Страница:
– Затем, что ты, засранец, людей погубил. Живых людей, понял? Ради сюжетика.
– Почему это живых? – вскинулся Сеня. Голос его зазвенел: – С чего это ты взял, что живых? Это все виртуальное.
– А куда ты исчезал из Машины? В чьей одежде вернулся? Куда мэмэмы исчезли? В тартарары?
– Почем я знаю?! Я не ученый, я писатель! Называется – стимулятор, я и стимулировал!
– Ну, а там сердце не дрогнуло?
Сеня сник.
– Вот то-то.
– Это что же... это я Шнизеля?.. По-настоящему?
Эдик посмотрел на него и отвернулся.
– Мужики, что ж мне теперь делать?
– Грехи замаливать.
Я оценил эту фразу в устах богоборца и убежденного атеиста и решил вмешаться, надо было разрядить обстановку.
– Ребята, прошлого не вернешь. Надо жить дальше. Эдик, ты лучше объясни нам, как могло получиться, чтобы Шнизель пришел на Машину после того, как его... – тут я прикусил язык. – А если бы он не пошел?
Эдуард уже, похоже, выпустил пар. Прежним голосом сказал:
– Ты, Викула, наверное, невнимательно слушал запись. Вспомни, как мэмэмы говорили о времени. Они упоминали местное, то есть, наше время, мировое время, параллельную линию, мировую, общемировую линию. Это все разные времена. И сдается мне, что все это объединено некой общемировой линией. То есть общемировым временем. И что будущее в нашем времени в общемировом вполне может оказаться прошлым. И поэтому Шнизель не мог не пойти на Машину в нашем времени. Где-то на общемировой линии судеб это был свершившийся факт.
– Постой, Эдик, – осенило меня. – А зачем этим пришельцам вообще все это понадобилось? То есть, выманивать писателей в другие миры, провоцировать их там на какие-то действия, зачем?
– Вот. Я вам уже битый час толкую. Замкнутые системы вырождаются, вам это известно? Вспомните барона Мюнхгаузена, как он себя за волосы из болота тянул. В линии судьбы того мира пассажиры звездолета не погибают. А кому-то сильно хочется, чтобы они, или кто-то из них очень важный, погибли. Поэтому систему надо разомкнуть. Ввести человека из другой линии, из другого мира. Но так, чтобы его вторжение оказалось не прошлым, а настоящим на общемировой линии. Он сможет столкнуть ситуацию, вытащить барона из болота как бы его собственной рукой. Вспомните, что они говорили о базисе. «Наложение на базис». По-моему, речь шла о наложении психоматрицы вот хотя бы нашего Сени на психоматрицу человека того мира.
– Тогда где было Сенино тело? – спросил я.
– Может, тебе еще принципиальную схему их Машины набросать? – съязвил Эдик. – В холодильнике каком-нибудь отлеживался; или в иной материи, в тех атомах оно невидимое, эфирное. Не все ли равно? Главное – изменить у существа того мира побудительные мотивы. Вот, скажем, в первое свое «явление» Сеня вляпался случайно. У тебя, Сеня, наверное, в голове не роман сидел, а бабы. Но полного наложения на базис не получилось. Так?
Сеня кивнул.
– Так. А вот то, ради чего тебя послали, – там наложение было полное.
– Не надо мне, никто меня не посылал, у меня был такой сюжет.
– Во-от! Именно – такой сюжет. Твой сюжет оказался востребован. Наяву. Сколько бы фантазий у нас не было, на любую найдется заказ.
– Постой. По-моему, путешествий вхолостую было намного больше. Когда у них были короткие переговоры.
– Ну, значит, у путешествующих не было на самом деле фантазии, никакой.
– Странное дело, – задумчиво сказал я, – почему наши фантазии так похожи на события в тех мирах?
У меня пошел холодок по позвоночнику – неужели мы, писатели, проникаем мыслью в иные Вселенные? Эдик, наверное, уловил эту мою волну и твердо сказал:
– Мудаки мы. Не фантазировали бы всякую чушь, и люди были бы живы. Стоп. Я понял, почему им нужны были именно писатели. Возьми с улицы какого-нибудь, ну хотя бы замминистра. Куда его фантазия, воображение приведет?
– Хотя бы в тот эротический мир, – резонно заметил я.
– Логично. Но дело тоньше – писатель мыслит сюжетно. Он режиссер, ему позарез надо, чтобы что-то произошло. – Эдик глянул на Сеню. – Ему кровь из носу надо, чтоб звездолет взорвался. Он жизнь положит, чтобы досконально продумать, как это сделать, все сюжетные ходы проработает, психологию действующих лиц учтет. Вот как ты, Сеня, расколол механика звездолета? Да ни один нормальный человек ничем подобным заниматься не станет. Всякий может возомнить себя Наполеоном, но не всякий станет продумывать тонкости сражений, учитывать силы и особенности противника, да целый воз всего. Голова лопнет. И только у нашего брата-писателя не лопается. Вот такие пироги.
– Эдик, я здесь еще один момент вижу, – сказал я, – ведь никто нас туда, на Машину, не приглашал. Сами же лезли. По велению души. Это как симбиоз. Они использовали наши желания для своих целей. И ведь все были довольны!
– Если не брать в расчет жертв...
ВТОРЖЕНИЕ-3
I
– Почему это живых? – вскинулся Сеня. Голос его зазвенел: – С чего это ты взял, что живых? Это все виртуальное.
– А куда ты исчезал из Машины? В чьей одежде вернулся? Куда мэмэмы исчезли? В тартарары?
– Почем я знаю?! Я не ученый, я писатель! Называется – стимулятор, я и стимулировал!
– Ну, а там сердце не дрогнуло?
Сеня сник.
– Вот то-то.
– Это что же... это я Шнизеля?.. По-настоящему?
Эдик посмотрел на него и отвернулся.
– Мужики, что ж мне теперь делать?
– Грехи замаливать.
Я оценил эту фразу в устах богоборца и убежденного атеиста и решил вмешаться, надо было разрядить обстановку.
– Ребята, прошлого не вернешь. Надо жить дальше. Эдик, ты лучше объясни нам, как могло получиться, чтобы Шнизель пришел на Машину после того, как его... – тут я прикусил язык. – А если бы он не пошел?
Эдуард уже, похоже, выпустил пар. Прежним голосом сказал:
– Ты, Викула, наверное, невнимательно слушал запись. Вспомни, как мэмэмы говорили о времени. Они упоминали местное, то есть, наше время, мировое время, параллельную линию, мировую, общемировую линию. Это все разные времена. И сдается мне, что все это объединено некой общемировой линией. То есть общемировым временем. И что будущее в нашем времени в общемировом вполне может оказаться прошлым. И поэтому Шнизель не мог не пойти на Машину в нашем времени. Где-то на общемировой линии судеб это был свершившийся факт.
– Постой, Эдик, – осенило меня. – А зачем этим пришельцам вообще все это понадобилось? То есть, выманивать писателей в другие миры, провоцировать их там на какие-то действия, зачем?
– Вот. Я вам уже битый час толкую. Замкнутые системы вырождаются, вам это известно? Вспомните барона Мюнхгаузена, как он себя за волосы из болота тянул. В линии судьбы того мира пассажиры звездолета не погибают. А кому-то сильно хочется, чтобы они, или кто-то из них очень важный, погибли. Поэтому систему надо разомкнуть. Ввести человека из другой линии, из другого мира. Но так, чтобы его вторжение оказалось не прошлым, а настоящим на общемировой линии. Он сможет столкнуть ситуацию, вытащить барона из болота как бы его собственной рукой. Вспомните, что они говорили о базисе. «Наложение на базис». По-моему, речь шла о наложении психоматрицы вот хотя бы нашего Сени на психоматрицу человека того мира.
– Тогда где было Сенино тело? – спросил я.
– Может, тебе еще принципиальную схему их Машины набросать? – съязвил Эдик. – В холодильнике каком-нибудь отлеживался; или в иной материи, в тех атомах оно невидимое, эфирное. Не все ли равно? Главное – изменить у существа того мира побудительные мотивы. Вот, скажем, в первое свое «явление» Сеня вляпался случайно. У тебя, Сеня, наверное, в голове не роман сидел, а бабы. Но полного наложения на базис не получилось. Так?
Сеня кивнул.
– Так. А вот то, ради чего тебя послали, – там наложение было полное.
– Не надо мне, никто меня не посылал, у меня был такой сюжет.
– Во-от! Именно – такой сюжет. Твой сюжет оказался востребован. Наяву. Сколько бы фантазий у нас не было, на любую найдется заказ.
– Постой. По-моему, путешествий вхолостую было намного больше. Когда у них были короткие переговоры.
– Ну, значит, у путешествующих не было на самом деле фантазии, никакой.
– Странное дело, – задумчиво сказал я, – почему наши фантазии так похожи на события в тех мирах?
У меня пошел холодок по позвоночнику – неужели мы, писатели, проникаем мыслью в иные Вселенные? Эдик, наверное, уловил эту мою волну и твердо сказал:
– Мудаки мы. Не фантазировали бы всякую чушь, и люди были бы живы. Стоп. Я понял, почему им нужны были именно писатели. Возьми с улицы какого-нибудь, ну хотя бы замминистра. Куда его фантазия, воображение приведет?
– Хотя бы в тот эротический мир, – резонно заметил я.
– Логично. Но дело тоньше – писатель мыслит сюжетно. Он режиссер, ему позарез надо, чтобы что-то произошло. – Эдик глянул на Сеню. – Ему кровь из носу надо, чтоб звездолет взорвался. Он жизнь положит, чтобы досконально продумать, как это сделать, все сюжетные ходы проработает, психологию действующих лиц учтет. Вот как ты, Сеня, расколол механика звездолета? Да ни один нормальный человек ничем подобным заниматься не станет. Всякий может возомнить себя Наполеоном, но не всякий станет продумывать тонкости сражений, учитывать силы и особенности противника, да целый воз всего. Голова лопнет. И только у нашего брата-писателя не лопается. Вот такие пироги.
– Эдик, я здесь еще один момент вижу, – сказал я, – ведь никто нас туда, на Машину, не приглашал. Сами же лезли. По велению души. Это как симбиоз. Они использовали наши желания для своих целей. И ведь все были довольны!
– Если не брать в расчет жертв...
* * *
На этом я, пожалуй, закончу свой рассказ. Рассказывать, собственно, дальше нечего. Лаборатории на Банной больше не существует. Сеня съездил на Кубу, полежал на песочке и оклемался. Роман свой закончил, хотя и не в срок. Ну да он с главным редактором издательства на короткой ноге. Эдик, в своем стиле, снова куда-то запропал. А я вот в последнее время все больше думаю об этой странной спецгруппе «бета». Похоже, у меня уже чешутся руки. Похоже, быть новому роману. Тьфу-тьфу три раза и постучать по дереву...
ВТОРЖЕНИЕ-3
«ТРЕТЬЕ НАШЕСТВИЕ МАРСИАН»
I
В этот день я проснулся против своего обыкновения рано, вместе с рассветом. Я отодвинул штору – на меня смотрело голубое небо, светлое и далекое. И в нем парили маленькие легкие облака. Я сразу понял, что сегодня мы с небом заодно. Радость, с которой я проснулся, была такой же легкой, парящей, как это мартовское небо. «С рассветом вас!» – приветствовал я облака.
Недавно я женился. Ее зовут Ириша, она моложе меня, точнее, юнее меня почти на двадцать лет. Я буквально вновь родился. И так чудесно родился! Не надо снова проходить младенчество, все шишки уже набиты, и на все свои капканы я уже наступил...
«Не прогуляться ли в молочный?» – подумалось мне. Ириша моя большая поклонница всяческих диет. И сейчас приучает меня к молочной. Поэтому надо купить йогуртов и биокефиру.
Я вышел из подъезда прямо в рождающийся день. Сошел с крыльца и остановился, очумелый. Теплый одуряющий ветер шел на город волной-цунами из каких-то сказочных лесов, с каких-то неведомых морей.
Дворничиха мела дорожку, словно сомнамбула. И воробьи заторможенные не спешили разлетаться у меня из-под ног.
Да, началось весеннее брожение в русских душах. В европейце нечему бродить, его душа – кристалл, законченная форма. А в русском всю жизнь что-то бродит-колобродит. Не поймешь, какое оно – бродит леший в чащобе и ухает филином.
Ну за что мне, старому потаскуну, такое счастье? За что эти крылья? Я ведь теперь летаю. Я теперь такой же легкий, как облака небесные, только они летят там, а я парю здесь, в том же небе. Если смотреть на них не снизу вверх, а повернув голову набок, то они – с одной стороны, а я – с другой стороны. А между нами – солнечные лучи, и согревают они нас одинаково.
За что же, за что такое чудо? Вот еще один твердынный вопрос русской жизни. «Что делать?» «Кто виноват?» И вот теперь – «За что?» Его с равным чувством задают и юный зек, вскрывающий заточенной ложкой вены, и наш брат, интеллигент, когда наступает на него нещепетильная ступня власти, или предательски больно бьет жесткий локоток коллеги. Ах, какие это семечки, в самом деле, когда есть крылья.
С Иришей я забыл, что такое ревность. А раньше ревновал своих женщин жутко. Звериным рыком клокотал.
Кем-то хотел стать. Сорок лет кем-то, не собой, хотел сделаться. Комплексы, конфузы и ничего больше из этого не проистекало. А сейчас гляжу на себя, вдыхаю этот обморочный, истомный мартовский воздух и так ясно чувствую: вот он – я, я самый, настоящий. Не какой-то там такой-то и такой-то, а я – это я! Я – настоящий, я – счастливый, я – крылатый! Не писатель там Колокольников, не рефлексирующий крыс из рода крыс, а я – удивительный, уникальный, единственный на всем белом свете человек Викула Селянинович Колокольников, со своим счастьем.
А ведь ноги ей целую. Да, если целовать ноги, то дальше уже только об стену головой биться. Но удержаться не могу. Она-то думает в своей наивности, что я перед ней унижаюсь. Пускай думает. С возрастом все поймет.
И не надо больше задаваться нелепыми вопросами, решать проблемы. Потому что мелкота это. Уткнуться носом в земное, когда вокруг необъятная Вселенная. Ее мы знать не желаем, червяки. Это муравьи дальше своего муравейника ничего не видят. Но мы – люди, зачем нам эта труха и мелкота?
Как хорошо. Ириша обрела семью, а я любовь. Она, конечно, меня не любит, так что ж с того? Не молодой мальчик, главное, чтобы ей было со мной хорошо. А ей хорошо.
Горьки плоды писательского ремесла – что у кого на душе лежит, вижу, отчего печаль и радость, отчего тебе неймется, человек. Но пройдет пара лет – она привыкнет ко мне, сроднимся мы с нею. Не страшно будет старость встречать.
А ведь кажется, что старость не наступит никогда, и так замечательно кажется. Хорошо, когда оно хорошо, да и только!
С авоськой, полной кефиройогурта, захожу в свою милую квартиру. Чую – Ириша уже не спит. Шорох такой легкий, чудный.
– Ириша, – говорю, – я тебе йогуртов принес. С черникой, с вишней.
Она на кухне, делает тосты. Увидела меня, улыбнулась:
– А себе кефир купил?
– А как же!
– Не жирный?
– Сейчас посмотрю, – эх, кабы я водку покупал, разве ж допустил бы такую оплошность – на кефирной пачке обозначено три и два процента жирности, эх, мать родная. – Жирный, Ириша.
– Но у тебя же печень!
– Да, печень. У всех печень. Это потому, моя родная, что поздно ты мне встретилась – больно много успел всякого выхлебать, слишком много. Вот она, несчастная, и не выдержала. Но мы ее кефирчиком...
– Забавный ты. Да, кстати, тебе тут какой-то Эдуард Грязев звонил. У меня подруга есть – Грязева.
– А зачем он звонил, не сказал?
– Он минут через двадцать сам перезвонит.
Вот и Эдик снова объявился. Давно его не было. Неужели опять двадцать пять грядет? Потому что если звонит тебе с утра пораньше Эдик-авантюрист да еще обещает перезвонить – жди событий.
Я принял стакан кефира. И потянулся за тостом, намазанным яблочным джемом.
– Куда? Десять минут – для восстановления кислотности.
Я со вздохом убрал руку. Ириша засмеялась:
– Ладно уж, бери.
Я захрустел тостом, и тут грянуло звоном мое эдисоновское телефонное чудовище. Я глянул на затренькавший кухонный телефон.
– Я по эдисоновскому поговорю, – сказал я и побрел в прихожую. Почему-то ноги не спешили.
Это действительно звонил Эдик. Будничным голосом он поинтересовался моими делами – похоже, мои дела его совершенно не интересовали. И, не дослушав моего дежурного «все путем, старик», пригласил на рыбалку, на весенний клев. Я засомневался – лед весною тонок.
– Мы с берега рыбачить будем, – категорически успокоил Эдуард. – Нас будет трое. Сюрприз тебе, Викулыч.
Эдик засмеялся. В эдисоновской трубке это звучало клокотанием гейзера.
– Хотелось бы, все же, без сюрпризов.
– Не получается, брат.
– А когда?
– А вот сейчас собирайся и поедем.
– Как сейчас? – Я с грустью подумал об Ирише. У нее были планы на день, в этих планах, конечно, фигурировал и я. – У меня планы, Эдик. Войди в мое положение – я ведь теперь женат.
На том конце провода засопели. Наверное, Эдик сдерживался, чтоб не рассмеяться.
– Ну-ну, – наконец, промычал он. – Викулыч, дело важное. Откладывать нельзя. Поехали.
Ну, поехали, так поехали. В моей голове что-то слегка как бы поплыло, как будто предчувствие посетило. Но я сказал себе – подумаешь, рыбалка. Весна! Это главное.
С Иришей я кое-как уладил. Она, оказывается, собиралась со мной на выставку. Ее подруга, график, выставилась в Манеже. Но что значит молодость!
Мобильность необычайная – с ходу перестроилась. Едва заметно улыбнулась, сказала, что переиграет, пойдет с девочками. Я клятвенно пообещал не пить на рыбалке ничего спиртного, а только чай из термоса. Ириша слегка улыбнулась и сказала:
– Смотрите, не переусердствуйте с чаем.
В общем, я собрался, завернул Иришкины бутерброды, положил в сумку термос. Глянул на Иришу, не удержался, крепко обнял и со словами «не плачь, мать, к вечеру вернусь», от души поцеловал.
Машина Эдуарда уже стояла в нашем дворе. Когда это он успел подрулить? Караулил с мобильником? Сурово.
– Ну здоров, брат Викулыч, – приветствовал он меня и крепко пожал руку. – Садись, поедем.
– Куда?
– В Лесное, это шестьдесят километров на север.
В Лесное мне не хотелось. Кому это и зачем понадобился в «закрытом», охраняемом Лесном писатель Колокольников?
Эдик как назло был немногословен, крутил баранку да курил. А мне хотелось узнать, кто этот таинственный третий рыболов, да и много чего хотелось узнать. Впрочем, как только выехали за город, я отвлекся пейзажами. Оказывается, я не выбирался из Москвы две тысячи лет – седьмого ноября был набег на дачу, но тут воспоминания скорее неприятные, а потому ненужные.
Как ни странно, здесь лежал снег. Вот как лес начался, так и снег. Чистый, белый. Зернистый.
Эдик свернул на проселок, и сосны подступили совсем уж близко к окну. Я приоткрыл его и высунул было руку, совершенно безотчетно, под влиянием момента. Но тут же отдернул: хвойная ветка больно хлестанула по руке.
Узкое шоссе уперлось в шлагбаум. За шлагбаумом прохаживались двое в камуфляже. Мы остановились, Эдик вышел, какой-то ленивой походкой подошел к КПП, неспешно извлек из кармана и сунул в окошко пропуск. Пропуск тут же вернули, и он той же ленивой походкой возвратился к вашей машине.
Шлагбаум поднялся, бойцы взяли под козырек, Эдик, впрочем, на них не обратил никакого внимания. Я так понял – не из снобизма, а потому, что обращать внимание не полагалось по званию. И мы въехали на территорию турбазы.
Закрытая турбаза представляла собой две пятиэтажки да россыпь уютных деревянных коттеджиков в русском стиле. Эдик припарковался у забора, около которого стояло несколько авто.
– Полковник уже здесь, – сообщил он.
– Какой полковник?
Эдик показал на белую «шестерку». Возле машины курил и смотрел прямо на нас седой пожилой сухопарый мужчина с худым скуластым лицом. Мне показалось, что в этих острых чертах прячется какая-то капитальная забота.
Мы подошли.
– Знакомьтесь, – представил нас друг другу Эдик. – Степан Тимофеевич, полковник КГБ дефис ФСБ.
– В отставке, – уточнил полковник.
– Викула Селянинович Колокольников.
Полковник кивнул.
– Снасти я уже взял. Комендант даже примус выдал. Пойдемте, молодые люди.
– Озеро здесь замечательное, Викулыч, – сообщил Эдуард. – Клев гарантирую.
– Посмотрим, – коротко произнес полковник и странно глянул на меня, как мне подумалось, профессиональным взглядом гебиста.
На берегу озера Эдуард расстегнул свой баул, извлек маленькую японскую бензопилу, подсоединил к ней нож.
– Сейчас вырежем метр на метр, – и ступил на лед.
– Постойте, Эдуард. Во-первых, хозвзвод поддерживает несколько прорубей, чтобы рыба не задыхалась. Во-вторых, на льду холодно, как следует не побеседуешь. Ветер.
Ветер и вправду тревожил, студеный был.
– Тогда я у берега вырежу, – и Эдуард дернул шнур стартера.
Бензопила по-японски негромко взвыла.
– Ну-с, молодой человек, – обратился полковник ко мне, – давайте расстелим коврик.
Он показал на сверток в брезентовом чехле. Я развязал и вытащил защитного цвета коврик, что-то вроде многослойной плащ-палатки, раскатал его по жухлой прошлогодней траве.
– А теперь «примус».
Полковник извлек из кармана нагревательный патрон и вставил его в гнездо на углу этого чудо-коврика. Тихо зашипело, полковник потрогал коврик рукой и констатировал:
– Ну вот, теперь порядок. Греет. Присаживайтесь, Викула.
Между тем Эдик отделил порядочную глыбу льда, вывернул ее на берег, а сам с удочкой уселся верхом на рыболовную коробку. Он, похоже, в самом деле собирался ловить рыбу.
– Молодые люди, попрошу сюда. Эдуард, оставьте рыбу в покое.
Он раскрыл дипломат.
– Коньяк.
Эдуард подошел, хмыкнул и полез в свой баул. Оттуда возникли два крупных лимона, две бутылки водки, упаковка баночного пива и пластиковые судочки с салатами. Я почувствовал, как моя печень противно зашевелилась.
– Мясной салат захватили? – спросил полковник.
– Мясной и крабовый. И грибной.
– Хлебушка надо порезать.
– А хлеб я забыл.
Полковник вопросительно глянул в мою сторону.
– У меня бутерброды, – стараясь придерживаться лаконичной формы диалога, сообщил я. – С сыром.
– Пойдет, – одобрил Степан Тимофеевич, разглядев в моем пакете толстые ломти батона.
И принялся разминать очередную сигарету. Пальцы у него были сухие, с большими, узловатыми суставами.
На чудо-ковре уже стояли одноразовые стаканчики, и Эдуард наливал в них водку.
– За что хряпнем, товарищ полковник?
– За мир во всем мире, товарищ майор.
– Идет, – и Эдик, не мешкая, выпил.
Я страдальчески посмотрел на водку, колыхавшуюся у меня в стакане, повертел его. И, мысленно перекрестившись, испил. Все моментально встало на свои места. Я так живо почувствовал – вот теперь я точно на рыбалке. Захотелось говорить, много, обо всем.
– Повторить надо, – сказал я, хотя собирался сказать что-то другое.
– Это можно, – санкционировал полковник.
И мы повторили.
Я навалил горкой на свой бутерброд грибного салата – гори она огнем, эта диета, – и, блаженно закатив глаза, принялся неторопливо закусывать.
– Пока неплохо, – заверил нас Эдик. – Но бутылку следует освободить.
– Само собой, – согласился полковник.
Мы освободили бутылку, после чего Эдуард заметил:
– Вторую нехорошо сиротой оставлять.
– С вас тост, майор.
Эдик задумался. Посмотрел на лес, на озеро. Набрал в легкие воздуха.
– Вот чтобы все это еще тысячу лет было русским!
– Пьем стоя, – приказал полковник.
После тоста я хотел было уже садиться, но полковник предупредительно сказал:
– Еще стоим.
Эдуард долил водки, и полковник выдал тост:
– И чтобы еще тысячу лет сюда не ступала нога нечеловека.
Тут я, признаюсь, сел. Коврик был замечательно теплый, но от такого тоста дыхнуло ледяной стылостью.
Эдик разлил по последней, отправил пустую бутылку к ее сестре. И, подняв стакан, как бы между прочим спросил:
– Викулыч, ты слыхал о падающих спутниках?
Я стал соображать, о каких падениях идет речь. Я был в курсе, что российская космическая группировка состоит из старых спутников. Наверное, от этого они падают. Но что я должен был отвечать?
Эдик не ждал ответов, он продолжал ставить вопросы:
– А что такое стратегия точечного ядерного удара? А сверхвысотные антиспутники?
Я посмотрел на полковника. Полковник курил и смотрел на меня тем самым «профессиональным» взглядом.
Я совсем растерялся. А ведь так хорошо сидели...
– Тогда докладываю.
Эдик прикончил свою водку, бросил в рот пригоршню салата. Прожевал.
– Ну вот. Как тебе известно, наше руководство решило разоружаться. Кроме того, наше руководство решило перевести все системные связи оборонки на коммерческие рельсы. Само собой, откуда обычно берутся деньги, никто нашему руководству не доложил. Предполагалось, что они просто берутся.
– Из государственного кармана, – уточнил полковник.
Эдик оценивающе посмотрел на меня.
– А ты знаешь, Викула, откуда деньги берутся? – где-то даже зловеще спросил он, словно вопрошал нашкодившего подростка, знает ли тот, откуда берутся дети.
– Э-э...
Сосны медленно кружили своими вершинами у меня над головой. Я не знал, что ответить. Я сосредоточился на себе. Ощущение внутри меня было теплым, уютным. В голове, вместе с вершинами сосен приятно плыло и кружилось.
– 3 нет, брат, так не. дойдет, – откуда-то издалека донесся голос Эдика. – А ну-ка садись.
И когда это я успел принять горизонтальное положение? Эдуард положил на крышку из-под салата лимон, отрезал от него чуть ли не половину и протянул мне:
– На. Для резкости.
– Печень у меня, ребята. Не могу. Вы не думайте, я свое еще не перебрал. Это у меня от свежего воздуха.
Я для убедительности шумно потянул ноздрями.
– Ты что-то говорил про падающие спутники, Эдик?
– Говорил. Но сперва я тебе объясню, откуда деньги берутся.
– Не из капусты, – ввернул полковник.
– Да, Викула, сводить все деньги к долларам не следует. Да вот хотя б о долларе. Знаешь, что такое доллар? Не знаешь. Как пишет классический американский учебник по экономике, доллар это отложенное обязательство федеральной резервной системы
Я поморщился и заметил:
– Учебник писать не может, его пишут.
Эдик само собой пустил это мимо ушей. Он продолжал:
– Понимаешь, что это значит? Вижу, старик, не въезжаешь. Отложенное обязательство федеральной резервной системы означает, что все долларовое обращение жестко контролируется Америкой. Иначе это не обязательство. Поэтому Америка просто вынуждена контролировать все страны, где присутствует доллар. Понимаешь, не по злому умыслу, нужда заставляет быть жандармом. Раз выплеснули доллар, приходится контролировать его неисповедимые пути. А то, ну как все страны договорятся да как скинут доллары, потребуют золотого эквивалента. В Форт-Ноксе столько золота нет. Доллары превратятся в обыкновенную туалетную бумагу о ста степенях защиты или ничего не значащую цифирь в электронной памяти компьютера. Сечешь?
Я кивнул.
– Пошли дальше. Отсюда понятно – раз наше руководство завязало российские деньги на доллар, значит, никаких российских денег больше нет. Поэтому что, сколько и как потреблять нам диктует Америка. Потреблять военную технологию она нам не велит. С достаточной обороной мы выходим из-под ее влияния. И федеральная резервная система ничего тогда простому американцу не гарантирует.
– Доллар – самое уязвимое место Америки. Ахиллесова пята, – довел до моего сведения полковник. – Продолжайте, Эдуард.
– Вывод. Противостоять финансовой экономике может только нефинансовая. Деньги отменять необязательно. Обязательно вывести их из фундамента, – Эдик пощелкал пальцами, – как бы это... В качестве смазки – да, краеугольный камень – нет.
– Это тост? – спросил Полковник и свернул крышку коньячной бутылке.
– Они танцуют от доллара, мы должны мыслить иначе.
– Эх, – с ноткой мечтательности произнес полковник, – послать бы всех этих наших новых бизнесменов, банкиров, брокеров, менеджеров и сутенеров в Верхоянск. Пускай там рынок налаживают.
– Степан Тимофеевич имеет в виду, что мыслят наши доморощенные «новые» уж больно по-американски. Потому они с самого начала проиграли Америке. А что? Верхоянск ничем не уступает Колыме, во всяком случае – по природно-климатическим условиям. Закусывай, Викула, закусывай. Ты еще много должен узнать.
Раньше надо было предупреждать, товарищи, у меня запасной печени нет. Коньяк оказался явно лишним. Я свернулся калачиком на теплом коврике и отъехал. Когда я вновь открыл глаза, уже смеркалось. Я был укрыт развернутым спальным мешком, неподалеку полыхал костер, над костром висел котелок, и из него тянуло ухой. В желудке предупредительно заурчало, я выбрался из-под покровов и подошел к костру.
– Ну что, Эдик, что там Америка? Жива? Или уже победили?
Эдик помешивал уху.
– Сейчас ушицы порубаем. Не замерз?
– Замерз, – признался я. – У меня чай в термосе.
– Воспользуемся, но сначала уха. Берись, понесли.
Мы препроводили котелок на подходящий пенек, перенесли к нему ковер. Откуда-то из-за деревьев появился полковник,
– В лесу хорошо, тихо, – сообщил он.
– Присаживайтесь, Тимофеевич, уху есть.
Боже мой, как хорошо. Ушицы, с похмелюги. Мне снова хотелось жить. Эдуард черпал деревянной ложкой из котла, хлебал и в промежутках говорил:
– Вообрази, Викулыч. Вешается над Землей тыща спутников. Якобы в интересах человечества. Интернет, слежение за апокалиптическими астероидами, контроль за экологией. То есть, исходя из демократических ценностей. И вот, скажем, захотелось нам шмалянуть ядреной бомбой. По Америке-кормилице, неблагодарным. Отрядили для этого важного дела, ну... полтыщи ракет. На каждой – с десяток боеголовок. Да каждую сопровождает рой обманных целей. После разделения боевой части надо сбивать уже не полтыщи целей, а пятьдесят тысяч, учитывая обманные. Ясное дело, наше руководство уверено, что никакой ПРО на это не хватит. А потому покойся, государство российское, в тишине и довольстве. Ха-ха три раза. Старты наших ракет засекают их спутники. И вся эта тыща спутников начинает падать. Пикировать на цели. Потому что снабжены двигателями и всем необходимым для быстрого орбитального маневра. Если тревога ложная – спутник возвращается на орбиту. А если боевая – при подлете к нашей русской дуре о десяти фугасах спутник превращается в тучу разогнанных железяк. Называется – кинетическое оружие. Накрывает весь рой вместе с ложными целями. Просто и топорно, как веник. В это же время антиспутники, плавающие на сверхвысоких орбитах, прицельно отстреливают лазерами жалкую сотню русских спутников. Мы лишаемся глаз и ушей. Единичные прорвавшиеся ракеты уничтожаются силами ПРО воздушного и наземного базирования. После этого Америка переходит к стратегии точечного ядерного удара. Собственно, она к этой стратегии может перейти и до описанных событий. Достаточно ввести наше руководство в курс дела. Итак, стратегия точечного ядерного удара. Это выглядит просто, как все гениальное. Президент США звонит по телефону нашему руководству и предлагает тому, ну, скажем...
Недавно я женился. Ее зовут Ириша, она моложе меня, точнее, юнее меня почти на двадцать лет. Я буквально вновь родился. И так чудесно родился! Не надо снова проходить младенчество, все шишки уже набиты, и на все свои капканы я уже наступил...
«Не прогуляться ли в молочный?» – подумалось мне. Ириша моя большая поклонница всяческих диет. И сейчас приучает меня к молочной. Поэтому надо купить йогуртов и биокефиру.
Я вышел из подъезда прямо в рождающийся день. Сошел с крыльца и остановился, очумелый. Теплый одуряющий ветер шел на город волной-цунами из каких-то сказочных лесов, с каких-то неведомых морей.
Дворничиха мела дорожку, словно сомнамбула. И воробьи заторможенные не спешили разлетаться у меня из-под ног.
Да, началось весеннее брожение в русских душах. В европейце нечему бродить, его душа – кристалл, законченная форма. А в русском всю жизнь что-то бродит-колобродит. Не поймешь, какое оно – бродит леший в чащобе и ухает филином.
Ну за что мне, старому потаскуну, такое счастье? За что эти крылья? Я ведь теперь летаю. Я теперь такой же легкий, как облака небесные, только они летят там, а я парю здесь, в том же небе. Если смотреть на них не снизу вверх, а повернув голову набок, то они – с одной стороны, а я – с другой стороны. А между нами – солнечные лучи, и согревают они нас одинаково.
За что же, за что такое чудо? Вот еще один твердынный вопрос русской жизни. «Что делать?» «Кто виноват?» И вот теперь – «За что?» Его с равным чувством задают и юный зек, вскрывающий заточенной ложкой вены, и наш брат, интеллигент, когда наступает на него нещепетильная ступня власти, или предательски больно бьет жесткий локоток коллеги. Ах, какие это семечки, в самом деле, когда есть крылья.
С Иришей я забыл, что такое ревность. А раньше ревновал своих женщин жутко. Звериным рыком клокотал.
Кем-то хотел стать. Сорок лет кем-то, не собой, хотел сделаться. Комплексы, конфузы и ничего больше из этого не проистекало. А сейчас гляжу на себя, вдыхаю этот обморочный, истомный мартовский воздух и так ясно чувствую: вот он – я, я самый, настоящий. Не какой-то там такой-то и такой-то, а я – это я! Я – настоящий, я – счастливый, я – крылатый! Не писатель там Колокольников, не рефлексирующий крыс из рода крыс, а я – удивительный, уникальный, единственный на всем белом свете человек Викула Селянинович Колокольников, со своим счастьем.
А ведь ноги ей целую. Да, если целовать ноги, то дальше уже только об стену головой биться. Но удержаться не могу. Она-то думает в своей наивности, что я перед ней унижаюсь. Пускай думает. С возрастом все поймет.
И не надо больше задаваться нелепыми вопросами, решать проблемы. Потому что мелкота это. Уткнуться носом в земное, когда вокруг необъятная Вселенная. Ее мы знать не желаем, червяки. Это муравьи дальше своего муравейника ничего не видят. Но мы – люди, зачем нам эта труха и мелкота?
Как хорошо. Ириша обрела семью, а я любовь. Она, конечно, меня не любит, так что ж с того? Не молодой мальчик, главное, чтобы ей было со мной хорошо. А ей хорошо.
Горьки плоды писательского ремесла – что у кого на душе лежит, вижу, отчего печаль и радость, отчего тебе неймется, человек. Но пройдет пара лет – она привыкнет ко мне, сроднимся мы с нею. Не страшно будет старость встречать.
А ведь кажется, что старость не наступит никогда, и так замечательно кажется. Хорошо, когда оно хорошо, да и только!
С авоськой, полной кефиройогурта, захожу в свою милую квартиру. Чую – Ириша уже не спит. Шорох такой легкий, чудный.
– Ириша, – говорю, – я тебе йогуртов принес. С черникой, с вишней.
Она на кухне, делает тосты. Увидела меня, улыбнулась:
– А себе кефир купил?
– А как же!
– Не жирный?
– Сейчас посмотрю, – эх, кабы я водку покупал, разве ж допустил бы такую оплошность – на кефирной пачке обозначено три и два процента жирности, эх, мать родная. – Жирный, Ириша.
– Но у тебя же печень!
– Да, печень. У всех печень. Это потому, моя родная, что поздно ты мне встретилась – больно много успел всякого выхлебать, слишком много. Вот она, несчастная, и не выдержала. Но мы ее кефирчиком...
– Забавный ты. Да, кстати, тебе тут какой-то Эдуард Грязев звонил. У меня подруга есть – Грязева.
– А зачем он звонил, не сказал?
– Он минут через двадцать сам перезвонит.
Вот и Эдик снова объявился. Давно его не было. Неужели опять двадцать пять грядет? Потому что если звонит тебе с утра пораньше Эдик-авантюрист да еще обещает перезвонить – жди событий.
Я принял стакан кефира. И потянулся за тостом, намазанным яблочным джемом.
– Куда? Десять минут – для восстановления кислотности.
Я со вздохом убрал руку. Ириша засмеялась:
– Ладно уж, бери.
Я захрустел тостом, и тут грянуло звоном мое эдисоновское телефонное чудовище. Я глянул на затренькавший кухонный телефон.
– Я по эдисоновскому поговорю, – сказал я и побрел в прихожую. Почему-то ноги не спешили.
Это действительно звонил Эдик. Будничным голосом он поинтересовался моими делами – похоже, мои дела его совершенно не интересовали. И, не дослушав моего дежурного «все путем, старик», пригласил на рыбалку, на весенний клев. Я засомневался – лед весною тонок.
– Мы с берега рыбачить будем, – категорически успокоил Эдуард. – Нас будет трое. Сюрприз тебе, Викулыч.
Эдик засмеялся. В эдисоновской трубке это звучало клокотанием гейзера.
– Хотелось бы, все же, без сюрпризов.
– Не получается, брат.
– А когда?
– А вот сейчас собирайся и поедем.
– Как сейчас? – Я с грустью подумал об Ирише. У нее были планы на день, в этих планах, конечно, фигурировал и я. – У меня планы, Эдик. Войди в мое положение – я ведь теперь женат.
На том конце провода засопели. Наверное, Эдик сдерживался, чтоб не рассмеяться.
– Ну-ну, – наконец, промычал он. – Викулыч, дело важное. Откладывать нельзя. Поехали.
Ну, поехали, так поехали. В моей голове что-то слегка как бы поплыло, как будто предчувствие посетило. Но я сказал себе – подумаешь, рыбалка. Весна! Это главное.
С Иришей я кое-как уладил. Она, оказывается, собиралась со мной на выставку. Ее подруга, график, выставилась в Манеже. Но что значит молодость!
Мобильность необычайная – с ходу перестроилась. Едва заметно улыбнулась, сказала, что переиграет, пойдет с девочками. Я клятвенно пообещал не пить на рыбалке ничего спиртного, а только чай из термоса. Ириша слегка улыбнулась и сказала:
– Смотрите, не переусердствуйте с чаем.
В общем, я собрался, завернул Иришкины бутерброды, положил в сумку термос. Глянул на Иришу, не удержался, крепко обнял и со словами «не плачь, мать, к вечеру вернусь», от души поцеловал.
Машина Эдуарда уже стояла в нашем дворе. Когда это он успел подрулить? Караулил с мобильником? Сурово.
– Ну здоров, брат Викулыч, – приветствовал он меня и крепко пожал руку. – Садись, поедем.
– Куда?
– В Лесное, это шестьдесят километров на север.
В Лесное мне не хотелось. Кому это и зачем понадобился в «закрытом», охраняемом Лесном писатель Колокольников?
Эдик как назло был немногословен, крутил баранку да курил. А мне хотелось узнать, кто этот таинственный третий рыболов, да и много чего хотелось узнать. Впрочем, как только выехали за город, я отвлекся пейзажами. Оказывается, я не выбирался из Москвы две тысячи лет – седьмого ноября был набег на дачу, но тут воспоминания скорее неприятные, а потому ненужные.
Как ни странно, здесь лежал снег. Вот как лес начался, так и снег. Чистый, белый. Зернистый.
Эдик свернул на проселок, и сосны подступили совсем уж близко к окну. Я приоткрыл его и высунул было руку, совершенно безотчетно, под влиянием момента. Но тут же отдернул: хвойная ветка больно хлестанула по руке.
Узкое шоссе уперлось в шлагбаум. За шлагбаумом прохаживались двое в камуфляже. Мы остановились, Эдик вышел, какой-то ленивой походкой подошел к КПП, неспешно извлек из кармана и сунул в окошко пропуск. Пропуск тут же вернули, и он той же ленивой походкой возвратился к вашей машине.
Шлагбаум поднялся, бойцы взяли под козырек, Эдик, впрочем, на них не обратил никакого внимания. Я так понял – не из снобизма, а потому, что обращать внимание не полагалось по званию. И мы въехали на территорию турбазы.
Закрытая турбаза представляла собой две пятиэтажки да россыпь уютных деревянных коттеджиков в русском стиле. Эдик припарковался у забора, около которого стояло несколько авто.
– Полковник уже здесь, – сообщил он.
– Какой полковник?
Эдик показал на белую «шестерку». Возле машины курил и смотрел прямо на нас седой пожилой сухопарый мужчина с худым скуластым лицом. Мне показалось, что в этих острых чертах прячется какая-то капитальная забота.
Мы подошли.
– Знакомьтесь, – представил нас друг другу Эдик. – Степан Тимофеевич, полковник КГБ дефис ФСБ.
– В отставке, – уточнил полковник.
– Викула Селянинович Колокольников.
Полковник кивнул.
– Снасти я уже взял. Комендант даже примус выдал. Пойдемте, молодые люди.
– Озеро здесь замечательное, Викулыч, – сообщил Эдуард. – Клев гарантирую.
– Посмотрим, – коротко произнес полковник и странно глянул на меня, как мне подумалось, профессиональным взглядом гебиста.
На берегу озера Эдуард расстегнул свой баул, извлек маленькую японскую бензопилу, подсоединил к ней нож.
– Сейчас вырежем метр на метр, – и ступил на лед.
– Постойте, Эдуард. Во-первых, хозвзвод поддерживает несколько прорубей, чтобы рыба не задыхалась. Во-вторых, на льду холодно, как следует не побеседуешь. Ветер.
Ветер и вправду тревожил, студеный был.
– Тогда я у берега вырежу, – и Эдуард дернул шнур стартера.
Бензопила по-японски негромко взвыла.
– Ну-с, молодой человек, – обратился полковник ко мне, – давайте расстелим коврик.
Он показал на сверток в брезентовом чехле. Я развязал и вытащил защитного цвета коврик, что-то вроде многослойной плащ-палатки, раскатал его по жухлой прошлогодней траве.
– А теперь «примус».
Полковник извлек из кармана нагревательный патрон и вставил его в гнездо на углу этого чудо-коврика. Тихо зашипело, полковник потрогал коврик рукой и констатировал:
– Ну вот, теперь порядок. Греет. Присаживайтесь, Викула.
Между тем Эдик отделил порядочную глыбу льда, вывернул ее на берег, а сам с удочкой уселся верхом на рыболовную коробку. Он, похоже, в самом деле собирался ловить рыбу.
– Молодые люди, попрошу сюда. Эдуард, оставьте рыбу в покое.
Он раскрыл дипломат.
– Коньяк.
Эдуард подошел, хмыкнул и полез в свой баул. Оттуда возникли два крупных лимона, две бутылки водки, упаковка баночного пива и пластиковые судочки с салатами. Я почувствовал, как моя печень противно зашевелилась.
– Мясной салат захватили? – спросил полковник.
– Мясной и крабовый. И грибной.
– Хлебушка надо порезать.
– А хлеб я забыл.
Полковник вопросительно глянул в мою сторону.
– У меня бутерброды, – стараясь придерживаться лаконичной формы диалога, сообщил я. – С сыром.
– Пойдет, – одобрил Степан Тимофеевич, разглядев в моем пакете толстые ломти батона.
И принялся разминать очередную сигарету. Пальцы у него были сухие, с большими, узловатыми суставами.
На чудо-ковре уже стояли одноразовые стаканчики, и Эдуард наливал в них водку.
– За что хряпнем, товарищ полковник?
– За мир во всем мире, товарищ майор.
– Идет, – и Эдик, не мешкая, выпил.
Я страдальчески посмотрел на водку, колыхавшуюся у меня в стакане, повертел его. И, мысленно перекрестившись, испил. Все моментально встало на свои места. Я так живо почувствовал – вот теперь я точно на рыбалке. Захотелось говорить, много, обо всем.
– Повторить надо, – сказал я, хотя собирался сказать что-то другое.
– Это можно, – санкционировал полковник.
И мы повторили.
Я навалил горкой на свой бутерброд грибного салата – гори она огнем, эта диета, – и, блаженно закатив глаза, принялся неторопливо закусывать.
– Пока неплохо, – заверил нас Эдик. – Но бутылку следует освободить.
– Само собой, – согласился полковник.
Мы освободили бутылку, после чего Эдуард заметил:
– Вторую нехорошо сиротой оставлять.
– С вас тост, майор.
Эдик задумался. Посмотрел на лес, на озеро. Набрал в легкие воздуха.
– Вот чтобы все это еще тысячу лет было русским!
– Пьем стоя, – приказал полковник.
После тоста я хотел было уже садиться, но полковник предупредительно сказал:
– Еще стоим.
Эдуард долил водки, и полковник выдал тост:
– И чтобы еще тысячу лет сюда не ступала нога нечеловека.
Тут я, признаюсь, сел. Коврик был замечательно теплый, но от такого тоста дыхнуло ледяной стылостью.
Эдик разлил по последней, отправил пустую бутылку к ее сестре. И, подняв стакан, как бы между прочим спросил:
– Викулыч, ты слыхал о падающих спутниках?
Я стал соображать, о каких падениях идет речь. Я был в курсе, что российская космическая группировка состоит из старых спутников. Наверное, от этого они падают. Но что я должен был отвечать?
Эдик не ждал ответов, он продолжал ставить вопросы:
– А что такое стратегия точечного ядерного удара? А сверхвысотные антиспутники?
Я посмотрел на полковника. Полковник курил и смотрел на меня тем самым «профессиональным» взглядом.
Я совсем растерялся. А ведь так хорошо сидели...
– Тогда докладываю.
Эдик прикончил свою водку, бросил в рот пригоршню салата. Прожевал.
– Ну вот. Как тебе известно, наше руководство решило разоружаться. Кроме того, наше руководство решило перевести все системные связи оборонки на коммерческие рельсы. Само собой, откуда обычно берутся деньги, никто нашему руководству не доложил. Предполагалось, что они просто берутся.
– Из государственного кармана, – уточнил полковник.
Эдик оценивающе посмотрел на меня.
– А ты знаешь, Викула, откуда деньги берутся? – где-то даже зловеще спросил он, словно вопрошал нашкодившего подростка, знает ли тот, откуда берутся дети.
– Э-э...
Сосны медленно кружили своими вершинами у меня над головой. Я не знал, что ответить. Я сосредоточился на себе. Ощущение внутри меня было теплым, уютным. В голове, вместе с вершинами сосен приятно плыло и кружилось.
– 3 нет, брат, так не. дойдет, – откуда-то издалека донесся голос Эдика. – А ну-ка садись.
И когда это я успел принять горизонтальное положение? Эдуард положил на крышку из-под салата лимон, отрезал от него чуть ли не половину и протянул мне:
– На. Для резкости.
– Печень у меня, ребята. Не могу. Вы не думайте, я свое еще не перебрал. Это у меня от свежего воздуха.
Я для убедительности шумно потянул ноздрями.
– Ты что-то говорил про падающие спутники, Эдик?
– Говорил. Но сперва я тебе объясню, откуда деньги берутся.
– Не из капусты, – ввернул полковник.
– Да, Викула, сводить все деньги к долларам не следует. Да вот хотя б о долларе. Знаешь, что такое доллар? Не знаешь. Как пишет классический американский учебник по экономике, доллар это отложенное обязательство федеральной резервной системы
Я поморщился и заметил:
– Учебник писать не может, его пишут.
Эдик само собой пустил это мимо ушей. Он продолжал:
– Понимаешь, что это значит? Вижу, старик, не въезжаешь. Отложенное обязательство федеральной резервной системы означает, что все долларовое обращение жестко контролируется Америкой. Иначе это не обязательство. Поэтому Америка просто вынуждена контролировать все страны, где присутствует доллар. Понимаешь, не по злому умыслу, нужда заставляет быть жандармом. Раз выплеснули доллар, приходится контролировать его неисповедимые пути. А то, ну как все страны договорятся да как скинут доллары, потребуют золотого эквивалента. В Форт-Ноксе столько золота нет. Доллары превратятся в обыкновенную туалетную бумагу о ста степенях защиты или ничего не значащую цифирь в электронной памяти компьютера. Сечешь?
Я кивнул.
– Пошли дальше. Отсюда понятно – раз наше руководство завязало российские деньги на доллар, значит, никаких российских денег больше нет. Поэтому что, сколько и как потреблять нам диктует Америка. Потреблять военную технологию она нам не велит. С достаточной обороной мы выходим из-под ее влияния. И федеральная резервная система ничего тогда простому американцу не гарантирует.
– Доллар – самое уязвимое место Америки. Ахиллесова пята, – довел до моего сведения полковник. – Продолжайте, Эдуард.
– Вывод. Противостоять финансовой экономике может только нефинансовая. Деньги отменять необязательно. Обязательно вывести их из фундамента, – Эдик пощелкал пальцами, – как бы это... В качестве смазки – да, краеугольный камень – нет.
– Это тост? – спросил Полковник и свернул крышку коньячной бутылке.
– Они танцуют от доллара, мы должны мыслить иначе.
– Эх, – с ноткой мечтательности произнес полковник, – послать бы всех этих наших новых бизнесменов, банкиров, брокеров, менеджеров и сутенеров в Верхоянск. Пускай там рынок налаживают.
– Степан Тимофеевич имеет в виду, что мыслят наши доморощенные «новые» уж больно по-американски. Потому они с самого начала проиграли Америке. А что? Верхоянск ничем не уступает Колыме, во всяком случае – по природно-климатическим условиям. Закусывай, Викула, закусывай. Ты еще много должен узнать.
Раньше надо было предупреждать, товарищи, у меня запасной печени нет. Коньяк оказался явно лишним. Я свернулся калачиком на теплом коврике и отъехал. Когда я вновь открыл глаза, уже смеркалось. Я был укрыт развернутым спальным мешком, неподалеку полыхал костер, над костром висел котелок, и из него тянуло ухой. В желудке предупредительно заурчало, я выбрался из-под покровов и подошел к костру.
– Ну что, Эдик, что там Америка? Жива? Или уже победили?
Эдик помешивал уху.
– Сейчас ушицы порубаем. Не замерз?
– Замерз, – признался я. – У меня чай в термосе.
– Воспользуемся, но сначала уха. Берись, понесли.
Мы препроводили котелок на подходящий пенек, перенесли к нему ковер. Откуда-то из-за деревьев появился полковник,
– В лесу хорошо, тихо, – сообщил он.
– Присаживайтесь, Тимофеевич, уху есть.
Боже мой, как хорошо. Ушицы, с похмелюги. Мне снова хотелось жить. Эдуард черпал деревянной ложкой из котла, хлебал и в промежутках говорил:
– Вообрази, Викулыч. Вешается над Землей тыща спутников. Якобы в интересах человечества. Интернет, слежение за апокалиптическими астероидами, контроль за экологией. То есть, исходя из демократических ценностей. И вот, скажем, захотелось нам шмалянуть ядреной бомбой. По Америке-кормилице, неблагодарным. Отрядили для этого важного дела, ну... полтыщи ракет. На каждой – с десяток боеголовок. Да каждую сопровождает рой обманных целей. После разделения боевой части надо сбивать уже не полтыщи целей, а пятьдесят тысяч, учитывая обманные. Ясное дело, наше руководство уверено, что никакой ПРО на это не хватит. А потому покойся, государство российское, в тишине и довольстве. Ха-ха три раза. Старты наших ракет засекают их спутники. И вся эта тыща спутников начинает падать. Пикировать на цели. Потому что снабжены двигателями и всем необходимым для быстрого орбитального маневра. Если тревога ложная – спутник возвращается на орбиту. А если боевая – при подлете к нашей русской дуре о десяти фугасах спутник превращается в тучу разогнанных железяк. Называется – кинетическое оружие. Накрывает весь рой вместе с ложными целями. Просто и топорно, как веник. В это же время антиспутники, плавающие на сверхвысоких орбитах, прицельно отстреливают лазерами жалкую сотню русских спутников. Мы лишаемся глаз и ушей. Единичные прорвавшиеся ракеты уничтожаются силами ПРО воздушного и наземного базирования. После этого Америка переходит к стратегии точечного ядерного удара. Собственно, она к этой стратегии может перейти и до описанных событий. Достаточно ввести наше руководство в курс дела. Итак, стратегия точечного ядерного удара. Это выглядит просто, как все гениальное. Президент США звонит по телефону нашему руководству и предлагает тому, ну, скажем...