой действовали на него, как гипноз, и, опьяненный своим новым увлечением, даже и думать забывал о том, чем еще недавно был полностью поглощен.
Но в конце концов он некоторое время спустя возвращался к нерешенной проблеме. В один прекрасный день, случайно натолкнувшись на забытые наброски, он с новым пылом впрягался в эту работу и доводил ее до конца, даже если подобных перерывов на протяжении всей работы бывало несколько.
Сколько подчас остроумных, подчас глубоких гипотез, сколько интересных заключений и выводов в самых трудных и сложных вопросах, как точных наук, так и наук экспериментальных, сколько практических изобретений покоилось в бумажной груде, которую Зефирен Ксирдаль презрительно попирал ногой! Никогда этому странному человеку не приходило даже на ум извлечь выгоду из своей сокровищницы, разве что кто-нибудь из его немногих друзей пожалуется в его присутствии на бесплодность своих поисков в какой-нибудь области.
«Погодите, — говорил тогда Ксирдаль, — у меня как будто есть что-то по этому поводу».
И протянув руку, он, руководствуясь удивительным чутьем, сразу же вытаскивал из-под тысячи других измятых листков нужную ему заметку и отдавал ее приятелю, разрешая использовать ее как угодно. Ни разу при этом не мелькнуло у него даже и мысли, что, поступая так, он нарушает собственные интересы.
Деньги? К чему они ему? Когда ему бывали нужны деньги, он заходил к своему крестному, господину Роберу Лекеру. Перестав быть его опекуном, Робер Лекер продолжал оставаться его банкиром, и Ксирдаль был уверен, что, возвращаясь от крестного, он будет иметь в своем распоряжении нужную ему сумму и сможет ее расходовать, пока она не иссякнет. С того самого времени, как он поселился на улице Кассет, Ксирдаль поступал именно так, и был вполне удовлетворен. Испытывать без конца новые желания, имея притом возможность их осуществить, — в этом несомненно кроется одна из форм счастья. Но не единственная. Не испытывая и тени каких-либо желаний, Зефирен Ксирдаль был вполне счастлив.
Утром 10 мая этот счастливый смертный сидел удобно развалившись в своем единственном кресле так, что ноги его, опиравшиеся на подоконник, находились на несколько сантиметров выше головы, и с особым наслаждением покуривал трубку. Забавы ради он при этом занимался разгадкой ребусов и загадок, отпечатанных на бумаге, из которой был склеен кулек, полученный от бакалейщика, отпускавшего ему какие-то припасы. Покончив с этим важным делом, то есть разгадав все загадки, Ксирдаль швырнул кулек в груду бумаг и небрежно протянул левую руку в сторону стола со смутным намерением достать оттуда какой-нибудь предмет, — безразлично, какой именно.
Его левая рука ухватила пачку неразвернутых газет. Зефирен Ксирдаль вытащил из нее наудачу первую попавшуюся. Как выяснилось, это был номер газеты «Журналь», полученный с неделю назад. Такая старая газета не способна была отпугнуть читателя, живущего вне времени и пространства.
Ксирдаль опустил глаза на первую страницу, но не прочел ни одной строки. За первой страницей последовала вторая, третья, и так до последней. Здесь он углубился в чтение объявлений. Затем, полагая, что переходит к следующей странице, по рассеянности вернулся к первой.
Взгляд его совершенно случайно коснулся строк первой статьи, и какой-то проблеск сознания мелькнул в его зрачках, до сих пор выражавших полнейшее отупение.
Блеск в глазах разгорался, превращаясь в пламя, по мере того как чтение приближалось к концу.
— Так!.. Так!.. Так!.. — бормотал Зефирен Ксирдаль, и каждое «так» звучало по-разному. Затем он принялся вторично, уже с полным вниманием, за чтение статьи.
Ксирдаль привык громко разговаривать, сидя в одиночестве у себя в комнате. Он охотно даже обращался к воображаемому слушателю на «вы», создавая себе приятную иллюзию, что перед ним внимательно слушающая его аудитория. Эта воображаемая аудитория была очень многочисленной; ведь в состав ее входили все ученики, поклонники и друзья, которых у Зефирена Ксирдаля никогда не было да никогда и не будет.
На этот раз Ксирдаль оказался менее разговорчивым и ограничился лишь трижды повторенным восклицанием. Неимоверно заинтересованный содержанием статьи, он продолжал читать, не произнося ни слова.
Что же могло вызвать у него столь страстный интерес?
Последним на всем белом свете он только сейчас узнал об уостонском болиде и одновременно — о необычном составе его, так как случай заставил его остановить внимание на статье, трактующей о сказочном золотом шаре.
— Забавная штука! — воскликнул Зефирен, обращаясь к самому себе, когда вторично дочитал статью до конца.
Несколько минут он просидел в задумчивости, затем ноги его соскользнули с подоконника, и он направился к столу. Приступ увлечения работой приближался.
Не мешкая, он разыскал среди других нужный ему научный журнал и сорвал с него бандероль. Журнал раскрылся на той самой странице, которая его интересовала.
Научный журнал имеет право быть технически более оснащенным, чем ежедневная большая газета. И журнал, который Ксирдаль держал в руках, вполне отвечал своему назначению. Все, касающееся болида, — траектория, скорость движения, объем, масса, происхождение, — удостоилось лишь нескольких скупых слов, следовавших за целыми страницами, заполненными хитроумными кривыми и алгебраическими формулами.
Зефирен Ксирдаль без особых усилий усвоил эту довольно неудобоваримую умственную пищу, после чего он взглянул на небо и выяснил, что ни единое облачко не омрачало его лазурь.
— Увидим! — прошептал он, в то же время нетерпеливо производя какие-то расчеты на бумаге.
Вслед за тем Зефирен Ксирдаль просунул руку под груду накопившихся в углу бумаг и жестом, которому лишь длительная практика могла придать такую удивительную точность, швырнул всю груду в противоположный угол комнаты.
— Удивительно, какой у меня порядок! — произнес он, с видимым удовлетворением удостоверившись, что после произведенной только что уборки, в полном соответствии с его предположением, обнаружилась подзорная труба, покрытая толстым слоем пыли, словно бутылка столетнего вина.
Пододвинуть трубу к окну, направить ее на ту точку небосвода, которая была определена произведенным расчетом, и припасть глазом к окуляру — на все это потребовалось не более минуты.
— Совершенно точно, — произнес Зефирен Ксирдаль после нескольких минут наблюдения.
Еще две-три минуты раздумья, и затем он решительно взял шляпу и принялся спускаться со своего седьмого этажа, держа путь на улицу Друо, в банк Лекера, которым эта улица с полным правом гордилась.
По каким бы делам ни отправлялся Зефирен Ксирдаль, ему был известен лишь один способ передвижения. Ни омнибуса, ни трамвая, ни фиакра он не признавал. Как велико ни было расстояние до намеченной цели, — он неизменно шагал пешком.
Но даже и тут, в этом самом простом и распространенном виде спорта, он не мог не проявлять оригинальности. Опустив глаза, ворочая широкими плечами, он шагал по городу так, словно бы это была пустыня. Коляски, пешеходы — все были ему равно безразличны. Не удивительно поэтому, что с уст прохожих, которым он умудрялся отдавить ноги, срывались эпитеты вроде
— «невежа», «неотесанный болван», «хам». А сколько еще более крепких ругательств отпускали по его адресу возчики: ведь им приходилось на полном ходу осаживать лошадей, дабы избежать «происшествия», в котором на долю Зефирена Ксирдаля досталась бы роль жертвы.
Но Ксирдаль ничего не замечал. Не слыша хора проклятий, поднимавшегося за его спиной, как волны позади быстро плывущего судна, он, нисколько не смущаясь, широкими и уверенными шагами отмерял свой путь.
Не больше двадцати минут понадобилось ему, чтобы добраться до улицы Друо и до банка Лекер.
— Дядя у себя? — спросил он у швейцара, поднявшегося при его приближении со стула.
— Да, господин Ксирдаль.
— Он один?
— Один.
Зефирен Ксирдаль толкнул обитую мягким ковром дверь и вошел в кабинет банкира.
— Как? Это ты? — машинально спросил господин Лекер при виде своего названного племянника.
— Раз я стою здесь перед вами собственной персоной, — ответил Зефирен Ксирдаль, — ваш вопрос по меньшей мере излишен и отвечать было бы уж совсем незачем.
Господин Лекер, привыкший к странностям своего крестника, которого с полным основанием считал человеком неуравновешенным, хотя одновременно почти гениальным, от души рассмеялся.
— Ты, разумеется, прав, — сказал он. — Но ответить «да» было бы проще и короче. Ну, а цель твоего визита, осмелюсь спросить?
— Можете спросить…
— Не стоит! — прервал его господин Лекер. — Мой второй вопрос столь же излишен, как и первый. Мне ведь известно по опыту, что ты появляешься только тогда, когда тебе нужны деньги.
— Да разве вы не мой банкир? — воскликнул Ксирдаль.
— Так-то оно так, — согласился господин Лекер. — Но ты довольно странный клиент. Не разрешишь ли ты по этому поводу дать тебе совет?
— Если вам это может доставить удовольствие…
— Совет заключается в том, чтобы ты проявлял несколько меньше экономии. Черт возьми, дорогой мой, как ты проводишь свою молодость? Имеешь ли ты хоть малейшее представление о состоянии твоего счета?
— Ни малейшего!
— Твой счет — нечто чудовищное! Только и всего! Родители оставили тебе капитал, приносящий пятнадцать тысяч франков в год, а ты умудряешься с трудом потратить четыре тысячи.
— Вот так штука! — произнес Ксирдаль, как будто бы крайне пораженный таким заявлением, которое он выслушивал по меньшей мере в двадцатый раз.
— Я говорю то, что есть. Так что у тебя проценты нарастают на проценты. Я не помню сейчас в точности, каковы твои ресурсы на данное число, но твой кредит несомненно превышает сто тысяч франков. На что прикажешь употребить эти деньги?
— Я обдумаю этот вопрос, — с невозмутимой серьезностью ответил Ксирдаль. — Впрочем, если эти деньги вас тяготят, избавьтесь от них.
— Каким образом?
— Отдайте их.
— Кому?
— Да кому угодно! Не все ли мне равно!
Господин Лекер пожал плечами.
— Хорошо. Так сколько же тебе нужно сегодня? — спросил он. — Двести франков, как обычно?
— Десять тысяч франков, — ответил Зефирен Ксирдаль.
— Десять тысяч франков? — с удивлением переспросил Лекер. — Вот это ново! Что же ты намерен сделать с такой суммой?
— Совершить путешествие.
— Прекрасная мысль. Но в какую страну?
— Я и сам еще не знаю, — заявил Зефирен Ксирдаль.
Господин Лекер, явно забавляясь, лукаво поглядывал на своего крестника и клиента.
— Прекрасно! — произнес он вполне серьезно. — Вот тебе десять тысяч франков. Это все?
— Нет, — ответил Зефирен Ксирдаль, — мне нужен еще участок земли.
— Участок земли? — повторил Лекер, совершенно пораженный. — Какой участок?
— Ну, участок как участок; Два или три квадратных километра.
— Небольшой участок, — холодно заметил господин Лекер и продолжал с насмешкой в голосе: — И где же? На Итальянском бульваре?
— Нет, — ответил Зефирен Ксирдаль. — Не во Франции.
— Так где же? Говори.
— Я и сам еще не знаю, — во второй раз сказал Ксирдаль, нисколько, однако, не смущаясь.
Господин Лекер с трудом удерживался от смеха.
— Ну что ж, по крайней мере выбор не ограничен, — заметил он. — Но скажи мне, дружочек, не… рехнулся ли ты случайно? Что за чушь ты порешь, скажи на милость?
— Я имею в виду одно дело, — заявил Ксирдаль, и лоб его от напряжения мысли перерезали глубокие морщины.
— Дело! — воскликнул господин Лекер с крайним изумлением. — Чтобы подобный чудак вдруг заговорил о «делах»… Нет, тут можно с ума сойти!
— Да, дело, — подтвердил Ксирдаль.
— Крупное? — спросил Лекер.
— Как сказать, — небрежно произнес Зефирен Ксирдаль, — каких-нибудь пять-шесть тысяч миллиардов франков.
На этот раз господин Лекер бросил на своего крестника озабоченный взгляд. Если этот человек не шутил, то, значит, он помешался, по-настоящему помешался.
— Сколько ты сказал? — переспросил банкир.
— От пяти до шести тысяч миллиардов франков, — повторил Зефирен Ксирдаль самым безразличным тоном.
— Да в своем ли ты уме. Зефирен? — настойчиво продолжал господин Лекер.
— Известно ли тебе, что на всем земном шаре нет такого количества золота, которое могло бы составить сотую долю этой баснословной суммы?
— На земном шаре — возможно, — сказал Ксирдаль. — Но в другом месте» — вот это еще вопрос!
— В другом месте?
— Да! В четырехстах километрах отсюда по вертикали.
Словно молния озарила мозг банкира. Он, как и все, был осведомлен о происходившем благодаря газетам, которые не переставали пережевывать тему болида, и Лекер подумал, что, кажется, он начинает понимать, в чем дело. Догадка его и в самом деле была правильной.
— Болид? — проговорил он, невольно побледнев.
— Да, болид, — с полным хладнокровием подтвердил Ксирдаль.
Если бы любой другой, а не его крестник, затеял с ним такой разговор, можно не сомневаться, что господин Лекер приказал бы незамедлительно вышвырнуть посетителя за дверь. Минуты банкира представляют слишком большую ценность, чтобы их можно было затрачивать на выслушивание всяких дурацких разговоров. Но Зефирен Ксирдаль не был похож на «любого другого». То, что голова его была «с трещинкой», — в этом, увы, сомнения не было. Но в этой голове таилась искра гениальности, для которой a priori не было ничего невозможного.
— Ты решил извлечь пользу из болида? — спросил господин Лекер, в упор глядя на своего крестника.
— А почему бы и нет? Что в этом необыкновенного?
— Но ведь этот болид находится в четырехстах километрах над землей, ты сам это только что подтвердил. Не собираешься же ты взобраться на такую высоту?
— А к чему это, если я заставлю его свалиться?
— Каким способом?
— Я-то знаю, каким, и этого достаточно.
— Знаешь… Знаешь… Как ты можешь воздействовать на тело, находящееся на таком расстоянии? Где ты найдешь точку опоры? Какие силы ты для этого применишь?
— Слишком долго пришлось бы объяснять вам это, — произнес Зефирен Ксирдаль. — Да и бесполезно: вы все равно ничего не поймете.
— Ты удивительно любезен! — произнес банкир, нисколько не обидевшись.
Снисходя к просьбам крестного, Ксирдаль все же согласился дать ему кое-какие краткие объяснения. Автор этой любопытной истории позволит себе внести в эти объяснения Ксирдаля еще более значительные сокращения, указав, что, несмотря на свою, всем известную склонность к самым невероятным гипотезам, он отнюдь не стремится выступать в защиту хотя и интересных, но чересчур смелых теорий.
По мнению Зефирена Ксирдаля, материя есть не что иное, как видимость; она не имеет реальной сущности. Он считает, что это можно доказать нашей неспособностью представить себе ее внутреннюю структуру. Если разложить материю на молекулы, атомы, мельчайшие частицы, то всегда будет оставаться еще более мелкая доля, для которой это деление будет продолжаться до тех пор и опять начинаться сначала, пока не останется такая элементарная частица, которая уже не будет материей. Эта элементарная нематериальная частица и есть энергия.
— Я, я открыл его, а не тот мошенник на своей вышке! Метеор принадлежит мне, и если он когда-нибудь упадет на землю, я стану обладателем состояния в пять тысяч восемьсот миллиардов!
А доктор Гьюдельсон в это время твердил, угрожающе протягивая руку к башне на Элизабет-стрит:
— Моя собственность!.. Мое состояние, которое должно по наследству достаться моим детям! Оно сейчас носится в пространстве. Но если метеору суждено упасть на землю, он должен принадлежать мне и я буду тогда обладателем пяти тысяч восьмисот миллиардов!
Да что и говорить! Всякие там Вандербилты, Асторы, Рокфеллеры, Пирпонты-Морганы, Гульды и прочие американские крезы, не говоря о Ротшильдах, оказались бы в таком случае всего лишь мелкими рантье по сравнению с доктором Гьюдельсоном или с мистером Форсайтом.
Вот как обстояло дело. И если наши астрономы-любители не теряли головы, то нужно признать, что головы крепко сидели у них на плечах.
Фрэнсис и миссис Гьюдельсон прекрасно понимали, чем все это могло кончиться. Но каким способом остановить обоих соперников, неудержимо скользивших по наклонной плоскости? Говорить с ними спокойно было немыслимо. Казалось, они совсем забыли о предстоящей свадьбе и думали лишь о своем соперничестве, которое, к сожалению, поддерживалось местными газетами.
Статьи этих газет, обычно таких спокойных, пылали теперь яростью, и всякие темные личности, вмешивавшиеся в это дело, способны были довести до дуэли самых миролюбивых людей.
«Пэнч» постоянно подзадоривал обоих противников своими остротами и карикатурами. Если эта газета и не подливала масла в огонь, то зато сыпала в него соль своих ехидных шуток, и от этой соли огонь трещал, разбрасывая искры.
Кругом уже начинали опасаться, что мистер Форсайт и доктор Гьюдельсон будут сражаться за свой болид с оружием в руках или попытаются разрешить свой спор путем американской дуэли. А такой исход вряд ли пошел бы на пользу жениху и невесте.
К счастью для всеобщего мира, в то время как эти одержимые с каждым днем все больше теряли способность здраво рассуждать, широкая публика постепенно успокаивалась. Ясным для всех становилось, одно: состоит ли болид из золота, равна ли его стоимость тысячам миллиардов, или нет, — это безразлично, раз он остается недосягаемым.
А то, что он был недосягаем, не подлежало сомнению. Описав свой круг, он каждый раз появлялся в той точке неба, которая заранее была указана вычислениями ученых. Скорость его движения, следовательно, оставалась неизменной, и, как в самом начале писал «Уостон стандарт», не было никаких оснований предполагать, чтобы она когда-либо уменьшилась. И, следовательно, болид будет вечно двигаться вокруг Земли, как он, по всей видимости, двигался вокруг нее и раньше.
Такие соображения, повторявшиеся на страницах газет всего мира, способствовали успокоению умов. С каждым днем все более угасал интерес к болиду, и люди возвращались к своим повседневным делам, со вздохом расставаясь с мечтой о неуловимом сокровище.
«Пэнч» в номере от 9 мая, отметив наступившее безразличие публики к тому, что еще недавно вызывало такое страстное возбуждение, продолжал расточать остроумие по адресу обоих «изобретателей метеора».
«До каких пор, — с деланным пафосом и возмущением восклицал „Пэнч“ в конце своей статьи, — будут оставаться безнаказанными злодеи, которых мы уже однажды заклеймили презрением? Мало того, что они собирались одним ударом разрушить город, в котором увидели свет, они теперь еще готовы разорить наиболее почтенные семейства! На прошлой неделе один из наших друзей, поддавшись их обманчивым и лживым уверениям, за два дня спустил доставшееся ему по наследству значительное состояние. Несчастный строил свои расчеты на миллиардах, сокрытых в болиде. Какая судьба ожидает бедных детишек нашего друга теперь, когда эти миллиарды ускользают у нас из-под… вернее, пролетают над нашим носом? Нужно ли пояснять, что „друг“ этот — лишь символическая фигура, и таких несчастных легион. Поэтому мы предлагаем всем жителям земного шара возбудить судебное дело против мистера Форсайта и доктора Сиднея Гьюдельсона на предмет взыскания с них убытка в сумме пяти тысяч семисот восьмидесяти миллиардов. И мы требуем, чтобы их без всякого снисхождения заставили заплатить эту сумму».
К счастью, заинтересованные лица так и не узнали, что им угрожает столь беспрецедентный и весьма сложный процесс.
В то время как остальные смертные обратились к своим земным делам, господа Дин Форсайт и Сидней Гьюдельсон продолжали витать в небесной синеве и не переставали ощупывать ее своими телескопами.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
на протяжении которой у Зефирена Ксирдаля зарождается идея, и даже не одна, а две
О Зефирене Ксирдале среди окружающих принято было говорить: «Зефирен Ксирдаль?.. Ну и тип!» Да и в самом деле: как по внешности, так и по своим внутренним данным Зефирен Ксирдаль был личностью довольно необыкновенной.Длинный, неуклюжий, часто в сорочке без воротничка и всегда без манжет, в брюках «штопором», в жилете, на котором не хватало по меньшей мере двух третей пуговиц, в пиджаке неимоверных размеров с карманами, оттопыренными массой самых разнообразных предметов, — все это грязное, засаленное и вытащенное совершенно случайно из груды разрозненных предметов одежды, — таков был сам Зефирен Ксирдаль, и таково было его представление об изяществе. От плеч, изогнутых, как свод погреба, свешивались длинные, чуть не в километр руки, с непомерно большими, волосатыми и очень проворными кистями, явно указывавшими на то, что владелец их лишь через крайне неопределенные промежутки времени дает им возможность соприкоснуться с мылом.
Если голова его и являлась, как полагается, вершиной всей его фигуры, то, значит, природа не могла выйти из положения иначе. Лицо этого оригинала было безобразно до предела. И в то же время трудно было бы найти что-либо более влекущее к себе, чем эти нескладные и противоречивые черты. Тяжелый, квадратный подбородок, большой рот с толстыми губами, открывающими великолепные зубы, нос широкий, приплюснутый, уши, словно в ужасе старавшиеся избежать соприкосновения с черепом, — все это могло вызвать лишь очень смутное воспоминание о прекрасном Антиное. Зато лоб, грандиозно слепленный и редкого благородства очертаний, венчал это странное лицо, как храм венчает холм, — храм, могущий вместить в себе самые высокие мысли; И вот, наконец, чтобы совершенно сбить с толку человека, видавшего Зефирена Ксирдаля впервые, — большие выпуклые глаза, выражавшие, в зависимости от времени и настроения, то самый проникновенный ум, то самую безнадежную тупость.
Его внутренний мир не менее разительно отличал его от банальности-современников.
Не поддаваясь никакому регулярному обучению, он с самых ранних лет заявил, что учиться будет самостоятельно, и родителям ничего не оставалось, как подчиниться его непреклонной воле. Жалеть об этом им особенно не пришлось. В возрасте, когда другие еще просиживают классные парты в лицее, Зефирен Ксирдаль («шутки ради», как он говорил) выдержал поочередно конкурсные экзамены во все высшие учебные заведения и на этих экзаменах неизменно оказывался первым.
Но одержанные победы мгновенно предавались забвению. Соответствующим учебным заведениям неизменно приходилось вычеркивать из списков лауреата, не пожелавшего явиться к началу занятий.
Восемнадцати лет он лишился родителей и при полной свободе действий стал обладателем годового дохода в пятнадцать тысяч франков. Зефирен Ксирдаль поспешил поставить свою подпись всюду, где этого требовал его крестный и опекун, банкир Робер Лекер, которого Зефирен с детства привык называть «дядей». Затем, свободный от всяких забот, он поселился в двух крошечных комнатках в седьмом этаже дома на улице Кассет в Париже.
Он жил там еще и тогда, когда ему минул тридцать один год.
С тех пор как он поселился в этих комнатах, стены не раздвинулись, а между тем неимоверным было количество предметов, которые Зефирен Ксирдаль умудрился здесь накопить. В одну кучу были свалены электрические машины и батареи, динамомашины, оптические инструменты, реторты и множество других аппаратов и разрозненных частей к ним. Целые пирамиды брошюр, книг, бумаг поднимались от пола, почти достигая потолка, громоздились и на единственном стуле и на столе. Их уровень постепенно повышался, но наш чудак даже не замечал перемены. А когда весь этот бумажный хлам начинал мешать ему, Зефирен находил простой выход из положения. Одним движением руки он отшвыривал бумаги в противоположный конец комнаты, после чего со спокойной душой усаживался работать за столом, на котором теперь царил полный порядок, — ведь на нем не оставалось ничего и можно было опять навалить на него новые груды бумаг и книг.
Чем же занимался Зефирен Ксирдаль?
Чаще всего, — нельзя не признаться в этом, — окутанный душистыми клубами табачного дыма, исходившими из его неугасимой трубки, он предавался мечтам и размышлениям. Но иногда, через самые неопределенные промежутки времени, случалось, что в мозгу его зарождалась идея. В такие дни он обычным для него способом наводил на столе порядок, скидывая с него ударом кулака все, что там лежало, и усаживался за стол, из-за которого поднимался не раньше, чем работа приходила к концу — будь то через сорок минут или через сорок часов. Поставив последнюю точку, он оставлял на столе лист бумаги, содержавший результаты его изысканий, и этот лист служил основой будущей груды бумаг, которой предстояло быть сброшенной с этого места при следующей вспышке, исследовательской страсти.
При подобных порывах, повторявшихся через неопределенные промежутки, он углублялся в самые разнообразные вопросы. Высшая математика, физика, химия, физиология, философия, чистые науки и науки прикладные — поочередно привлекали его внимание. Какова бы ни была задача, он увлекался ею с одинаковой горячностью, с одинаковым пылом и не отступал, пока не добивался решения… разве что…
Разве что… какая-нибудь новая идея так же неожиданно не завладевала им. В таких случаях этот безудержный фантазер пускался в погоню за новой бабочкой, яркие краски которой действовали на него, как гипноз, и, опьяненный своим новым увлечением, даже и думать забывал о том, чем еще недавно был полностью поглощен.
Но в конце концов он некоторое время спустя возвращался к нерешенной проблеме. В один прекрасный день, случайно натолкнувшись на забытые наброски, он с новым пылом впрягался в эту работу и доводил ее до конца, даже если подобных перерывов на протяжении всей работы бывало несколько.
Сколько подчас остроумных, подчас глубоких гипотез, сколько интересных заключений и выводов в самых трудных и сложных вопросах, как точных наук, так и наук экспериментальных, сколько практических изобретений покоилось в бумажной груде, которую Зефирен Ксирдаль презрительно попирал ногой! Никогда этому странному человеку не приходило даже на ум извлечь выгоду из своей сокровищницы, разве что кто-нибудь из его немногих друзей пожалуется в его присутствии на бесплодность своих поисков в какой-нибудь области.
«Погодите, — говорил тогда Ксирдаль, — у меня как будто есть что-то по этому поводу».
И протянув руку, он, руководствуясь удивительным чутьем, сразу же вытаскивал из-под тысячи других измятых листков нужную ему заметку и отдавал ее приятелю, разрешая использовать ее как угодно. Ни разу при этом не мелькнуло у него даже и мысли, что, поступая так, он нарушает собственные интересы.
Деньги? К чему они ему? Когда ему бывали нужны деньги, он заходил к своему крестному, господину Роберу Лекеру. Перестав быть его опекуном, Робер Лекер продолжал оставаться его банкиром, и Ксирдаль был уверен, что, возвращаясь от крестного, он будет иметь в своем распоряжении нужную ему сумму и сможет ее расходовать, пока она не иссякнет. С того самого времени, как он поселился на улице Кассет, Ксирдаль поступал именно так, и был вполне удовлетворен. Испытывать без конца новые желания, имея притом возможность их осуществить, — в этом несомненно кроется одна из форм счастья. Но не единственная. Не испытывая и тени каких-либо желаний, Зефирен Ксирдаль был вполне счастлив.
Утром 10 мая этот счастливый смертный сидел удобно развалившись в своем единственном кресле так, что ноги его, опиравшиеся на подоконник, находились на несколько сантиметров выше головы, и с особым наслаждением покуривал трубку. Забавы ради он при этом занимался разгадкой ребусов и загадок, отпечатанных на бумаге, из которой был склеен кулек, полученный от бакалейщика, отпускавшего ему какие-то припасы. Покончив с этим важным делом, то есть разгадав все загадки, Ксирдаль швырнул кулек в груду бумаг и небрежно протянул левую руку в сторону стола со смутным намерением достать оттуда какой-нибудь предмет, — безразлично, какой именно.
Его левая рука ухватила пачку неразвернутых газет. Зефирен Ксирдаль вытащил из нее наудачу первую попавшуюся. Как выяснилось, это был номер газеты «Журналь», полученный с неделю назад. Такая старая газета не способна была отпугнуть читателя, живущего вне времени и пространства.
Ксирдаль опустил глаза на первую страницу, но не прочел ни одной строки. За первой страницей последовала вторая, третья, и так до последней. Здесь он углубился в чтение объявлений. Затем, полагая, что переходит к следующей странице, по рассеянности вернулся к первой.
Взгляд его совершенно случайно коснулся строк первой статьи, и какой-то проблеск сознания мелькнул в его зрачках, до сих пор выражавших полнейшее отупение.
Блеск в глазах разгорался, превращаясь в пламя, по мере того как чтение приближалось к концу.
— Так!.. Так!.. Так!.. — бормотал Зефирен Ксирдаль, и каждое «так» звучало по-разному. Затем он принялся вторично, уже с полным вниманием, за чтение статьи.
Ксирдаль привык громко разговаривать, сидя в одиночестве у себя в комнате. Он охотно даже обращался к воображаемому слушателю на «вы», создавая себе приятную иллюзию, что перед ним внимательно слушающая его аудитория. Эта воображаемая аудитория была очень многочисленной; ведь в состав ее входили все ученики, поклонники и друзья, которых у Зефирена Ксирдаля никогда не было да никогда и не будет.
На этот раз Ксирдаль оказался менее разговорчивым и ограничился лишь трижды повторенным восклицанием. Неимоверно заинтересованный содержанием статьи, он продолжал читать, не произнося ни слова.
Что же могло вызвать у него столь страстный интерес?
Последним на всем белом свете он только сейчас узнал об уостонском болиде и одновременно — о необычном составе его, так как случай заставил его остановить внимание на статье, трактующей о сказочном золотом шаре.
— Забавная штука! — воскликнул Зефирен, обращаясь к самому себе, когда вторично дочитал статью до конца.
Несколько минут он просидел в задумчивости, затем ноги его соскользнули с подоконника, и он направился к столу. Приступ увлечения работой приближался.
Не мешкая, он разыскал среди других нужный ему научный журнал и сорвал с него бандероль. Журнал раскрылся на той самой странице, которая его интересовала.
Научный журнал имеет право быть технически более оснащенным, чем ежедневная большая газета. И журнал, который Ксирдаль держал в руках, вполне отвечал своему назначению. Все, касающееся болида, — траектория, скорость движения, объем, масса, происхождение, — удостоилось лишь нескольких скупых слов, следовавших за целыми страницами, заполненными хитроумными кривыми и алгебраическими формулами.
Зефирен Ксирдаль без особых усилий усвоил эту довольно неудобоваримую умственную пищу, после чего он взглянул на небо и выяснил, что ни единое облачко не омрачало его лазурь.
— Увидим! — прошептал он, в то же время нетерпеливо производя какие-то расчеты на бумаге.
Вслед за тем Зефирен Ксирдаль просунул руку под груду накопившихся в углу бумаг и жестом, которому лишь длительная практика могла придать такую удивительную точность, швырнул всю груду в противоположный угол комнаты.
— Удивительно, какой у меня порядок! — произнес он, с видимым удовлетворением удостоверившись, что после произведенной только что уборки, в полном соответствии с его предположением, обнаружилась подзорная труба, покрытая толстым слоем пыли, словно бутылка столетнего вина.
Пододвинуть трубу к окну, направить ее на ту точку небосвода, которая была определена произведенным расчетом, и припасть глазом к окуляру — на все это потребовалось не более минуты.
— Совершенно точно, — произнес Зефирен Ксирдаль после нескольких минут наблюдения.
Еще две-три минуты раздумья, и затем он решительно взял шляпу и принялся спускаться со своего седьмого этажа, держа путь на улицу Друо, в банк Лекера, которым эта улица с полным правом гордилась.
По каким бы делам ни отправлялся Зефирен Ксирдаль, ему был известен лишь один способ передвижения. Ни омнибуса, ни трамвая, ни фиакра он не признавал. Как велико ни было расстояние до намеченной цели, — он неизменно шагал пешком.
Но даже и тут, в этом самом простом и распространенном виде спорта, он не мог не проявлять оригинальности. Опустив глаза, ворочая широкими плечами, он шагал по городу так, словно бы это была пустыня. Коляски, пешеходы — все были ему равно безразличны. Не удивительно поэтому, что с уст прохожих, которым он умудрялся отдавить ноги, срывались эпитеты вроде
— «невежа», «неотесанный болван», «хам». А сколько еще более крепких ругательств отпускали по его адресу возчики: ведь им приходилось на полном ходу осаживать лошадей, дабы избежать «происшествия», в котором на долю Зефирена Ксирдаля досталась бы роль жертвы.
Но Ксирдаль ничего не замечал. Не слыша хора проклятий, поднимавшегося за его спиной, как волны позади быстро плывущего судна, он, нисколько не смущаясь, широкими и уверенными шагами отмерял свой путь.
Не больше двадцати минут понадобилось ему, чтобы добраться до улицы Друо и до банка Лекер.
— Дядя у себя? — спросил он у швейцара, поднявшегося при его приближении со стула.
— Да, господин Ксирдаль.
— Он один?
— Один.
Зефирен Ксирдаль толкнул обитую мягким ковром дверь и вошел в кабинет банкира.
— Как? Это ты? — машинально спросил господин Лекер при виде своего названного племянника.
— Раз я стою здесь перед вами собственной персоной, — ответил Зефирен Ксирдаль, — ваш вопрос по меньшей мере излишен и отвечать было бы уж совсем незачем.
Господин Лекер, привыкший к странностям своего крестника, которого с полным основанием считал человеком неуравновешенным, хотя одновременно почти гениальным, от души рассмеялся.
— Ты, разумеется, прав, — сказал он. — Но ответить «да» было бы проще и короче. Ну, а цель твоего визита, осмелюсь спросить?
— Можете спросить…
— Не стоит! — прервал его господин Лекер. — Мой второй вопрос столь же излишен, как и первый. Мне ведь известно по опыту, что ты появляешься только тогда, когда тебе нужны деньги.
— Да разве вы не мой банкир? — воскликнул Ксирдаль.
— Так-то оно так, — согласился господин Лекер. — Но ты довольно странный клиент. Не разрешишь ли ты по этому поводу дать тебе совет?
— Если вам это может доставить удовольствие…
— Совет заключается в том, чтобы ты проявлял несколько меньше экономии. Черт возьми, дорогой мой, как ты проводишь свою молодость? Имеешь ли ты хоть малейшее представление о состоянии твоего счета?
— Ни малейшего!
— Твой счет — нечто чудовищное! Только и всего! Родители оставили тебе капитал, приносящий пятнадцать тысяч франков в год, а ты умудряешься с трудом потратить четыре тысячи.
— Вот так штука! — произнес Ксирдаль, как будто бы крайне пораженный таким заявлением, которое он выслушивал по меньшей мере в двадцатый раз.
— Я говорю то, что есть. Так что у тебя проценты нарастают на проценты. Я не помню сейчас в точности, каковы твои ресурсы на данное число, но твой кредит несомненно превышает сто тысяч франков. На что прикажешь употребить эти деньги?
— Я обдумаю этот вопрос, — с невозмутимой серьезностью ответил Ксирдаль. — Впрочем, если эти деньги вас тяготят, избавьтесь от них.
— Каким образом?
— Отдайте их.
— Кому?
— Да кому угодно! Не все ли мне равно!
Господин Лекер пожал плечами.
— Хорошо. Так сколько же тебе нужно сегодня? — спросил он. — Двести франков, как обычно?
— Десять тысяч франков, — ответил Зефирен Ксирдаль.
— Десять тысяч франков? — с удивлением переспросил Лекер. — Вот это ново! Что же ты намерен сделать с такой суммой?
— Совершить путешествие.
— Прекрасная мысль. Но в какую страну?
— Я и сам еще не знаю, — заявил Зефирен Ксирдаль.
Господин Лекер, явно забавляясь, лукаво поглядывал на своего крестника и клиента.
— Прекрасно! — произнес он вполне серьезно. — Вот тебе десять тысяч франков. Это все?
— Нет, — ответил Зефирен Ксирдаль, — мне нужен еще участок земли.
— Участок земли? — повторил Лекер, совершенно пораженный. — Какой участок?
— Ну, участок как участок; Два или три квадратных километра.
— Небольшой участок, — холодно заметил господин Лекер и продолжал с насмешкой в голосе: — И где же? На Итальянском бульваре?
— Нет, — ответил Зефирен Ксирдаль. — Не во Франции.
— Так где же? Говори.
— Я и сам еще не знаю, — во второй раз сказал Ксирдаль, нисколько, однако, не смущаясь.
Господин Лекер с трудом удерживался от смеха.
— Ну что ж, по крайней мере выбор не ограничен, — заметил он. — Но скажи мне, дружочек, не… рехнулся ли ты случайно? Что за чушь ты порешь, скажи на милость?
— Я имею в виду одно дело, — заявил Ксирдаль, и лоб его от напряжения мысли перерезали глубокие морщины.
— Дело! — воскликнул господин Лекер с крайним изумлением. — Чтобы подобный чудак вдруг заговорил о «делах»… Нет, тут можно с ума сойти!
— Да, дело, — подтвердил Ксирдаль.
— Крупное? — спросил Лекер.
— Как сказать, — небрежно произнес Зефирен Ксирдаль, — каких-нибудь пять-шесть тысяч миллиардов франков.
На этот раз господин Лекер бросил на своего крестника озабоченный взгляд. Если этот человек не шутил, то, значит, он помешался, по-настоящему помешался.
— Сколько ты сказал? — переспросил банкир.
— От пяти до шести тысяч миллиардов франков, — повторил Зефирен Ксирдаль самым безразличным тоном.
— Да в своем ли ты уме. Зефирен? — настойчиво продолжал господин Лекер.
— Известно ли тебе, что на всем земном шаре нет такого количества золота, которое могло бы составить сотую долю этой баснословной суммы?
— На земном шаре — возможно, — сказал Ксирдаль. — Но в другом месте» — вот это еще вопрос!
— В другом месте?
— Да! В четырехстах километрах отсюда по вертикали.
Словно молния озарила мозг банкира. Он, как и все, был осведомлен о происходившем благодаря газетам, которые не переставали пережевывать тему болида, и Лекер подумал, что, кажется, он начинает понимать, в чем дело. Догадка его и в самом деле была правильной.
— Болид? — проговорил он, невольно побледнев.
— Да, болид, — с полным хладнокровием подтвердил Ксирдаль.
Если бы любой другой, а не его крестник, затеял с ним такой разговор, можно не сомневаться, что господин Лекер приказал бы незамедлительно вышвырнуть посетителя за дверь. Минуты банкира представляют слишком большую ценность, чтобы их можно было затрачивать на выслушивание всяких дурацких разговоров. Но Зефирен Ксирдаль не был похож на «любого другого». То, что голова его была «с трещинкой», — в этом, увы, сомнения не было. Но в этой голове таилась искра гениальности, для которой a priori не было ничего невозможного.
— Ты решил извлечь пользу из болида? — спросил господин Лекер, в упор глядя на своего крестника.
— А почему бы и нет? Что в этом необыкновенного?
— Но ведь этот болид находится в четырехстах километрах над землей, ты сам это только что подтвердил. Не собираешься же ты взобраться на такую высоту?
— А к чему это, если я заставлю его свалиться?
— Каким способом?
— Я-то знаю, каким, и этого достаточно.
— Знаешь… Знаешь… Как ты можешь воздействовать на тело, находящееся на таком расстоянии? Где ты найдешь точку опоры? Какие силы ты для этого применишь?
— Слишком долго пришлось бы объяснять вам это, — произнес Зефирен Ксирдаль. — Да и бесполезно: вы все равно ничего не поймете.
— Ты удивительно любезен! — произнес банкир, нисколько не обидевшись.
Снисходя к просьбам крестного, Ксирдаль все же согласился дать ему кое-какие краткие объяснения. Автор этой любопытной истории позволит себе внести в эти объяснения Ксирдаля еще более значительные сокращения, указав, что, несмотря на свою, всем известную склонность к самым невероятным гипотезам, он отнюдь не стремится выступать в защиту хотя и интересных, но чересчур смелых теорий.
По мнению Зефирена Ксирдаля, материя есть не что иное, как видимость; она не имеет реальной сущности. Он считает, что это можно доказать нашей неспособностью представить себе ее внутреннюю структуру. Если разложить материю на молекулы, атомы, мельчайшие частицы, то всегда будет оставаться еще более мелкая доля, для которой это деление будет продолжаться до тех пор и опять начинаться сначала, пока не останется такая элементарная частица, которая уже не будет материей. Эта элементарная нематериальная частица и есть энергия.