Что же такое энергия? Зефирен Ксирдаль признается, что ничего об этом не знает. Так как человек связан с внешним миром только с помощью своих чувств, а человеческие чувства весьма восприимчивы ко всяким возбуждениям материального порядка, то все, что не является материей, остается для нас неизвестным. Если можно усилием чистого разума допустить существование нематериального мира, то все же невозможно представить его природу за неимением каких-либо данных для сравнения. И так будет продолжаться до тех пор, пока человечество не обогатится новыми чувствами, что a priori вовсе не кажется абсурдным.
Как бы там ни было в действительности, но, по утверждению Зефирена Ксирдаля, энергия, наполняющая пространство, вечно колеблется между двумя противоположными пределами: абсолютным равновесием, которое может быть достигнуто лишь при равномерном распределении ее в пространстве, и абсолютной концентрацией в одной точке, которая в таком случае была бы окружена совершенной пустотой. Но так как пространство бесконечно, эти два предела одинаково недостижимы. Из этого вытекает, что энергия находится в состоянии постоянного движения. Поскольку материальные тела постоянно поглощают энергию, то эта концентрация вызывает в другом месте относительную пустоту, а материя в свою очередь излучает в пространство энергию, которую поглотила.
Итак, в противовес классической аксиоме: «Ничто не исчезает, ничто не создается». Зефирен Ксирдаль утверждает: «Все исчезает и все создается». Вечно разрушающееся вещество всегда создается вновь. Каждое изменение состояния сопровождается излучением энергии и разрушением вещества. Если такое разрушение не может быть отмечено нашими приборами, то лишь по причине их несовершенства: ведь огромное количество энергии заключено в неизмеримо малой частице материи. Этим объясняется, по мнению Зефирена Ксирдаля, почему звезды отдалены друг от друга такими огромными по сравнению с их незначительной величиной расстояниями.
Такое разрушение, хотя и невидимое, все же происходит. Звук, тепло, электричество, свет могут служить тому косвенным доказательством. Все эти явления не что иное, как излучаемая материя, и с их помощью проявляется освобожденная энергия, хотя еще в грубой и полуматериальной форме. Чистая сублимированная энергия может существовать только за пределами материальных миров. Она окружает мироздание своего рода динамосферой и держит материальные миры в состоянии напряжения, прямо пропорциональном их массе и расстоянию от их поверхности. Проявление энергии, ее стремление ко все возрастающей конденсации и создает силы притяжения.
Такова теория, изложенная Зефиреном Ксирдалем и повергшая Робера Лекера в полную растерянность.
— Принимая во внимание все сказанное, — заявил в заключение Зефирен Ксирдаль, словно бы все изложенное им не представляло ничего необыкновенного, — мне достаточно будет освободить некоторое количество энергии и направить ее на избранную мною точку в пространстве. Это позволит мне воздействовать на любое тело вблизи этой точки, особенно если размер тела не будет очень велик, то есть, иными словами, если оно не будет содержать в себе, как я вам объяснил, значительного количества энергии. Это просто, как дважды Два.
— И ты обладаешь способом освободить эту энергию? — спросил господин Лекер.
— Я обладаю способом, — а к тому все и сводится, — освободить ей путь, устранив с него все вещественное и материальное.
— В таком случае ты мог бы вывести из строя всю небесную механику! — воскликнул Лекер.
Зефирена Ксирдаля нисколько не смутила чудовищность подобного предположения.
— В настоящее время, — скромно признался он, — сконструированная мною машина способна дать еще слишком слабые результаты. Тем не менее она в состоянии воздействовать на несчастный болид весом всего лишь в каких-нибудь несколько тысяч тонн.
— Да будет так! — проговорил господин Лекер. — Но куда ты собираешься сбросить твой болид?
— На мой участок.
— Какой участок?
— Тот самый, который вы приобретете для меня, когда я произведу все необходимые подсчеты. Я напишу вам по этому поводу. Выберу я, разумеется, по возможности пустынную местность, где земля стоит недорого. У вас, наверное, возникнут затруднения при заключении купчей. Я не вполне свободен в выборе, и может случиться, что места будут малодоступные.
— Это уж мое дело, — сказал банкир. — Телеграф изобрели именно на такой случай. В этом отношении я отвечаю тебе за все.
Успокоенный такими заверениями и снабженный десятью тысячами франков, которые он тут же засунул в карман, Зефирен Ксирдаль отправился домой. Едва заперев за собой дверь, он уселся за стол, предварительно освободив место обычным для него взмахом руки.
Приступ увлечения работой явно дошел до апогея.
Всю ночь бился он над расчетами. Зато утром решение было найдено. Он определил силу, которую следовало приложить к болиду, продолжительность действия этой силы, направление, которое следовало ей дать, точное время и место падения метеора.
Взявшись за перо, он тут же написал господину Лекеру обещанное письмо, спустился вниз, бросил письмо в почтовый ящик и сразу же вернулся к себе.
Заперев дверь, он подошел к тому самому углу, куда он накануне с такой удивительной ловкостью швырнул груду бумаг, загромождавших до этого подзорную трубу. Сегодня оказалось необходимым произвести ту же операцию в обратном порядке, — Ксирдаль подсунул руку под бумаги и уверенным движением отправил их на старое место.
Это вторичное «наведение порядка» привело к тому, что на свет появилось подобие черноватого ящика, который Зефирен Ксирдаль без труда приподнял с пола, перенес на середину комнаты и поставил лицом к окну.
Во внешнем виде этого ящика, окрашенного в темный цвет, не было ничего примечательного. Внутри были расположены катушки, соединенные с цепью лампочек, острия которых связывались попарно тонкой медной проволокой. Над ящиком; в фокусе металлического рефлектора, висела укрепленная на стержне еще одна заостренная с обоих концов лампочка, не соединенная с предыдущими никаким видимым проводником.
Зефирен Ксирдаль повернул металлический рефлектор в направлении, соответствующем расчетам, произведенным за истекшую ночь. Затем, удостоверившись, что все в порядке, он вложил в нижнюю часть ящика какую-то трубочку, изливавшую яркий свет. Производя все эти действия, он громко, по своему обыкновению, разговаривал, словно желая своим ораторским искусством пленить обширную аудиторию.
— Вот это, милостивые государи, — ораторствовал он, — ксирдалиум, вещество в сто тысяч раз более радиоактивное, чем радий. Должен признаться, что применяю я в данном случае это вещество с целью поразить воображение публики. Не то чтобы оно могло принести вред, — ведь Земля сама по себе излучает достаточно энергии и в добавлении ее нет необходимости. Это — крупинка соли в море. Но небольшой театральный эффект все же не повредит при постановке такого значительного опыта.
Продолжая разговаривать, он закрыл ящик, который соединил двумя проводами с элементами батареи, стоявшей на полке.
— Нейтрально-винтообразные токи, милостивые государи, — продолжал Зефирен Ксирдаль, — поскольку они нейтральны, естественно обладают свойством отталкивать все тела без исключения, заряжены ли эти тела положительным или отрицательным потенциалом. С другой стороны, будучи винтообразными, эти токи начинают винтообразное движение, что понятно даже ребенку… А все-таки — как удачно, что я их открыл… Все в жизни может пригодиться.
Когда ток был включен, из ящика стало доноситься нежное жужжание и голубой свет сверкнул в лампочке, вращавшейся на стержне. Почти сразу вращательное движение стало ускоряться, и скорость его возрастала с каждой секундой, в конце концов превратившись в настоящий вихрь.
Зефирен Ксирдаль несколько минут следил за этим безумным кружением, затем перевел взгляд в пространство, в направлении, параллельном оси металлического рефлектора.
На первый взгляд действие машины не проявлялось никакими реальными признаками. И все же внимательный наблюдатель заметил бы довольно странное явление: пылинки, висевшие в воздухе, войдя в контакт с металлическим рефлектором, как будто уже не могли преодолеть этого барьера и бешено кружились, словно натолкнувшись на невидимое препятствие. Скопившись вместе, они образовывали в воздухе подобие усеченного конуса, основание которого опиралось на окружность рефлектора. В двух-трех метрах от машины этот конус, образовавшийся из неуловимо малых вращающихся частиц, постепенно принимал форму цилиндра диаметром в несколько сантиметров. Этот состоящий из пылинок цилиндр сохранял свою форму и за окном, на открытом воздухе (несмотря на довольно резкий ветер), и продолжал тянуться все дальше, пока не исчезал вдали.
— Честь имею, милостивые государи, доложить вам, что все идет отлично,
— объявил Зефирен Ксирдаль, опускаясь на свое единственное кресло и закуривая искусно набитую трубку.
Полчаса спустя он остановил машину, которую затем несколько раз снова и снова пускал в ход как в этот день, так и в последующие дни, стараясь при каждом новом опыте поворачивать рефлектор в несколько ином направлении. В течение девятнадцати дней он с неукоснительной точностью повторял одни и те же действия.
На двадцатый день, едва только он успел пустить в ход машину и закурить свою верную трубку, как демон изобретательства снова овладел им. Одно из последствий теории беспрерывного разрушения материи, которую Зефирен вкратце изложил Роберу Лекеру, в этот момент вырисовывалось перед ним с ослепительной яркостью. Мгновенно, как это бывало с ним всегда, он представил себе принцип электрической батареи, способной самозаряжаться путем ряда последовательных реакций. Последняя из этих реакций должна была привести разложившиеся тела в их первоначальное состояние. Такая батарея действовала бы до тех пор, пока используемые вещества не исчезли бы полностью, превратившись в энергию. Практически это было бы вечным движением.
— Вот так штука! Вот так штука! — бормотал Зефирен Ксирдаль, охваченный сильнейшим волнением.
Он погрузился в размышления, как умел погружаться, сосредоточив на одном пункте все жизненные силы своего организма. Такая сконцентрированная мысль, направленная на разрешение одной задачи, была подобна светящейся кисти, в которой слились воедино все солнечные лучи.
— Это неоспоримо! — произнес он наконец, выражая вслух то, к чему пришел ценой величайшего внутреннего напряжения. — Надо немедленно попробовать.
Зефирен Ксирдаль схватил шляпу, кубарем скатился со своего седьмого этажа и бросился к столяру, мастерская которого находилась на противоположной стороне улицы. В кратких и точных словах он объяснил мастеру, что именно ему нужно — нечто вроде колеса на железной оси с подвешенными к ободу двадцатью семью ковшами, размеры которых он точно указал. Эти подвесные ковши предназначались для соответствующего числа стаканчиков. Стаканчики эти при вращении колеса должны были сохранять вертикальное положение.
Дав все необходимые объяснения и распорядившись, чтобы заказ-был выполнен немедленно, Ксирдаль отправился дальше. Пройдя с полкилометра, он завернул к торговцу химическими препаратами, у которого издавна пользовался доверием и уважением. Здесь Ксирдаль отобрал нужные ему двадцать семь стаканчиков. Приказчик тщательно упаковал, их в плотную бумагу и обвязал прочной веревкой, к которой прикрепил еще удобную деревянную ручку.
Когда все было уложено, Ксирдаль с пакетом в руках уже собрался домой, как вдруг в дверях магазина нос к носу столкнулся с одним из своих немногих друзей, очень знающим бактериологом. Ксирдаль, поглощенный своими мыслями, не заметил бактериолога, но бактериолог заметил Ксирдаля.
— Как? Да это Ксирдаль! — воскликнул он, и губы его сложились в приветливую улыбку. — Вот так встреча!
При звуке знакомого голоса Ксирдаль решился открыть свои большие глаза и узреть внешний мир.
— Как? — повторил он, как эхо. — Марсель Леру?
— Он самый!
— Очень рад вас видеть! Как дела?
— Дела у меня — как у человека, собирающегося сесть в поезд. Таким, каким вы меня видите, с походным мешком за плечами, в который положено три носовых платка и еще кое-какие туалетные принадлежности, я сейчас помчусь на берег моря, где буду целую неделю упиваться свежим воздухом.
— Счастливчик! — сказал Зефирен Ксирдаль.
— От вас самого зависит стать таким же счастливчиком. Потеснившись немного, мы уж как-нибудь вдвоем уместимся в поезде.
— Айв самом деле… — начал Ксирдаль.
— Может быть, вас что-нибудь задерживает в Париже?
— Да нет же.
— Вы ничем особенным не заняты? Не поставили, случайно, какого-нибудь опыта?
Ксирдаль добросовестно порылся в памяти.
— Ровно ничем, — ответил он.
— В таком случае я попробую соблазнить вас. Неделя полного отдыха пойдет вам на пользу… А как хорошо будет вволю поболтать, лежа на песке!
— Уж не говоря о том, — перебил его Ксирдаль, — что это даст мне возможность уяснить вопрос о приливах, который давно меня интересует. Этот вопрос отчасти связан с проблемами общего характера, которыми я сейчас занимаюсь. Я как раз об этом думал, когда встретился с вами, — закончил он трогательно, убежденный, что именно так оно и было.
— Значит, решено?
— Решено!
— Ну, тогда в путь!.. Да, но… наверно, придется забежать к вам домой, а я не знаю, успеем ли мы тогда на поезд…
— Незачем! — с уверенностью ответил Ксирдаль. — У меня при себе все необходимое.
И рассеянный ученый указал глазами на пакет с двадцатью семью стаканчиками.
— Чудесно! — весело воскликнул Марсель Леру.
И оба друга бодрым шагом двинулись по направлению к вокзалу.
— Понимаете, дорогой Леру, я предполагаю, что поверхностное натяжение…
Какая-то пара, попавшаяся им навстречу, принудила собеседников отодвинуться друг от друга, и последние слова утонули в уличном шуме. Зефирен а Ксирдаля такая мелочь смутить не могла, и он спокойно продолжал излагать свою мысль, обращаясь то к одному, то к другому прохожему, у которых это красноречие не могло не вызвать удивления. Но оратор ничего не замечал и продолжал разглагольствовать, бодро рассекая волны парижского людского океана.
А в то время как Ксирдаль, целиком поглощенный своей новой мыслью, широко шагая, спешил к поезду, который должен был увезти его из города, на улице Кассет, в комнате, расположенной в седьмом этаже, безобидный на вид черный ящик продолжал тихо жужжать, металлический рефлектор, как и раньше, отбрасывал лучи голубоватого света, а цилиндр, образовавшийся из пляшущих пылинок, прямой и хрупкий, устремлялся в неведомую даль.
Предоставленная самой себе, машина, которую Ксирдаль, забыв о самом ее существовании, не счел нужным выключить, продолжала свою никем не направляемую таинственную работу.
В обсерваториях кое-какие астрономы еще изредка бросали беглый взгляд на золотой шар, проплывавший над их головами, но, занятые решением других загадок мироздания, быстро отворачивались от него.
Земля приобрела второго спутника, — вот и все! Золотой ли это спутник, или железный, — не все ли равно ученым, для которых весь мир — просто математическая абстракция?
Приходится пожалеть, что мистер Форсайт и доктор Гьюдельсон не обладали таким душевным спокойствием. Растущее вокруг них равнодушие не способно было успокоить их разгоряченные воображения, и они продолжали наблюдать за болидом — их собственным болидом — со страстью, граничившей с безумием. Стоило появиться метеору, как они уже оказывались на своем посту и замирали, припадая глазом к объективу трубы или телескопа даже и тогда, когда метеор поднимался всего лишь на несколько градусов над горизонтом.
Погода оставалась великолепной и, к сожалению, благоприятствовала их страсти: им удавалось теперь лицезреть метеор раз по двенадцать в сутки. Суждено ли ему свалиться на землю, или нет, но необыкновенные свойства этого метеора делали его единственным в своем роде и предвещали ему вечную» славу. Это сознание еще усиливало болезненное желание соперников, чтобы честь открытия болида была признана не за обоими, а за одним из них.
Тщетно было в таких условиях надеяться на примирение соперников. Даже напротив: непреодолимая стена ненависти с каждым днем вырастала все выше. И миссис Гьюдельсон и Фрэнсис Гордон слишком хорошо это понимали. Фрэнсис Гордон уже не сомневался в том, что дядя будет всеми силами противиться его браку, а миссис Гьюдельсон уже перестала надеяться на покорность мужа, когда наступит долгожданный день. Нечего было обманывать, себя. К отчаянию жениха и невесты, к возмущению мисс Лу и Митс, свадьба, если ей вообще суждено было состояться, отодвигалась на весьма неопределенный, возможно очень отдаленный срок.
Но судьба решила еще больше усложнить положение, и без того достаточно серьезное.
Вечером 11 мая мистер Форсайт, который, по обыкновению, глядел в телескоп, внезапно глухо вскрикнув, отскочил, затем набросал что-то на бумаге и снова вернулся на свое место. Затем он опять отбежал, и такое странное поведение продолжалось до тех пор, пока болид не скрылся за горизонтом.
Мистер Форсайт побледнел как полотно, и дыхание его стало таким прерывистым, что Омикрон, думая, что господин его заболел, бросился к нему на помощь. Но Форсайт, жестом отстранив его, шатаясь, как пьяный, скрылся у себя в кабинете и заперся на ключ.
С тех пор мистер Форсайт больше не показывался. В течение тридцати с лишним часов он пробыл без еды и питья. Один только раз Фрэнсис добился, чтобы дверь отперли. Но она открылась настолько скупо, что Фрэнсису с трудом удалось в щелку разглядеть своего дядю. Мистер Форсайт казался совершенно разбитым и ужасно расстроенным. Взгляд его выражал безумие, и Фрэнсис, растерявшись, остановился у порога.
— Что тебе нужно от меня? — спросил мистер Форсайт.
— Но, дядюшка, — воскликнул Фрэнсис, — вот уже целые сутки как вы сидите взаперти. Позвольте мне по крайней мере хоть принести вам поесть.
— Ничего мне не нужно, кроме тишины и покоя, — ответил Форсайт, — и прошу тебя оказать мне величайшую услугу — не нарушать моего одиночества.
Эти слова, произнесенные с непоколебимой твердостью и в то же время звучавшие непривычно ласково, произвели на Фрэнсиса настолько сильное впечатление, что он не решился настаивать. Да вряд ли это было бы возможно, так как дверь при последнем слове астронома захлопнулась. Племяннику оставалось только ретироваться, так ничего и не добившись.
Утром 13 мая, за два дня до предполагаемой свадьбы, Фрэнсис, сидя у миссис Гьюдельсон, чуть ли не в двадцатый раз описывал эту сцену, создававшую новый повод для беспокойства.
— Ничего не понимаю, — произнесла, вздохнув, миссис Гьюдельсон. — Можно подумать, что и мистер Форсайт и мой муж сошли с ума.
— Как? — воскликнул Фрэнсис. — Ваш муж? Разве с доктором тоже что-нибудь неладно?
— Да, — вынуждена была признаться миссис Гьюдельсон. — Оба они ведут себя так, будто сговорились. У моего мужа это началось немного позже — вот и все. У себя в кабинете он заперся только со вчерашнего дня. С тех пор он больше не показывался, и вы можете себе представить, как мы тревожимся.
— Просто голову можно потерять! — воскликнул Фрэнсис.
— То, что вы рассказали мне о мистере Форсайте, — продолжала миссис Гьюдельсон, — заставляет меня предположить, что они снова одновременно сделали какое-нибудь открытие, относящееся к их проклятому болиду. Принимая во внимание их настроение, это не сулит ничего доброго.
— Ах, если бы я имела право распоряжаться… — вмешалась Лу.
— Что бы вы сделали, дорогая сестричка? — спросил Фрэнсис Гордон.
— Что бы я сделала? Очень просто. Я бы отправила этот подлый золотой шар куда-нибудь подальше… так далеко, чтоб его не было видно даже в самую лучшую трубу.
Возможно, что исчезновение болида и в самом деле вернуло бы покой мистеру Форсайту и доктору Гьюдельсону. Кто знает — если бы метеор навсегда скрылся из глаз, быть может угасла бы их нелепая вражда.
Но вряд ли можно было рассчитывать на такую случайность. Болид будет здесь и в день свадьбы, и после него, и всегда, раз он с ненарушимой правильностью движется по своей неизменной орбите.
— В конце концов, — произнес Фрэнсис, — скоро все выяснится. Не позже чем через два дня им обоим придется принять окончательное решение, и тогда мы будем знать, что нас ожидает.
Когда Фрэнсис вернулся на Элизабет-стрит, ему показалось, что последние события как будто бы не грозят тяжелыми последствиями. Мистер Форсайт, как узнал Фрэнсис, покинул свой кабинет и молча поглотил обильный завтрак. Сейчас, измученный, но сытый до отвала, он спал мертвым сном, в то время как Омикрон выполнял в городе какое-то его поручение.
— Ты видела дядю, перед тем как он уснул? — спросил Фрэнсис у верной Митс.
— Видела, как тебя вижу, сынок, — ответила старуха. — Ведь я подавала ему завтрак.
— Он был голоден?
— Как волк! Проглотил все, что было приготовлено к завтраку: сбитую яишенку, холодный ростбиф, картофель, пудинг с фруктовым соусом. Ни крошечки не оставил.
— А как он выглядел?
— Не так уж плохо. Только бледный он стал, как провидение, а глаза красные. Я посоветовала ему промыть глаза бурной кислотой, но он как будто даже и не слышал.
— Он ничего не велел передать мне?
— Ни тебе, ни кому другому. Он ел не раскрывая рта, а потом собрался спать. Но раньше послал своего друга Крона в «Уостон стандарт».
— В «Уостон стандарт»! — воскликнул Фрэнсис. — Бьюсь об заклад, что послал туда сообщение о результатах своей работы. Снова начнется газетная полемика. Только этого еще не хватало!.
На следующее утро, взяв в руки «Уостон стандарт», Фрэнсис с горечью ознакомился с этим сообщением Дина Форсайта. Ясно было, что появился новый повод для соперничества, грозившего разбить счастье молодого человека. Отчаяние Фрэнсиса еще возросло, когда он убедился, что оба соперника снова пришли к цели dead heat [10]. В то время как «Уостон стандарт» опубликовал заметку мистера Дина Форсайта, газета «Уостон морнинг» поместила подобное же сообщение доктора Сиднея Гьюдельсона. Итак, отчаянной борьбе, в которой ни одному из соперников до сих пор не удалось добиться какого-либо преимущества, суждено было продолжаться!
Совершенно тождественные по началу, обе заметки значительно расходились в своих выводах. Такое различие взглядов неизбежно должно было вызвать новые споры, что могло, впрочем, принести и некоторую пользу: как будто намечалась возможность впоследствии разграничить заслуги обоих соперников.
Одновременно с Фрэнсисом всему Уостону, а одновременно с Уостоном всему миру, по которому через посредство телеграфных и телефонных проводов мгновенно разнеслась эта новость, стало известно о сенсационном сообщении двух астрономов с Элизабет-стрит и с Морисс-стрит. И эта новость тотчас же стала предметом самых страстных споров на всем земном шаре.
Могло ли появиться более поразительное сообщение и было ли достаточно оснований для всеобщего возбуждения — пусть рассудит читатель.
Мистер Форсайт и доктор Гьюдельсон сообщали, что их непрекращавшиеся наблюдения дали им возможность отметить несомненное нарушение курса, по которому двигался болид. Его орбита, до сих пор направленная точно с севера на юг, теперь несколько отклонилась к линии северо-восток — юго-запад. Значительно большее изменение было в то же время отмечено в отношении расстояния болида от поверхности земли. Расстояние это бесспорно несколько уменьшилось, хотя скорость движения болида не увеличилась. Из этих наблюдений, а также и на основании произведенных ими вычислений, оба астронома пришли к выводу, что метеор отклоняется от своей постоянной орбиты и непременно должен упасть на землю. Место и дату падения теперь уже представляется возможным уточнить.
Но если в начале своих сообщений мистер Форсайт и доктор Гьюдельсон сходились на одном, то дальше их выводы резко отличались друг от друга.
В то время как один, основываясь на сложнейших расчетах, предсказывал, что болид упадет 28 июня в южной части Японии, второй, проделав столь же сложные вычисления, утверждал, что падение болида произойдет 7 июля где-то в Патагонии.
Как бы там ни было в действительности, но, по утверждению Зефирена Ксирдаля, энергия, наполняющая пространство, вечно колеблется между двумя противоположными пределами: абсолютным равновесием, которое может быть достигнуто лишь при равномерном распределении ее в пространстве, и абсолютной концентрацией в одной точке, которая в таком случае была бы окружена совершенной пустотой. Но так как пространство бесконечно, эти два предела одинаково недостижимы. Из этого вытекает, что энергия находится в состоянии постоянного движения. Поскольку материальные тела постоянно поглощают энергию, то эта концентрация вызывает в другом месте относительную пустоту, а материя в свою очередь излучает в пространство энергию, которую поглотила.
Итак, в противовес классической аксиоме: «Ничто не исчезает, ничто не создается». Зефирен Ксирдаль утверждает: «Все исчезает и все создается». Вечно разрушающееся вещество всегда создается вновь. Каждое изменение состояния сопровождается излучением энергии и разрушением вещества. Если такое разрушение не может быть отмечено нашими приборами, то лишь по причине их несовершенства: ведь огромное количество энергии заключено в неизмеримо малой частице материи. Этим объясняется, по мнению Зефирена Ксирдаля, почему звезды отдалены друг от друга такими огромными по сравнению с их незначительной величиной расстояниями.
Такое разрушение, хотя и невидимое, все же происходит. Звук, тепло, электричество, свет могут служить тому косвенным доказательством. Все эти явления не что иное, как излучаемая материя, и с их помощью проявляется освобожденная энергия, хотя еще в грубой и полуматериальной форме. Чистая сублимированная энергия может существовать только за пределами материальных миров. Она окружает мироздание своего рода динамосферой и держит материальные миры в состоянии напряжения, прямо пропорциональном их массе и расстоянию от их поверхности. Проявление энергии, ее стремление ко все возрастающей конденсации и создает силы притяжения.
Такова теория, изложенная Зефиреном Ксирдалем и повергшая Робера Лекера в полную растерянность.
— Принимая во внимание все сказанное, — заявил в заключение Зефирен Ксирдаль, словно бы все изложенное им не представляло ничего необыкновенного, — мне достаточно будет освободить некоторое количество энергии и направить ее на избранную мною точку в пространстве. Это позволит мне воздействовать на любое тело вблизи этой точки, особенно если размер тела не будет очень велик, то есть, иными словами, если оно не будет содержать в себе, как я вам объяснил, значительного количества энергии. Это просто, как дважды Два.
— И ты обладаешь способом освободить эту энергию? — спросил господин Лекер.
— Я обладаю способом, — а к тому все и сводится, — освободить ей путь, устранив с него все вещественное и материальное.
— В таком случае ты мог бы вывести из строя всю небесную механику! — воскликнул Лекер.
Зефирена Ксирдаля нисколько не смутила чудовищность подобного предположения.
— В настоящее время, — скромно признался он, — сконструированная мною машина способна дать еще слишком слабые результаты. Тем не менее она в состоянии воздействовать на несчастный болид весом всего лишь в каких-нибудь несколько тысяч тонн.
— Да будет так! — проговорил господин Лекер. — Но куда ты собираешься сбросить твой болид?
— На мой участок.
— Какой участок?
— Тот самый, который вы приобретете для меня, когда я произведу все необходимые подсчеты. Я напишу вам по этому поводу. Выберу я, разумеется, по возможности пустынную местность, где земля стоит недорого. У вас, наверное, возникнут затруднения при заключении купчей. Я не вполне свободен в выборе, и может случиться, что места будут малодоступные.
— Это уж мое дело, — сказал банкир. — Телеграф изобрели именно на такой случай. В этом отношении я отвечаю тебе за все.
Успокоенный такими заверениями и снабженный десятью тысячами франков, которые он тут же засунул в карман, Зефирен Ксирдаль отправился домой. Едва заперев за собой дверь, он уселся за стол, предварительно освободив место обычным для него взмахом руки.
Приступ увлечения работой явно дошел до апогея.
Всю ночь бился он над расчетами. Зато утром решение было найдено. Он определил силу, которую следовало приложить к болиду, продолжительность действия этой силы, направление, которое следовало ей дать, точное время и место падения метеора.
Взявшись за перо, он тут же написал господину Лекеру обещанное письмо, спустился вниз, бросил письмо в почтовый ящик и сразу же вернулся к себе.
Заперев дверь, он подошел к тому самому углу, куда он накануне с такой удивительной ловкостью швырнул груду бумаг, загромождавших до этого подзорную трубу. Сегодня оказалось необходимым произвести ту же операцию в обратном порядке, — Ксирдаль подсунул руку под бумаги и уверенным движением отправил их на старое место.
Это вторичное «наведение порядка» привело к тому, что на свет появилось подобие черноватого ящика, который Зефирен Ксирдаль без труда приподнял с пола, перенес на середину комнаты и поставил лицом к окну.
Во внешнем виде этого ящика, окрашенного в темный цвет, не было ничего примечательного. Внутри были расположены катушки, соединенные с цепью лампочек, острия которых связывались попарно тонкой медной проволокой. Над ящиком; в фокусе металлического рефлектора, висела укрепленная на стержне еще одна заостренная с обоих концов лампочка, не соединенная с предыдущими никаким видимым проводником.
Зефирен Ксирдаль повернул металлический рефлектор в направлении, соответствующем расчетам, произведенным за истекшую ночь. Затем, удостоверившись, что все в порядке, он вложил в нижнюю часть ящика какую-то трубочку, изливавшую яркий свет. Производя все эти действия, он громко, по своему обыкновению, разговаривал, словно желая своим ораторским искусством пленить обширную аудиторию.
— Вот это, милостивые государи, — ораторствовал он, — ксирдалиум, вещество в сто тысяч раз более радиоактивное, чем радий. Должен признаться, что применяю я в данном случае это вещество с целью поразить воображение публики. Не то чтобы оно могло принести вред, — ведь Земля сама по себе излучает достаточно энергии и в добавлении ее нет необходимости. Это — крупинка соли в море. Но небольшой театральный эффект все же не повредит при постановке такого значительного опыта.
Продолжая разговаривать, он закрыл ящик, который соединил двумя проводами с элементами батареи, стоявшей на полке.
— Нейтрально-винтообразные токи, милостивые государи, — продолжал Зефирен Ксирдаль, — поскольку они нейтральны, естественно обладают свойством отталкивать все тела без исключения, заряжены ли эти тела положительным или отрицательным потенциалом. С другой стороны, будучи винтообразными, эти токи начинают винтообразное движение, что понятно даже ребенку… А все-таки — как удачно, что я их открыл… Все в жизни может пригодиться.
Когда ток был включен, из ящика стало доноситься нежное жужжание и голубой свет сверкнул в лампочке, вращавшейся на стержне. Почти сразу вращательное движение стало ускоряться, и скорость его возрастала с каждой секундой, в конце концов превратившись в настоящий вихрь.
Зефирен Ксирдаль несколько минут следил за этим безумным кружением, затем перевел взгляд в пространство, в направлении, параллельном оси металлического рефлектора.
На первый взгляд действие машины не проявлялось никакими реальными признаками. И все же внимательный наблюдатель заметил бы довольно странное явление: пылинки, висевшие в воздухе, войдя в контакт с металлическим рефлектором, как будто уже не могли преодолеть этого барьера и бешено кружились, словно натолкнувшись на невидимое препятствие. Скопившись вместе, они образовывали в воздухе подобие усеченного конуса, основание которого опиралось на окружность рефлектора. В двух-трех метрах от машины этот конус, образовавшийся из неуловимо малых вращающихся частиц, постепенно принимал форму цилиндра диаметром в несколько сантиметров. Этот состоящий из пылинок цилиндр сохранял свою форму и за окном, на открытом воздухе (несмотря на довольно резкий ветер), и продолжал тянуться все дальше, пока не исчезал вдали.
— Честь имею, милостивые государи, доложить вам, что все идет отлично,
— объявил Зефирен Ксирдаль, опускаясь на свое единственное кресло и закуривая искусно набитую трубку.
Полчаса спустя он остановил машину, которую затем несколько раз снова и снова пускал в ход как в этот день, так и в последующие дни, стараясь при каждом новом опыте поворачивать рефлектор в несколько ином направлении. В течение девятнадцати дней он с неукоснительной точностью повторял одни и те же действия.
На двадцатый день, едва только он успел пустить в ход машину и закурить свою верную трубку, как демон изобретательства снова овладел им. Одно из последствий теории беспрерывного разрушения материи, которую Зефирен вкратце изложил Роберу Лекеру, в этот момент вырисовывалось перед ним с ослепительной яркостью. Мгновенно, как это бывало с ним всегда, он представил себе принцип электрической батареи, способной самозаряжаться путем ряда последовательных реакций. Последняя из этих реакций должна была привести разложившиеся тела в их первоначальное состояние. Такая батарея действовала бы до тех пор, пока используемые вещества не исчезли бы полностью, превратившись в энергию. Практически это было бы вечным движением.
— Вот так штука! Вот так штука! — бормотал Зефирен Ксирдаль, охваченный сильнейшим волнением.
Он погрузился в размышления, как умел погружаться, сосредоточив на одном пункте все жизненные силы своего организма. Такая сконцентрированная мысль, направленная на разрешение одной задачи, была подобна светящейся кисти, в которой слились воедино все солнечные лучи.
— Это неоспоримо! — произнес он наконец, выражая вслух то, к чему пришел ценой величайшего внутреннего напряжения. — Надо немедленно попробовать.
Зефирен Ксирдаль схватил шляпу, кубарем скатился со своего седьмого этажа и бросился к столяру, мастерская которого находилась на противоположной стороне улицы. В кратких и точных словах он объяснил мастеру, что именно ему нужно — нечто вроде колеса на железной оси с подвешенными к ободу двадцатью семью ковшами, размеры которых он точно указал. Эти подвесные ковши предназначались для соответствующего числа стаканчиков. Стаканчики эти при вращении колеса должны были сохранять вертикальное положение.
Дав все необходимые объяснения и распорядившись, чтобы заказ-был выполнен немедленно, Ксирдаль отправился дальше. Пройдя с полкилометра, он завернул к торговцу химическими препаратами, у которого издавна пользовался доверием и уважением. Здесь Ксирдаль отобрал нужные ему двадцать семь стаканчиков. Приказчик тщательно упаковал, их в плотную бумагу и обвязал прочной веревкой, к которой прикрепил еще удобную деревянную ручку.
Когда все было уложено, Ксирдаль с пакетом в руках уже собрался домой, как вдруг в дверях магазина нос к носу столкнулся с одним из своих немногих друзей, очень знающим бактериологом. Ксирдаль, поглощенный своими мыслями, не заметил бактериолога, но бактериолог заметил Ксирдаля.
— Как? Да это Ксирдаль! — воскликнул он, и губы его сложились в приветливую улыбку. — Вот так встреча!
При звуке знакомого голоса Ксирдаль решился открыть свои большие глаза и узреть внешний мир.
— Как? — повторил он, как эхо. — Марсель Леру?
— Он самый!
— Очень рад вас видеть! Как дела?
— Дела у меня — как у человека, собирающегося сесть в поезд. Таким, каким вы меня видите, с походным мешком за плечами, в который положено три носовых платка и еще кое-какие туалетные принадлежности, я сейчас помчусь на берег моря, где буду целую неделю упиваться свежим воздухом.
— Счастливчик! — сказал Зефирен Ксирдаль.
— От вас самого зависит стать таким же счастливчиком. Потеснившись немного, мы уж как-нибудь вдвоем уместимся в поезде.
— Айв самом деле… — начал Ксирдаль.
— Может быть, вас что-нибудь задерживает в Париже?
— Да нет же.
— Вы ничем особенным не заняты? Не поставили, случайно, какого-нибудь опыта?
Ксирдаль добросовестно порылся в памяти.
— Ровно ничем, — ответил он.
— В таком случае я попробую соблазнить вас. Неделя полного отдыха пойдет вам на пользу… А как хорошо будет вволю поболтать, лежа на песке!
— Уж не говоря о том, — перебил его Ксирдаль, — что это даст мне возможность уяснить вопрос о приливах, который давно меня интересует. Этот вопрос отчасти связан с проблемами общего характера, которыми я сейчас занимаюсь. Я как раз об этом думал, когда встретился с вами, — закончил он трогательно, убежденный, что именно так оно и было.
— Значит, решено?
— Решено!
— Ну, тогда в путь!.. Да, но… наверно, придется забежать к вам домой, а я не знаю, успеем ли мы тогда на поезд…
— Незачем! — с уверенностью ответил Ксирдаль. — У меня при себе все необходимое.
И рассеянный ученый указал глазами на пакет с двадцатью семью стаканчиками.
— Чудесно! — весело воскликнул Марсель Леру.
И оба друга бодрым шагом двинулись по направлению к вокзалу.
— Понимаете, дорогой Леру, я предполагаю, что поверхностное натяжение…
Какая-то пара, попавшаяся им навстречу, принудила собеседников отодвинуться друг от друга, и последние слова утонули в уличном шуме. Зефирен а Ксирдаля такая мелочь смутить не могла, и он спокойно продолжал излагать свою мысль, обращаясь то к одному, то к другому прохожему, у которых это красноречие не могло не вызвать удивления. Но оратор ничего не замечал и продолжал разглагольствовать, бодро рассекая волны парижского людского океана.
А в то время как Ксирдаль, целиком поглощенный своей новой мыслью, широко шагая, спешил к поезду, который должен был увезти его из города, на улице Кассет, в комнате, расположенной в седьмом этаже, безобидный на вид черный ящик продолжал тихо жужжать, металлический рефлектор, как и раньше, отбрасывал лучи голубоватого света, а цилиндр, образовавшийся из пляшущих пылинок, прямой и хрупкий, устремлялся в неведомую даль.
Предоставленная самой себе, машина, которую Ксирдаль, забыв о самом ее существовании, не счел нужным выключить, продолжала свою никем не направляемую таинственную работу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
в которой мистеру Дину Форсайту и доктору Гьюдельсону суждено пережить сильнейшее потрясение
Болид теперь уже был хорошо известен всем. Мысленно во всяком случае его ощупали со всех сторон. Определили его орбиту, скорость, вес, объем, его природу, его сущность. Он не вызывал больше беспокойства, — ведь ему было суждено вечно двигаться по своей траектории. Вполне естественно, что интерес публики к этому недосягаемому метеору, утратившему всякую таинственность, постепенно угас.В обсерваториях кое-какие астрономы еще изредка бросали беглый взгляд на золотой шар, проплывавший над их головами, но, занятые решением других загадок мироздания, быстро отворачивались от него.
Земля приобрела второго спутника, — вот и все! Золотой ли это спутник, или железный, — не все ли равно ученым, для которых весь мир — просто математическая абстракция?
Приходится пожалеть, что мистер Форсайт и доктор Гьюдельсон не обладали таким душевным спокойствием. Растущее вокруг них равнодушие не способно было успокоить их разгоряченные воображения, и они продолжали наблюдать за болидом — их собственным болидом — со страстью, граничившей с безумием. Стоило появиться метеору, как они уже оказывались на своем посту и замирали, припадая глазом к объективу трубы или телескопа даже и тогда, когда метеор поднимался всего лишь на несколько градусов над горизонтом.
Погода оставалась великолепной и, к сожалению, благоприятствовала их страсти: им удавалось теперь лицезреть метеор раз по двенадцать в сутки. Суждено ли ему свалиться на землю, или нет, но необыкновенные свойства этого метеора делали его единственным в своем роде и предвещали ему вечную» славу. Это сознание еще усиливало болезненное желание соперников, чтобы честь открытия болида была признана не за обоими, а за одним из них.
Тщетно было в таких условиях надеяться на примирение соперников. Даже напротив: непреодолимая стена ненависти с каждым днем вырастала все выше. И миссис Гьюдельсон и Фрэнсис Гордон слишком хорошо это понимали. Фрэнсис Гордон уже не сомневался в том, что дядя будет всеми силами противиться его браку, а миссис Гьюдельсон уже перестала надеяться на покорность мужа, когда наступит долгожданный день. Нечего было обманывать, себя. К отчаянию жениха и невесты, к возмущению мисс Лу и Митс, свадьба, если ей вообще суждено было состояться, отодвигалась на весьма неопределенный, возможно очень отдаленный срок.
Но судьба решила еще больше усложнить положение, и без того достаточно серьезное.
Вечером 11 мая мистер Форсайт, который, по обыкновению, глядел в телескоп, внезапно глухо вскрикнув, отскочил, затем набросал что-то на бумаге и снова вернулся на свое место. Затем он опять отбежал, и такое странное поведение продолжалось до тех пор, пока болид не скрылся за горизонтом.
Мистер Форсайт побледнел как полотно, и дыхание его стало таким прерывистым, что Омикрон, думая, что господин его заболел, бросился к нему на помощь. Но Форсайт, жестом отстранив его, шатаясь, как пьяный, скрылся у себя в кабинете и заперся на ключ.
С тех пор мистер Форсайт больше не показывался. В течение тридцати с лишним часов он пробыл без еды и питья. Один только раз Фрэнсис добился, чтобы дверь отперли. Но она открылась настолько скупо, что Фрэнсису с трудом удалось в щелку разглядеть своего дядю. Мистер Форсайт казался совершенно разбитым и ужасно расстроенным. Взгляд его выражал безумие, и Фрэнсис, растерявшись, остановился у порога.
— Что тебе нужно от меня? — спросил мистер Форсайт.
— Но, дядюшка, — воскликнул Фрэнсис, — вот уже целые сутки как вы сидите взаперти. Позвольте мне по крайней мере хоть принести вам поесть.
— Ничего мне не нужно, кроме тишины и покоя, — ответил Форсайт, — и прошу тебя оказать мне величайшую услугу — не нарушать моего одиночества.
Эти слова, произнесенные с непоколебимой твердостью и в то же время звучавшие непривычно ласково, произвели на Фрэнсиса настолько сильное впечатление, что он не решился настаивать. Да вряд ли это было бы возможно, так как дверь при последнем слове астронома захлопнулась. Племяннику оставалось только ретироваться, так ничего и не добившись.
Утром 13 мая, за два дня до предполагаемой свадьбы, Фрэнсис, сидя у миссис Гьюдельсон, чуть ли не в двадцатый раз описывал эту сцену, создававшую новый повод для беспокойства.
— Ничего не понимаю, — произнесла, вздохнув, миссис Гьюдельсон. — Можно подумать, что и мистер Форсайт и мой муж сошли с ума.
— Как? — воскликнул Фрэнсис. — Ваш муж? Разве с доктором тоже что-нибудь неладно?
— Да, — вынуждена была признаться миссис Гьюдельсон. — Оба они ведут себя так, будто сговорились. У моего мужа это началось немного позже — вот и все. У себя в кабинете он заперся только со вчерашнего дня. С тех пор он больше не показывался, и вы можете себе представить, как мы тревожимся.
— Просто голову можно потерять! — воскликнул Фрэнсис.
— То, что вы рассказали мне о мистере Форсайте, — продолжала миссис Гьюдельсон, — заставляет меня предположить, что они снова одновременно сделали какое-нибудь открытие, относящееся к их проклятому болиду. Принимая во внимание их настроение, это не сулит ничего доброго.
— Ах, если бы я имела право распоряжаться… — вмешалась Лу.
— Что бы вы сделали, дорогая сестричка? — спросил Фрэнсис Гордон.
— Что бы я сделала? Очень просто. Я бы отправила этот подлый золотой шар куда-нибудь подальше… так далеко, чтоб его не было видно даже в самую лучшую трубу.
Возможно, что исчезновение болида и в самом деле вернуло бы покой мистеру Форсайту и доктору Гьюдельсону. Кто знает — если бы метеор навсегда скрылся из глаз, быть может угасла бы их нелепая вражда.
Но вряд ли можно было рассчитывать на такую случайность. Болид будет здесь и в день свадьбы, и после него, и всегда, раз он с ненарушимой правильностью движется по своей неизменной орбите.
— В конце концов, — произнес Фрэнсис, — скоро все выяснится. Не позже чем через два дня им обоим придется принять окончательное решение, и тогда мы будем знать, что нас ожидает.
Когда Фрэнсис вернулся на Элизабет-стрит, ему показалось, что последние события как будто бы не грозят тяжелыми последствиями. Мистер Форсайт, как узнал Фрэнсис, покинул свой кабинет и молча поглотил обильный завтрак. Сейчас, измученный, но сытый до отвала, он спал мертвым сном, в то время как Омикрон выполнял в городе какое-то его поручение.
— Ты видела дядю, перед тем как он уснул? — спросил Фрэнсис у верной Митс.
— Видела, как тебя вижу, сынок, — ответила старуха. — Ведь я подавала ему завтрак.
— Он был голоден?
— Как волк! Проглотил все, что было приготовлено к завтраку: сбитую яишенку, холодный ростбиф, картофель, пудинг с фруктовым соусом. Ни крошечки не оставил.
— А как он выглядел?
— Не так уж плохо. Только бледный он стал, как провидение, а глаза красные. Я посоветовала ему промыть глаза бурной кислотой, но он как будто даже и не слышал.
— Он ничего не велел передать мне?
— Ни тебе, ни кому другому. Он ел не раскрывая рта, а потом собрался спать. Но раньше послал своего друга Крона в «Уостон стандарт».
— В «Уостон стандарт»! — воскликнул Фрэнсис. — Бьюсь об заклад, что послал туда сообщение о результатах своей работы. Снова начнется газетная полемика. Только этого еще не хватало!.
На следующее утро, взяв в руки «Уостон стандарт», Фрэнсис с горечью ознакомился с этим сообщением Дина Форсайта. Ясно было, что появился новый повод для соперничества, грозившего разбить счастье молодого человека. Отчаяние Фрэнсиса еще возросло, когда он убедился, что оба соперника снова пришли к цели dead heat [10]. В то время как «Уостон стандарт» опубликовал заметку мистера Дина Форсайта, газета «Уостон морнинг» поместила подобное же сообщение доктора Сиднея Гьюдельсона. Итак, отчаянной борьбе, в которой ни одному из соперников до сих пор не удалось добиться какого-либо преимущества, суждено было продолжаться!
Совершенно тождественные по началу, обе заметки значительно расходились в своих выводах. Такое различие взглядов неизбежно должно было вызвать новые споры, что могло, впрочем, принести и некоторую пользу: как будто намечалась возможность впоследствии разграничить заслуги обоих соперников.
Одновременно с Фрэнсисом всему Уостону, а одновременно с Уостоном всему миру, по которому через посредство телеграфных и телефонных проводов мгновенно разнеслась эта новость, стало известно о сенсационном сообщении двух астрономов с Элизабет-стрит и с Морисс-стрит. И эта новость тотчас же стала предметом самых страстных споров на всем земном шаре.
Могло ли появиться более поразительное сообщение и было ли достаточно оснований для всеобщего возбуждения — пусть рассудит читатель.
Мистер Форсайт и доктор Гьюдельсон сообщали, что их непрекращавшиеся наблюдения дали им возможность отметить несомненное нарушение курса, по которому двигался болид. Его орбита, до сих пор направленная точно с севера на юг, теперь несколько отклонилась к линии северо-восток — юго-запад. Значительно большее изменение было в то же время отмечено в отношении расстояния болида от поверхности земли. Расстояние это бесспорно несколько уменьшилось, хотя скорость движения болида не увеличилась. Из этих наблюдений, а также и на основании произведенных ими вычислений, оба астронома пришли к выводу, что метеор отклоняется от своей постоянной орбиты и непременно должен упасть на землю. Место и дату падения теперь уже представляется возможным уточнить.
Но если в начале своих сообщений мистер Форсайт и доктор Гьюдельсон сходились на одном, то дальше их выводы резко отличались друг от друга.
В то время как один, основываясь на сложнейших расчетах, предсказывал, что болид упадет 28 июня в южной части Японии, второй, проделав столь же сложные вычисления, утверждал, что падение болида произойдет 7 июля где-то в Патагонии.