Страница:
– Но прежде всего эти врата должны показать, как глубоко Мы озабочены судьбой французского народа как нации и судьбой человечества в целом.
«Все это верно, – думал Огюст, – но важнее всего, чтобы фигуры на вратах были даны в движении, в неистовстве чувств и страстей, и для этого искусство ваяния обладает наиболее выразительными средствами».
Уже у порога Гамбетта добавил:
– И вы получите государственную мастерскую, она предоставляется каждому, кто получает заказ от республики.
Огюст был потрясен.
– Как вас отблагодарить, мосье Гамбетта? Я мог бы сделать ваш бюст, попозируйте мне, когда вы свободны от заседаний в Национальном собрании.
– Для меня это большая честь, но я очень занят, – ответил Гамбетта. – И у меня есть мой гравюрный портрет, который мне очень нравится. Сделанный прекрасным художником Легро. Мы вместе учились. Он непревзойденный гравер.
– Легро был бы счастлив это услышать. Он живет в Лондоне и считает, что Франция его забыла.
– Мосье Гамбетта, я не хочу соперничать с моим другом Легро. Но гравюра – одно, бюст – другое. И, за исключением Гюго, я никого больше не просил позировать мне.
– Я слышал о Гюго. Он сглупил. Возможно, когда я буду меньше занят, у меня найдется время. – Гамбетта окинул последним взглядом работы Огюста. – Буше, Малларме и Моне были правы. Ваши скульптуры исполнены силы и революционного духа.
– Революционного? – повторил удивленный Огюст.
– Несомненно, – Гамбетта усмехнулся. – Но держу пари, что вы и не знаете, кто вы – республиканец или роялист.
– Кто угодно, лишь бы это было на пользу Франции.
– Поистине с такими настроениями вы далеко зайдете. Но я рад видеть, что на скульптуру взгляды у вас твердые.
2
3
4
5
6
Глава XXVI
1
2
3
«Все это верно, – думал Огюст, – но важнее всего, чтобы фигуры на вратах были даны в движении, в неистовстве чувств и страстей, и для этого искусство ваяния обладает наиболее выразительными средствами».
Уже у порога Гамбетта добавил:
– И вы получите государственную мастерскую, она предоставляется каждому, кто получает заказ от республики.
Огюст был потрясен.
– Как вас отблагодарить, мосье Гамбетта? Я мог бы сделать ваш бюст, попозируйте мне, когда вы свободны от заседаний в Национальном собрании.
– Для меня это большая честь, но я очень занят, – ответил Гамбетта. – И у меня есть мой гравюрный портрет, который мне очень нравится. Сделанный прекрасным художником Легро. Мы вместе учились. Он непревзойденный гравер.
– Легро был бы счастлив это услышать. Он живет в Лондоне и считает, что Франция его забыла.
– Мосье Гамбетта, я не хочу соперничать с моим другом Легро. Но гравюра – одно, бюст – другое. И, за исключением Гюго, я никого больше не просил позировать мне.
– Я слышал о Гюго. Он сглупил. Возможно, когда я буду меньше занят, у меня найдется время. – Гамбетта окинул последним взглядом работы Огюста. – Буше, Малларме и Моне были правы. Ваши скульптуры исполнены силы и революционного духа.
– Революционного? – повторил удивленный Огюст.
– Несомненно, – Гамбетта усмехнулся. – Но держу пари, что вы и не знаете, кто вы – республиканец или роялист.
– Кто угодно, лишь бы это было на пользу Франции.
– Поистине с такими настроениями вы далеко зайдете. Но я рад видеть, что на скульптуру взгляды у вас твердые.
2
Дома все свидетельствовало о приближении бури. Уже одно присутствие тети Терезы означало, что Роза вне себя. Огюст нежно поцеловал тетю Терезу и заявил, что она прекрасно выглядит, хотя про себя подумал, что она страшно состарилась; а Роза, взволнованная и сердитая, тут же выложила ему свои обиды по поводу несостоявшегося пикника, его невнимания к ней, к маленькому Огюсту, к Папе и его постоянного отсутствия.
– Но у меня хорошие новости, – воскликнул он, раздраженный и в то же время ликующий. – Я продал две статуи, я получил заказ. Роза, как ты можешь сердиться? Не понимаю. Теперь будет сколько хочешь времени для воскресных пикников.
– Времени будет еще меньше, – сказала Роза, она это знала. – Теперь тебя не застанешь дома.
– Мне не надо будет так много работать. Я ухожу от Карре-Беллеза. Теперь я становлюсь настоящим скульптором, – Он схватил тетю Терезу и закружил ее в вальсе по комнате. Он танцевал неловко, а она была слишком стара, и они наступали друг другу на ноги, но тетя Тереза была захвачена его подъемом. Она никогда не видела Огюста таким веселым.
Тетя Тереза сказала:
– Роза, теперь дела пойдут лучше.
– Конечно, – сказал Огюст. – Я даже получу бесплатную мастерскую.
– Ну и что? Все, что выгадаешь на этом, пойдет на скульптуру, или снимешь еще одну мастерскую, – печально сказала Роза. – Дома тебя теперь и не увидишь.
– Сейчас я дома, – резко сказал он.
– Да. Но надолго ли?
– По воскресеньям я буду дома. Хватит с меня и будней.
Тетя Тереза одобрительно кивнула. И Роза, лишенная поддержки единственного друга, которому она доверяла, сказала:
– Будем надеяться, – и постаралась исправить положение. – Какие статуи ты продал?
– «Иоанна Крестителя» и «Бронзовый век». – Кому?
– Для Люксембургского сада. Но Гамбетта купил их сам.
– Гамбетта? Этот важный сановник? Которого ты встретил у мадам Шарпантье?
– Роза, я же говорил, что он собирается сегодня ко мне в мастерскую. – Огюст рассердился. Ну что она такая подозрительная?
Не отвечая, она заглянула в спальню и прошептала:
– Потише бы, Папе было плохо, только что уснул.
Огюст огорчился.
– Хотел рассказать ему о продаже. Он ведь затвердил, что я никогда не заработаю на жизнь скульптурой.
– А ты зарабатывал? – Теперь заработаю.
– Сколько тебе заплатят за обе скульптуры?
– Еще не решено, но, наверное, несколько тысяч.
– Им можно верить?
– Роза, что на тебя нашло? Это самый великий день в моей жизни, а ты все ворчишь.
Тетя Тереза сказала:
– Роза устала. Папа капризничал, маленького Огюста не дозовешься обедать, и она никогда не знает, вернешься ли ты домой. – Тетя Тереза с гордостью посмотрела на Огюста. – Значит, сам Гамбетта купил твои скульптуры? Скоро ты станешь знаменитым.
– Уже стал, – сказала Роза, решив вдруг, что тетя Тереза не должна одержать над ней верх. – Он им всегда был. Даже когда мы только встретились. Давно пора его признать. Когда он сделал «Миньон», «Вакханку» и я позировала ему. У него не было лучшей модели. Даже «Беллона» не уступит «Иоанну». Но он никогда не выставлял их. Он боится, стыдится меня.
– Роза! – перебила тетя Тереза. – Огюст не стыдится тебя!
– Он никогда никуда не берет меня с собой. Не выставляет скульптуры, для которых я позировала.
– Я показывал их Гамбетте. Ему очень понравились «Миньон» и «Беллона».
– А тебе не нравится.
– Я хотел подарить ему одну из них. И он бы принял подарок, не выгляди это как взятка за заказ. Я был очень польщен тем, что он обратил внимание на эти бюсты. И обязательно выставлю их при первой же возможности.
Роза была изумлена. Она уже не чувствовала себя такой хорошенькой, как прежде, но бюсты были все так же хороши. Она пробормотала;
– Прости. Я всегда знала, что тебя признают.
– А я благодарен тебе за помощь.
– Может быть, я глупа. Но я люблю тебя. И всегда любила.
– Ты у меня хорошая, и я это ценю.
– Не сердишься на меня, правда, Огюст? Меня так огорчает, когда ты сердишься.
– Сержусь? Милая Роза, это ведь счастливейший день в моей жизни! – Огюст заключил ее в объятия. – Надо устроить вечеринку, – сказал он, – и отпраздновать это счастливое событие. – И когда он засмеялся, она тоже засмеялась, радуясь его радости.
– Но у меня хорошие новости, – воскликнул он, раздраженный и в то же время ликующий. – Я продал две статуи, я получил заказ. Роза, как ты можешь сердиться? Не понимаю. Теперь будет сколько хочешь времени для воскресных пикников.
– Времени будет еще меньше, – сказала Роза, она это знала. – Теперь тебя не застанешь дома.
– Мне не надо будет так много работать. Я ухожу от Карре-Беллеза. Теперь я становлюсь настоящим скульптором, – Он схватил тетю Терезу и закружил ее в вальсе по комнате. Он танцевал неловко, а она была слишком стара, и они наступали друг другу на ноги, но тетя Тереза была захвачена его подъемом. Она никогда не видела Огюста таким веселым.
Тетя Тереза сказала:
– Роза, теперь дела пойдут лучше.
– Конечно, – сказал Огюст. – Я даже получу бесплатную мастерскую.
– Ну и что? Все, что выгадаешь на этом, пойдет на скульптуру, или снимешь еще одну мастерскую, – печально сказала Роза. – Дома тебя теперь и не увидишь.
– Сейчас я дома, – резко сказал он.
– Да. Но надолго ли?
– По воскресеньям я буду дома. Хватит с меня и будней.
Тетя Тереза одобрительно кивнула. И Роза, лишенная поддержки единственного друга, которому она доверяла, сказала:
– Будем надеяться, – и постаралась исправить положение. – Какие статуи ты продал?
– «Иоанна Крестителя» и «Бронзовый век». – Кому?
– Для Люксембургского сада. Но Гамбетта купил их сам.
– Гамбетта? Этот важный сановник? Которого ты встретил у мадам Шарпантье?
– Роза, я же говорил, что он собирается сегодня ко мне в мастерскую. – Огюст рассердился. Ну что она такая подозрительная?
Не отвечая, она заглянула в спальню и прошептала:
– Потише бы, Папе было плохо, только что уснул.
Огюст огорчился.
– Хотел рассказать ему о продаже. Он ведь затвердил, что я никогда не заработаю на жизнь скульптурой.
– А ты зарабатывал? – Теперь заработаю.
– Сколько тебе заплатят за обе скульптуры?
– Еще не решено, но, наверное, несколько тысяч.
– Им можно верить?
– Роза, что на тебя нашло? Это самый великий день в моей жизни, а ты все ворчишь.
Тетя Тереза сказала:
– Роза устала. Папа капризничал, маленького Огюста не дозовешься обедать, и она никогда не знает, вернешься ли ты домой. – Тетя Тереза с гордостью посмотрела на Огюста. – Значит, сам Гамбетта купил твои скульптуры? Скоро ты станешь знаменитым.
– Уже стал, – сказала Роза, решив вдруг, что тетя Тереза не должна одержать над ней верх. – Он им всегда был. Даже когда мы только встретились. Давно пора его признать. Когда он сделал «Миньон», «Вакханку» и я позировала ему. У него не было лучшей модели. Даже «Беллона» не уступит «Иоанну». Но он никогда не выставлял их. Он боится, стыдится меня.
– Роза! – перебила тетя Тереза. – Огюст не стыдится тебя!
– Он никогда никуда не берет меня с собой. Не выставляет скульптуры, для которых я позировала.
– Я показывал их Гамбетте. Ему очень понравились «Миньон» и «Беллона».
– А тебе не нравится.
– Я хотел подарить ему одну из них. И он бы принял подарок, не выгляди это как взятка за заказ. Я был очень польщен тем, что он обратил внимание на эти бюсты. И обязательно выставлю их при первой же возможности.
Роза была изумлена. Она уже не чувствовала себя такой хорошенькой, как прежде, но бюсты были все так же хороши. Она пробормотала;
– Прости. Я всегда знала, что тебя признают.
– А я благодарен тебе за помощь.
– Может быть, я глупа. Но я люблю тебя. И всегда любила.
– Ты у меня хорошая, и я это ценю.
– Не сердишься на меня, правда, Огюст? Меня так огорчает, когда ты сердишься.
– Сержусь? Милая Роза, это ведь счастливейший день в моей жизни! – Огюст заключил ее в объятия. – Надо устроить вечеринку, – сказал он, – и отпраздновать это счастливое событие. – И когда он засмеялся, она тоже засмеялась, радуясь его радости.
3
Но затем настроение его упало. Помощник Пруста Эдмон Турке предложил всего две тысячи двести франков за «Иоанна Крестителя» и две тысячи за «Бронзовый век». Он столько вложил труда в эти произведения, а эта сумма едва покрывала стоимость отливки их в бронзе. И у него не было уверенности, что с ним будут советоваться относительно установки статуй.
Турке, который был дружелюбен, даже не знал, поместят ли их в самом Люксембургском музее – почетном месте – или в саду.
Но Огюст не мог отказаться. Он согласился, хотя был убит.
– А государственная мастерская, – сообщил Турке, – будет предоставлена в том случае, если одобрят его эскизы дверей. Однако Турке был настроен благосклонно:
– Представьте эскизы как можно скорее, мосье Роден, и если проект обойдется не слишком дорого, то его примут.
– А сколько он будет стоить? – Огюст был смущен тем, что приходится об этом спрашивать.
– Все зависит от ваших эскизов. Но если обе ваши работы были оценены в четыре тысячи франков…
– Четыре тысячи двести, – перебил Огюст.
– Возьмем круглую цифру – четыре тысячи. Значит, десяти тысяч должно хватить.
– Но я собираюсь вылепить по крайней мере сотню фигур, а может, и больше.
– Десять тысяч – это большая сумма для дверей размером десять футов на четыре.
– Они должны быть больше. Если они будут такими, то никакого толка. Это вдвое меньше дверей Гиберти. Высота его двери по крайней мере восемнадцать футов и ширина двенадцать. И это лучшее, что было когда-либо создано.
– Вопрос о размере может быть решен позднее. Ваш замысел не вызывает возражений, мосье Роден. Но в министерстве считают; вы должны ясно дать понять, что сюжет ваших дверей будет основан на «Божественной комедии» целиком.
– Я согласился с тем, что это должен быть Данте, но я имел в виду только «Ад».
– Мы в министерстве не возражаем, но если вы включите также и «Рай», то больше шансов, что проект пройдет.
Огюст колебался.
– Как только получите заказ, можете приступать к работе над «Адом».
Огюст решил, что спорить некогда, надо приниматься за работу. В этом условии может таиться много подводных камней, но если Бальзак в основу своей «Человеческой комедии» положил «Божественную комедию», то почему он, Роден, не может сделать того же?
– Сюжет дверей будет основываться на «Божественной комедии», – сказал он. – Я укажу это при подписании соглашения.
Через несколько дней Огюст это сделал и получил деньги за две свои скульптуры. Такой суммы у него еще никогда не было. Он чувствовал себя богачом. Он немедленно ушел от Каррье-Беллеза и решил никогда больше ни на кого не работать, хотя и понимал, что сменил одного хозяина на другого [71].
И когда Каррье-Беллез спросил: «Не сделаете ли вы мой бюст?» – Огюст был удивлен. В Париже было много куда более известных скульпторов-портретистов, но, когда он о них упомянул, Каррье-Беллез не стал и слушать. И он, сам знаменитый скульптор, сказал:
– Если обо мне и останется память, то только благодаря бюсту, сделанному вами.
– Ведь Каррье-Беллез лепил даже самого Гюго, – напомнил ему Огюст, все еще не простивший Гюго. Но Каррье-Беллез отпарировал:
– Да, выдающееся произведение, на которое больше не смотрят. Я буду приходить к вам в мастерскую, Роден, в любое удобное для вас время.
Огюст понял, что теперь признан безоговорочно. Он сказал, что примется за бюст, как только выкроит время. Сказано было решительно, и на том покончили.
Праздновать свое освобождение было некогда – теперь он был занят больше прежнего. Каждое воскресенье он проводил с семьей; в будни не выходил из мастерской, подготавливая эскизы для министерства.
Прежде всего надо было наметить тему, без этого нельзя приниматься за архитектурные наброски. Целые дни напролет он изучал «Божественную комедию». Он купил дешевое издание поэмы Данте и не расставался с ним. И о чем бы ни думал, мысли его все время возвращались к «Аду». Неизменно тема «Ада» представлялась ему наиболее подходящей и значительной для задуманных дверей. Суд Данте над своим веком стал судом Огюста над своим. И чем больше он раздумывал над словами Гамбетты, тем больше соглашался с этим большим политиком. Смертные грехи реальны в жизни, и надо показать ту боль и то раскаяние, какие они с собой несут.
С печалью думал он о том, что мир не столь упорядочен, как человек себе представляет, не столь совершенен. Не красота и истина главенствуют в жизни человека, а смута, сомнения, грехи. Даже тело человеческое, столь прекрасное и одухотворенное в пору расцвета, разрушается раньше срока от любовных излишеств, честолюбивых стремлений и жадности. Любовь граничит с безумием, изнашивающим тело. А вожделение часто подобно пытке. И чем чувственнее тело, тем скорее оно увядает.
И теперь Огюст знал то, что начал понимать уже тогда, когда Гамбетта развил свою идею ада: он должен создать мир людей, осужденных на вечные муки.
С самого начала, с первых же заготовок слова Данте «Оставь надежду всяк сюда входящий» не давали ему ни минуты покоя. Всем людям, если они честны сами с собой, думал он, знакомо это чувство отчаяния, некоторые испытали его не раз. Не надо забывать об этом. Он должен выразить эту идею с помощью самого совершенного и самого сложного инструмента на свете: обнаженного человеческого тела.
Подгоняемый разыгравшимся воображением, Огюст дни и ночи работал над архитектурным планом дверей. Начал с подражания Гиберти, расчленил двери на восемь панелей, по четыре с каждой стороны, но вскоре понял, что это ошибка. Постепенно отдельные панели слились в одно огромное скульптурное полотно. Высота двери выросла до двадцати футов, и ширину пришлось удвоить до восьми футов. Это был гигантский замысел, и были минуты, когда Огюст пугался его, но остановиться уже не мог. Дверь стала двустворчатой, а затем превратилась во врата. Название «Врата ада» стало неизбежным, а грандиозность заключенного в нем замысла обостряла работу ума, и теперь, когда рука скользила по бумаге, эскизы, казалось, рождались сами собой. Пока он не гнался за отделкой, вначале надо перенести все идеи на бумагу. Огюст творил со страстью, переходящей порой в экстаз.
Неделя проходила за неделей, и вот он представил эскизы Турке. Но тут его охватил страх. Министерство не одобрит его замысел – никогда ему не сделать «Врата», уложившись в десять тысяч франков и в сроки, которые ему предложены. Замысел слишком грандиозен, снова он взваливает на себя непосильное бремя; чтобы закончить двери, потребуется много лет.
Однако, когда в ближайшие дни Турке ничего не дал ему знать, он стал проклинать министерство. Они должны дать ему этот заказ. Томясь от ожидания, Огюст делал наброски и лепил множество торсов, деталей и голов. Мысль, что ему не придется работать над «Вратами», заставляла его чувствовать себя таким же проклятым, как те люди, которых он задумал лепить. Образы Уголино [72], Паоло и Франчески [73]стояли перед глазами неотступно.
Турке, который был дружелюбен, даже не знал, поместят ли их в самом Люксембургском музее – почетном месте – или в саду.
Но Огюст не мог отказаться. Он согласился, хотя был убит.
– А государственная мастерская, – сообщил Турке, – будет предоставлена в том случае, если одобрят его эскизы дверей. Однако Турке был настроен благосклонно:
– Представьте эскизы как можно скорее, мосье Роден, и если проект обойдется не слишком дорого, то его примут.
– А сколько он будет стоить? – Огюст был смущен тем, что приходится об этом спрашивать.
– Все зависит от ваших эскизов. Но если обе ваши работы были оценены в четыре тысячи франков…
– Четыре тысячи двести, – перебил Огюст.
– Возьмем круглую цифру – четыре тысячи. Значит, десяти тысяч должно хватить.
– Но я собираюсь вылепить по крайней мере сотню фигур, а может, и больше.
– Десять тысяч – это большая сумма для дверей размером десять футов на четыре.
– Они должны быть больше. Если они будут такими, то никакого толка. Это вдвое меньше дверей Гиберти. Высота его двери по крайней мере восемнадцать футов и ширина двенадцать. И это лучшее, что было когда-либо создано.
– Вопрос о размере может быть решен позднее. Ваш замысел не вызывает возражений, мосье Роден. Но в министерстве считают; вы должны ясно дать понять, что сюжет ваших дверей будет основан на «Божественной комедии» целиком.
– Я согласился с тем, что это должен быть Данте, но я имел в виду только «Ад».
– Мы в министерстве не возражаем, но если вы включите также и «Рай», то больше шансов, что проект пройдет.
Огюст колебался.
– Как только получите заказ, можете приступать к работе над «Адом».
Огюст решил, что спорить некогда, надо приниматься за работу. В этом условии может таиться много подводных камней, но если Бальзак в основу своей «Человеческой комедии» положил «Божественную комедию», то почему он, Роден, не может сделать того же?
– Сюжет дверей будет основываться на «Божественной комедии», – сказал он. – Я укажу это при подписании соглашения.
Через несколько дней Огюст это сделал и получил деньги за две свои скульптуры. Такой суммы у него еще никогда не было. Он чувствовал себя богачом. Он немедленно ушел от Каррье-Беллеза и решил никогда больше ни на кого не работать, хотя и понимал, что сменил одного хозяина на другого [71].
И когда Каррье-Беллез спросил: «Не сделаете ли вы мой бюст?» – Огюст был удивлен. В Париже было много куда более известных скульпторов-портретистов, но, когда он о них упомянул, Каррье-Беллез не стал и слушать. И он, сам знаменитый скульптор, сказал:
– Если обо мне и останется память, то только благодаря бюсту, сделанному вами.
– Ведь Каррье-Беллез лепил даже самого Гюго, – напомнил ему Огюст, все еще не простивший Гюго. Но Каррье-Беллез отпарировал:
– Да, выдающееся произведение, на которое больше не смотрят. Я буду приходить к вам в мастерскую, Роден, в любое удобное для вас время.
Огюст понял, что теперь признан безоговорочно. Он сказал, что примется за бюст, как только выкроит время. Сказано было решительно, и на том покончили.
Праздновать свое освобождение было некогда – теперь он был занят больше прежнего. Каждое воскресенье он проводил с семьей; в будни не выходил из мастерской, подготавливая эскизы для министерства.
Прежде всего надо было наметить тему, без этого нельзя приниматься за архитектурные наброски. Целые дни напролет он изучал «Божественную комедию». Он купил дешевое издание поэмы Данте и не расставался с ним. И о чем бы ни думал, мысли его все время возвращались к «Аду». Неизменно тема «Ада» представлялась ему наиболее подходящей и значительной для задуманных дверей. Суд Данте над своим веком стал судом Огюста над своим. И чем больше он раздумывал над словами Гамбетты, тем больше соглашался с этим большим политиком. Смертные грехи реальны в жизни, и надо показать ту боль и то раскаяние, какие они с собой несут.
С печалью думал он о том, что мир не столь упорядочен, как человек себе представляет, не столь совершенен. Не красота и истина главенствуют в жизни человека, а смута, сомнения, грехи. Даже тело человеческое, столь прекрасное и одухотворенное в пору расцвета, разрушается раньше срока от любовных излишеств, честолюбивых стремлений и жадности. Любовь граничит с безумием, изнашивающим тело. А вожделение часто подобно пытке. И чем чувственнее тело, тем скорее оно увядает.
И теперь Огюст знал то, что начал понимать уже тогда, когда Гамбетта развил свою идею ада: он должен создать мир людей, осужденных на вечные муки.
С самого начала, с первых же заготовок слова Данте «Оставь надежду всяк сюда входящий» не давали ему ни минуты покоя. Всем людям, если они честны сами с собой, думал он, знакомо это чувство отчаяния, некоторые испытали его не раз. Не надо забывать об этом. Он должен выразить эту идею с помощью самого совершенного и самого сложного инструмента на свете: обнаженного человеческого тела.
Подгоняемый разыгравшимся воображением, Огюст дни и ночи работал над архитектурным планом дверей. Начал с подражания Гиберти, расчленил двери на восемь панелей, по четыре с каждой стороны, но вскоре понял, что это ошибка. Постепенно отдельные панели слились в одно огромное скульптурное полотно. Высота двери выросла до двадцати футов, и ширину пришлось удвоить до восьми футов. Это был гигантский замысел, и были минуты, когда Огюст пугался его, но остановиться уже не мог. Дверь стала двустворчатой, а затем превратилась во врата. Название «Врата ада» стало неизбежным, а грандиозность заключенного в нем замысла обостряла работу ума, и теперь, когда рука скользила по бумаге, эскизы, казалось, рождались сами собой. Пока он не гнался за отделкой, вначале надо перенести все идеи на бумагу. Огюст творил со страстью, переходящей порой в экстаз.
Неделя проходила за неделей, и вот он представил эскизы Турке. Но тут его охватил страх. Министерство не одобрит его замысел – никогда ему не сделать «Врата», уложившись в десять тысяч франков и в сроки, которые ему предложены. Замысел слишком грандиозен, снова он взваливает на себя непосильное бремя; чтобы закончить двери, потребуется много лет.
Однако, когда в ближайшие дни Турке ничего не дал ему знать, он стал проклинать министерство. Они должны дать ему этот заказ. Томясь от ожидания, Огюст делал наброски и лепил множество торсов, деталей и голов. Мысль, что ему не придется работать над «Вратами», заставляла его чувствовать себя таким же проклятым, как те люди, которых он задумал лепить. Образы Уголино [72], Паоло и Франчески [73]стояли перед глазами неотступно.
4
История этой трагической любви напомнила ему о Мадлен. Но отправиться к ней было неловко. Он обещал зайти через две-три недели, а прошло уже несколько месяцев, и он был уверен, что она забыла его. Поэтому немало удивился, когда однажды, в солнечный день, Мадлен появилась в дверях его мастерской на улице Фурно, в квартале Вожирар. Огюст начал было оправдываться, но Мадлен прервала его. Она знала, что его отвлекла работа над «Вратами» и что, пока все не было улажено, он не мог думать ни о чем другом. Она все так понимала, что он просто ушам своим не поверил и решил, что это неспроста – верно, ей что-нибудь нужно. Однако это ничуть не уменьшало радости снова видеть ее. Мадлен сказала:
– Вы так и не предложите мне войти?
– Я думал позвать вас, когда получу новую мастерскую, – пробормотал он, все еще стоя у двери.
– Но вы ее не получите, пока не решат вопрос с заказом.
– Откуда вы знаете о заказе?
– Теперь вас все знают, Огюст. И много разговоров о том, как вы будете делать двери.
– Мне еще даже не дали заказа.
– Получите, ведь Гамбетта за вас. Раз Гамбетта вами заинтересовался, значит, все в порядке. Считают, что он прочит себя то ли в Наполеоны, то ли в Робеспьеры, особенно после того, как он увлекся этими «Вратами ада». Звучит изумительно.
– Но не так все просто, – мрачно сказал Огюст. – Не надо было соглашаться.
– Тогда откажитесь. Пока еще не поздно.
Он сердито уставился на нее: что она, дразнит? Или помучить захотела? Хватит с него мытарств и с этими вратами.
Он сказал:
– Когда получу новую мастерскую, я сделаю ваш бюст.
– Работая над вратами? – В глазах Мадлен было недоверие.
– Сделаю. Вот увидите. – Но так и не пригласил ее войти, а условился пообедать с ней в маленьком кафе на улице Риволи.
– Вы так и не предложите мне войти?
– Я думал позвать вас, когда получу новую мастерскую, – пробормотал он, все еще стоя у двери.
– Но вы ее не получите, пока не решат вопрос с заказом.
– Откуда вы знаете о заказе?
– Теперь вас все знают, Огюст. И много разговоров о том, как вы будете делать двери.
– Мне еще даже не дали заказа.
– Получите, ведь Гамбетта за вас. Раз Гамбетта вами заинтересовался, значит, все в порядке. Считают, что он прочит себя то ли в Наполеоны, то ли в Робеспьеры, особенно после того, как он увлекся этими «Вратами ада». Звучит изумительно.
– Но не так все просто, – мрачно сказал Огюст. – Не надо было соглашаться.
– Тогда откажитесь. Пока еще не поздно.
Он сердито уставился на нее: что она, дразнит? Или помучить захотела? Хватит с него мытарств и с этими вратами.
Он сказал:
– Когда получу новую мастерскую, я сделаю ваш бюст.
– Работая над вратами? – В глазах Мадлен было недоверие.
– Сделаю. Вот увидите. – Но так и не пригласил ее войти, а условился пообедать с ней в маленьком кафе на улице Риволи.
5
Буше, прослышав от встревоженного Пруста, что размеры «Врат ада» катастрофически растут, тоже посетил Огюста в мастерской. Он не церемонился, а на правах старого друга сразу перешел к делу; он был так же озабочен, как и Пруст, и предупредил:
– Вы становитесь несносным, как Микеланджело, у вас его размах. Вы никогда не завершите этот памятник [74]. Кончится тем, что он станет вашим надгробием.
– Я буду работать как каторжник.
– Но вы замыслили чуть не сотню фигур, – Они будут небольшими.
– Пусть так, но ведь вам потребовалось два года на «Бронзовый век» и «Иоанна».
– Тогда я еще учился.
– Вы сошли с ума. Вам не хватит и ста лет.
– Я обещал сделать «Врата» за три года.
– Невозможно. На одну только архитектурную работу уйдет три года.
– Знаю. Гиберти не хватило жизни, чтобы закончить «Райские двери». Но я справлюсь. И Гамбетта поддержит.
– Кто, Гамбетта?
– Пруст и Турке – тоже.
– Дорогой друг, этих троих объединяет только то, что они французы, а единственное, что объединяет всех французов, – это то, что они никогда не сходятся во мнении. Иначе они не были бы французами. Сейчас Гамбетта – лев политических джунглей, и он по крайней мере не оглядывается вечно на восемнадцатый век и не поминает имя Наполеона, словно это имя всевышнего. Но через три года Гамбетта может оказаться не у власти, и в правительстве у вас не окажется ни единого друга.
– Меня поддержат, кто бы ни был у власти. «Вратам» будут поклоняться, как святыне.
Буше с сомнением посмотрел на Огюста и переменил тему:
– Сколько вы получите за работу? Хватит хотя бы, чтобы оплатить стоимость материала?
– Не знаю, я просил десять тысяч.
– Значит, дадут пять. Они всегда дают художнику половину того, что он просит, а художник, благодарный за все, что бы ему ни дали, просит половину того, что ему полагается за труды. Сколько бы вам ни дали, все равно будет мало.
Огюст упрямо сжал губы. Буше прав, десяти тысяч мало, и в три года с заказом не справиться. Но он сделает все, что в его силах, и им придется подождать.
– Роден, вы пожалеете, что взяли этот заказ.
– Я пожалею еще больше, если откажусь от него.
– Вы становитесь несносным, как Микеланджело, у вас его размах. Вы никогда не завершите этот памятник [74]. Кончится тем, что он станет вашим надгробием.
– Я буду работать как каторжник.
– Но вы замыслили чуть не сотню фигур, – Они будут небольшими.
– Пусть так, но ведь вам потребовалось два года на «Бронзовый век» и «Иоанна».
– Тогда я еще учился.
– Вы сошли с ума. Вам не хватит и ста лет.
– Я обещал сделать «Врата» за три года.
– Невозможно. На одну только архитектурную работу уйдет три года.
– Знаю. Гиберти не хватило жизни, чтобы закончить «Райские двери». Но я справлюсь. И Гамбетта поддержит.
– Кто, Гамбетта?
– Пруст и Турке – тоже.
– Дорогой друг, этих троих объединяет только то, что они французы, а единственное, что объединяет всех французов, – это то, что они никогда не сходятся во мнении. Иначе они не были бы французами. Сейчас Гамбетта – лев политических джунглей, и он по крайней мере не оглядывается вечно на восемнадцатый век и не поминает имя Наполеона, словно это имя всевышнего. Но через три года Гамбетта может оказаться не у власти, и в правительстве у вас не окажется ни единого друга.
– Меня поддержат, кто бы ни был у власти. «Вратам» будут поклоняться, как святыне.
Буше с сомнением посмотрел на Огюста и переменил тему:
– Сколько вы получите за работу? Хватит хотя бы, чтобы оплатить стоимость материала?
– Не знаю, я просил десять тысяч.
– Значит, дадут пять. Они всегда дают художнику половину того, что он просит, а художник, благодарный за все, что бы ему ни дали, просит половину того, что ему полагается за труды. Сколько бы вам ни дали, все равно будет мало.
Огюст упрямо сжал губы. Буше прав, десяти тысяч мало, и в три года с заказом не справиться. Но он сделает все, что в его силах, и им придется подождать.
– Роден, вы пожалеете, что взяли этот заказ.
– Я пожалею еще больше, если откажусь от него.
6
Однако Буше ошибся. 17 июля 1880 года, спустя три дня после того, как весь Париж впервые отмечал день Бастилии как национальный праздник, Турке сообщил Огюсту, что эскизы приняты и он получит восемь тысяч франков. При этом Турке все время повторял, что заказ этот чисто деловой, но одновременно является и большой честью.
Огюст испытывал неловкость. И все-таки чего было стесняться, почему не потребовать большую сумму, сердито подумал он, но промолчал. И закончил разговор словами:
– Сам господь бог не в состоянии определить стоимость «Врат ада», но я постараюсь сделать все, что смогу.
– Мы уверены в этом. Выдадим вам две тысячи семьсот франков, как только вы подпишете договор, а остальные по мере выполнения работы.
– Кто будет судить о степени выполнения? – Инспектор из Школы изящных искусств. Огюста обуял страх. Мысль оказаться во власти старых врагов привела его в ужас.
– Мосье Роден, вы закончите работу за три года?
– Как сумею. Постараюсь. – Страх вдруг прошел. Огюст злился. Турке беспокоится, что он не хочет назначить точного срока окончания работы, а в фундамент самого здания музея еще ни кирпича не положено.
– Три года? Не больше? Обещайте!
– Обещаю сделать все от меня зависящее. Господи, чего им еще!
Спустя несколько недель заказ на «Врата ада» был оформлен официально и подписано следующее соглашение:
«Мосье Родену, скульптору, за сумму в восемь тысяч франков поручается выполнить скульптурную композицию дверей, предназначенных для Музея декоративных искусств: барельефные изображения на тему „Божественной комедии“ Данте».
Через два месяца Огюст получил первую выплату, но бесплатную мастерскую на Университетской улице ему предоставили сразу же, просторную, светлую, расположенную в хорошем месте, о такой он всегда и мечтал. Кроме того, он снял вторую мастерскую на бульваре Вожирар, тоже большую и светлую, подальше от первой, чтобы кто не вздумал посетить обе подряд. И под ссуду за «Врата» снял третью мастерскую, неподалеку от улицы Данте, на значительном расстоянии от первых двух, в том районе, который больше всего любил, где вырос, и вблизи острова Сен-Луи.
Без всякого сожаления он покинул старую мастерскую и с треском захлопнул за собой дверь. Сознание, что у него теперь три мастерские, доставляло ему радость. В одной он будет работать над «Вратами ада», в другой – над своими вещами, а о третьей не должен знать никто.
Огюст испытывал неловкость. И все-таки чего было стесняться, почему не потребовать большую сумму, сердито подумал он, но промолчал. И закончил разговор словами:
– Сам господь бог не в состоянии определить стоимость «Врат ада», но я постараюсь сделать все, что смогу.
– Мы уверены в этом. Выдадим вам две тысячи семьсот франков, как только вы подпишете договор, а остальные по мере выполнения работы.
– Кто будет судить о степени выполнения? – Инспектор из Школы изящных искусств. Огюста обуял страх. Мысль оказаться во власти старых врагов привела его в ужас.
– Мосье Роден, вы закончите работу за три года?
– Как сумею. Постараюсь. – Страх вдруг прошел. Огюст злился. Турке беспокоится, что он не хочет назначить точного срока окончания работы, а в фундамент самого здания музея еще ни кирпича не положено.
– Три года? Не больше? Обещайте!
– Обещаю сделать все от меня зависящее. Господи, чего им еще!
Спустя несколько недель заказ на «Врата ада» был оформлен официально и подписано следующее соглашение:
«Мосье Родену, скульптору, за сумму в восемь тысяч франков поручается выполнить скульптурную композицию дверей, предназначенных для Музея декоративных искусств: барельефные изображения на тему „Божественной комедии“ Данте».
Через два месяца Огюст получил первую выплату, но бесплатную мастерскую на Университетской улице ему предоставили сразу же, просторную, светлую, расположенную в хорошем месте, о такой он всегда и мечтал. Кроме того, он снял вторую мастерскую на бульваре Вожирар, тоже большую и светлую, подальше от первой, чтобы кто не вздумал посетить обе подряд. И под ссуду за «Врата» снял третью мастерскую, неподалеку от улицы Данте, на значительном расстоянии от первых двух, в том районе, который больше всего любил, где вырос, и вблизи острова Сен-Луи.
Без всякого сожаления он покинул старую мастерскую и с треском захлопнул за собой дверь. Сознание, что у него теперь три мастерские, доставляло ему радость. В одной он будет работать над «Вратами ада», в другой – над своими вещами, а о третьей не должен знать никто.
Глава XXVI
1
Теперь Огюст работал в трех мастерских. Большую часть времени он проводил в главной, на Университетской улице, где трудился над «Вратами ада». Во второй мастерской лепил бюсты Каррье-Беллеза, Антонена Пруста и своего старого друга Далу, который, в свою очередь, лепил голову Родена. Розу удивляло его неожиданное увлечение этими бюстами, но он отказывался объяснять причину. В третьей мастерской работал над бюстом Мадлен, который он делал в классической манере.
Они стали любовниками – это было естественно и неизбежно, но Огюст слегка разочаровался. Он ожидал порыва чувств, но, хотя ее тело оказалось именно таким прекрасным, как он думал, страсть ее была довольно рассудочной. И все же когда он приходил домой, Роза казалась ему подурневшей и непривлекательной. Он отстранялся от нее, ссылался на усталость. Тогда Роза взяла привычку заглядывать в обе мастерские, о которых знала, пока он не запретил ей этого, заявив, что она мешает работать. Роза была глубоко обижена, но Огюст остался непреклонен.
Роза сказала, что экономит по-прежнему – ни одного су, ни одного франка не тратит зря. Вот, к примеру, сегодня купила всего одно яйцо в соседней молочной, выбрала самое большое для маленького Огюста, хотя мальчик уже больше не маленький и часто отказывается есть яйца. Только по воскресным дням покупала она яйца для Огюста, Папы и для себя. И хотя они теперь три раза в неделю ели мясо, Роза готова была экономить и на мясе.
– Вот поэтому и нечего ходить в мастерскую, – ответил Огюст. – У тебя и дома дел хватает, милая Роза. – И чем больше он проводил времени с Мадлен, тем внимательней относился к Розе. Он – ее опора, а двойную жизнь, которую он ведет, ей придется принимать как нечто естественное и неизбежное, но нужно помалкивать – зачем ее расстраивать?
Они стали любовниками – это было естественно и неизбежно, но Огюст слегка разочаровался. Он ожидал порыва чувств, но, хотя ее тело оказалось именно таким прекрасным, как он думал, страсть ее была довольно рассудочной. И все же когда он приходил домой, Роза казалась ему подурневшей и непривлекательной. Он отстранялся от нее, ссылался на усталость. Тогда Роза взяла привычку заглядывать в обе мастерские, о которых знала, пока он не запретил ей этого, заявив, что она мешает работать. Роза была глубоко обижена, но Огюст остался непреклонен.
Роза сказала, что экономит по-прежнему – ни одного су, ни одного франка не тратит зря. Вот, к примеру, сегодня купила всего одно яйцо в соседней молочной, выбрала самое большое для маленького Огюста, хотя мальчик уже больше не маленький и часто отказывается есть яйца. Только по воскресным дням покупала она яйца для Огюста, Папы и для себя. И хотя они теперь три раза в неделю ели мясо, Роза готова была экономить и на мясе.
– Вот поэтому и нечего ходить в мастерскую, – ответил Огюст. – У тебя и дома дел хватает, милая Роза. – И чем больше он проводил времени с Мадлен, тем внимательней относился к Розе. Он – ее опора, а двойную жизнь, которую он ведет, ей придется принимать как нечто естественное и неизбежное, но нужно помалкивать – зачем ее расстраивать?
2
Чем больше Огюст работал в мастерской на Университетской улице, тем больше она ему нравилась: лучшего местоположения нечего и желать. Мастерская находилась совсем рядом с его любимой Сеной, поблизости от широких просторов Марсова поля, до нее легко было добраться из любой части Парижа, но что важнее всего – в ней он обрел уединение и покой. Это был один из наименее людных районов города. Позади мастерской находился громадный двор и прекрасный сад с двумя рядами величавых каштанов.
Все тут дышало жизнью, вдохновляло: яркие небеса, тучная земля, камни, окаймляющие сад. Он чувствовал себя как в деревне, где так легко дышится на просторе. Устав, он стремился на лоно природы, чтобы освежиться.
Однако почти все время Огюст проводил в работе. Главная мастерская постепенно заполнялась глиняными, терракотовыми и гипсовыми рабочими моделями «Врат». Сотни деталей и фрагментов наводнили огромную светлую комнату. Тут были и эскизы «Врат» в миниатюре, уменьшенные в три раза, и взятые в натуральную величину; множество отдельных мелких деталей – ног, рук, торсов, голов; небольшие, вчерне сделанные фигуры, бесконечное количество проб, импровизаций, начатых и недоконченных вещей. Он делал и переделывал архитектурную композицию фасада, лепил множество пробных фигур для «Ада», но чувство неудовлетворенности не оставляло его.
Он тратил бесконечно много времени на отдельные фигуры. Пеппино, Сантони и Лиза, подруга Пеппино, итальянка с необыкновенным телом, служили моделями. В особенности его вдохновляла Лиза. Ее фигура была полна соблазна – вызывающая, влекущая. Он взял ее моделью для «Евы», и она позировала естественно и непринужденно.
С Пеппино не так везло. Он хотел, чтобы Пеппино позировал для обнаженной фигуры Адама, которая вместе с «Евой» предназначалась венчать «Врата». Но после «Иоанна Крестителя» Пеппино стал известным натурщиком, на него был большой спрос, и он часто опаздывал или не приходил вовсе. Огюст обнаружил, что итальянец более надежен, если не давать ему денег вперед. А когда Огюст нанял для «Адама» нового натурщика – француза, Пеппино обиделся.
Пеппино счел, что маэстро очень к нему несправедлив. Итальянец стал приходить аккуратно, но Огюст продолжал работать с новым натурщиком – силачом Жубером. Жубер не обладал живостью и грацией Пеппино, но его мощные, чрезмерно развитые мускулы поражали своей грубой силой. Именно то, что Огюсту и нужно было для «Адама».
И только когда Пеппино с Лизой понадобились Огюсту для фигур Паоло и Франчески – Сантони он использовал для второстепенных фигур, – Пеппино перестал на него дуться. В присутствии Жубера итальянец делался покладистым и послушно позировал вместе с Лизой.
Все тут дышало жизнью, вдохновляло: яркие небеса, тучная земля, камни, окаймляющие сад. Он чувствовал себя как в деревне, где так легко дышится на просторе. Устав, он стремился на лоно природы, чтобы освежиться.
Однако почти все время Огюст проводил в работе. Главная мастерская постепенно заполнялась глиняными, терракотовыми и гипсовыми рабочими моделями «Врат». Сотни деталей и фрагментов наводнили огромную светлую комнату. Тут были и эскизы «Врат» в миниатюре, уменьшенные в три раза, и взятые в натуральную величину; множество отдельных мелких деталей – ног, рук, торсов, голов; небольшие, вчерне сделанные фигуры, бесконечное количество проб, импровизаций, начатых и недоконченных вещей. Он делал и переделывал архитектурную композицию фасада, лепил множество пробных фигур для «Ада», но чувство неудовлетворенности не оставляло его.
Он тратил бесконечно много времени на отдельные фигуры. Пеппино, Сантони и Лиза, подруга Пеппино, итальянка с необыкновенным телом, служили моделями. В особенности его вдохновляла Лиза. Ее фигура была полна соблазна – вызывающая, влекущая. Он взял ее моделью для «Евы», и она позировала естественно и непринужденно.
С Пеппино не так везло. Он хотел, чтобы Пеппино позировал для обнаженной фигуры Адама, которая вместе с «Евой» предназначалась венчать «Врата». Но после «Иоанна Крестителя» Пеппино стал известным натурщиком, на него был большой спрос, и он часто опаздывал или не приходил вовсе. Огюст обнаружил, что итальянец более надежен, если не давать ему денег вперед. А когда Огюст нанял для «Адама» нового натурщика – француза, Пеппино обиделся.
Пеппино счел, что маэстро очень к нему несправедлив. Итальянец стал приходить аккуратно, но Огюст продолжал работать с новым натурщиком – силачом Жубером. Жубер не обладал живостью и грацией Пеппино, но его мощные, чрезмерно развитые мускулы поражали своей грубой силой. Именно то, что Огюсту и нужно было для «Адама».
И только когда Пеппино с Лизой понадобились Огюсту для фигур Паоло и Франчески – Сантони он использовал для второстепенных фигур, – Пеппино перестал на него дуться. В присутствии Жубера итальянец делался покладистым и послушно позировал вместе с Лизой.
3
Прошли месяцы, и рабочая модель «Врат» постепенно обрела очертания и форму; Огюст мог перейти к деталям. Он с удивлением обнаружил, что о «Вратах» только и говорят. А когда до него дошло, что злые языки распространяют слух, будто он никогда не закончит эту работу, будто она даже не начата, он решил показать сделанное.
Суббота стала традиционным днем для всех, кто желал посмотреть на «Врата». Для знатоков искусства это сделалось своего рода ритуалом, одним из самых популярных времяпрепровождений. Буше видел, как увеличивается число фигур, теперь уже перешагнувшее– Буше подсчитал – за сотню, и сказал:
– Роден не может устоять перед обнаженным телом так же, как не может отказаться от глины. Он никогда не закончит, но «Врата» – это поистине великолепно. Они будут вызывать благоговейный ужас.
Гамбетта считал, что композиция становится все более выразительной и с такой силой показывает распад и разложение, царящие в жизни, что не мог не поздравить Огюста. Пруст теперь был настроен более оптимистично, но все еще беспокоился о сроках. Малларме считал, что «Врата» чересчур «легкомысленны». Ренуара забавляла та тщательность, с какой работал Роден, – разве это когда-нибудь оценится? Даже Дега заглянул в мастерскую в одну из суббот, но не сказал ни слова. Сначала Огюсту показалось, что Дега готов посмеяться, но потом успокоился: хорошо еще, что Дега воздержался от своих язвительных замечаний.
Суббота стала традиционным днем для всех, кто желал посмотреть на «Врата». Для знатоков искусства это сделалось своего рода ритуалом, одним из самых популярных времяпрепровождений. Буше видел, как увеличивается число фигур, теперь уже перешагнувшее– Буше подсчитал – за сотню, и сказал:
– Роден не может устоять перед обнаженным телом так же, как не может отказаться от глины. Он никогда не закончит, но «Врата» – это поистине великолепно. Они будут вызывать благоговейный ужас.
Гамбетта считал, что композиция становится все более выразительной и с такой силой показывает распад и разложение, царящие в жизни, что не мог не поздравить Огюста. Пруст теперь был настроен более оптимистично, но все еще беспокоился о сроках. Малларме считал, что «Врата» чересчур «легкомысленны». Ренуара забавляла та тщательность, с какой работал Роден, – разве это когда-нибудь оценится? Даже Дега заглянул в мастерскую в одну из суббот, но не сказал ни слова. Сначала Огюсту показалось, что Дега готов посмеяться, но потом успокоился: хорошо еще, что Дега воздержался от своих язвительных замечаний.