– Перстень! – приказала она. – Отдай перстень!
Подталкивая Машу плечом назад в коридор, я сунул в ее ладонь перстень и прошептал: «беги»! Пистолет качнулся в сторону Маши, как голова кобры, мелькнуло огненное жало, но Маша успела резко дернуть меня за руку вниз. Пуля летит мимо. Огромное настенное зеркало за моей спиной осыпается с хрустальным звоном. Пули уходят в стены, крошат кирпич, но перстень хранит нас. Взбешенная Нелли бьет не целясь. Один прыжок в глубину – и мы уже в дверях, ведущих в зал с камином.
– Фас! – рычит Отто Юльевич.
Овчарка, ударив лапами в грудь, валит меня и пережимает горло длинной волчьей пастью.
– Отто Юльевич, она же подстава, диверсантка... – кричит Маша.
– Ложь!!! – обезумевший старик кидается к Анеле, и это спасает нас.
Маша выдергивает из кармана баллончик дезодоранта и брызжет в морду собаки. Пес разжимает челюсти.
– Стоять!!! – кричит Нелли.
Развернув Отто Юльевича лицом к нам, она, как резник на бойне, задирает голову старика вверх. В морщинистую шею старика впивается ствол пистолета:
– Перстень!!! Или я застрелю этого старого козла.
Удерживая Отто Юльевича и прикрываясь его телом, Нелли делает несколько шагов к Маше:
– Перстень!
– Отпусти старика, – Маша протягивает ей перстень.
Отто Юльевич оседает на пол, задыхаясь.
Удерживая нас на мушке, Нелли надевает перстень на средний палец. Упиваясь мгновением, она кончиком пальца не спеша давит на спусковой крючок. Я закрываю собой Машу и смотрю в черный плавно покачивающийся глазок пистолета. Стрелковый механизм, подчиняясь неумолимому алгоритму, начинает свой убийственный ход. С легким сухим клекотом, затвор досылает вынырнувший из магазина патрон в патронник... Боек острым клювом, впивается в донце капсюля, воспламенившийся порох адским напором бросает верткую пулю из ствола, и все, конец! Но... раздается сухой щелчок и Нелли откидывает в сторону пистолет с пустым магазином.
С гадкой усмешкой Нелли протягивает как для поцелуя руку, а затем ловко поворачивает камень в перстне, и по сумрачным стенам, по старинным статуэткам, по черепам на каминной полке скачет алый блик: жгучая рубиновая звездочка. «Зайчик» резко накаляется, оставляет дымный след на обоях и на мебели. Еще несколько секунд – и он режет все без разбора – ореховые панели, фарфор и чучела зверей. Острый запах паленой шерсти и звон осколков наполняют комнату.
Поднырнув под алый луч и сбив с ног Нелли, мы, петляя, летим по синему вечернему саду к воротам. По стволам деревьев и заметенным дорожкам прыгает огненный «блик». Там, куда он упирается, вскипает снег, дымятся и падают перерезанные наискось стволы деревьев. Алый жалящий луч скачет за нами, но Нелли не успевает прицелиться. Впереди забор и запертые ворота. Мы в ловушке! Анеля с алым лучиком в руке не спеша идет к нам. Мы с Машей – свидетели древнего чуда, мы воочию наблюдаем силу Астравидьи. Для приведения в действие этого загадочного оружия требовались усилия многих тысяч людей, но, видимо, в самом существе Анели сфокусировано столько зла и агрессии, что она легко привела в действие алый кристалл, всего лишь усиливающий людские мысли и чувства, и это древнее чудо, видимо, последнее, что мы видим в своей жизни...
Анеля явно испытывает наслаждение и упивается минутной властью дарить и отнимать жизнь. Под нашими ногами с треском рассыпается гравий, плавится, вскипает и испаряется асфальт дорожки. Еще секунда – и луч коснется Маши.
Маша вскидывает руку и ловит луч ладонью, испепеляющий зигзаг отскакивает от маленького круглого зеркальца в ее ладони, чертит огненную траекторию и упирается в Анелию. Споткнувшись, Нелли падает на колени, узкий лучик чертит алую ленту, перегораживая ей дорогу, а затем рисует на шее Анели дымящуюся полоску, похожую на бритвенный порез. Ее голова все еще смотрит на нас, гневно и непонимающе, силясь пошевелить языком. Глаза теряют выражение, губы подергиваются пеплом и мертво слипаются. Маша опускает руку с зеркальцем.
Стараясь не смотреть на голову Анели, я забираю перстень из голубоватых пальцев с наклеенными длинными ногтями.
Ни о чем не спрашивая, все прочитав по нашим почернелым лицам, Генрих собрал что-то вроде поминок. Не знаю, справлял ли он тризну по своим врагам, сражавшимся до последней пули, но я помянул Анелю под гудение огня в буржуйке. Если верить в теорию переселенья душ, то Анеля родится гибкой золотой лисой или зеленоглазой тигрицей где-нибудь в недоступных дебрях Уссурийского края, куда не заглядывают китайские браконьеры.
– Что это было, Маша? – спросил я, вновь и вновь вспоминая падение в снег рыжей кометы.
– Эта боевая техника Щит Персея, – печально усмехнулась Маша. – А ты не знал, что перстень обращается в огненный меч?
– Нет... Но ты и вправду повторила подвиг Персея, заставив Медузу Горгону непредвзято взглянуть на собственное отражение.
– Посмотрите, что делается у пирса, – Генрих протянул мне бинокль.
Даль обманчиво приблизилась. Кавалькада черных джипов окружила пристань. Все плавсредства уже были уведены в сухие доки, только «Мертвая голова» одиноко моталась у пирса, суденышко виляло кормой и упиралось, как привязанный за шею бычок. Молодчики Циклопа лихо отстрелили замки и обыскали яхту.
– Вам надо уходить, – констатировал немец. – Этих ищеек не сбить с горячего следа. Мы уйдем по воде, но вот куда нам плыть?
Я расстегнул куртку, где под рубашкой на тонкой жилке висел перстень:
– Генрих, этот перстень – ключ Шамбалы. Мы с Машей должны доставить его в Тибет.
– И что же открывают этим ключом? – недоверчиво спросил Генрих, разглядывая перстень.
– Горние врата.
Маша искоса взглянула на меня. Ее взгляд приказывал мне молчать.
– Горные врата... Ах, вот оно что, а я-то думал, что ты наследный принц, если разгуливаешь с такой штуковиной.
Штихель старался говорить равнодушно, но я услышал глухую ревность, словно старый израненный солдат передавал знамя молодому, не до конца веря в него.
– Если вы и вправду собрались в Тибет, то я знаю, кто вам нужен, – словно нехотя сознался Штихель. – Когда-то я хлебал лагерную баланду с одним парнем. Это было в лагере под Салехардом. Он летал над Гималаями и мог бы многое рассказать вам. Он кое-что видел на безлюдном плато в Индийских Гималаях, куда не всякий аэроплан долетит. Когда в пятьдесят четвертом его освободили, он назвал мне свой адрес: Архангельский край, деревня Божия Брада. Никита Кожемякин. Разыщите его, если он жив. А придете в Шамбалу, помолитесь там за мой народ. Есть вещи, которые значительнее всяких недоразумений.
Я хочу, чтобы вы, русские, помнили это.
К рассвету «Мертвая голова» была готова к отплытию. Шумело море, ледяная крошка постукивала в иллюминатор, покряхтывали снасти. Яхту било и мотало расходившимся штормом, но Генрих уверенно вел яхту на запад.
На ночь мы причалили к песчаной косе. У нас не было карты. Но Генрих уверял, что впереди Выборг, откуда нам предстоял бросок на север. Укрывшись в ложбине, мы развели костер и долго сидели, глядя в огонь. У нас не было ни хлеба, ни чая, только этот огонь и наши тесно сдвинутые плечи. Мы жались к огню и в этом круге были едины и сильны, мы были воинами, заговорщиками, замышляющими новый священный поход.
Нас разбудил рев работающего двигателя. С подветренной стороны берега висел густой молочный туман. Белый кораблик растворился в нем. Вертолет, описав дугу над косой, скрылся за гребнем леса.
– Это не пограничники. Если залетели сюда, значит, ищут вас, – заметил Штихель. – Вы пойдете берегом, а я попробую увести этих молодчиков за собой.
– А что, Генрих, не пора ли исполнить твою мечту? Забирай яхту и плыви в фатерлянд, – я с чувством пожал его сухую в жестких мозолях руку.
– Такая посудина – дорогой подарок. Я не заслужил этой награды. Хотя у меня – радикулит, и я его тоже не заслужил, – улыбнулся старик.
Прежде он шутил, не улыбаясь, этот крепкий, жилистый, прокаленный ветрами старый воин.
Глава 17 Змеиный посох
Деревня с диковинным названием Божья Брада была помечена на карте скупым крестиком. Похожие кресты были рассыпаны по всему Северу, отмечая вымершие, покинутые или сгоревшие поселения.
В Вологде мы оказались ранним утром. Моросил мелкий осенний дождь. До поезда на боковую ветку оставалось часа два, и мы зашли в краеведческий музей. Жива ли еще деревня Божья Брада, или мы найдем лишь остовы печей да заросли чертополоха? Консультанта-охотоведа на месте не оказалось, и в «ожидании Годо» мы болтались по залам музея. За стеклами витрин высиживали гипсовые яйца тетерки, выпи и глухари, летали и терзали добычу пернатые хищники, и в их стеклянных глазах стыл укор. Мы остановились возле исполинского волка и в отражении витрины увидели не менее доброжелательный оскал:
– Это вы меня искали? Я к вашим услугам!
Громадный флибустьер оказался на редкость милым человеком, познавшим цену охотничьего одиночества и умевшим ценить неспешный разговор со случайными встречными.
– Мы туристы из Москвы, объезжаем глухие деревеньки.
– Историей, стало быть, интересуетесь?
– Скорее этнографией. Вот, к примеру, Божия Брада. Откуда такое название?
И словно услышав тайный пароль, охотовед оглянулся на шеренгу чучел и проводил нас в маленькую, заваленную охотничьими сувенирами каморку.
– Божия Брада? Я и сам поначалу удивлялся такому названию, – приветливо и простодушно начал охотовед. – Я вот что узнал: когда прежде по осени поле убирали, последнюю полоску оставляли Велесу на бородку. Деревня эта, стало быть, и есть последний Божий сноп на краю России.
– Но на нем, похоже, крест поставили. Там еще кто-нибудь жив?
– Сейчас здесь десятки крестов стоят – вымирает избяная Русь! Однако в Божьей Браде живут два, ну скажем, интересных персонажа – муж и жена, да обходит их сатана. Столичных не жалуют; к ним подход найти надо. А в Божьей Браде я недавно бывал, и вроде даже знамение там со мной приключилось. Два раза слышал голос с неба: рокочет эдак грозно, а ничего не видно... Может, ищет кого Ангел святой, сказать что-то важное людям хочет, да верного человека не найдет...
– Летающая тарелка, как в Петрозаводске? – подсказал я.
– Да нет – тарелку видно, а это – не... Уж я-то знаю, – загадочно закончил он. – Дойдете до Брады, привет от меня Никите передайте. Зимой туристов поменьше станет, заеду к нему...
Приозерский оказался мелким провинциальным городком с остатками былой роскоши в виде громадного клуба, достаточно приличного вокзала и чистенькой столовой. Местная цивилизация жалась вдоль русла обветшалой короткой бетонки к военному городку стратегической авиации, как теленок к материнскому вымени. Облупленные дома начала пятидесятых с выбитыми стеклами, и одинокие, уставшие люди, сидящие на покосившихся скамейках у подъездов. Все это взывало к милосердию, но, видимо, не находило отклика у власть имущих, занятых прибыльным патронажем прокладки нефтеносных и газовых артерий к жиреющему европейскому телу. А что, если бы хирург так же пытался спасти пациента, удалив участок вены с тромбом, а кровь временно пустил бы стекать в санитарную утку, создавая «стабилизационный фонд здоровья»?
Однако стало понятно, что мы действительно на верном пути: близость Божьей Брады к авиационному полку, летное прошлое Никиты Кожемякина и странная характеристика, данная ему в Вологде, – все это складывалось в строки кроссворда, в пересечениях которого по всем правилам криптографии скрывался заветный путь в Гималаи.
Свернув с бетонки по едва приметной лесной тропе, мы двинулись на поиски деревеньки. Над болотами безбрежным маревом висел молочный туман, и мы шли почти наугад по зыбким топям, нащупывая ушедшую в коричневую жижу гать. Здесь, на границе шестьдесят четвертой параллели, скудная северная растительность окончательно теряла в росте и рассыпалась болотистыми кочами и хилыми, почти голыми елочками. Как тюленьи морды, торчали сквозь мхи белесые валуны, на которых восседали черные угрюмые вороны. В вечернем небе кружили стаи чаек. Значит, где-то недалеко, чуть-чуть севернее, где по уверениям древних географов располагался полярный рай, плескалось Белое море.
Тропа таяла и терялась среди кочей и кривых сосенок. Эта неверная стезя вела к давно оставленному человеческому обиталищу. Почернелые деревянные бараки и ветхие строения в рощице молодого пихтача оказались остатками лагеря заключенных, а над дверями центрального здания, похожего на клуб, все еще висел уцелевший изрядно вылинявший плакат. Клуб стоял на красивом пригорке, внизу протекал ручей. Мы уселись под навес, и как раз вовремя – в безмолвии болот яростно зарокотал вертолет.
Бросок в тысячу километров не сбил погоню со следа. Значит, нас вели настоящие спецы своего дела, обвешенные устройствами связи и портативными камерами с дальнобойной «слышащей» оптикой. Они имели преимущество в скорости, и с высоты болотистые пустоши просматривались на многие километры. Покружив над лагерем, вертолет улетел к северу и растаял в тумане.
Мы вернулись на гать и пошли дальше, постоянно сверяясь с картой и прислушиваясь. Темнело в небе, но стало светлей на сердце – ночью не полетят!
Впереди забрезжил живой огонек. Пламя свечи или лампы-коптилки помаргивало сквозь влажное зыбкое марево. Из тумана высоко над землей, прорезались оленьи рога, под ними проступила изба. Рога были прибиты под коньком, как знак удачи и охотничьего фарта. Горница светилась окошком, как новогодняя игрушка со свечкой внутри.
Маша стукнула в окно. На стук в дверях появилась массивная, приземистая фигура:
– Кто тут ночами бродит? Заблудились, туристы?
– Здравствуйте, мы ищем Никиту Кожемякина.
– Я и есть Кожемякин, – прогудел в ответ приземистый Геркулес и посторонился, пропуская нас в сени.
В избе было жарко натоплено, в печи постреливали поленья, гудел самовар, над чашками с чаем плавал душистый пар.
Как и предупреждал охотовед, единственными обитателями Божьей Брады оказались бывший летчик Никита Кожемякин и его жена Марея.
– Абрашечка, гостики, садитесь исть, – зазывала Марея. – В крепких ухватистых руках она держала блюдо золотистых оладий. – Промерзли поди? Во байны воды горячей начерпам, ужо попарим вас.
– Никита, почему вас жена Абрашечкой зовет? Если это, конечно, не семейная тайна, – поинтересовался я.
– Абрашка по-нашему, по-поморски – морж. А что не похож?
– На моржа похож, на Абрашечку – нет!
Круглая, наголо обритая голова Никиты серебристо пушилась, как мех белька. На небольшом плосковатом лице льдистыми сосульками свисали усы. Карие глаза, бесхитростные и смешливые, умильно щурились на весь белый свет. Как есть морж, усмехающийся в оледенелые усы. Однако, мужик он был «с секретом» да и выглядел не по годам молодо.
– Ну, сказывайте, зачем пожаловали?
– Слышали мы, что вы летали над Гималаями.
– От кого слышали?
– От Генриха Штихеля.
– Жив, курилка? Трубку свою еще не съел? Ну, стало быть, летал. А дальше-то что?
Я достал перстень и поднес его к огню.
Никита Иванович, любопытствуя, заглянул в перстень, любуясь игрой света внутри камня:
– Слыхал я байку о рубиновом перстеньке, когда в особом округе служил... Бают, будь-то бы Царь Мира, Белый Клобук, монголы его Бурханом кличут, выслал свой зарочный перстень в мир, чтобы кровь умирить, да канул тот перстень в море людское. Не понесли люди этой тяжести. А в том камне – солнечный коловрат о четырех концах впечатан. Он, вроде компаса, путь в Тайную землю показывает.
– Странно... Но в нашем перстне вместо коловрата обитает мертвая голова, – с тревогой сказала Маша.
– Может быть, мы ошиблись и зря ищем Златую Цепь?
– Так вы в Беловодье собрались? Тогда сомненья нам враги! – подбодрил нас Никита. – Будет вам коловрат! Полярную карту Меркатора видели? Фломандец этот ее у арабов переписал, а те – у древнего народа, что на полюсе жил. Там Антарктида безо льда представлена, как бы для обозрения сверху. Так она тоже в виде креста-коловрата завернута. Окраинные острова и береговая линия цепом закручиваются. Только погибла та северная Атлантида, вроде как ядерная зима ее накрыла. Ну, чего приуныли? «Мертвая голова» нам, и вправду, ни к чему, коловрат роднее. А с чего поход начинается? Любой поход, робята, начинают с прокладки маршрута. Ну-ка, Марея, неси карту!
Никита Иванович развернул видавшую виды карту Евразии.
– Так... Смотрим... Если идти с Соловков на Восток, то Уральские горы почти в середине переходить надо. Да и сам Урал Россию напополам делит, на Европу и Азию. Берем циркуль, мерим расстояние от Соловков до середины Уральских гор и равный путь прокладываем в Азию. Угодили почти что в Алтайский кряж, к Белухе подобрались. А теперь смотрите, что получилось!
– Звезда Коловрат, – воскликнула Маша, – а в центре Аркаим!
– Верно, дочка! Великая Цепь Силы, что идет через всю Русь и дальше до края Индийского океана. У нее три замка: один в Соловках, другой на Урале, а третий в Тибете. Горы Уральские крестом на этот путь ложатся, и края у того креста закручиваются вправо.
– Расскажи им о белом старике, не томи Абрашечка, пошто люди в таку даль забрались-то! – встряла в разговор Марея.
Старики разговаривали с нами и меж собой как бы на разных языках, он – на практически чистом литературном, она – окая и расцвечивая речь яркими образами, как сказительница на фольклорном фестивале, однако все мы отлично понимали друг друга и не испытывали желания подстраиваться под собеседника.
– Много я из-за того старика натерпелся, но дело уже прошлое. Я же сначала рапорт написал, да меня сразу и отправили подальше от тех мест.
Но всякую историю надо издали начинать. Сразу после войны был я приписан к авиационному отряду особого назначения. Дислоцировались мы в западной части Монголии. Там и сейчас много аэродромов осталось. Я на двухместном СУ-2 летал. Был такой легкий бомбардировщик-разведчик, по нынешней терминологии – боевой многоцелевой – всю войну пропахал и нам достался. За спиной – стрелок, броня кой-какая, стекла кабины огромадные, как витрины, в общем, надежность и порядок. В маршрутных листах задание значилось, как облет границы. Прямо под нами – западные отроги Куньлуня, Гималаев, граница Индии, Китая, Непала, в общем, Тибет. Места красивые, но человеку чуждые...
В сорок девятом, аккурат в этом году революция в Китае закончилась, случилось нам аварийно приземлиться на небольшом плато. Такая площадка ровная, за ней обрыв неимоверный – и как только мы туда не съехали, не понимаю. Вдвоем со штурманом развернули мы машину и взялись чинить.
Метель метет, облака на вершинах гор сидят, как шапки. В такую погоду искать нас не будут. А на высокогорье мороз всегда злее, щеки обдирает, малицу снять не дает. В аварийном багаже отыскали палатку, кое-как из нее тент от ветра соорудили и полезли в мотор. А в горах темнеет почти сразу. Чуем, если к ночи костра не разожжем, окочуримся. И тут видим... заметь, оба сразу его увидали... Это чтобы не было вопросов про галлюцинации... Прямо от края плато идет к нам старичок ростику небольшого, вроде священника, в белой ряске и босиком. Бороденки у него почти нет, такая она реденькая. В руках – посошок, вроде пестрой змейки излажен. А идет он поверх земли и по расщелинам, там, где снега намело, следов не оставляет.
А в голове моей голос звенит, слабый такой, дребезжащий: «Не бойся – не погибнешь. Жизнь человечья под сенью смерти – что насмешка. Верь – и будешь жив...»
Подошел старичок, поздоровался, вроде как «будьте здоровы» сказал. Человека этого трудно по-нынешнему описать, вроде Странник по всем чудным местам Земли. Подошел, полог наш двумя пальцами перекрестил.
– Всяк дом свят! – говорит.
Мы мнемся, не знаем, чего ответить...
– Откуда ты, дедушка?
– Никола я, из Китежа ходок.
Мы стоим, смотрим на него, словно поверить боимся. А он такими детскими глазами в душу смотрит, словно страницы переворачивает.
– А далеко твой Китеж?
– Он вроде рядом, а идти до него далеко.
– Настоящий город? – спрашивает мой товарищ, а сам мне подмигивает: врет дедка. Здесь в радиусе ста километров не только города, и селенья-то нет.
– Настоящий. Только тот Китеж-град с земли не узреть. Погружен он в сердце человеческое, и быть так до грани времен. Тогда в силе и славе всплывет Китеж-град и возвестит Новый век...
Я уже смекнул, что старичок о незримом граде Шамбале толкует. Много мы легенд об этом слышали и разговоров от людей, что будто бы дозорных Шамбалы в горах встречали, миражи всякие видели.
– А ты про войну-то слыхал? – спрашивает мой товарищ, как есть Фома Неверящий.
– Не токмо слыхал, я на той войне бился с полками демонскими.
– Бравый ты вояка... А люди здесь есть? – не унимается товарищ мой.
– Есть люди... А есть и иные: человеки. Человек – есть свет Господень, а «люди» – букова.
– Загадками, стало быть, говоришь, отец. А дорогу в селение указать сумеешь?
– Чего ж не указать? Я сам-то ее долго искал. Вот как вы у всех выспрашивал и шесть великих печатей на пути к тому граду открыл. Осталась последняя – седьмая... Вышел я к обители, что замком на пути к Божьему граду стоит. Настоятель вышел ко мне. «Семь ден, – говорит, – простоишь очи не смыкая, ни пития, ни еды не вкушая, тогда и откроется седьмая печать». И вот на семой день гладышек меня стал домаривать. Только глад тот был не плотский: духовное алкание, тут и пала седьмая печать.
– А как же попасть туда, отец?
– Путь к Солнцеву Селенью бежит с Соловков на Тибет по великой Златой Цепи, а правит в том светлом граде Белый Клобук. Вот вам от него гостинец: хлеб с письменами. Хлеб для тела, письмена для души.
Вынул старец из-за пазухи два хлебца и подает нам с поклоном, и вроде как молитву творит:
– «Свете Тихий делил себя между учениками на двенадцать частей, на двенадцать месяцев солнечных от убывания до воскресения. Приидите и ядите...»
А хлеб теплый, словно только что из печи. Вкусом – ржаной, деревенский, даже солью чуть присыпан, и славянские буквицы впечатаны по краю: «Да любите друг друга!». Поели мы хлеба и сразу согрелись, сердце, как мотор, забухало.
– Отец, нам бы костерок развести... Может, дерево какое поблизости есть или хворост? – спрашивает товарищ.
– За мной идите, покажу.
Вот идем мы за стариком, уже и плато кончается, метель метет, с гор тьма ползет, и вдруг видим, там, где только что старик стоял – дерево сухое, дуплистое, сучья корявые ветер обломал, а у комля змея свернулась, вроде спит. Мы змею трогать не стали, а с дерева на радостях веток нарубили. Немного жутко было, словно руки кому сечем. До утра костер жгли, на рассвете мотор починили. Рацию так и не исправили, но через сутки на свой аэродром вернулись.
Стал я интересоваться всякими легендами, чтобы старика того для себя объяснить. Узнал от старых людей и такой сказ, что мол, посреди Руси бьют родники силы: семь колыбелей, семь тайных печатей, семь ключей к могуществу. Есть у тех родников свои хранители. Ходят они по Руси с посохами в руках. А посох вроде змеи-скоропеи. В обычном человеке она или дремлет свернувшись, или в пятку жалит, идти не дает. А у хранителя она добру служит. Силу его увеличивает. И то, что раньше вниз тянуло, теперь служит опорой в пути.
– Далеко вы навострились, – словно жалея нас, покачала головой Марея. – Старики, сказывали, что есть на другом краю земли Златые горы Алтайские, а за ними другие – Зималаи. Оттуда прежде голбешники огненные грамотки носили.
– Голбешники?
– Оне... Странники-бегуны. Староверы их особо почитали за их грамотки; письмена с Беловодья. Бегуны в старину у нас зимогорили. Бывало, с Покрова по Вешнего Николу жили по избам, словно прятались, в чулане между печкой и полатями. Само тайно и скрытно место.
– А грамотки? – спросила Маша.
– Грамотки у них были разные. Были кожаные лестовки, лебяжьим пухом вышиты, были на бересте писаны или на шелковом плате. Когда старики повымерли, мы с Никитой по избам «святыньки» собрали, нашли и грамотку берестяную. Уже давно мы ее за иконой бережем.
Марея встала на скамеечку и, перекрестившись, достала из-за образа Николы свернутую в трубку бересту.
Маша развернула грамотку и прочла:
«...Беловодье страна дальняя, светом незаходимым осиянная. Горы там высокие, утесы каменные и зело высоки... Во всем зримая милость явлена, чтобы утишил человек страсти и Богу хвалу воздал... А Уральские становые горы надо переходить у Печь-Горы сковзь Ардын Пещеру на солнечную сторону...»
Подталкивая Машу плечом назад в коридор, я сунул в ее ладонь перстень и прошептал: «беги»! Пистолет качнулся в сторону Маши, как голова кобры, мелькнуло огненное жало, но Маша успела резко дернуть меня за руку вниз. Пуля летит мимо. Огромное настенное зеркало за моей спиной осыпается с хрустальным звоном. Пули уходят в стены, крошат кирпич, но перстень хранит нас. Взбешенная Нелли бьет не целясь. Один прыжок в глубину – и мы уже в дверях, ведущих в зал с камином.
– Фас! – рычит Отто Юльевич.
Овчарка, ударив лапами в грудь, валит меня и пережимает горло длинной волчьей пастью.
– Отто Юльевич, она же подстава, диверсантка... – кричит Маша.
– Ложь!!! – обезумевший старик кидается к Анеле, и это спасает нас.
Маша выдергивает из кармана баллончик дезодоранта и брызжет в морду собаки. Пес разжимает челюсти.
– Стоять!!! – кричит Нелли.
Развернув Отто Юльевича лицом к нам, она, как резник на бойне, задирает голову старика вверх. В морщинистую шею старика впивается ствол пистолета:
– Перстень!!! Или я застрелю этого старого козла.
Удерживая Отто Юльевича и прикрываясь его телом, Нелли делает несколько шагов к Маше:
– Перстень!
– Отпусти старика, – Маша протягивает ей перстень.
Отто Юльевич оседает на пол, задыхаясь.
Удерживая нас на мушке, Нелли надевает перстень на средний палец. Упиваясь мгновением, она кончиком пальца не спеша давит на спусковой крючок. Я закрываю собой Машу и смотрю в черный плавно покачивающийся глазок пистолета. Стрелковый механизм, подчиняясь неумолимому алгоритму, начинает свой убийственный ход. С легким сухим клекотом, затвор досылает вынырнувший из магазина патрон в патронник... Боек острым клювом, впивается в донце капсюля, воспламенившийся порох адским напором бросает верткую пулю из ствола, и все, конец! Но... раздается сухой щелчок и Нелли откидывает в сторону пистолет с пустым магазином.
С гадкой усмешкой Нелли протягивает как для поцелуя руку, а затем ловко поворачивает камень в перстне, и по сумрачным стенам, по старинным статуэткам, по черепам на каминной полке скачет алый блик: жгучая рубиновая звездочка. «Зайчик» резко накаляется, оставляет дымный след на обоях и на мебели. Еще несколько секунд – и он режет все без разбора – ореховые панели, фарфор и чучела зверей. Острый запах паленой шерсти и звон осколков наполняют комнату.
Поднырнув под алый луч и сбив с ног Нелли, мы, петляя, летим по синему вечернему саду к воротам. По стволам деревьев и заметенным дорожкам прыгает огненный «блик». Там, куда он упирается, вскипает снег, дымятся и падают перерезанные наискось стволы деревьев. Алый жалящий луч скачет за нами, но Нелли не успевает прицелиться. Впереди забор и запертые ворота. Мы в ловушке! Анеля с алым лучиком в руке не спеша идет к нам. Мы с Машей – свидетели древнего чуда, мы воочию наблюдаем силу Астравидьи. Для приведения в действие этого загадочного оружия требовались усилия многих тысяч людей, но, видимо, в самом существе Анели сфокусировано столько зла и агрессии, что она легко привела в действие алый кристалл, всего лишь усиливающий людские мысли и чувства, и это древнее чудо, видимо, последнее, что мы видим в своей жизни...
Анеля явно испытывает наслаждение и упивается минутной властью дарить и отнимать жизнь. Под нашими ногами с треском рассыпается гравий, плавится, вскипает и испаряется асфальт дорожки. Еще секунда – и луч коснется Маши.
Маша вскидывает руку и ловит луч ладонью, испепеляющий зигзаг отскакивает от маленького круглого зеркальца в ее ладони, чертит огненную траекторию и упирается в Анелию. Споткнувшись, Нелли падает на колени, узкий лучик чертит алую ленту, перегораживая ей дорогу, а затем рисует на шее Анели дымящуюся полоску, похожую на бритвенный порез. Ее голова все еще смотрит на нас, гневно и непонимающе, силясь пошевелить языком. Глаза теряют выражение, губы подергиваются пеплом и мертво слипаются. Маша опускает руку с зеркальцем.
Стараясь не смотреть на голову Анели, я забираю перстень из голубоватых пальцев с наклеенными длинными ногтями.
Ни о чем не спрашивая, все прочитав по нашим почернелым лицам, Генрих собрал что-то вроде поминок. Не знаю, справлял ли он тризну по своим врагам, сражавшимся до последней пули, но я помянул Анелю под гудение огня в буржуйке. Если верить в теорию переселенья душ, то Анеля родится гибкой золотой лисой или зеленоглазой тигрицей где-нибудь в недоступных дебрях Уссурийского края, куда не заглядывают китайские браконьеры.
– Что это было, Маша? – спросил я, вновь и вновь вспоминая падение в снег рыжей кометы.
– Эта боевая техника Щит Персея, – печально усмехнулась Маша. – А ты не знал, что перстень обращается в огненный меч?
– Нет... Но ты и вправду повторила подвиг Персея, заставив Медузу Горгону непредвзято взглянуть на собственное отражение.
– Посмотрите, что делается у пирса, – Генрих протянул мне бинокль.
Даль обманчиво приблизилась. Кавалькада черных джипов окружила пристань. Все плавсредства уже были уведены в сухие доки, только «Мертвая голова» одиноко моталась у пирса, суденышко виляло кормой и упиралось, как привязанный за шею бычок. Молодчики Циклопа лихо отстрелили замки и обыскали яхту.
– Вам надо уходить, – констатировал немец. – Этих ищеек не сбить с горячего следа. Мы уйдем по воде, но вот куда нам плыть?
Я расстегнул куртку, где под рубашкой на тонкой жилке висел перстень:
– Генрих, этот перстень – ключ Шамбалы. Мы с Машей должны доставить его в Тибет.
– И что же открывают этим ключом? – недоверчиво спросил Генрих, разглядывая перстень.
– Горние врата.
Маша искоса взглянула на меня. Ее взгляд приказывал мне молчать.
– Горные врата... Ах, вот оно что, а я-то думал, что ты наследный принц, если разгуливаешь с такой штуковиной.
Штихель старался говорить равнодушно, но я услышал глухую ревность, словно старый израненный солдат передавал знамя молодому, не до конца веря в него.
– Если вы и вправду собрались в Тибет, то я знаю, кто вам нужен, – словно нехотя сознался Штихель. – Когда-то я хлебал лагерную баланду с одним парнем. Это было в лагере под Салехардом. Он летал над Гималаями и мог бы многое рассказать вам. Он кое-что видел на безлюдном плато в Индийских Гималаях, куда не всякий аэроплан долетит. Когда в пятьдесят четвертом его освободили, он назвал мне свой адрес: Архангельский край, деревня Божия Брада. Никита Кожемякин. Разыщите его, если он жив. А придете в Шамбалу, помолитесь там за мой народ. Есть вещи, которые значительнее всяких недоразумений.
Я хочу, чтобы вы, русские, помнили это.
К рассвету «Мертвая голова» была готова к отплытию. Шумело море, ледяная крошка постукивала в иллюминатор, покряхтывали снасти. Яхту било и мотало расходившимся штормом, но Генрих уверенно вел яхту на запад.
На ночь мы причалили к песчаной косе. У нас не было карты. Но Генрих уверял, что впереди Выборг, откуда нам предстоял бросок на север. Укрывшись в ложбине, мы развели костер и долго сидели, глядя в огонь. У нас не было ни хлеба, ни чая, только этот огонь и наши тесно сдвинутые плечи. Мы жались к огню и в этом круге были едины и сильны, мы были воинами, заговорщиками, замышляющими новый священный поход.
Нас разбудил рев работающего двигателя. С подветренной стороны берега висел густой молочный туман. Белый кораблик растворился в нем. Вертолет, описав дугу над косой, скрылся за гребнем леса.
– Это не пограничники. Если залетели сюда, значит, ищут вас, – заметил Штихель. – Вы пойдете берегом, а я попробую увести этих молодчиков за собой.
– А что, Генрих, не пора ли исполнить твою мечту? Забирай яхту и плыви в фатерлянд, – я с чувством пожал его сухую в жестких мозолях руку.
– Такая посудина – дорогой подарок. Я не заслужил этой награды. Хотя у меня – радикулит, и я его тоже не заслужил, – улыбнулся старик.
Прежде он шутил, не улыбаясь, этот крепкий, жилистый, прокаленный ветрами старый воин.
Глава 17 Змеиный посох
И я верил, что Солнце зажглось для меня,
Просияв, как рубин на кольце золотом.Н. Гумилев
Деревня с диковинным названием Божья Брада была помечена на карте скупым крестиком. Похожие кресты были рассыпаны по всему Северу, отмечая вымершие, покинутые или сгоревшие поселения.
В Вологде мы оказались ранним утром. Моросил мелкий осенний дождь. До поезда на боковую ветку оставалось часа два, и мы зашли в краеведческий музей. Жива ли еще деревня Божья Брада, или мы найдем лишь остовы печей да заросли чертополоха? Консультанта-охотоведа на месте не оказалось, и в «ожидании Годо» мы болтались по залам музея. За стеклами витрин высиживали гипсовые яйца тетерки, выпи и глухари, летали и терзали добычу пернатые хищники, и в их стеклянных глазах стыл укор. Мы остановились возле исполинского волка и в отражении витрины увидели не менее доброжелательный оскал:
– Это вы меня искали? Я к вашим услугам!
Громадный флибустьер оказался на редкость милым человеком, познавшим цену охотничьего одиночества и умевшим ценить неспешный разговор со случайными встречными.
– Мы туристы из Москвы, объезжаем глухие деревеньки.
– Историей, стало быть, интересуетесь?
– Скорее этнографией. Вот, к примеру, Божия Брада. Откуда такое название?
И словно услышав тайный пароль, охотовед оглянулся на шеренгу чучел и проводил нас в маленькую, заваленную охотничьими сувенирами каморку.
– Божия Брада? Я и сам поначалу удивлялся такому названию, – приветливо и простодушно начал охотовед. – Я вот что узнал: когда прежде по осени поле убирали, последнюю полоску оставляли Велесу на бородку. Деревня эта, стало быть, и есть последний Божий сноп на краю России.
– Но на нем, похоже, крест поставили. Там еще кто-нибудь жив?
– Сейчас здесь десятки крестов стоят – вымирает избяная Русь! Однако в Божьей Браде живут два, ну скажем, интересных персонажа – муж и жена, да обходит их сатана. Столичных не жалуют; к ним подход найти надо. А в Божьей Браде я недавно бывал, и вроде даже знамение там со мной приключилось. Два раза слышал голос с неба: рокочет эдак грозно, а ничего не видно... Может, ищет кого Ангел святой, сказать что-то важное людям хочет, да верного человека не найдет...
– Летающая тарелка, как в Петрозаводске? – подсказал я.
– Да нет – тарелку видно, а это – не... Уж я-то знаю, – загадочно закончил он. – Дойдете до Брады, привет от меня Никите передайте. Зимой туристов поменьше станет, заеду к нему...
Приозерский оказался мелким провинциальным городком с остатками былой роскоши в виде громадного клуба, достаточно приличного вокзала и чистенькой столовой. Местная цивилизация жалась вдоль русла обветшалой короткой бетонки к военному городку стратегической авиации, как теленок к материнскому вымени. Облупленные дома начала пятидесятых с выбитыми стеклами, и одинокие, уставшие люди, сидящие на покосившихся скамейках у подъездов. Все это взывало к милосердию, но, видимо, не находило отклика у власть имущих, занятых прибыльным патронажем прокладки нефтеносных и газовых артерий к жиреющему европейскому телу. А что, если бы хирург так же пытался спасти пациента, удалив участок вены с тромбом, а кровь временно пустил бы стекать в санитарную утку, создавая «стабилизационный фонд здоровья»?
Однако стало понятно, что мы действительно на верном пути: близость Божьей Брады к авиационному полку, летное прошлое Никиты Кожемякина и странная характеристика, данная ему в Вологде, – все это складывалось в строки кроссворда, в пересечениях которого по всем правилам криптографии скрывался заветный путь в Гималаи.
Свернув с бетонки по едва приметной лесной тропе, мы двинулись на поиски деревеньки. Над болотами безбрежным маревом висел молочный туман, и мы шли почти наугад по зыбким топям, нащупывая ушедшую в коричневую жижу гать. Здесь, на границе шестьдесят четвертой параллели, скудная северная растительность окончательно теряла в росте и рассыпалась болотистыми кочами и хилыми, почти голыми елочками. Как тюленьи морды, торчали сквозь мхи белесые валуны, на которых восседали черные угрюмые вороны. В вечернем небе кружили стаи чаек. Значит, где-то недалеко, чуть-чуть севернее, где по уверениям древних географов располагался полярный рай, плескалось Белое море.
Тропа таяла и терялась среди кочей и кривых сосенок. Эта неверная стезя вела к давно оставленному человеческому обиталищу. Почернелые деревянные бараки и ветхие строения в рощице молодого пихтача оказались остатками лагеря заключенных, а над дверями центрального здания, похожего на клуб, все еще висел уцелевший изрядно вылинявший плакат. Клуб стоял на красивом пригорке, внизу протекал ручей. Мы уселись под навес, и как раз вовремя – в безмолвии болот яростно зарокотал вертолет.
Бросок в тысячу километров не сбил погоню со следа. Значит, нас вели настоящие спецы своего дела, обвешенные устройствами связи и портативными камерами с дальнобойной «слышащей» оптикой. Они имели преимущество в скорости, и с высоты болотистые пустоши просматривались на многие километры. Покружив над лагерем, вертолет улетел к северу и растаял в тумане.
Мы вернулись на гать и пошли дальше, постоянно сверяясь с картой и прислушиваясь. Темнело в небе, но стало светлей на сердце – ночью не полетят!
Впереди забрезжил живой огонек. Пламя свечи или лампы-коптилки помаргивало сквозь влажное зыбкое марево. Из тумана высоко над землей, прорезались оленьи рога, под ними проступила изба. Рога были прибиты под коньком, как знак удачи и охотничьего фарта. Горница светилась окошком, как новогодняя игрушка со свечкой внутри.
Маша стукнула в окно. На стук в дверях появилась массивная, приземистая фигура:
– Кто тут ночами бродит? Заблудились, туристы?
– Здравствуйте, мы ищем Никиту Кожемякина.
– Я и есть Кожемякин, – прогудел в ответ приземистый Геркулес и посторонился, пропуская нас в сени.
В избе было жарко натоплено, в печи постреливали поленья, гудел самовар, над чашками с чаем плавал душистый пар.
Как и предупреждал охотовед, единственными обитателями Божьей Брады оказались бывший летчик Никита Кожемякин и его жена Марея.
– Абрашечка, гостики, садитесь исть, – зазывала Марея. – В крепких ухватистых руках она держала блюдо золотистых оладий. – Промерзли поди? Во байны воды горячей начерпам, ужо попарим вас.
– Никита, почему вас жена Абрашечкой зовет? Если это, конечно, не семейная тайна, – поинтересовался я.
– Абрашка по-нашему, по-поморски – морж. А что не похож?
– На моржа похож, на Абрашечку – нет!
Круглая, наголо обритая голова Никиты серебристо пушилась, как мех белька. На небольшом плосковатом лице льдистыми сосульками свисали усы. Карие глаза, бесхитростные и смешливые, умильно щурились на весь белый свет. Как есть морж, усмехающийся в оледенелые усы. Однако, мужик он был «с секретом» да и выглядел не по годам молодо.
– Ну, сказывайте, зачем пожаловали?
– Слышали мы, что вы летали над Гималаями.
– От кого слышали?
– От Генриха Штихеля.
– Жив, курилка? Трубку свою еще не съел? Ну, стало быть, летал. А дальше-то что?
Я достал перстень и поднес его к огню.
Никита Иванович, любопытствуя, заглянул в перстень, любуясь игрой света внутри камня:
– Слыхал я байку о рубиновом перстеньке, когда в особом округе служил... Бают, будь-то бы Царь Мира, Белый Клобук, монголы его Бурханом кличут, выслал свой зарочный перстень в мир, чтобы кровь умирить, да канул тот перстень в море людское. Не понесли люди этой тяжести. А в том камне – солнечный коловрат о четырех концах впечатан. Он, вроде компаса, путь в Тайную землю показывает.
– Странно... Но в нашем перстне вместо коловрата обитает мертвая голова, – с тревогой сказала Маша.
– Может быть, мы ошиблись и зря ищем Златую Цепь?
– Так вы в Беловодье собрались? Тогда сомненья нам враги! – подбодрил нас Никита. – Будет вам коловрат! Полярную карту Меркатора видели? Фломандец этот ее у арабов переписал, а те – у древнего народа, что на полюсе жил. Там Антарктида безо льда представлена, как бы для обозрения сверху. Так она тоже в виде креста-коловрата завернута. Окраинные острова и береговая линия цепом закручиваются. Только погибла та северная Атлантида, вроде как ядерная зима ее накрыла. Ну, чего приуныли? «Мертвая голова» нам, и вправду, ни к чему, коловрат роднее. А с чего поход начинается? Любой поход, робята, начинают с прокладки маршрута. Ну-ка, Марея, неси карту!
Никита Иванович развернул видавшую виды карту Евразии.
– Так... Смотрим... Если идти с Соловков на Восток, то Уральские горы почти в середине переходить надо. Да и сам Урал Россию напополам делит, на Европу и Азию. Берем циркуль, мерим расстояние от Соловков до середины Уральских гор и равный путь прокладываем в Азию. Угодили почти что в Алтайский кряж, к Белухе подобрались. А теперь смотрите, что получилось!
– Звезда Коловрат, – воскликнула Маша, – а в центре Аркаим!
– Верно, дочка! Великая Цепь Силы, что идет через всю Русь и дальше до края Индийского океана. У нее три замка: один в Соловках, другой на Урале, а третий в Тибете. Горы Уральские крестом на этот путь ложатся, и края у того креста закручиваются вправо.
– Расскажи им о белом старике, не томи Абрашечка, пошто люди в таку даль забрались-то! – встряла в разговор Марея.
Старики разговаривали с нами и меж собой как бы на разных языках, он – на практически чистом литературном, она – окая и расцвечивая речь яркими образами, как сказительница на фольклорном фестивале, однако все мы отлично понимали друг друга и не испытывали желания подстраиваться под собеседника.
– Много я из-за того старика натерпелся, но дело уже прошлое. Я же сначала рапорт написал, да меня сразу и отправили подальше от тех мест.
Но всякую историю надо издали начинать. Сразу после войны был я приписан к авиационному отряду особого назначения. Дислоцировались мы в западной части Монголии. Там и сейчас много аэродромов осталось. Я на двухместном СУ-2 летал. Был такой легкий бомбардировщик-разведчик, по нынешней терминологии – боевой многоцелевой – всю войну пропахал и нам достался. За спиной – стрелок, броня кой-какая, стекла кабины огромадные, как витрины, в общем, надежность и порядок. В маршрутных листах задание значилось, как облет границы. Прямо под нами – западные отроги Куньлуня, Гималаев, граница Индии, Китая, Непала, в общем, Тибет. Места красивые, но человеку чуждые...
В сорок девятом, аккурат в этом году революция в Китае закончилась, случилось нам аварийно приземлиться на небольшом плато. Такая площадка ровная, за ней обрыв неимоверный – и как только мы туда не съехали, не понимаю. Вдвоем со штурманом развернули мы машину и взялись чинить.
Метель метет, облака на вершинах гор сидят, как шапки. В такую погоду искать нас не будут. А на высокогорье мороз всегда злее, щеки обдирает, малицу снять не дает. В аварийном багаже отыскали палатку, кое-как из нее тент от ветра соорудили и полезли в мотор. А в горах темнеет почти сразу. Чуем, если к ночи костра не разожжем, окочуримся. И тут видим... заметь, оба сразу его увидали... Это чтобы не было вопросов про галлюцинации... Прямо от края плато идет к нам старичок ростику небольшого, вроде священника, в белой ряске и босиком. Бороденки у него почти нет, такая она реденькая. В руках – посошок, вроде пестрой змейки излажен. А идет он поверх земли и по расщелинам, там, где снега намело, следов не оставляет.
А в голове моей голос звенит, слабый такой, дребезжащий: «Не бойся – не погибнешь. Жизнь человечья под сенью смерти – что насмешка. Верь – и будешь жив...»
Подошел старичок, поздоровался, вроде как «будьте здоровы» сказал. Человека этого трудно по-нынешнему описать, вроде Странник по всем чудным местам Земли. Подошел, полог наш двумя пальцами перекрестил.
– Всяк дом свят! – говорит.
Мы мнемся, не знаем, чего ответить...
– Откуда ты, дедушка?
– Никола я, из Китежа ходок.
Мы стоим, смотрим на него, словно поверить боимся. А он такими детскими глазами в душу смотрит, словно страницы переворачивает.
– А далеко твой Китеж?
– Он вроде рядом, а идти до него далеко.
– Настоящий город? – спрашивает мой товарищ, а сам мне подмигивает: врет дедка. Здесь в радиусе ста километров не только города, и селенья-то нет.
– Настоящий. Только тот Китеж-град с земли не узреть. Погружен он в сердце человеческое, и быть так до грани времен. Тогда в силе и славе всплывет Китеж-град и возвестит Новый век...
Я уже смекнул, что старичок о незримом граде Шамбале толкует. Много мы легенд об этом слышали и разговоров от людей, что будто бы дозорных Шамбалы в горах встречали, миражи всякие видели.
– А ты про войну-то слыхал? – спрашивает мой товарищ, как есть Фома Неверящий.
– Не токмо слыхал, я на той войне бился с полками демонскими.
– Бравый ты вояка... А люди здесь есть? – не унимается товарищ мой.
– Есть люди... А есть и иные: человеки. Человек – есть свет Господень, а «люди» – букова.
– Загадками, стало быть, говоришь, отец. А дорогу в селение указать сумеешь?
– Чего ж не указать? Я сам-то ее долго искал. Вот как вы у всех выспрашивал и шесть великих печатей на пути к тому граду открыл. Осталась последняя – седьмая... Вышел я к обители, что замком на пути к Божьему граду стоит. Настоятель вышел ко мне. «Семь ден, – говорит, – простоишь очи не смыкая, ни пития, ни еды не вкушая, тогда и откроется седьмая печать». И вот на семой день гладышек меня стал домаривать. Только глад тот был не плотский: духовное алкание, тут и пала седьмая печать.
– А как же попасть туда, отец?
– Путь к Солнцеву Селенью бежит с Соловков на Тибет по великой Златой Цепи, а правит в том светлом граде Белый Клобук. Вот вам от него гостинец: хлеб с письменами. Хлеб для тела, письмена для души.
Вынул старец из-за пазухи два хлебца и подает нам с поклоном, и вроде как молитву творит:
– «Свете Тихий делил себя между учениками на двенадцать частей, на двенадцать месяцев солнечных от убывания до воскресения. Приидите и ядите...»
А хлеб теплый, словно только что из печи. Вкусом – ржаной, деревенский, даже солью чуть присыпан, и славянские буквицы впечатаны по краю: «Да любите друг друга!». Поели мы хлеба и сразу согрелись, сердце, как мотор, забухало.
– Отец, нам бы костерок развести... Может, дерево какое поблизости есть или хворост? – спрашивает товарищ.
– За мной идите, покажу.
Вот идем мы за стариком, уже и плато кончается, метель метет, с гор тьма ползет, и вдруг видим, там, где только что старик стоял – дерево сухое, дуплистое, сучья корявые ветер обломал, а у комля змея свернулась, вроде спит. Мы змею трогать не стали, а с дерева на радостях веток нарубили. Немного жутко было, словно руки кому сечем. До утра костер жгли, на рассвете мотор починили. Рацию так и не исправили, но через сутки на свой аэродром вернулись.
Стал я интересоваться всякими легендами, чтобы старика того для себя объяснить. Узнал от старых людей и такой сказ, что мол, посреди Руси бьют родники силы: семь колыбелей, семь тайных печатей, семь ключей к могуществу. Есть у тех родников свои хранители. Ходят они по Руси с посохами в руках. А посох вроде змеи-скоропеи. В обычном человеке она или дремлет свернувшись, или в пятку жалит, идти не дает. А у хранителя она добру служит. Силу его увеличивает. И то, что раньше вниз тянуло, теперь служит опорой в пути.
– Далеко вы навострились, – словно жалея нас, покачала головой Марея. – Старики, сказывали, что есть на другом краю земли Златые горы Алтайские, а за ними другие – Зималаи. Оттуда прежде голбешники огненные грамотки носили.
– Голбешники?
– Оне... Странники-бегуны. Староверы их особо почитали за их грамотки; письмена с Беловодья. Бегуны в старину у нас зимогорили. Бывало, с Покрова по Вешнего Николу жили по избам, словно прятались, в чулане между печкой и полатями. Само тайно и скрытно место.
– А грамотки? – спросила Маша.
– Грамотки у них были разные. Были кожаные лестовки, лебяжьим пухом вышиты, были на бересте писаны или на шелковом плате. Когда старики повымерли, мы с Никитой по избам «святыньки» собрали, нашли и грамотку берестяную. Уже давно мы ее за иконой бережем.
Марея встала на скамеечку и, перекрестившись, достала из-за образа Николы свернутую в трубку бересту.
Маша развернула грамотку и прочла:
«...Беловодье страна дальняя, светом незаходимым осиянная. Горы там высокие, утесы каменные и зело высоки... Во всем зримая милость явлена, чтобы утишил человек страсти и Богу хвалу воздал... А Уральские становые горы надо переходить у Печь-Горы сковзь Ардын Пещеру на солнечную сторону...»