Страница:
— Как бы нам изловчиться и загарпунить кита? — как-то раз сказал моряк. — Было бы у нас подходящее судно да прочный гарпун, я бы первый сказал: «Пошли бить кита, — себя не пожалею, а его одолею».
— Хотелось бы мне посмотреть, как вы орудуете гарпуном, Пенкроф, — заметил Гедеон Спилет. — Зрелище, вероятно, прелюбопытное.
— Прелюбопытное и преопасное. Но мы безоружны, — сказал инженер, — поэтому нечего нам и думать о ките.
— Удивительно, — продолжал журналист, — как это кит заплыл в такие широты?
— Что вы, мистер Спилет, — возразил Герберт, — ведь мы находимся именно в той части Тихого океана, которую английские и американские рыбаки называют «китовым полем», — именно тут, между Новой Зеландией и Южной Америкой, попадается наибольшее количество китов Южного полушария.
— Что верно, то верно, — вставил Пенкроф, — просто даже не пойму, отчего их здесь так мало. А впрочем, какой от них толк, раз невозможно к ним подойти.
И Пенкроф, вздыхая, принялся за работу, ибо каждый матрос в душе рыбак, а если удовольствие от рыбной ловли прямо пропорционально улову, то посудите сами, какие чувства волнуют гарпунщика, когда он видит кита.
Да если бы всё сводилось к одному лишь удовольствию! Ведь колонисты понимали, какую ценную добычу они упускают, как пригодились бы им и ворвань и китовый ус.
А кит словно и не думал покидать воды острова. Наблюдение за животным велось то с плато Кругозора, то из окон Гранитного дворца; когда Герберт и Гедеон Спилет не охотились, они поминутно смотрели в подзорную трубу, как и Наб, иногда отходивший от плиты.
Кит попал в обширную бухту Соединения и стремительно бороздил её воды от мыса Челюсть до мыса Коготь; он плыл при помощи своего удивительно мощного хвостового плавника, на который он налегал, продвигаясь вперёд какими-то скачками и развивая скорость, порою достигавшую двенадцати миль в час. Иногда он так близко подходил к острову, что его можно было хорошо рассмотреть. Оказалось, что это настоящий южный кит; он был чёрного цвета, голова у него была приплюснута больше, чем у китов Северного полушария.
Было видно, как у него из водомётных отверстий высоко взлетает облако пара… или фонтан воды, ибо, как это и не странно, естествоиспытатели и китобои до сих пор ведут споры по этому поводу. Что же он выбрасывает — пар или воду? Есть предположение, что это пар, который превращается в воду, соприкасаясь с холодным воздухом, и оседает, рассыпаясь брызгами.
Одним словом, огромное млекопитающее занимало все помыслы колонистов. Особенно прельщал кит Пенкрофа, даже отвлекал его от работы. Кончилось тем, что наш моряк стал думать только об одном: как бы поймать кита, — так запретный плод манит ребёнка. Моряк даже во сне видел кита, и если бы у него было снаряжение гарпунщика да был бы готов бот, он, конечно, не раздумывая, пустился бы в море вслед за китом.
Но то, что не могли сделать колонисты, сделал случай. 3 мая раздались крики; Наб, стоявший на наблюдательном посту у кухонного окна, сообщил, что кит попал на мель. Герберт и Гедеон Спилет, собравшиеся было на охоту, побросали ружья, Пенкроф отшвырнул топор, Сайрес Смит и Наб присоединились к друзьям, и все побежали к отмели, на которой лежал кит.
Вода спала, а он остался на песчаной отмели у мыса Находки, в трёх милях от Гранитного дворца. Очевидно, киту нелегко было оттуда выбраться. Так или иначе друзья решили, не теряя времени, отрезать ему все пути к отступлению.
Прихватив пики, колья с железными наконечниками, колонисты побежали к мысу. Вот они миновали мост через реку Благодарения, перебрались на правый берег реки, вот идут по песку, а спустя двадцать минут — они уже возле огромного животного, над которым тучей кружат птицы.
— Ну и чудовище! — воскликнул Наб.
Замечание было правильно: кит, принадлежавший к породе южных китов, оказался настоящим исполином восьмидесяти футов длиной, весил, должно быть, не меньше ста пятидесяти тысяч фунтов.
Чудовище лежало на отмели, не било хвостом, не пыталось всплыть, пока прилив был ещё высок.
Когда начался отлив, колонисты обошли вокруг кита и поняли, отчего он лежит неподвижно.
Он был мёртв: в его левом боку колонисты увидели гарпун.
— Следовательно, в наши края заплывают китобойные суда! — живо сказал Гедеон Спилет.
— Откуда вы взяли? — спросил моряк.
— Но ведь гарпун…
— Полно, мистер Спилет, это ничего не значит, — ответил Пенкроф. — Иной кит тысячу миль проплывёт с гарпуном в боку; может статься, нашего кита хватили на самом севере Атлантического океана, а он приплыл умирать на юг Тихого океана.
— И всё же… — произнёс Гедеон Спилет, которого не убедили слова Пенкрофа.
— Это вполне возможно, — заметил Сайрес Смит, — но давайте-ка посмотрим, что это за гарпун. Может быть, китобои, по существующему обычаю, вырезали на нём название своего судна!
И правда, выхватив гарпун, вонзившийся в бок кита, Пенкроф прочёл следующую надпись:
И моряк, размахивая гарпуном, взволнованно повторял название, говорящее так много его сердцу, название порта, где он родился!
Нечего было ждать, что подплывёт «Мария-Стелла», что её экипаж потребует отдать ему кита, раненного гарпуном, поэтому решили разрубить китовую тушу на части, пока она не разложилась. Хищные птицы, уже несколько дней выслеживавшие богатую добычу, налетели на мёртвого кита; колонисты разогнали их, выстрелив из ружей.
Оказалось, что они нашли самку кита, — из её сосцов бежало молоко, а молоко это, по мнению естествоиспытателя Диффенбаха, вполне заменяет коровье, от которого не отличается ни по вкусу, ни по цвету, ни по густоте.
Пенкроф прежде служил на китобойном судне, поэтому тушу разделывали под его руководством по всем правилам: занятие было не из приятных и длилось три дня, но ни один колонист не отказался от работы — даже Гедеон Спилет, который, как заявил Пенкроф, «сумеет из всякой беды выбраться».
Сало разрезали на ровные ломти в два с половиной фута толщиной, затем их разделили на куски весом, вероятно, по тысяче фунтов и растопили в огромных глиняных чанах, которые колонисты привезли к месту работы, ибо им не хотелось загрязнять окрестности плато Кругозора; жира вышло на треть меньше. Но всё же запасы получились изрядные: из одного лишь языка добыли шесть тысяч фунтов жира, а из нижней губы — четыре тысячи.
Пригодился не только жир, благодаря которому колонисты надолго запаслись стеарином и глицерином, мог найти применение и китовый ус, хотя жители Гранитного дворца обходились без зонтов и корсетов. В пасти кита с двух сторон верхней челюсти свисало по ряду эластичных роговых пластинок, их было около восьмисот. Пластинки сужались книзу, и их ряды напоминали две огромные «гребёнки» с зубьями в шесть футов длиною. Эти гребёнки задерживали уйму микроскопических животных, рыбёшек и моллюсков, которыми питается кит.
Закончив, к общему удовольствию, работу и оставив тушу на растерзание прожорливым птицам, под клювами которых она должна была бесследно исчезнуть, колонисты вернулись домой к своим каждодневным делам.
Однако Сайрес Смит не сразу приступил к постройке судна, а принялся что-то мастерить; глядя на него, колонисты сгорали от любопытства. Он взял дюжину пластинок китового уса, разрезал каждую на шесть равных частей и отточил по концам.
— Что мы с ними будем делать, мистер Смит? — спросил Герберт, когда инженер обточил пластинки.
— Будем бить волков, лисиц и даже ягуаров, — ответил Сайрес Смит.
— Теперь?
— Нет, зимой, когда нам поможет лёд.
— Ничего не понимаю… — произнёс Герберт.
— Сейчас поймёшь, дружок, — отозвался инженер. — Не я изобрёл эту штуку — она в ходу у охотников-алеутов в той части Америки, которая принадлежит русским. [9]Так вот, друзья мои, как только наступят морозы, я согну в кольца все эти пластинки китового уса и буду поливать их водой, покуда они не покроются льдом, — им тогда и не распрямиться; потом начиню ими куски сала и разбросаю по снегу. Что же будет, если голодный зверь проглотит такую пластинку? А вот что: лёд в желудке растает от тепла, китовый ус распрямится, острые его концы пронзят внутренности хищника.
— Хорошо придумано! — воскликнул Пенкроф.
— Вот мы и сбережём порох и пули, — добавил Сайрес Смит.
— Да это получше всякой западни! — вставил Наб.
— Что ж, подождём до зимы!
— Подождём до зимы.
Между тем работы по постройке судна подвигались, и к концу месяца оно было наполовину обшито. Уже и теперь можно было сказать, что судно получается превосходное и будет отлично держаться на воде.
Пенкроф работал с несказанным воодушевлением и только благодаря своему могучему здоровью мог преодолевать усталость; а тем временем товарищи, в награду за все его труды, готовили ему приятный сюрприз, и 31 мая ему суждено было испытать чуть ли не самую большую радость в жизни.
В тот день Пенкроф, пообедав, собрался было встать из-за стола, как вдруг почувствовал, что кто-то положил ему на плечо руку.
То была рука Гедеона Спилета; журналист сказал:
— Постойте, дорогой Пенкроф, что же вы убегаете? А десерт?
— Благодарю, мистер Спилет, — ответил моряк, — мне некогда.
— Ну хоть чашечку кофе, дружище?
— Не хочется.
— Ну, а трубочку?
Пенкроф вдруг вскочил, и его широкое добродушное лицо побледнело: он увидал, что журналист протягивает ему набитую трубку, а Герберт — уголёк.
Моряк хотел что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова; он схватил трубку, поднёс её к губам, прикурил об уголёк и сделал несколько затяжек.
Сизый душистый дымок заклубился облаком, а из этого облака раздался радостный голос:
— Табак, воистину табак!
— Да, Пенкроф, — отозвался Сайрес Смит, — и табак отменный!
— О, божественное провидение! Творец всего сущего! — воскликнул моряк. — Теперь на нашем острове есть всё, что душе угодно!
И Пенкроф курил, курил без конца.
— А кто же нашёл табак? — спросил он вдруг. — Конечно, ты, Герберт.
— Нет, Пенкроф, мистер Спилет.
— Мистер Спилет! — воскликнул моряк, сжимая в объятиях журналиста, которому ещё не доводилось попадать в такие тиски.
— Ох, Пенкроф! — простонал Гедеон Спилет, с трудом переводя дыхание. — Воздайте благодарность и Герберту, который определил, что это табак, и Сайресу Смиту, который приготовил курево, и Набу, которому так трудно было держать язык за зубами.
— Да, друзья, я вас непременно отблагодарю. До самой смерти не забуду!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Колонисты настригли шерсти с муфлонов, и теперь предстояло изготовить ткань из этого драгоценного сырья.
Само собой разумеется, у Сайреса Смита не было ни чесальной, ни трепальной, ни гладильной, ни прокатной, ни сучильной, ни прядильной машины, ни механической прялки, чтобы прясть шерсть, ни ткацкого станка, чтобы изготовить ткань, и ему пришлось обойтись самыми простыми средствами, так чтобы не ткать и не прясть. Он и в самом деле решил попросту воспользоваться тем, что шерсть, когда её раскатываешь, сваливается, волокна её сцепляются и переплетаются, — таким образом изготовляют войлок. Итак, войлок можно было изготовить самым простым способом и, валяя шерсть, получить грубую, но очень тёплую материю. Шерсть у муфлонов была короткая, а для изготовления войлока как раз такая и нужна.
Инженер с помощью своих товарищей, считая и Пенкрофа, которому ещё раз пришлось бросить постройку бота, принялись за подготовительные работы: надо было очистить шерсть от пропитавших её маслянистых и жирных веществ, которые называются «жиропотами». Шерсть обезжирили так: погрузили её в чаны, наполненные водой, нагретой до семидесяти градусов, и продержали там сутки; затем как следует промыли в содовом растворе, выжали под прессом, и шерсть была готова для валянья, то есть для производства войлока — плотной, но грубой материи, не имеющей особой ценности в промышленных центрах Европы и Америки, но весьма дорогой на «рынках острова Линкольна».
Войлок был известен издавна — первые сукна изготовлялись по тому же способу, к которому прибегнул Сайрес Смит.
Познания в области техники очень пригодились инженеру, когда он приступил к постройке валяльной машины; для работы сукновальни он искусно применил не использованную до тех пор движущую силу водопада.
Машина получилась допотопная. Вал, оборудованный кулачками, которые попеременно то поднимали, то опускали вертикальные вальцы, ящики, предназначенные для шерсти, по которой и били эти вальцы, прочная деревянная рама, соединяющая всё устройство, — вот какой была эта машина в течение многих веков, пока изобретатели не заменили вальцы компрессорами, пока не перестали валять шерсть, а стали её прокатывать.
Сайрес Смит руководил работой, и всё шло отлично. Шерсть валяли, предварительно смочив её мыльной водой для того, чтобы шерстинки стали скользкими и мягкими, лучше сцеплялись друг с другом и не рвались бы при валянии; из сукновальни выходили толстые полотнища войлока. Шерстинки благодаря крохотным бороздкам и бугоркам, которые всегда на них бывают, переплелись и свалялись так плотно, что получился материал, пригодный и для одеял и для одежды. Что и говорить, далеко ему было до ткани из шерсти мериноса, до муслина, шотландского кашемира, до штофа, репса, китайского атласа, орлеанской шерсти, альпага, тонкого сукна, фланели. То был «линкольнский войлок»; промыслы острова Линкольна расширились.
У колонистов была добротная одежда, спали они под одеялами и могли без страха встретить зиму.
В двадцатых числах июня наступили настоящие холода, и Пенкрофу, к великой его досаде, пришлось отложить постройку бота; впрочем, он решил во что бы то ни стало закончить его к весне.
Его неотступно преследовала одна мысль — обследовать остров Табор, хотя Сайрес Смит не одобрял это путешествие, считая, что оно предпринимается из пустого любопытства, — кто же мог оказать им помощь на скалистом островке, пустынном и бесплодном? Его тревожила мысль, что Пенкроф собирается проплыть сто пятьдесят миль на утлом судёнышке по неведомому морю. А что, если бот, попав в открытое море, не доберётся до Табора, а вернуться на остров Линкольна не сможет? Что тогда станется с ним посреди грозного океана, полного опасностей? Сайрес Смит часто говорил об этом с Пенкрофом но моряк с каким-то непонятным упрямством отстаивал свою затею, должно быть сам не отдавая себе отчёта отчего он так упорствует.
— Как же так, друг мой, — сказал ему однажды инженер, — вы расхваливали остров Линкольна, жалели, что придётся его покинуть, а теперь сами хотите с ним расстаться.
— Всего лишь на несколько дней, — отвечал Пенкроф, — всего на несколько дней, мистер Сайрес. Доберусь туда и тотчас поверну обратно, только посмотрю, что это за островок!
— Да ведь его не сравнишь с островом Линкольна!
— Заранее в этом уверен.
— Зачем же вам рисковать!
— Хочу узнать, что происходит на острове Табор.
— Да ничего там не происходит и не может происходить!
— Как знать!
— Ну, а если разыграется буря?
— Весной это не страшно, — ответил Пенкроф. — Но вот что, мистер Сайрес, ведь всё надобно предвидеть, и я прошу вас отпустить со мной в это путешествие одного лишь Герберта.
— Знайте же, Пенкроф, — произнёс инженер, положив руку ему на плечо, — если с вами и с юношей, который по воле обстоятельств для всех нас — сын, что-нибудь случится, мы будем безутешны.
— Мистер Сайрес, — ответил Пенкроф с непоколебимой уверенностью, — никогда мы не причиним вам такого горя. Мы ещё вернёмся к этому разговору, когда придёт время. Впрочем, я уверен, что как только вы увидите, до чего прочно построен, до чего хорошо оснащён наш бот, и убедитесь в его мореходных качествах, когда мы обогнём наш остров — ведь мы сделаем это вместе, — то, повторяю, я уверен, вы отпустите меня без колебаний. Не скрою, ваше судно будет сделано на славу!
— Положим, нашесудно, Пенкроф, — ответил инженер, которого обезоружили слова моряка.
На этом и прервался разговор, но он возобновлялся не раз, однако Сайрес Смит и моряк так и не переубедили друг друга.
Снег выпал в конце июня. Поселенцы заготовили в корале изрядный запас корма, поэтому отпала необходимость ездить туда ежедневно, и они решили бывать там раз в неделю.
Снова расставили западни и впервые испробовали на деле выдумку Сайреса Смита. Кольца из китового уса, покрытые льдом и густо смазанные жиром, разбросаны были у опушки леса, в том месте, где обычно проходили звери, направляясь к озеру.
Инженер был доволен — изобретение алеутских рыбаков действовало отлично. На приманку попалось с дюжину лисиц, несколько кабанов и даже один ягуар: пластинки китового уса пропороли им желудок.
Следует рассказать о том, как колонисты впервые попытались установить связь с внешним миром.
Гедеон Спилет давно подумывал, не бросить ли в море бутылку с запиской, рассчитывая, что течение вынесет её к берегам, населённым людьми, или не послать ли весть о себе с голубем. Но разве можно было уповать на голубей или на бутылку: ведь остров был удалён от других земель на тысячу двести миль! Надеяться было бы просто безумием.
Тридцатого июня поселенцы не без труда поймали альбатроса, — Герберт слегка ранил его в ногу, выстрелив из ружья. Птица была великолепная, с широкими крыльями, размах которых достигал десяти футов; альбатросы перелетают даже через Тихий океан.
Герберту очень хотелось сохранить прекрасную птицу — рана у неё быстро зажила, и юноша мечтал её приручить, — но Гедеон Спилет убедил его, что нельзя пренебрегать возможностью снестись с побережьем Тихого океана и упустить такого гонца, и Герберту пришлось сдаться: ведь если альбатрос прилетел из края, населённого людьми, то стоит его выпустить на свободу — он тотчас полетит в родные места.
Быть может, Гедеон Спилет, в душе которого иногда пробуждался газетчик, и не прочь был отдать на волю случая увлекательный очерк о приключениях колонистов острова Линкольна! Шумный успех ждал постоянного корреспондента «Нью-Йорк геральд»! Читатели вырывали бы друг у друга номер газеты со статьёй, если бы ей суждено было попасть к главному редактору, достопочтенному Джону Бенету!
Гедеон Спилет написал короткую заметку, и её спрятали в мешочек из непромокаемой ткани, приложив записку с просьбой доставить находку в редакцию газеты «Нью-Йорк геральд». Мешочек привязали к шее, а не к ноге альбатроса, так как он любил отдыхать на поверхности моря, затем быстрокрылого вестника выпустили на свободу, и колонисты не без волнения следили за его полётом, пока он не исчез в туманной дали, на западе.
— Куда же он держит путь? — спросил Пенкроф.
— К Новой Зеландии, — ответил Герберт.
— Счастливо добраться! — крикнул моряк, хотя он и не надеялся на такого почтальона.
Зимой поселенцы стали работать дома: они чинили одежду, мастерили разные вещи; они сделали паруса для бота, выкроили их из оболочки аэростата, которой, казалось, не будет конца…
В июле начались сильные холода, но у колонистов было тепло — они не жалели топлива. Сайрес Смит устроил второй камин в большом зале; возле него друзья и коротали длинные зимние вечера. Проводили время с пользой: в часы работы вели беседы, в часы досуга — читали.
Колонисты испытывали истинное блаженство, когда сидя после сытного обеда у горящего камелька в зале, ярко освещённом свечами, за чашкой «кофе» из бузины, покуривали трубки с душистым табаком и слушали, как за окнами Гранитного дворца завывает буря. Они были вполне довольны, если только могут испытывать полное довольство люди вдали от близких, не имея даже возможности подать о себе весть! И они всегда говорили о своей родине, о далёких друзьях, о могучей американской республике, о её возрастающем значении, и Сайрес Смит хорошо разбиравшийся во внутреннем положении Соединённых Штатов, многое рассказывал, делился с друзьями выводами, предположениями, и все слушали его с живейшим любопытством.
Однажды Гедеон Спилет спросил:
— Не думаете ли вы, любезный Сайрес, что неизменному промышленному и техническому прогрессу, о котором вы говорите, рано или поздно придёт конец?
— Придёт конец! Чем же, по-вашему, он будет вызван?
— Отсутствием каменного угля, который поистине является ценнейшим из полезных ископаемых!
— Согласен, уголь — ценнейшее из полезных ископаемых, — ответил инженер, — и природа как будто решила доказать это, создав алмаз, ибо он в сущности не что иное, как кристаллический углерод.
— Не хотите ли вы сказать, мистер Сайрес, — вставил Пенкроф, — что алмаз будут сжигать вместо угля в топках паровых котлов?
— Что вы, друг мой! — засмеялся Сайрес Смит.
— Однако я утверждаю, и вы не будете этого отрицать, — продолжал Гедеон Спилет, — что настанет день, когда все залежи каменного угля истощатся.
— Ну, залежи каменного угля ещё так велики, что их не исчерпать и сотне тысяч рабочих, извлекающих из недр земли ежегодно сто миллионов квинталов угля.
— Но потребление угля возрастает, — возразил Гедеон Спилет, — и можно предвидеть, что вскоре углекопов будет не сто тысяч, а двести тысяч и что добыча угля удвоится.
— Без сомнения. Но когда европейские угольные копи истощатся, хотя при помощи новых машин разрабатываются и очень глубокие пласты, промышленность ещё долго будут питать залежи угля в Америке и Австралии.
— Сколько же времени? — спросил журналист.
— По крайней мере двести пятьдесят — триста лет.
— Для нас это утешительно, зато бедным нашим правнукам не поздоровится, — вставил Пенкроф.
— Они изобретут ещё что-нибудь, — заметил Герберт.
— Нужно надеяться, — ответил Гедеон Спилет, — ведь если не будет угля, не будет и машин, а без машин не будет железных дорог, пароходов, фабрик — словом, всего, что порождено современным техническим прогрессом.
— Но что же ещё изобретут? — спросил Пенкроф. — Вы представляете себе это, мистер Сайрес?
— Более или менее представляю, друг мой.
— Какое топливо заменит уголь? Вода, — ответил инженер.
— Вода? — переспросил Пенкроф. — Вода будет гореть в топках пароходов, локомотивов, вода будет нагревать воду?
— Да, но вода, разложенная на составные части, — пояснил Сайрес Смит. — Без сомнения, это будет делаться при помощи электричества, которое в руках человека станет могучей силой, ибо все великие открытия — таков непостижимый закон — следуют друг за другом и как бы дополняют друг друга. Да, я уверен, что наступит день, и вода заменит топливо; водород и кислород, из которых она состоит, будут применяться и раздельно; они окажутся неисчерпаемым и таким мощным источником тепла и света, что углю до них далеко! Наступит день, друзья мои, и в трюмы пароходов, в тендеры паровозов станут грузить не уголь, а баллоны с двумя этими сжатыми газами, и они будут сгорать с огромнейшей тепловой отдачей. Следовательно, бояться нечего. Пока землю населяют люди, она их не лишит своих благ, ни света, ни тепла, она отдаст в их распоряжение растения, минералы и животных. Словом, я уверен, когда каменноугольные залежи иссякнут, человек превратит в топливо воду, люди будут обогреваться водой. Вода — это уголь грядущих веков.
— Хотелось бы мне поглядеть на всё это, — заметил моряк.
— Рано ты появился на свет, Пенкроф, — вставил Наб, до тех пор не проронивший ни слова.
Но на этом замечании Наба беседа оборвалась, — залаял Топ, и лаял он опять как-то странно, что уже не раз заставляло инженера призадуматься. Топ, как бывало и прежде, с лаем вертелся вокруг колодца в конце внутреннего коридора.
— И что это Топ опять так лает? — воскликнул. Пенкроф.
— Да и Юп разворчался, — добавил Герберт.
Орангутанг в самом деле вторил собаке; он явно был чем-то возбуждён, — странное дело, казалось, будто они встревожены, но не рассержены.
— Очевидно, — сказал Гедеон Спилет, — колодец соединён с океаном, и какое-нибудь морское животное время от времени заплывает туда, чтобы подышать.
— Должно быть, ведь другого объяснения не придумаешь, — отозвался моряк. — А ну замолчи, Топ, — добавил он, повернувшись к собаке, — Юп, ступай к себе.
Обезьяна и собака притихли. Юп отправился спать, а Топ остался в зале и весь вечер глухо рычал.
Больше об этом не говорили, но вид у инженера был озабоченный.
Весь конец июля то лил дождь, то шёл снег. Температура не опускалась так низко, как прошлой зимой, морозы не превышали восьми градусов по Фаренгейту (13,33° ниже нуля по Цельсию). Но хотя зима и выдалась не очень холодная, зато свирепствовали бури, дули ветры. Бушующие волны не раз с неистовой силой подступали к Трущобам. Казалось, будто внезапный прибой, вызванный подводными толчками, вздымал чудовищные валы и обрушивал их на стены Гранитного дворца.
— Хотелось бы мне посмотреть, как вы орудуете гарпуном, Пенкроф, — заметил Гедеон Спилет. — Зрелище, вероятно, прелюбопытное.
— Прелюбопытное и преопасное. Но мы безоружны, — сказал инженер, — поэтому нечего нам и думать о ките.
— Удивительно, — продолжал журналист, — как это кит заплыл в такие широты?
— Что вы, мистер Спилет, — возразил Герберт, — ведь мы находимся именно в той части Тихого океана, которую английские и американские рыбаки называют «китовым полем», — именно тут, между Новой Зеландией и Южной Америкой, попадается наибольшее количество китов Южного полушария.
— Что верно, то верно, — вставил Пенкроф, — просто даже не пойму, отчего их здесь так мало. А впрочем, какой от них толк, раз невозможно к ним подойти.
И Пенкроф, вздыхая, принялся за работу, ибо каждый матрос в душе рыбак, а если удовольствие от рыбной ловли прямо пропорционально улову, то посудите сами, какие чувства волнуют гарпунщика, когда он видит кита.
Да если бы всё сводилось к одному лишь удовольствию! Ведь колонисты понимали, какую ценную добычу они упускают, как пригодились бы им и ворвань и китовый ус.
А кит словно и не думал покидать воды острова. Наблюдение за животным велось то с плато Кругозора, то из окон Гранитного дворца; когда Герберт и Гедеон Спилет не охотились, они поминутно смотрели в подзорную трубу, как и Наб, иногда отходивший от плиты.
Кит попал в обширную бухту Соединения и стремительно бороздил её воды от мыса Челюсть до мыса Коготь; он плыл при помощи своего удивительно мощного хвостового плавника, на который он налегал, продвигаясь вперёд какими-то скачками и развивая скорость, порою достигавшую двенадцати миль в час. Иногда он так близко подходил к острову, что его можно было хорошо рассмотреть. Оказалось, что это настоящий южный кит; он был чёрного цвета, голова у него была приплюснута больше, чем у китов Северного полушария.
Было видно, как у него из водомётных отверстий высоко взлетает облако пара… или фонтан воды, ибо, как это и не странно, естествоиспытатели и китобои до сих пор ведут споры по этому поводу. Что же он выбрасывает — пар или воду? Есть предположение, что это пар, который превращается в воду, соприкасаясь с холодным воздухом, и оседает, рассыпаясь брызгами.
Одним словом, огромное млекопитающее занимало все помыслы колонистов. Особенно прельщал кит Пенкрофа, даже отвлекал его от работы. Кончилось тем, что наш моряк стал думать только об одном: как бы поймать кита, — так запретный плод манит ребёнка. Моряк даже во сне видел кита, и если бы у него было снаряжение гарпунщика да был бы готов бот, он, конечно, не раздумывая, пустился бы в море вслед за китом.
Но то, что не могли сделать колонисты, сделал случай. 3 мая раздались крики; Наб, стоявший на наблюдательном посту у кухонного окна, сообщил, что кит попал на мель. Герберт и Гедеон Спилет, собравшиеся было на охоту, побросали ружья, Пенкроф отшвырнул топор, Сайрес Смит и Наб присоединились к друзьям, и все побежали к отмели, на которой лежал кит.
Вода спала, а он остался на песчаной отмели у мыса Находки, в трёх милях от Гранитного дворца. Очевидно, киту нелегко было оттуда выбраться. Так или иначе друзья решили, не теряя времени, отрезать ему все пути к отступлению.
Прихватив пики, колья с железными наконечниками, колонисты побежали к мысу. Вот они миновали мост через реку Благодарения, перебрались на правый берег реки, вот идут по песку, а спустя двадцать минут — они уже возле огромного животного, над которым тучей кружат птицы.
— Ну и чудовище! — воскликнул Наб.
Замечание было правильно: кит, принадлежавший к породе южных китов, оказался настоящим исполином восьмидесяти футов длиной, весил, должно быть, не меньше ста пятидесяти тысяч фунтов.
Чудовище лежало на отмели, не било хвостом, не пыталось всплыть, пока прилив был ещё высок.
Когда начался отлив, колонисты обошли вокруг кита и поняли, отчего он лежит неподвижно.
Он был мёртв: в его левом боку колонисты увидели гарпун.
— Следовательно, в наши края заплывают китобойные суда! — живо сказал Гедеон Спилет.
— Откуда вы взяли? — спросил моряк.
— Но ведь гарпун…
— Полно, мистер Спилет, это ничего не значит, — ответил Пенкроф. — Иной кит тысячу миль проплывёт с гарпуном в боку; может статься, нашего кита хватили на самом севере Атлантического океана, а он приплыл умирать на юг Тихого океана.
— И всё же… — произнёс Гедеон Спилет, которого не убедили слова Пенкрофа.
— Это вполне возможно, — заметил Сайрес Смит, — но давайте-ка посмотрим, что это за гарпун. Может быть, китобои, по существующему обычаю, вырезали на нём название своего судна!
И правда, выхватив гарпун, вонзившийся в бок кита, Пенкроф прочёл следующую надпись:
«Мария-Стелла» Вайнъярд». [8]— Корабль-то из Вайнъярда! Из моих родных краёв! — воскликнул моряк. — «Мария-Стелла»! Ей-богу, отменное китобойное судно. Отлично его знаю. Ах, други вы мои, судно из Вайнъярда, китобойное судно из Вайнъярда!
И моряк, размахивая гарпуном, взволнованно повторял название, говорящее так много его сердцу, название порта, где он родился!
Нечего было ждать, что подплывёт «Мария-Стелла», что её экипаж потребует отдать ему кита, раненного гарпуном, поэтому решили разрубить китовую тушу на части, пока она не разложилась. Хищные птицы, уже несколько дней выслеживавшие богатую добычу, налетели на мёртвого кита; колонисты разогнали их, выстрелив из ружей.
Оказалось, что они нашли самку кита, — из её сосцов бежало молоко, а молоко это, по мнению естествоиспытателя Диффенбаха, вполне заменяет коровье, от которого не отличается ни по вкусу, ни по цвету, ни по густоте.
Пенкроф прежде служил на китобойном судне, поэтому тушу разделывали под его руководством по всем правилам: занятие было не из приятных и длилось три дня, но ни один колонист не отказался от работы — даже Гедеон Спилет, который, как заявил Пенкроф, «сумеет из всякой беды выбраться».
Сало разрезали на ровные ломти в два с половиной фута толщиной, затем их разделили на куски весом, вероятно, по тысяче фунтов и растопили в огромных глиняных чанах, которые колонисты привезли к месту работы, ибо им не хотелось загрязнять окрестности плато Кругозора; жира вышло на треть меньше. Но всё же запасы получились изрядные: из одного лишь языка добыли шесть тысяч фунтов жира, а из нижней губы — четыре тысячи.
Пригодился не только жир, благодаря которому колонисты надолго запаслись стеарином и глицерином, мог найти применение и китовый ус, хотя жители Гранитного дворца обходились без зонтов и корсетов. В пасти кита с двух сторон верхней челюсти свисало по ряду эластичных роговых пластинок, их было около восьмисот. Пластинки сужались книзу, и их ряды напоминали две огромные «гребёнки» с зубьями в шесть футов длиною. Эти гребёнки задерживали уйму микроскопических животных, рыбёшек и моллюсков, которыми питается кит.
Закончив, к общему удовольствию, работу и оставив тушу на растерзание прожорливым птицам, под клювами которых она должна была бесследно исчезнуть, колонисты вернулись домой к своим каждодневным делам.
Однако Сайрес Смит не сразу приступил к постройке судна, а принялся что-то мастерить; глядя на него, колонисты сгорали от любопытства. Он взял дюжину пластинок китового уса, разрезал каждую на шесть равных частей и отточил по концам.
— Что мы с ними будем делать, мистер Смит? — спросил Герберт, когда инженер обточил пластинки.
— Будем бить волков, лисиц и даже ягуаров, — ответил Сайрес Смит.
— Теперь?
— Нет, зимой, когда нам поможет лёд.
— Ничего не понимаю… — произнёс Герберт.
— Сейчас поймёшь, дружок, — отозвался инженер. — Не я изобрёл эту штуку — она в ходу у охотников-алеутов в той части Америки, которая принадлежит русским. [9]Так вот, друзья мои, как только наступят морозы, я согну в кольца все эти пластинки китового уса и буду поливать их водой, покуда они не покроются льдом, — им тогда и не распрямиться; потом начиню ими куски сала и разбросаю по снегу. Что же будет, если голодный зверь проглотит такую пластинку? А вот что: лёд в желудке растает от тепла, китовый ус распрямится, острые его концы пронзят внутренности хищника.
— Хорошо придумано! — воскликнул Пенкроф.
— Вот мы и сбережём порох и пули, — добавил Сайрес Смит.
— Да это получше всякой западни! — вставил Наб.
— Что ж, подождём до зимы!
— Подождём до зимы.
Между тем работы по постройке судна подвигались, и к концу месяца оно было наполовину обшито. Уже и теперь можно было сказать, что судно получается превосходное и будет отлично держаться на воде.
Пенкроф работал с несказанным воодушевлением и только благодаря своему могучему здоровью мог преодолевать усталость; а тем временем товарищи, в награду за все его труды, готовили ему приятный сюрприз, и 31 мая ему суждено было испытать чуть ли не самую большую радость в жизни.
В тот день Пенкроф, пообедав, собрался было встать из-за стола, как вдруг почувствовал, что кто-то положил ему на плечо руку.
То была рука Гедеона Спилета; журналист сказал:
— Постойте, дорогой Пенкроф, что же вы убегаете? А десерт?
— Благодарю, мистер Спилет, — ответил моряк, — мне некогда.
— Ну хоть чашечку кофе, дружище?
— Не хочется.
— Ну, а трубочку?
Пенкроф вдруг вскочил, и его широкое добродушное лицо побледнело: он увидал, что журналист протягивает ему набитую трубку, а Герберт — уголёк.
Моряк хотел что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова; он схватил трубку, поднёс её к губам, прикурил об уголёк и сделал несколько затяжек.
Сизый душистый дымок заклубился облаком, а из этого облака раздался радостный голос:
— Табак, воистину табак!
— Да, Пенкроф, — отозвался Сайрес Смит, — и табак отменный!
— О, божественное провидение! Творец всего сущего! — воскликнул моряк. — Теперь на нашем острове есть всё, что душе угодно!
И Пенкроф курил, курил без конца.
— А кто же нашёл табак? — спросил он вдруг. — Конечно, ты, Герберт.
— Нет, Пенкроф, мистер Спилет.
— Мистер Спилет! — воскликнул моряк, сжимая в объятиях журналиста, которому ещё не доводилось попадать в такие тиски.
— Ох, Пенкроф! — простонал Гедеон Спилет, с трудом переводя дыхание. — Воздайте благодарность и Герберту, который определил, что это табак, и Сайресу Смиту, который приготовил курево, и Набу, которому так трудно было держать язык за зубами.
— Да, друзья, я вас непременно отблагодарю. До самой смерти не забуду!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Зима. — Валяние шерсти. — Сукновальня. — Неотвязная мысль Пенкрофа. — Приманки из китового уса. — Какую услугу может оказать альбатрос. — Горючее грядущих веков. — Топ и Юп. — Буря. — Разрушения на птичьем дворе. — Экскурсия на болото. — Сайрес Смит остаётся дома. — Исследование колодца.
Зима наступила в июне — этот месяц в Южном полушарии подобен декабрю северных широт. Пора было позаботиться о тёплой и прочной одежде.Колонисты настригли шерсти с муфлонов, и теперь предстояло изготовить ткань из этого драгоценного сырья.
Само собой разумеется, у Сайреса Смита не было ни чесальной, ни трепальной, ни гладильной, ни прокатной, ни сучильной, ни прядильной машины, ни механической прялки, чтобы прясть шерсть, ни ткацкого станка, чтобы изготовить ткань, и ему пришлось обойтись самыми простыми средствами, так чтобы не ткать и не прясть. Он и в самом деле решил попросту воспользоваться тем, что шерсть, когда её раскатываешь, сваливается, волокна её сцепляются и переплетаются, — таким образом изготовляют войлок. Итак, войлок можно было изготовить самым простым способом и, валяя шерсть, получить грубую, но очень тёплую материю. Шерсть у муфлонов была короткая, а для изготовления войлока как раз такая и нужна.
Инженер с помощью своих товарищей, считая и Пенкрофа, которому ещё раз пришлось бросить постройку бота, принялись за подготовительные работы: надо было очистить шерсть от пропитавших её маслянистых и жирных веществ, которые называются «жиропотами». Шерсть обезжирили так: погрузили её в чаны, наполненные водой, нагретой до семидесяти градусов, и продержали там сутки; затем как следует промыли в содовом растворе, выжали под прессом, и шерсть была готова для валянья, то есть для производства войлока — плотной, но грубой материи, не имеющей особой ценности в промышленных центрах Европы и Америки, но весьма дорогой на «рынках острова Линкольна».
Войлок был известен издавна — первые сукна изготовлялись по тому же способу, к которому прибегнул Сайрес Смит.
Познания в области техники очень пригодились инженеру, когда он приступил к постройке валяльной машины; для работы сукновальни он искусно применил не использованную до тех пор движущую силу водопада.
Машина получилась допотопная. Вал, оборудованный кулачками, которые попеременно то поднимали, то опускали вертикальные вальцы, ящики, предназначенные для шерсти, по которой и били эти вальцы, прочная деревянная рама, соединяющая всё устройство, — вот какой была эта машина в течение многих веков, пока изобретатели не заменили вальцы компрессорами, пока не перестали валять шерсть, а стали её прокатывать.
Сайрес Смит руководил работой, и всё шло отлично. Шерсть валяли, предварительно смочив её мыльной водой для того, чтобы шерстинки стали скользкими и мягкими, лучше сцеплялись друг с другом и не рвались бы при валянии; из сукновальни выходили толстые полотнища войлока. Шерстинки благодаря крохотным бороздкам и бугоркам, которые всегда на них бывают, переплелись и свалялись так плотно, что получился материал, пригодный и для одеял и для одежды. Что и говорить, далеко ему было до ткани из шерсти мериноса, до муслина, шотландского кашемира, до штофа, репса, китайского атласа, орлеанской шерсти, альпага, тонкого сукна, фланели. То был «линкольнский войлок»; промыслы острова Линкольна расширились.
У колонистов была добротная одежда, спали они под одеялами и могли без страха встретить зиму.
В двадцатых числах июня наступили настоящие холода, и Пенкрофу, к великой его досаде, пришлось отложить постройку бота; впрочем, он решил во что бы то ни стало закончить его к весне.
Его неотступно преследовала одна мысль — обследовать остров Табор, хотя Сайрес Смит не одобрял это путешествие, считая, что оно предпринимается из пустого любопытства, — кто же мог оказать им помощь на скалистом островке, пустынном и бесплодном? Его тревожила мысль, что Пенкроф собирается проплыть сто пятьдесят миль на утлом судёнышке по неведомому морю. А что, если бот, попав в открытое море, не доберётся до Табора, а вернуться на остров Линкольна не сможет? Что тогда станется с ним посреди грозного океана, полного опасностей? Сайрес Смит часто говорил об этом с Пенкрофом но моряк с каким-то непонятным упрямством отстаивал свою затею, должно быть сам не отдавая себе отчёта отчего он так упорствует.
— Как же так, друг мой, — сказал ему однажды инженер, — вы расхваливали остров Линкольна, жалели, что придётся его покинуть, а теперь сами хотите с ним расстаться.
— Всего лишь на несколько дней, — отвечал Пенкроф, — всего на несколько дней, мистер Сайрес. Доберусь туда и тотчас поверну обратно, только посмотрю, что это за островок!
— Да ведь его не сравнишь с островом Линкольна!
— Заранее в этом уверен.
— Зачем же вам рисковать!
— Хочу узнать, что происходит на острове Табор.
— Да ничего там не происходит и не может происходить!
— Как знать!
— Ну, а если разыграется буря?
— Весной это не страшно, — ответил Пенкроф. — Но вот что, мистер Сайрес, ведь всё надобно предвидеть, и я прошу вас отпустить со мной в это путешествие одного лишь Герберта.
— Знайте же, Пенкроф, — произнёс инженер, положив руку ему на плечо, — если с вами и с юношей, который по воле обстоятельств для всех нас — сын, что-нибудь случится, мы будем безутешны.
— Мистер Сайрес, — ответил Пенкроф с непоколебимой уверенностью, — никогда мы не причиним вам такого горя. Мы ещё вернёмся к этому разговору, когда придёт время. Впрочем, я уверен, что как только вы увидите, до чего прочно построен, до чего хорошо оснащён наш бот, и убедитесь в его мореходных качествах, когда мы обогнём наш остров — ведь мы сделаем это вместе, — то, повторяю, я уверен, вы отпустите меня без колебаний. Не скрою, ваше судно будет сделано на славу!
— Положим, нашесудно, Пенкроф, — ответил инженер, которого обезоружили слова моряка.
На этом и прервался разговор, но он возобновлялся не раз, однако Сайрес Смит и моряк так и не переубедили друг друга.
Снег выпал в конце июня. Поселенцы заготовили в корале изрядный запас корма, поэтому отпала необходимость ездить туда ежедневно, и они решили бывать там раз в неделю.
Снова расставили западни и впервые испробовали на деле выдумку Сайреса Смита. Кольца из китового уса, покрытые льдом и густо смазанные жиром, разбросаны были у опушки леса, в том месте, где обычно проходили звери, направляясь к озеру.
Инженер был доволен — изобретение алеутских рыбаков действовало отлично. На приманку попалось с дюжину лисиц, несколько кабанов и даже один ягуар: пластинки китового уса пропороли им желудок.
Следует рассказать о том, как колонисты впервые попытались установить связь с внешним миром.
Гедеон Спилет давно подумывал, не бросить ли в море бутылку с запиской, рассчитывая, что течение вынесет её к берегам, населённым людьми, или не послать ли весть о себе с голубем. Но разве можно было уповать на голубей или на бутылку: ведь остров был удалён от других земель на тысячу двести миль! Надеяться было бы просто безумием.
Тридцатого июня поселенцы не без труда поймали альбатроса, — Герберт слегка ранил его в ногу, выстрелив из ружья. Птица была великолепная, с широкими крыльями, размах которых достигал десяти футов; альбатросы перелетают даже через Тихий океан.
Герберту очень хотелось сохранить прекрасную птицу — рана у неё быстро зажила, и юноша мечтал её приручить, — но Гедеон Спилет убедил его, что нельзя пренебрегать возможностью снестись с побережьем Тихого океана и упустить такого гонца, и Герберту пришлось сдаться: ведь если альбатрос прилетел из края, населённого людьми, то стоит его выпустить на свободу — он тотчас полетит в родные места.
Быть может, Гедеон Спилет, в душе которого иногда пробуждался газетчик, и не прочь был отдать на волю случая увлекательный очерк о приключениях колонистов острова Линкольна! Шумный успех ждал постоянного корреспондента «Нью-Йорк геральд»! Читатели вырывали бы друг у друга номер газеты со статьёй, если бы ей суждено было попасть к главному редактору, достопочтенному Джону Бенету!
Гедеон Спилет написал короткую заметку, и её спрятали в мешочек из непромокаемой ткани, приложив записку с просьбой доставить находку в редакцию газеты «Нью-Йорк геральд». Мешочек привязали к шее, а не к ноге альбатроса, так как он любил отдыхать на поверхности моря, затем быстрокрылого вестника выпустили на свободу, и колонисты не без волнения следили за его полётом, пока он не исчез в туманной дали, на западе.
— Куда же он держит путь? — спросил Пенкроф.
— К Новой Зеландии, — ответил Герберт.
— Счастливо добраться! — крикнул моряк, хотя он и не надеялся на такого почтальона.
Зимой поселенцы стали работать дома: они чинили одежду, мастерили разные вещи; они сделали паруса для бота, выкроили их из оболочки аэростата, которой, казалось, не будет конца…
В июле начались сильные холода, но у колонистов было тепло — они не жалели топлива. Сайрес Смит устроил второй камин в большом зале; возле него друзья и коротали длинные зимние вечера. Проводили время с пользой: в часы работы вели беседы, в часы досуга — читали.
Колонисты испытывали истинное блаженство, когда сидя после сытного обеда у горящего камелька в зале, ярко освещённом свечами, за чашкой «кофе» из бузины, покуривали трубки с душистым табаком и слушали, как за окнами Гранитного дворца завывает буря. Они были вполне довольны, если только могут испытывать полное довольство люди вдали от близких, не имея даже возможности подать о себе весть! И они всегда говорили о своей родине, о далёких друзьях, о могучей американской республике, о её возрастающем значении, и Сайрес Смит хорошо разбиравшийся во внутреннем положении Соединённых Штатов, многое рассказывал, делился с друзьями выводами, предположениями, и все слушали его с живейшим любопытством.
Однажды Гедеон Спилет спросил:
— Не думаете ли вы, любезный Сайрес, что неизменному промышленному и техническому прогрессу, о котором вы говорите, рано или поздно придёт конец?
— Придёт конец! Чем же, по-вашему, он будет вызван?
— Отсутствием каменного угля, который поистине является ценнейшим из полезных ископаемых!
— Согласен, уголь — ценнейшее из полезных ископаемых, — ответил инженер, — и природа как будто решила доказать это, создав алмаз, ибо он в сущности не что иное, как кристаллический углерод.
— Не хотите ли вы сказать, мистер Сайрес, — вставил Пенкроф, — что алмаз будут сжигать вместо угля в топках паровых котлов?
— Что вы, друг мой! — засмеялся Сайрес Смит.
— Однако я утверждаю, и вы не будете этого отрицать, — продолжал Гедеон Спилет, — что настанет день, когда все залежи каменного угля истощатся.
— Ну, залежи каменного угля ещё так велики, что их не исчерпать и сотне тысяч рабочих, извлекающих из недр земли ежегодно сто миллионов квинталов угля.
— Но потребление угля возрастает, — возразил Гедеон Спилет, — и можно предвидеть, что вскоре углекопов будет не сто тысяч, а двести тысяч и что добыча угля удвоится.
— Без сомнения. Но когда европейские угольные копи истощатся, хотя при помощи новых машин разрабатываются и очень глубокие пласты, промышленность ещё долго будут питать залежи угля в Америке и Австралии.
— Сколько же времени? — спросил журналист.
— По крайней мере двести пятьдесят — триста лет.
— Для нас это утешительно, зато бедным нашим правнукам не поздоровится, — вставил Пенкроф.
— Они изобретут ещё что-нибудь, — заметил Герберт.
— Нужно надеяться, — ответил Гедеон Спилет, — ведь если не будет угля, не будет и машин, а без машин не будет железных дорог, пароходов, фабрик — словом, всего, что порождено современным техническим прогрессом.
— Но что же ещё изобретут? — спросил Пенкроф. — Вы представляете себе это, мистер Сайрес?
— Более или менее представляю, друг мой.
— Какое топливо заменит уголь? Вода, — ответил инженер.
— Вода? — переспросил Пенкроф. — Вода будет гореть в топках пароходов, локомотивов, вода будет нагревать воду?
— Да, но вода, разложенная на составные части, — пояснил Сайрес Смит. — Без сомнения, это будет делаться при помощи электричества, которое в руках человека станет могучей силой, ибо все великие открытия — таков непостижимый закон — следуют друг за другом и как бы дополняют друг друга. Да, я уверен, что наступит день, и вода заменит топливо; водород и кислород, из которых она состоит, будут применяться и раздельно; они окажутся неисчерпаемым и таким мощным источником тепла и света, что углю до них далеко! Наступит день, друзья мои, и в трюмы пароходов, в тендеры паровозов станут грузить не уголь, а баллоны с двумя этими сжатыми газами, и они будут сгорать с огромнейшей тепловой отдачей. Следовательно, бояться нечего. Пока землю населяют люди, она их не лишит своих благ, ни света, ни тепла, она отдаст в их распоряжение растения, минералы и животных. Словом, я уверен, когда каменноугольные залежи иссякнут, человек превратит в топливо воду, люди будут обогреваться водой. Вода — это уголь грядущих веков.
— Хотелось бы мне поглядеть на всё это, — заметил моряк.
— Рано ты появился на свет, Пенкроф, — вставил Наб, до тех пор не проронивший ни слова.
Но на этом замечании Наба беседа оборвалась, — залаял Топ, и лаял он опять как-то странно, что уже не раз заставляло инженера призадуматься. Топ, как бывало и прежде, с лаем вертелся вокруг колодца в конце внутреннего коридора.
— И что это Топ опять так лает? — воскликнул. Пенкроф.
— Да и Юп разворчался, — добавил Герберт.
Орангутанг в самом деле вторил собаке; он явно был чем-то возбуждён, — странное дело, казалось, будто они встревожены, но не рассержены.
— Очевидно, — сказал Гедеон Спилет, — колодец соединён с океаном, и какое-нибудь морское животное время от времени заплывает туда, чтобы подышать.
— Должно быть, ведь другого объяснения не придумаешь, — отозвался моряк. — А ну замолчи, Топ, — добавил он, повернувшись к собаке, — Юп, ступай к себе.
Обезьяна и собака притихли. Юп отправился спать, а Топ остался в зале и весь вечер глухо рычал.
Больше об этом не говорили, но вид у инженера был озабоченный.
Весь конец июля то лил дождь, то шёл снег. Температура не опускалась так низко, как прошлой зимой, морозы не превышали восьми градусов по Фаренгейту (13,33° ниже нуля по Цельсию). Но хотя зима и выдалась не очень холодная, зато свирепствовали бури, дули ветры. Бушующие волны не раз с неистовой силой подступали к Трущобам. Казалось, будто внезапный прибой, вызванный подводными толчками, вздымал чудовищные валы и обрушивал их на стены Гранитного дворца.