Страница:
– Вот видишь, именно так и выгляжу. Сижу себе, до шести вечера дурака валяю. А захочу, прямо сейчас уйду, да только сейчас делать нечего. Это вечером – кабаки, компании. А кстати, какой у тебя оклад? Да ладно, я и так знаю, какой. Сто несчастных баксов. А мне в конвертике – пять сотенных, да премии, да отпуск не десять дней, а сорок пять. Усекаешь? А все почему? Потому что я человек.
Сеня вздохнул: «А я что, не человек, что ли? Ты, наверное, здесь по блату. Наверное, чей-то родственник».
– Как же, сейчас, – словно бы ответил на мысль Сени сосед. – Думаешь, я родственник чей-то? Хрена. Просто я – человек. Сечешь? Нет? Глухо?
Эх, Сеня помассировал подбородок и с тихим упреком, с каким-то безвольным упрямством возразил:
– Но ведь я тоже человек.
– В том-то и дело, что нет. Будь ты человеком, ты и вел бы себя как человек, и начальница тебя десятой верстой обходила. Ты хоть раз замечал, чтоб она ко мне цеплялась?
– Ну-у... – протянул Сеня.
В самом деле, не было такого. Он об этом раньше не думал, ему казалась, что она ко всем пристает, как к нему, но так только казалось.
– А все потому, что ты – фантор, а она – дя.
– Как? – тихо переспросил Сеня. В словах самоуверенного коллеги ему почудилась некая скрытая правда, с которой бесполезно спорить.
– Больше всего меня бесит, что вы, фанторы, этого не замечаете. Они вас жрут, а вы не замечаете. Боитесь, труситесь, а все равно скармливаете себя этим ящерам.
– Ящерам? – опять переспросил Сеня.
– Им самым. Дя – ящеры. Мы – люди. А вы – фанторы. В детстве дя и выглядят как ящеры. Мы, люди, их такими натурально и видим. Хвост у них потом отпадает и телосложение трансформируется. Тогда они на нас становятся похожи. Внешне. А внутри – ящеры, самые натуральные. Плотоядные бестии. Поэтому всегда в начальниках. Нам, людям, начальствовать ни к чему, никакого удовольствия. А вам – кишка тонка, да и кто вас, пищу, начальствовать пустит? Дя вас насквозь видят, потому что телепаты. Мы, конечно, тоже телепаты и тоже кое-что умеем, иначе они и нас бы в пищу превратили. А так – ничего, негласный паритет. Мы их не трогаем, они нас не трогают. Вот я – выйду на улицу и набью первому встречному рожу. А ты рядом будешь. Так вот тебя в ментовке сгноят. Выйдешь живым, но инвалидом. А я протокольчик подписал – и адью к своим девочкам. Девочки у меня тоже люди, с фанторами мы не водимся. Это сегодня у меня что-то непонятное, приступ жалости. А так нам до вас дела нет. Ну вот, какое у меня с тобой может быть дело? Ты – пища для ящеров. И мозги у тебя, как у коровы в стойле. Тьфу! Хоть бы огрызнулся, что ли. Ладно, работай, кропай свой доклад. Авось, небольно укусит.
Сосед иссяк и уткнулся в свой компьютер. Сеня только сейчас вспомнил, что того зовут Толиком. Просто, по имени, Сеня к нему никогда не обращался. Только «простите» да «пожалуйста». Но делать нечего, надо сходить за кофе и добить, наконец, эту сводку.
Незаметно подошло время обеда. Обедать Сеня ходил в столовую на первом этаже, там «своим» можно было задешево покушать. В столовой он взял обычный комплексный обед: гороховый суп, шницель с вермишелью и компот из сухофруктов. Нашел столик со свободным местом.
– Простите, здесь не занято?
За столиком сидели трое молодых хлопцев – белые рубашечки, галстучки, аккуратные стрижечки, в общем, все как положено начинающим офисным менеджерам, нацелившимся на быструю карьеру. Они пили пиво, ели грибные жюльены и еще что-то ароматное, чего скромный работник Сеня никогда не пробовал. Сене они не ответили.
Он принял молчание за согласие, аккуратно уселся и скорчился над своим подносом. В гороховом супе явно не хватало копченостей, да их там просто не было, их похоронили в другом месте.
Вскоре молодые люди, не доев и не допив, ушли. «Ишь, жируют», – с завистью подумал Сеня. Между тем, к столику приближался новый едок. Следом толкала тележку с явствами официантка.
– Вот сюда, пожалуйста, – указал он.
Официантка примялась сгружать многочисленные блюда. Сеня оторвался от супа и с тоскою созерцал все это изобилие. А при виде запотевшего графинчика с водочкой судорожно сглотнул слюну.
Едок вынул расческу, тут же над столом расчесал редкие волосы и, с шумом отодвинув стул, уселся.
– Не узнаешь? – внезапно спросил он.
– Это вы мне? – не понял Сеня.
Тот не поспешил с ответом. Ласково открыл горшочек с чахохбили, шумно втянул аромат, налил себе водочки. Сене не предложил. Поболтал ложкой в горшочке, подул, попробовал. Выпил, занюхал корочкой черного хлеба, блаженно крякнул.
– Значит, не узнаешь, писатель Татарчук, – слово «писатель» было произнесено с какой-то брезгливой интонацией.
Сеня смутно припомнил, что где-то этого наглеца он уже видел. Немолодой, холеный дядька, носатый, когда улыбается, скалит зубы – желтые, крупные, как у лошади. Определенно видел, но где?
А был это хорошо известный в нашей писательской среде Миша Дейншнизель, для широкой читательской общественности – Михаил Баринов. Так сложилось, что его литературная судьба оказалась весьма связана с Сениной, я бы даже сказал – на уровне плагиата связана. Выдвинулся он, как и Сеня, в эпоху перестройки. Сеня тогда как раз накропал свой «лауреатский» роман. Роман был, что называется, в тему: молодые советские и американские ученые – что-то среднее между физиками и биологами – делают совместную работу и, само собой, осуществляют эпохальное открытие. Ясное дело, открытие это сулит человечеству чуть ли не век золотой. Но в дело вступают спецслужбы как с той, так и с другой стороны – отрыжка, так сказать, холодной войны. Молодые ученые, конечно, побеждают. Но не сразу. Сеня тут впервые развернулся как мастер художественного мордобоя, кровавых сцен и «динамичного сюжета». Динамичный сюжет – это такой новомодный термин для обозначения сменяющих друг друга, как в калейдоскопе, ситуаций непрерывного мордобоя. Но написал живо, не без искры. То ли эпоха электризовала, то ли оттого, что был молод, – вещица вышла в целом неплохая. Тиснули ее в «Новом мире», выходившим тогда трехмиллионным тиражом, и стал наш Сеня в один день знаменит. В институтах народ собирался на диспуты, в Московском политехническом музее Сене был посвящен целый вечер. В общем, лауреатства уже не дать не могли. Общественность напирала.
И вот расторопный Мишка-Шнизель накатал за месяц совершенно аналогичный опус, разве только язык на порядок был серее да научную тематику сузил до ядерной – тогда как раз пошла мода разоружаться, – и сходу опубликовал в «Знамени», там у него какая-то лапа была. А может, кошечка сидела. Мишка-Шнизель славился по этой части и любил хвалиться своей баснословной мужской силой. Мордобоя в романе у него, конечно, было поменьше, чем у Сени. Все разборки происходили в начальственных кабинетах; любил он выписывать все эти кабинеты, «царские охоты», номенклатурные бани – такой был у него конек, нерв. Слава ярого «перестройщика» от фантастики и потрясателя тоталитарных устоев коснулась и его, но лауреатства уже не дали. Демократическая общественность снова драть глотку по аналогичному случаю не захотела.
С тех пор Шнизель стал бледной тенью писателя Татарчука. Был он осторожен и недалек. Смеяться в компаниях себе не позволял. Только улыбался эдакой улыбочкой, мол, мы-то умные, мы-то знаем, как оно все на самом деле, да по-интеллигентски хмыкал в нос в то время, как громогласный Сеня заводил компанию анекдотами и первый же над ними хохотал. За последние два года сделался совсем незаметным, только какие-то тупые рассказы в альманахе издал, и, вроде, все. При встречах на лукавые расспросы отвечал: «Что поделаешь, старик, пишу медленно и лениво».
И вот сейчас этот самый Шнизель сидел перед Сеней и демонстративно, каменным монументом восседая, поглощал шикарный обед. У Сени встал ком в горле, он вяло ковырял свой шницель, аппетит пропал. И уйти – как-то оно некрасиво... Шнизель же покончил с супом, налил себе еще водки, выпил под маринованный огурчик. Сеня поймал его взгляд – какой-то сквозь, словно его, Сени, здесь и нет.
– Вот видишь, Татарчук, – отставив тарелку, снова заговорил он, – как оно в жизни выходит. Раньше я кто был? Мишка-Шнизель, жид пархатый. А теперь я – человек. А ты – говно.
Сеня поперхнулся.
– Га, не нравится? – оживился Шнизель. – А что ж ты так, милок, вляпался? Тоже небось тут попрыгал по явлениям, от мук творческих? А я больше прыгать не буду. Мне здесь хорошо, здесь я человек. Вот что ты жрешь?
– Шницель, – ответил Сеня.
– Это я вижу. А Дейншнизель – не ест шницель! Дейншнизель ест балык!
И довольно захохотал, обнажив свои лошадиные зубы. Вытер платком проступившую слезу.
– У тебя хоть допуск есть, овощ? – откровенно уже глумясь, спросил он. – Ну допуск, коробочка такая с кнопочками?
Сеня пожал плечами.
– На поясе должен висеть.
Сеня посмотрел на пояс. Да, была коробочка, но он-то думал, что это пейджер. Он рассеянно снял ее с пояса и положил на стол.
Шнизель оживился еще больше:
– А тебе не говорили, что его нельзя снимать и давать в чужие руки?
Он потянулся через стол и взял «пейджер». Хищно улыбнулся:
– Ты попал, лауреат. Теперь тебе точно хана. Лампочка мигать должна. А вот так, гореть все время, это нельзя. Явление надо срочно менять. Ну? Твои действия?
Шнизель не выпускал коробочку из рук. Сеня опять пожал плечами. Ему уже было все равно, лишь бы этот поскорее от него отстал.
– А мы сделаем вот так, – подмигнул Шнизель и нажал кнопку на коробочке. – О, совсем погасла, так я и думал. Ты же, мудило, инструкцию не читал, я тебя знаю – самый умный, всех в виду имел. А теперь тебя поимели! Чем дольше лампочка не мигает, тем меньше шансов уцелеть. А у тебя вообще погасла. Теперь ты покойник. Вот тебе мое предсказание. Ящеры тебя совсем съедят, до инфаркта. Вечером – приступ, скорая помощь, там и подохнешь. Ради фантора никто стараться не станет. Ни одна медсестра не подойдет. Так что, ты – покойник. За это и выпьем. Не чокаясь.
Он налил себе водки. «Наше вам!» – неторопливым глотком осушил рюмку. Отставил и театрально произнес:
– Спи спокойно, незабвенный наш товарищ! Ты был плодовит.
Ясное дело, Шнизель совсем зарвался. И под это настроение сделал то, что в иной ситуации ни за что бы себе не позволил, ни за какие сокровища мира. Он снял с пояса свой прибор и показал Сене:
– Во как должно мигать!
С Сеней случилось что-то странное, что, по идее, с этими самыми фанторами случаться не должно. Он вдруг выхватил прибор из руки Шнизеля и моментально нажал кнопку «возврат».
Так Сеня благополучно вернулся к нам из своего удивительного путешествия.
Странное это было возвращение. Во-первых, он прибыл назад в одежде. Не в своей, разумеется, своя ждала его здесь. Во-вторых, в состоянии шока. Смутно помнил только кожаную обивку Машины, да как с него эту одежду стягивали. Да свет оранжевый. И голоса:
– Может, не он? Может, документы не отдавать?..
– Отдавать, все равно его ТАМ оформлять будут...
Потом дали нюхнуть нашатыря, напоили безобразно крепким кофе, так что Сеню стошнило. Зато кое-как очухался.
– Ну ты устроил цирк, писатель, – сказал шикарный Матвей.
– Лишний час на работе продержал, – подтвердил седовласый Модест.
– Расписаться надо в журнале. Вот здесь, в графе «прибытие».
– Чтобы сличить с подписью в графе «отбытие». А то мало ли кто оттуда прибыл?
Сеня подумал – Модест шутит. А тот и вправду захохотал и ни с того ни с сего хлопнул Сеню по плечу. Сеню такая фамильярность покоробила, но он был не в той кондиции, чтобы затевать скандал. Он лишь проворчал, рассовывая документы по карманам:
– Еще скажите спасибо, что живой...
И когда ехал в машине, под успокаивающее гудение движка, под мерно плывущие городские огни, под всю эту привычную суету вечерней Москвы пропел, как всегда фальшивя:
– Ну что ж такого – мучает саркома, Ну что ж такого – начался запой, Ну что ж такого – выгнали из дома, Скажи еще спасибо, что живой!
Но чем ближе становился дом, тем меньше было этой шальной радости. Мысль об избавлении уже как-то не грела душу. Предстояли встреча с женой, ее дурацкие расспросы – «ну как там?» и нудная тягомотина перемывания костей общим знакомым.
Сеню можно пожалеть. Избавился от чего-то страшного, а такая поселилась тоска – по высокой той шатенке из эротического мира, по удовольствиям, которые никогда более не испытать.
Вот, собственно, и вся реконструкция событий. Реконструкция эта, бляха-муха, далась мне, можно сказать, кровью и нервами. Началось с того, что в тот же вечер Сеня, как только прибыл домой, позвонил мне и наигранно бодро, словно между прочим, поинтересовался – как. там дела у Шнизеля? Я ответил, мол, не далее, чем вчера, очередная байка прошла, что Шнизель экранизирует в Германии свой давний роман, тот самый, и со дня на день выезжает.
Потом меня разбудила Сенина супруга, Ирина. Устроила мне ночной допрос с пристрастием. Оказывается, Сеня разговаривал со мной из ванной, – заперся, воду пустил, все как в дурацких детективных сериалах. Оказывается, она подслушала, что Сеня звонил именно мне, а вот о чем говорили – не расслышала.
– Викула Селянинович, вам не кажется, что Семен с Банной вернулся каким-то не таким? Нет? Ведь он вам звонил? Он со мной в молчанку, видите ли, играет!
И терзала меня полчаса, требуя ответа на вопрос – что там с ним сделали? Как будто бы я знал! Пытался как-то успокоить, но Ирину разве успокоишь, ее только Сеня успокоить может. Неудержимая женщина.
А со следующего дня началось. Вечером явился ко мне Сеня, с коньяком и поганючей финской водкой. И давай компостировать мозги своими рассказами, причем эпизоды компоновал совершенно неконтекстно. А я, между прочим, скоро год, как ограничиваю себя в употреблении – надо же, наконец, остепениться, семью завести.
Я так и не понял – то ли жаловался он, то ли душу изливал, то ли в чем-то каялся. На следующий день опять пришел, принес ноль-семь виски и опять реминисценции. И опять сижу и не пойму, кто я ему – жилетка или жертва. Эта экзекуция продолжалась целую неделю: что ни вечер, то текилу принесет, то пива ящик. А главное – Сеня напивался и, так как был за рулем, оставался ночевать.
Среди ночи, по пьяни – а с каждым разом он «нагружался» все больше, – просыпался и начинал каяться. Или кричал, что все равно – все это виртуалка, и никакой жене он не изменял, и никого не убивал. «Ну, скажи, Викулыч, ну вот ты трезвый человек, ведь это все лажа? Ну скажи, что так не бывает!..» Вытирай ему сопли, бляха-муха.
Короче говоря, я однажды не выдержал и сказал ему с порога:
– Сеня, ты хороший мужик, но пить я не буду. Ко мне сегодня должны прийти гости.
Сеня засопел, набычился, промычал что-то вроде «ну, тогда завтра...» и ушел. А у меня и завтра было занято, – новое тысячелетие на носу, и вообще, всю неделю происходило что-то вроде прелюдии к медовому месяцу, словом, сплошные праздники. Но потом Сеня снова взял меня в оборот. А уж что мне приходилось сочинять его Ирине – про то вообще молчу. Дурдом какой-то на мою голову.
Единственное светлое пятно – я взял себя в руки и, как ни гудело с похмелья в голове, заставил себя оформить реконструкцию событий на Банной.
За это время я твердо уяснил для себя, что каждый вечер, спаивая меня, Сеня пытается убедиться: все, что произошло на Банной, – мираж, на самом деле он ни в чем не виноват, как не виноваты мы в своих снах во всех безобразиях, которые мы там вытворяем.
Один раз Сеня допился до того, что заявил – во всем виноват марсианин. Другой раз виноватым оказалось общество, допустившее такую сексуальную разнузданность. Ну что мне было ему ответить?
– У тебя выпить есть?
Я сразу понял – что-то произошло форс-мажорное. Сеня ходит по квартире как заведенный и курит. На лоджию хотел выгнать – не удалось: будто и не слышит. Ходит и приговаривает:
– Это конец. Теперь меня посадят...
В холодильнике обнаружилась водка. Он выжрал полбутылки, словно минералку, и ни в одном глазу. Снова ходит и бормочет. Меня это, признаюсь, начало раздражать, потому что на мои расспросы он реагировал неадекватно – отмахивался, смотрел люто. Вдруг зло спросил:
– Ты что, совсем? Телевизор не смотришь?
Я растерялся, но тут кстати вспомнил:
– Сеня, а давай Эдуарда позовем? Он на днях из поездки вернулся. Звонил, пообщаться предлагал.
Сеня окинул меня злобным взглядом и вышел в коридор. Я понял – надо звонить Эдику.
Эдик, к счастью, был дома и никуда не спешил. Я ему, прикрыв трубку ладошкой, сообщил, что Сеня здесь, у меня, и плох. И что это связано с Банной. «Приезжай, Дюша, выручай»!
– Через тридцать минут буду, – по-военному четко отозвался Эдик.
И правда, через полчаса он уже звонил в двери. Сеня к этому времени обосновался на кухне – пузыря водки как не бывало. И теперь ожесточенно хрустел не успевшими разморозиться крабовыми палочками. Эдуард глянул на эту картину, закрыл дверь на кухню и потянул меня в кабинет.
– В чем дело, Викулыч, выкладывай.
– Да долго объяснять. Вот, посмотри, – я дал ему свои записки.
Эдуард быстро, но внимательно прочитал. Отложил бумаги, подмигнул:
– Ну, пошли к страждущему.
На кухне мы застали Сеню в прежней диспозиции. От крабовых палочек осталась груда оберток. Сеня лупил с куска сыровяленую «Краковскую», заедая горбушкой «Бородинского».
– Ты бы сообразил, Викулыч, – распорядился Эдик.
Я вспомнил, что в баре у меня хороший коньяк – храню для своей дамы сердца, она у меня коньячок хороший весьма жалует, – и еще вермут. Все это принес на кухню.
Эдуард разлил на троих, порезал хлеб и остатки колбасы и после тоста: «Ну, со свиданьицем» вдруг зарядил:
– Возвращаюсь я это поездом из Мурманска, в купе – два попутчика. Оба примечательные типы. Один – освободившийся зек, четырнадцать лет ходки, второй – юноша православный, проповедник. Мне остается только наблюдать. Всю дорогу они спорили. Зек говорит: «Что мне твой мессия? Все, что ты тут жуешь, я выдрочил пятнадцать лет назад». Какова реплика! Вы дармоеды, говорит, за наш счет живете. Только в зонах работают, зона всю страну кормит. Вот тут мне, парни, гениальный сюжет в голову вошел. Солнышко с рассветом кланяется, колеса гупают, зек Володя добродушно поучает юного миссионера, а у меня прямо в голове...
Сеня зверски стрельнул глазами в Эдика, плеснул себе коньяку, залпом выпил. Но я заметил – Эдик его зацепил.
Эдик продолжал:
– Вообразите мир, где работают только зеки. Вся материальная деятельность на них. А прочие пописывают стишки, сочиняют музыку, творчески переосмысливают жизненный путь, лепят голых баб из бутылочных осколков, авангардисты, туды их. И вот, стало быть, собрались в купе три таких умника, стихи в дороге друг другу читают, магнитофон слушают. Обсуждают. Общаются. И тут к ним подсаживается задрипаный такой мужичонка. Освободился, значит. Сидит, балдеет, пивко неторопливо потягивает. Ну, потом ему чаю захотелось. Выловил проводницу и стал ей заливать, что к любому человеку можно подобрать ключик. Дальше возвращается в купе и с порога рубит: «Все вы тут тунеядцы. А в жизни, кроме нас, никто ничего не делает». В общем, глаза раскрывает, жизни учит. Для одного юноши зековские речи оказываются пресловутым ключиком – он проникается и решает принести материальную пользу людям. Но для того, чтобы принести пользу людям, – надо совершить преступление. Приезжает он к себе домой, убивает соседа, пьяницу и дебошира. Суд. Он объясняет мотивы – и его оправдывают, поскольку действовал, мол, из благородных побуждений. Он прямо из суда идет и грабит ювелирный магазин. При этом проламывает череп продавщице. Молодца берут с поличным. На суде он, уже поумневший, врет, что хотел денег, купаться в золоте, в бриллиантах. Но на детекторе лжи эксперты его раскалывают – «благородные побуждения, хочет принести пользу, альтруизм». Вердикт суда – оправдать. Что такое? Принимается наш юноша за женщин – серия изнасилований и убийств. Судмедэкспертиза, ментоскопирование – вывод неутешителен: «Встреча с бывшим заключенным тяжело травмировала психику, но не изменила альтруистического склада характера». Вывод суда – принудительное лечение. В психушке наш юноша создает партию Будущих Зеков, под лозунгом «За производительный труд для всех без ограничений». Воюет с больничным режимом, но все тщетно. Государство до тошноты демократическое. «Преступником может быть признан только человек, преступником родившийся». То есть, преступление это не преступное деяние само по себе, а совершаемое из преступных побуждений. Ну как? Говорю вам – гениально!
Сеня осмысленно смотрел на Эдика. С уважением.
– А вот меня как раз посадят, – твердо сказал он.
– А чего так, Сеня? – как ни в чем не бывало поинтересовался Эдуард.
– Я Шнизеля грохнул. Утренние новости видел?
– Я телевизор не смотрю, но насчет Шнизеля в курсе. Ты-то здесь при чем?
– Как это при чем? Как это при чем?! – завелся Сеня. – Я его два раза головой об пол припечатал. Пол мраморный. Из столовой затащил в сортир и башкой об умывальник, а потом об пол.
Здесь вмешался я:
– Ты же мне другое рассказывал...
– Да мало ли, что я рассказывал! – рявкнул Сеня, так что я прикусил язык. – Шнизель, козел, нипочем бы коробку сам не отдал!
Эдик спокойно налил Сене вермута – коньяк уже как-то незаметно прикончили – испросил:
– Где это, говоришь, было?
Сеня запнулся.
– Было, и все тут. В новостях сказали, что последний раз его видели в метро. Родственники, жена говорят – он отправился на Банную. А до Банной, якобы, не доехал. Я вам отвечаю – врут они, козлючины...
– Кто врет – органы, жена? – уточнил Эдик.
– Не-ет! – протянул Сеия. – На Банной они там врут. Ты бы видел эти хари. В бриллиантах, в платине, с мобилами... С чего они так жируют? Ученые, что ли? Так ученые сейчас с голой задницей... А-а? Вот ты это? Ты человека убивал?
Эдик изменился в лице – лицо сделалось непроницаемым. Он промолчал. Тут у Сени заверещал мобильник. Сеня скривился и отключил машинку:
– Не хочу...
Но зазвонил мой домашний телефон, тот самый, антикварный, эдисоновский. Ну, я подошел. Звонила Сенина супруга. Орала несусветно, куда делась ее непрошибаемость?
– Где Семен?! Он у тебя?! Где он?
Мне почудилось, что Земле каюк.
– У меня, – только и выдавил я.
– О боже! – как будто бы я сообщил нечто катастрофическое и бесповоротное. – Дай его!
– Сейчас. Сеня, тебя твоя требует. Что-то у вас случилось...
Сеня нехотя подошел.
– Ну? Что-о? Какое свидетельство? Из какого загса? Да заткнись ты, дура! А я кто? Да живой я! Все, дома поговорим. Все, я сказал. Когда буду – не знаю.
Сеня бросил трубку:
– Бардак какой-то!
– Что, брат, из загса свидетельство? О бракосочетании с высокой шатенкой? – поинтересовался Эдик.
– Откуда ты знаешь про нее?
– А вот Викула рассказал.
– Трепло! – убежденно произнес Сеня.
Я обиделся. А Сеня вдруг схватился за сердце:
– Давит что-то.
Расстегнул воротничок, потянул рукой джемпер. По лицу текли струйки пота.
– Викула, нитроглицерин есть? – спросил Эдик.
– У меня все есть.
Я полез в кухонный шкаф, на полку, служившую аптечкой. Сеня схватил таблетки и бросил под язык две штуки. Некоторое время сидел, сосредоточенно массируя грудную клетку. Потом сказал:
– Вроде попустило.
Взял бутылку, хотел было плеснуть себе вермута, но заколебался.
– Ты не молчи, ты говори, – сказал Эдик.
– А что говорить? Чуть богу душу не отдал. Мне Ирка чего звонила? Посыльный из загса. Почему, спрашивает, свидетельство о смерти не забираете? Специально вам носи. Подъезды у всех на замках, не достучишься. Короче...
– Я думаю, вермут тебе можно. Он на травах, спазмы снимает.
– Да? Можно? – Сеня поспешно нацедил себе в стакан грамм пятьдесят, как будто лекарство налил, и торопливо выпил. Прислушался к ощущениям. – Короче, оформили на меня свидетельство о смерти. Главное, дата там какая. Двадцатое декабря. Когда я на Банную ездил. Причина смерти – инфаркт. Черт знает что. Вот скажите, что я этим гадам сделал, вурдалакам этим, шакалам, что? Зачем же так гадить? Ирка в истерике. А что я ей скажу?
Эдик вышел, принес листки с моей «реконструкцией и вслух зачитал: «Да свет оранжевый. И голоса:
– Может, не он? Может, документы не отдавать?..
– Отдавать, все равно его ТАМ оформлять будут...»
Эдик закурил и, прищурясь, уставился на Сеню. Что-то он соображал. Смалил и соображал. Сеня недобро на меня глянул; взял записки.
– Ну, писака, ну, наворочал, – листая, недовольно бормотал он. Видно было – на то, чтобы разозлиться, у него уже нет сил. – А, ну его!
И бросил их на стол.
Эдуард задавил в пепельнице бычок:
– Семен, дай-ка мобилку.
– На.
Эдик сделал два звонка. Я вдруг поплыл и, о чем шла речь, улавливал смутно: какие-то Леха и Серега, «джип» какой-то, «мухобойки» и «хлопушки»...
Через час явились друзья Эдика, эти самые двухметровые Леха и Серега.
– Все, мужики, собирайтесь, поехали, – распорядился Эдик. – Сеня, тебя домой?
– Зачем домой? – обиженно спросил Сеня. – Я себя нормально чувствую. А мы куда?
– Все туда же. Проверим наши творческие способности, – улыбнулся Эдик-авантюрист. – С помощью парочки «мухобоек». Так оно надежней будет. Не возражаешь?
– M-м... – Сеня кивнул и пошел одевать дубленку.
Сеня вздохнул: «А я что, не человек, что ли? Ты, наверное, здесь по блату. Наверное, чей-то родственник».
– Как же, сейчас, – словно бы ответил на мысль Сени сосед. – Думаешь, я родственник чей-то? Хрена. Просто я – человек. Сечешь? Нет? Глухо?
Эх, Сеня помассировал подбородок и с тихим упреком, с каким-то безвольным упрямством возразил:
– Но ведь я тоже человек.
– В том-то и дело, что нет. Будь ты человеком, ты и вел бы себя как человек, и начальница тебя десятой верстой обходила. Ты хоть раз замечал, чтоб она ко мне цеплялась?
– Ну-у... – протянул Сеня.
В самом деле, не было такого. Он об этом раньше не думал, ему казалась, что она ко всем пристает, как к нему, но так только казалось.
– А все потому, что ты – фантор, а она – дя.
– Как? – тихо переспросил Сеня. В словах самоуверенного коллеги ему почудилась некая скрытая правда, с которой бесполезно спорить.
– Больше всего меня бесит, что вы, фанторы, этого не замечаете. Они вас жрут, а вы не замечаете. Боитесь, труситесь, а все равно скармливаете себя этим ящерам.
– Ящерам? – опять переспросил Сеня.
– Им самым. Дя – ящеры. Мы – люди. А вы – фанторы. В детстве дя и выглядят как ящеры. Мы, люди, их такими натурально и видим. Хвост у них потом отпадает и телосложение трансформируется. Тогда они на нас становятся похожи. Внешне. А внутри – ящеры, самые натуральные. Плотоядные бестии. Поэтому всегда в начальниках. Нам, людям, начальствовать ни к чему, никакого удовольствия. А вам – кишка тонка, да и кто вас, пищу, начальствовать пустит? Дя вас насквозь видят, потому что телепаты. Мы, конечно, тоже телепаты и тоже кое-что умеем, иначе они и нас бы в пищу превратили. А так – ничего, негласный паритет. Мы их не трогаем, они нас не трогают. Вот я – выйду на улицу и набью первому встречному рожу. А ты рядом будешь. Так вот тебя в ментовке сгноят. Выйдешь живым, но инвалидом. А я протокольчик подписал – и адью к своим девочкам. Девочки у меня тоже люди, с фанторами мы не водимся. Это сегодня у меня что-то непонятное, приступ жалости. А так нам до вас дела нет. Ну вот, какое у меня с тобой может быть дело? Ты – пища для ящеров. И мозги у тебя, как у коровы в стойле. Тьфу! Хоть бы огрызнулся, что ли. Ладно, работай, кропай свой доклад. Авось, небольно укусит.
Сосед иссяк и уткнулся в свой компьютер. Сеня только сейчас вспомнил, что того зовут Толиком. Просто, по имени, Сеня к нему никогда не обращался. Только «простите» да «пожалуйста». Но делать нечего, надо сходить за кофе и добить, наконец, эту сводку.
Незаметно подошло время обеда. Обедать Сеня ходил в столовую на первом этаже, там «своим» можно было задешево покушать. В столовой он взял обычный комплексный обед: гороховый суп, шницель с вермишелью и компот из сухофруктов. Нашел столик со свободным местом.
– Простите, здесь не занято?
За столиком сидели трое молодых хлопцев – белые рубашечки, галстучки, аккуратные стрижечки, в общем, все как положено начинающим офисным менеджерам, нацелившимся на быструю карьеру. Они пили пиво, ели грибные жюльены и еще что-то ароматное, чего скромный работник Сеня никогда не пробовал. Сене они не ответили.
Он принял молчание за согласие, аккуратно уселся и скорчился над своим подносом. В гороховом супе явно не хватало копченостей, да их там просто не было, их похоронили в другом месте.
Вскоре молодые люди, не доев и не допив, ушли. «Ишь, жируют», – с завистью подумал Сеня. Между тем, к столику приближался новый едок. Следом толкала тележку с явствами официантка.
– Вот сюда, пожалуйста, – указал он.
Официантка примялась сгружать многочисленные блюда. Сеня оторвался от супа и с тоскою созерцал все это изобилие. А при виде запотевшего графинчика с водочкой судорожно сглотнул слюну.
Едок вынул расческу, тут же над столом расчесал редкие волосы и, с шумом отодвинув стул, уселся.
– Не узнаешь? – внезапно спросил он.
– Это вы мне? – не понял Сеня.
Тот не поспешил с ответом. Ласково открыл горшочек с чахохбили, шумно втянул аромат, налил себе водочки. Сене не предложил. Поболтал ложкой в горшочке, подул, попробовал. Выпил, занюхал корочкой черного хлеба, блаженно крякнул.
– Значит, не узнаешь, писатель Татарчук, – слово «писатель» было произнесено с какой-то брезгливой интонацией.
Сеня смутно припомнил, что где-то этого наглеца он уже видел. Немолодой, холеный дядька, носатый, когда улыбается, скалит зубы – желтые, крупные, как у лошади. Определенно видел, но где?
А был это хорошо известный в нашей писательской среде Миша Дейншнизель, для широкой читательской общественности – Михаил Баринов. Так сложилось, что его литературная судьба оказалась весьма связана с Сениной, я бы даже сказал – на уровне плагиата связана. Выдвинулся он, как и Сеня, в эпоху перестройки. Сеня тогда как раз накропал свой «лауреатский» роман. Роман был, что называется, в тему: молодые советские и американские ученые – что-то среднее между физиками и биологами – делают совместную работу и, само собой, осуществляют эпохальное открытие. Ясное дело, открытие это сулит человечеству чуть ли не век золотой. Но в дело вступают спецслужбы как с той, так и с другой стороны – отрыжка, так сказать, холодной войны. Молодые ученые, конечно, побеждают. Но не сразу. Сеня тут впервые развернулся как мастер художественного мордобоя, кровавых сцен и «динамичного сюжета». Динамичный сюжет – это такой новомодный термин для обозначения сменяющих друг друга, как в калейдоскопе, ситуаций непрерывного мордобоя. Но написал живо, не без искры. То ли эпоха электризовала, то ли оттого, что был молод, – вещица вышла в целом неплохая. Тиснули ее в «Новом мире», выходившим тогда трехмиллионным тиражом, и стал наш Сеня в один день знаменит. В институтах народ собирался на диспуты, в Московском политехническом музее Сене был посвящен целый вечер. В общем, лауреатства уже не дать не могли. Общественность напирала.
И вот расторопный Мишка-Шнизель накатал за месяц совершенно аналогичный опус, разве только язык на порядок был серее да научную тематику сузил до ядерной – тогда как раз пошла мода разоружаться, – и сходу опубликовал в «Знамени», там у него какая-то лапа была. А может, кошечка сидела. Мишка-Шнизель славился по этой части и любил хвалиться своей баснословной мужской силой. Мордобоя в романе у него, конечно, было поменьше, чем у Сени. Все разборки происходили в начальственных кабинетах; любил он выписывать все эти кабинеты, «царские охоты», номенклатурные бани – такой был у него конек, нерв. Слава ярого «перестройщика» от фантастики и потрясателя тоталитарных устоев коснулась и его, но лауреатства уже не дали. Демократическая общественность снова драть глотку по аналогичному случаю не захотела.
С тех пор Шнизель стал бледной тенью писателя Татарчука. Был он осторожен и недалек. Смеяться в компаниях себе не позволял. Только улыбался эдакой улыбочкой, мол, мы-то умные, мы-то знаем, как оно все на самом деле, да по-интеллигентски хмыкал в нос в то время, как громогласный Сеня заводил компанию анекдотами и первый же над ними хохотал. За последние два года сделался совсем незаметным, только какие-то тупые рассказы в альманахе издал, и, вроде, все. При встречах на лукавые расспросы отвечал: «Что поделаешь, старик, пишу медленно и лениво».
И вот сейчас этот самый Шнизель сидел перед Сеней и демонстративно, каменным монументом восседая, поглощал шикарный обед. У Сени встал ком в горле, он вяло ковырял свой шницель, аппетит пропал. И уйти – как-то оно некрасиво... Шнизель же покончил с супом, налил себе еще водки, выпил под маринованный огурчик. Сеня поймал его взгляд – какой-то сквозь, словно его, Сени, здесь и нет.
– Вот видишь, Татарчук, – отставив тарелку, снова заговорил он, – как оно в жизни выходит. Раньше я кто был? Мишка-Шнизель, жид пархатый. А теперь я – человек. А ты – говно.
Сеня поперхнулся.
– Га, не нравится? – оживился Шнизель. – А что ж ты так, милок, вляпался? Тоже небось тут попрыгал по явлениям, от мук творческих? А я больше прыгать не буду. Мне здесь хорошо, здесь я человек. Вот что ты жрешь?
– Шницель, – ответил Сеня.
– Это я вижу. А Дейншнизель – не ест шницель! Дейншнизель ест балык!
И довольно захохотал, обнажив свои лошадиные зубы. Вытер платком проступившую слезу.
– У тебя хоть допуск есть, овощ? – откровенно уже глумясь, спросил он. – Ну допуск, коробочка такая с кнопочками?
Сеня пожал плечами.
– На поясе должен висеть.
Сеня посмотрел на пояс. Да, была коробочка, но он-то думал, что это пейджер. Он рассеянно снял ее с пояса и положил на стол.
Шнизель оживился еще больше:
– А тебе не говорили, что его нельзя снимать и давать в чужие руки?
Он потянулся через стол и взял «пейджер». Хищно улыбнулся:
– Ты попал, лауреат. Теперь тебе точно хана. Лампочка мигать должна. А вот так, гореть все время, это нельзя. Явление надо срочно менять. Ну? Твои действия?
Шнизель не выпускал коробочку из рук. Сеня опять пожал плечами. Ему уже было все равно, лишь бы этот поскорее от него отстал.
– А мы сделаем вот так, – подмигнул Шнизель и нажал кнопку на коробочке. – О, совсем погасла, так я и думал. Ты же, мудило, инструкцию не читал, я тебя знаю – самый умный, всех в виду имел. А теперь тебя поимели! Чем дольше лампочка не мигает, тем меньше шансов уцелеть. А у тебя вообще погасла. Теперь ты покойник. Вот тебе мое предсказание. Ящеры тебя совсем съедят, до инфаркта. Вечером – приступ, скорая помощь, там и подохнешь. Ради фантора никто стараться не станет. Ни одна медсестра не подойдет. Так что, ты – покойник. За это и выпьем. Не чокаясь.
Он налил себе водки. «Наше вам!» – неторопливым глотком осушил рюмку. Отставил и театрально произнес:
– Спи спокойно, незабвенный наш товарищ! Ты был плодовит.
Ясное дело, Шнизель совсем зарвался. И под это настроение сделал то, что в иной ситуации ни за что бы себе не позволил, ни за какие сокровища мира. Он снял с пояса свой прибор и показал Сене:
– Во как должно мигать!
С Сеней случилось что-то странное, что, по идее, с этими самыми фанторами случаться не должно. Он вдруг выхватил прибор из руки Шнизеля и моментально нажал кнопку «возврат».
Так Сеня благополучно вернулся к нам из своего удивительного путешествия.
Странное это было возвращение. Во-первых, он прибыл назад в одежде. Не в своей, разумеется, своя ждала его здесь. Во-вторых, в состоянии шока. Смутно помнил только кожаную обивку Машины, да как с него эту одежду стягивали. Да свет оранжевый. И голоса:
– Может, не он? Может, документы не отдавать?..
– Отдавать, все равно его ТАМ оформлять будут...
Потом дали нюхнуть нашатыря, напоили безобразно крепким кофе, так что Сеню стошнило. Зато кое-как очухался.
– Ну ты устроил цирк, писатель, – сказал шикарный Матвей.
– Лишний час на работе продержал, – подтвердил седовласый Модест.
– Расписаться надо в журнале. Вот здесь, в графе «прибытие».
– Чтобы сличить с подписью в графе «отбытие». А то мало ли кто оттуда прибыл?
Сеня подумал – Модест шутит. А тот и вправду захохотал и ни с того ни с сего хлопнул Сеню по плечу. Сеню такая фамильярность покоробила, но он был не в той кондиции, чтобы затевать скандал. Он лишь проворчал, рассовывая документы по карманам:
– Еще скажите спасибо, что живой...
И когда ехал в машине, под успокаивающее гудение движка, под мерно плывущие городские огни, под всю эту привычную суету вечерней Москвы пропел, как всегда фальшивя:
– Ну что ж такого – мучает саркома, Ну что ж такого – начался запой, Ну что ж такого – выгнали из дома, Скажи еще спасибо, что живой!
Но чем ближе становился дом, тем меньше было этой шальной радости. Мысль об избавлении уже как-то не грела душу. Предстояли встреча с женой, ее дурацкие расспросы – «ну как там?» и нудная тягомотина перемывания костей общим знакомым.
Сеню можно пожалеть. Избавился от чего-то страшного, а такая поселилась тоска – по высокой той шатенке из эротического мира, по удовольствиям, которые никогда более не испытать.
Вот, собственно, и вся реконструкция событий. Реконструкция эта, бляха-муха, далась мне, можно сказать, кровью и нервами. Началось с того, что в тот же вечер Сеня, как только прибыл домой, позвонил мне и наигранно бодро, словно между прочим, поинтересовался – как. там дела у Шнизеля? Я ответил, мол, не далее, чем вчера, очередная байка прошла, что Шнизель экранизирует в Германии свой давний роман, тот самый, и со дня на день выезжает.
Потом меня разбудила Сенина супруга, Ирина. Устроила мне ночной допрос с пристрастием. Оказывается, Сеня разговаривал со мной из ванной, – заперся, воду пустил, все как в дурацких детективных сериалах. Оказывается, она подслушала, что Сеня звонил именно мне, а вот о чем говорили – не расслышала.
– Викула Селянинович, вам не кажется, что Семен с Банной вернулся каким-то не таким? Нет? Ведь он вам звонил? Он со мной в молчанку, видите ли, играет!
И терзала меня полчаса, требуя ответа на вопрос – что там с ним сделали? Как будто бы я знал! Пытался как-то успокоить, но Ирину разве успокоишь, ее только Сеня успокоить может. Неудержимая женщина.
А со следующего дня началось. Вечером явился ко мне Сеня, с коньяком и поганючей финской водкой. И давай компостировать мозги своими рассказами, причем эпизоды компоновал совершенно неконтекстно. А я, между прочим, скоро год, как ограничиваю себя в употреблении – надо же, наконец, остепениться, семью завести.
Я так и не понял – то ли жаловался он, то ли душу изливал, то ли в чем-то каялся. На следующий день опять пришел, принес ноль-семь виски и опять реминисценции. И опять сижу и не пойму, кто я ему – жилетка или жертва. Эта экзекуция продолжалась целую неделю: что ни вечер, то текилу принесет, то пива ящик. А главное – Сеня напивался и, так как был за рулем, оставался ночевать.
Среди ночи, по пьяни – а с каждым разом он «нагружался» все больше, – просыпался и начинал каяться. Или кричал, что все равно – все это виртуалка, и никакой жене он не изменял, и никого не убивал. «Ну, скажи, Викулыч, ну вот ты трезвый человек, ведь это все лажа? Ну скажи, что так не бывает!..» Вытирай ему сопли, бляха-муха.
Короче говоря, я однажды не выдержал и сказал ему с порога:
– Сеня, ты хороший мужик, но пить я не буду. Ко мне сегодня должны прийти гости.
Сеня засопел, набычился, промычал что-то вроде «ну, тогда завтра...» и ушел. А у меня и завтра было занято, – новое тысячелетие на носу, и вообще, всю неделю происходило что-то вроде прелюдии к медовому месяцу, словом, сплошные праздники. Но потом Сеня снова взял меня в оборот. А уж что мне приходилось сочинять его Ирине – про то вообще молчу. Дурдом какой-то на мою голову.
Единственное светлое пятно – я взял себя в руки и, как ни гудело с похмелья в голове, заставил себя оформить реконструкцию событий на Банной.
За это время я твердо уяснил для себя, что каждый вечер, спаивая меня, Сеня пытается убедиться: все, что произошло на Банной, – мираж, на самом деле он ни в чем не виноват, как не виноваты мы в своих снах во всех безобразиях, которые мы там вытворяем.
Один раз Сеня допился до того, что заявил – во всем виноват марсианин. Другой раз виноватым оказалось общество, допустившее такую сексуальную разнузданность. Ну что мне было ему ответить?
* * *
Но сегодня Сеня пришел днем. Лицо серое, руки трясутся, и с порога спрашивает:– У тебя выпить есть?
Я сразу понял – что-то произошло форс-мажорное. Сеня ходит по квартире как заведенный и курит. На лоджию хотел выгнать – не удалось: будто и не слышит. Ходит и приговаривает:
– Это конец. Теперь меня посадят...
В холодильнике обнаружилась водка. Он выжрал полбутылки, словно минералку, и ни в одном глазу. Снова ходит и бормочет. Меня это, признаюсь, начало раздражать, потому что на мои расспросы он реагировал неадекватно – отмахивался, смотрел люто. Вдруг зло спросил:
– Ты что, совсем? Телевизор не смотришь?
Я растерялся, но тут кстати вспомнил:
– Сеня, а давай Эдуарда позовем? Он на днях из поездки вернулся. Звонил, пообщаться предлагал.
Сеня окинул меня злобным взглядом и вышел в коридор. Я понял – надо звонить Эдику.
Эдик, к счастью, был дома и никуда не спешил. Я ему, прикрыв трубку ладошкой, сообщил, что Сеня здесь, у меня, и плох. И что это связано с Банной. «Приезжай, Дюша, выручай»!
– Через тридцать минут буду, – по-военному четко отозвался Эдик.
И правда, через полчаса он уже звонил в двери. Сеня к этому времени обосновался на кухне – пузыря водки как не бывало. И теперь ожесточенно хрустел не успевшими разморозиться крабовыми палочками. Эдуард глянул на эту картину, закрыл дверь на кухню и потянул меня в кабинет.
– В чем дело, Викулыч, выкладывай.
– Да долго объяснять. Вот, посмотри, – я дал ему свои записки.
Эдуард быстро, но внимательно прочитал. Отложил бумаги, подмигнул:
– Ну, пошли к страждущему.
На кухне мы застали Сеню в прежней диспозиции. От крабовых палочек осталась груда оберток. Сеня лупил с куска сыровяленую «Краковскую», заедая горбушкой «Бородинского».
– Ты бы сообразил, Викулыч, – распорядился Эдик.
Я вспомнил, что в баре у меня хороший коньяк – храню для своей дамы сердца, она у меня коньячок хороший весьма жалует, – и еще вермут. Все это принес на кухню.
Эдуард разлил на троих, порезал хлеб и остатки колбасы и после тоста: «Ну, со свиданьицем» вдруг зарядил:
– Возвращаюсь я это поездом из Мурманска, в купе – два попутчика. Оба примечательные типы. Один – освободившийся зек, четырнадцать лет ходки, второй – юноша православный, проповедник. Мне остается только наблюдать. Всю дорогу они спорили. Зек говорит: «Что мне твой мессия? Все, что ты тут жуешь, я выдрочил пятнадцать лет назад». Какова реплика! Вы дармоеды, говорит, за наш счет живете. Только в зонах работают, зона всю страну кормит. Вот тут мне, парни, гениальный сюжет в голову вошел. Солнышко с рассветом кланяется, колеса гупают, зек Володя добродушно поучает юного миссионера, а у меня прямо в голове...
Сеня зверски стрельнул глазами в Эдика, плеснул себе коньяку, залпом выпил. Но я заметил – Эдик его зацепил.
Эдик продолжал:
– Вообразите мир, где работают только зеки. Вся материальная деятельность на них. А прочие пописывают стишки, сочиняют музыку, творчески переосмысливают жизненный путь, лепят голых баб из бутылочных осколков, авангардисты, туды их. И вот, стало быть, собрались в купе три таких умника, стихи в дороге друг другу читают, магнитофон слушают. Обсуждают. Общаются. И тут к ним подсаживается задрипаный такой мужичонка. Освободился, значит. Сидит, балдеет, пивко неторопливо потягивает. Ну, потом ему чаю захотелось. Выловил проводницу и стал ей заливать, что к любому человеку можно подобрать ключик. Дальше возвращается в купе и с порога рубит: «Все вы тут тунеядцы. А в жизни, кроме нас, никто ничего не делает». В общем, глаза раскрывает, жизни учит. Для одного юноши зековские речи оказываются пресловутым ключиком – он проникается и решает принести материальную пользу людям. Но для того, чтобы принести пользу людям, – надо совершить преступление. Приезжает он к себе домой, убивает соседа, пьяницу и дебошира. Суд. Он объясняет мотивы – и его оправдывают, поскольку действовал, мол, из благородных побуждений. Он прямо из суда идет и грабит ювелирный магазин. При этом проламывает череп продавщице. Молодца берут с поличным. На суде он, уже поумневший, врет, что хотел денег, купаться в золоте, в бриллиантах. Но на детекторе лжи эксперты его раскалывают – «благородные побуждения, хочет принести пользу, альтруизм». Вердикт суда – оправдать. Что такое? Принимается наш юноша за женщин – серия изнасилований и убийств. Судмедэкспертиза, ментоскопирование – вывод неутешителен: «Встреча с бывшим заключенным тяжело травмировала психику, но не изменила альтруистического склада характера». Вывод суда – принудительное лечение. В психушке наш юноша создает партию Будущих Зеков, под лозунгом «За производительный труд для всех без ограничений». Воюет с больничным режимом, но все тщетно. Государство до тошноты демократическое. «Преступником может быть признан только человек, преступником родившийся». То есть, преступление это не преступное деяние само по себе, а совершаемое из преступных побуждений. Ну как? Говорю вам – гениально!
Сеня осмысленно смотрел на Эдика. С уважением.
– А вот меня как раз посадят, – твердо сказал он.
– А чего так, Сеня? – как ни в чем не бывало поинтересовался Эдуард.
– Я Шнизеля грохнул. Утренние новости видел?
– Я телевизор не смотрю, но насчет Шнизеля в курсе. Ты-то здесь при чем?
– Как это при чем? Как это при чем?! – завелся Сеня. – Я его два раза головой об пол припечатал. Пол мраморный. Из столовой затащил в сортир и башкой об умывальник, а потом об пол.
Здесь вмешался я:
– Ты же мне другое рассказывал...
– Да мало ли, что я рассказывал! – рявкнул Сеня, так что я прикусил язык. – Шнизель, козел, нипочем бы коробку сам не отдал!
Эдик спокойно налил Сене вермута – коньяк уже как-то незаметно прикончили – испросил:
– Где это, говоришь, было?
Сеня запнулся.
– Было, и все тут. В новостях сказали, что последний раз его видели в метро. Родственники, жена говорят – он отправился на Банную. А до Банной, якобы, не доехал. Я вам отвечаю – врут они, козлючины...
– Кто врет – органы, жена? – уточнил Эдик.
– Не-ет! – протянул Сеия. – На Банной они там врут. Ты бы видел эти хари. В бриллиантах, в платине, с мобилами... С чего они так жируют? Ученые, что ли? Так ученые сейчас с голой задницей... А-а? Вот ты это? Ты человека убивал?
Эдик изменился в лице – лицо сделалось непроницаемым. Он промолчал. Тут у Сени заверещал мобильник. Сеня скривился и отключил машинку:
– Не хочу...
Но зазвонил мой домашний телефон, тот самый, антикварный, эдисоновский. Ну, я подошел. Звонила Сенина супруга. Орала несусветно, куда делась ее непрошибаемость?
– Где Семен?! Он у тебя?! Где он?
Мне почудилось, что Земле каюк.
– У меня, – только и выдавил я.
– О боже! – как будто бы я сообщил нечто катастрофическое и бесповоротное. – Дай его!
– Сейчас. Сеня, тебя твоя требует. Что-то у вас случилось...
Сеня нехотя подошел.
– Ну? Что-о? Какое свидетельство? Из какого загса? Да заткнись ты, дура! А я кто? Да живой я! Все, дома поговорим. Все, я сказал. Когда буду – не знаю.
Сеня бросил трубку:
– Бардак какой-то!
– Что, брат, из загса свидетельство? О бракосочетании с высокой шатенкой? – поинтересовался Эдик.
– Откуда ты знаешь про нее?
– А вот Викула рассказал.
– Трепло! – убежденно произнес Сеня.
Я обиделся. А Сеня вдруг схватился за сердце:
– Давит что-то.
Расстегнул воротничок, потянул рукой джемпер. По лицу текли струйки пота.
– Викула, нитроглицерин есть? – спросил Эдик.
– У меня все есть.
Я полез в кухонный шкаф, на полку, служившую аптечкой. Сеня схватил таблетки и бросил под язык две штуки. Некоторое время сидел, сосредоточенно массируя грудную клетку. Потом сказал:
– Вроде попустило.
Взял бутылку, хотел было плеснуть себе вермута, но заколебался.
– Ты не молчи, ты говори, – сказал Эдик.
– А что говорить? Чуть богу душу не отдал. Мне Ирка чего звонила? Посыльный из загса. Почему, спрашивает, свидетельство о смерти не забираете? Специально вам носи. Подъезды у всех на замках, не достучишься. Короче...
– Я думаю, вермут тебе можно. Он на травах, спазмы снимает.
– Да? Можно? – Сеня поспешно нацедил себе в стакан грамм пятьдесят, как будто лекарство налил, и торопливо выпил. Прислушался к ощущениям. – Короче, оформили на меня свидетельство о смерти. Главное, дата там какая. Двадцатое декабря. Когда я на Банную ездил. Причина смерти – инфаркт. Черт знает что. Вот скажите, что я этим гадам сделал, вурдалакам этим, шакалам, что? Зачем же так гадить? Ирка в истерике. А что я ей скажу?
Эдик вышел, принес листки с моей «реконструкцией и вслух зачитал: «Да свет оранжевый. И голоса:
– Может, не он? Может, документы не отдавать?..
– Отдавать, все равно его ТАМ оформлять будут...»
Эдик закурил и, прищурясь, уставился на Сеню. Что-то он соображал. Смалил и соображал. Сеня недобро на меня глянул; взял записки.
– Ну, писака, ну, наворочал, – листая, недовольно бормотал он. Видно было – на то, чтобы разозлиться, у него уже нет сил. – А, ну его!
И бросил их на стол.
Эдуард задавил в пепельнице бычок:
– Семен, дай-ка мобилку.
– На.
Эдик сделал два звонка. Я вдруг поплыл и, о чем шла речь, улавливал смутно: какие-то Леха и Серега, «джип» какой-то, «мухобойки» и «хлопушки»...
Через час явились друзья Эдика, эти самые двухметровые Леха и Серега.
– Все, мужики, собирайтесь, поехали, – распорядился Эдик. – Сеня, тебя домой?
– Зачем домой? – обиженно спросил Сеня. – Я себя нормально чувствую. А мы куда?
– Все туда же. Проверим наши творческие способности, – улыбнулся Эдик-авантюрист. – С помощью парочки «мухобоек». Так оно надежней будет. Не возражаешь?
– M-м... – Сеня кивнул и пошел одевать дубленку.