Страница:
Малларме мягко сказал:
– Первоначальное решение гласило: дать вам только двадцать четыре часа. Мы уговорили продлить срок на месяц.
– Понятию. – Огюст уважал Малларме. Малларме никогда не шел на компромиссы в своей поэзии, несмотря на яростные нападки, которым подвергались его стихи. И в характере поэта великолепно сочетались доброта и твердость духа.
– Что вы мне советуете, Малларме?
– Попытайтесь представить им рабочую модель.
– Через месяц?
– Да. Они настаивают: только месяц, не больше. – Значит, это не компромисс, а ультиматум.
– Что сделано, то сделано, – сказал Пруст. – Давайте лучше поговорим о будущем.
Буше поспешил добавить:
– Я уверен, что ваш новый вариант им понравится, если вы оденете Бальзака и…
Огюст перебил:
– И сделаю его героическим, прекрасным – одним словом, сверхчеловеком.
– Не совсем, – сказал Буше. – Но прибавить немного всего этого не помешает.
– Нет, – решительно заявил Огюст, – Бальзак был великим писателем, но он был и очень земным человеком. Я не собираюсь унижать его театральностью, Бальзак первый осудил бы это.
Буше, все еще переживавший отказ Огюста показать последний вариант, стал упрашивать:
– Покажите, над чем вы работаете. Тогда мы сможем сообщить Обществу, что вы стараетесь изо всех сил выполнить заказ.
– Я выполню заказ и представлю лучший вариант «Бальзака», а не сделанный наспех, – ответил Огюст. – Но отныне никто не увидит мою работу незаконченной. Вы знаете, к чему это привело, когда Общество прислало ко мне комиссию.
– Так что же сказать Обществу? – спросил Пруст.
– Что я использую лучший каркас из самого крепкого железа. Что памятник простоит века.
– А когда он будет готов?
Огюст помолчал, окинул взглядом их напряженные лица и сказал с расстановкой:
– Не знаю.
– Но не через месяц? – спросил Пруст.
– Не через месяц, – ответил Огюст.
– А как же обещание закончить статую за полгода?
– Это было ошибкой. Я не должен устанавливать точный срок, никогда.
– И еще они беспокоятся о вашем здоровье, – вмешался Буше.
Огюст улыбнулся:
– Считают, что мне место в больнице?
– Не в этом дело, – сказал Буше, – но ходят слухи, будто вы так устали и больны, что вам не завершить «Бальзака».
– Значит, боятся за десять тысяч, – язвительно заметил Огюст, – а не за меня?
– Да, – сказал Буше со смущенным видом; он был не лишен природного такта.
– Признаться, я часто уставал, доходил до полного изнеможения, – сказал Огюст. – Но им нечего беспокоиться о своих деньгах.
– Значит, вы согласны вернуть их, если не закончите памятник? – спросил Пруст.
– Нет!
– Но вы же сказали… – Пруст был удивлен.
– Я сказал, что им нечего беспокоиться о деньгах. Я закончу работу непременно.
– Я верю, – сказал Малларме, и Буше кивнул, но Пруст – он еще не забыл о трудностях с «Вратами ада» и «Виктором Гюго» – сказал:
– Я хочу надеяться, но не так уверен, как вы.
– Все дело в замысле! – вскричал Огюст. – Как только я разрешу этот вопрос…
– А если подадут в суд? – спросил Пруст. – Они сказали, что так и сделают, если вы не представите памятник или деньги по истечении месяца.
– В суд, так в суд. – Огюст снова взял себя в руки.
– Вы ведете себя так, словно дело пустячное, – с удивлением сказал Буше.
– Нет, я сознаю всю серьезность положения. Они могут погубить меня, но я не могу сдаваться. Малларме, вы-то хоть понимаете меня?
– Думаю, что да, – тихо произнес Малларме. Огюст горячо заговорил:
– Это не вопрос честности или желания проявить свою независимость. Я часто бываю слабым, подчас даже трусливым. Но неужели они не понимают, что статую я должен сделать по-своему, а все остальное – пустяки!
Наступила мертвая тишина.
– Значит, вы тоже против меня? – вскричал Огюст.
– Тогда мы не пришли бы, – сказал Малларме. Буше и Пруст кивнули. – : Мы будем просить Общество дать по крайней мере еще год, может, два. Верно? – обратился он к Прусту и Буше.
И все сразу улыбнулись. Но улыбки тут же исчезли, и Пруст, который всегда помнил о деле, спросил:
– Что вы будете делать, Огюст, если Общество пойдет на уступки?
– То, чему научился давным-давно: никогда ни на что не возлагать надежд. И не спешить. Природа не знает торопливости, и мы тоже не должны спешить.
6
7
8
9
Глава XXXVII
1
2
– Первоначальное решение гласило: дать вам только двадцать четыре часа. Мы уговорили продлить срок на месяц.
– Понятию. – Огюст уважал Малларме. Малларме никогда не шел на компромиссы в своей поэзии, несмотря на яростные нападки, которым подвергались его стихи. И в характере поэта великолепно сочетались доброта и твердость духа.
– Что вы мне советуете, Малларме?
– Попытайтесь представить им рабочую модель.
– Через месяц?
– Да. Они настаивают: только месяц, не больше. – Значит, это не компромисс, а ультиматум.
– Что сделано, то сделано, – сказал Пруст. – Давайте лучше поговорим о будущем.
Буше поспешил добавить:
– Я уверен, что ваш новый вариант им понравится, если вы оденете Бальзака и…
Огюст перебил:
– И сделаю его героическим, прекрасным – одним словом, сверхчеловеком.
– Не совсем, – сказал Буше. – Но прибавить немного всего этого не помешает.
– Нет, – решительно заявил Огюст, – Бальзак был великим писателем, но он был и очень земным человеком. Я не собираюсь унижать его театральностью, Бальзак первый осудил бы это.
Буше, все еще переживавший отказ Огюста показать последний вариант, стал упрашивать:
– Покажите, над чем вы работаете. Тогда мы сможем сообщить Обществу, что вы стараетесь изо всех сил выполнить заказ.
– Я выполню заказ и представлю лучший вариант «Бальзака», а не сделанный наспех, – ответил Огюст. – Но отныне никто не увидит мою работу незаконченной. Вы знаете, к чему это привело, когда Общество прислало ко мне комиссию.
– Так что же сказать Обществу? – спросил Пруст.
– Что я использую лучший каркас из самого крепкого железа. Что памятник простоит века.
– А когда он будет готов?
Огюст помолчал, окинул взглядом их напряженные лица и сказал с расстановкой:
– Не знаю.
– Но не через месяц? – спросил Пруст.
– Не через месяц, – ответил Огюст.
– А как же обещание закончить статую за полгода?
– Это было ошибкой. Я не должен устанавливать точный срок, никогда.
– И еще они беспокоятся о вашем здоровье, – вмешался Буше.
Огюст улыбнулся:
– Считают, что мне место в больнице?
– Не в этом дело, – сказал Буше, – но ходят слухи, будто вы так устали и больны, что вам не завершить «Бальзака».
– Значит, боятся за десять тысяч, – язвительно заметил Огюст, – а не за меня?
– Да, – сказал Буше со смущенным видом; он был не лишен природного такта.
– Признаться, я часто уставал, доходил до полного изнеможения, – сказал Огюст. – Но им нечего беспокоиться о своих деньгах.
– Значит, вы согласны вернуть их, если не закончите памятник? – спросил Пруст.
– Нет!
– Но вы же сказали… – Пруст был удивлен.
– Я сказал, что им нечего беспокоиться о деньгах. Я закончу работу непременно.
– Я верю, – сказал Малларме, и Буше кивнул, но Пруст – он еще не забыл о трудностях с «Вратами ада» и «Виктором Гюго» – сказал:
– Я хочу надеяться, но не так уверен, как вы.
– Все дело в замысле! – вскричал Огюст. – Как только я разрешу этот вопрос…
– А если подадут в суд? – спросил Пруст. – Они сказали, что так и сделают, если вы не представите памятник или деньги по истечении месяца.
– В суд, так в суд. – Огюст снова взял себя в руки.
– Вы ведете себя так, словно дело пустячное, – с удивлением сказал Буше.
– Нет, я сознаю всю серьезность положения. Они могут погубить меня, но я не могу сдаваться. Малларме, вы-то хоть понимаете меня?
– Думаю, что да, – тихо произнес Малларме. Огюст горячо заговорил:
– Это не вопрос честности или желания проявить свою независимость. Я часто бываю слабым, подчас даже трусливым. Но неужели они не понимают, что статую я должен сделать по-своему, а все остальное – пустяки!
Наступила мертвая тишина.
– Значит, вы тоже против меня? – вскричал Огюст.
– Тогда мы не пришли бы, – сказал Малларме. Буше и Пруст кивнули. – : Мы будем просить Общество дать по крайней мере еще год, может, два. Верно? – обратился он к Прусту и Буше.
И все сразу улыбнулись. Но улыбки тут же исчезли, и Пруст, который всегда помнил о деле, спросил:
– Что вы будете делать, Огюст, если Общество пойдет на уступки?
– То, чему научился давным-давно: никогда ни на что не возлагать надежд. И не спешить. Природа не знает торопливости, и мы тоже не должны спешить.
6
После их посещения Огюст, хотя и обещал Камилле провести вечер с ней, направился один в Булонский лес отдышаться на лоне природы и просидел там, пока на небе не загорелись звезды.
Когда от света луны звезды потускнели, он пошел на площадь Звезды, к Триумфальной арке, и стал разглядывать скульптуру, прославляющую победы Наполеона.
Может быть, и ему следовало работать вот так, вопрошал он себя. Куда бы проще. И люди были бы к нему снисходительней.
И вместо того чтобы повернуть с толпой гуляющих на Елисейские поля, пошел на авеню Клебер, в сторону Пасси и улицы Рейнуар, где жил в свое время Бальзак. Он миновал фешенебельный район, но когда стал приближаться к дому, в котором долгие годы прожил писатель, где он прятался от кредиторов и проводил ночи в лихорадочном труде, чтобы расплатиться с этими кредиторами, улицы становились все беднее и запущеннее. Улица Бертон, за домом Бальзака, – старый Париж, тот Париж, который Бальзак знал и о котором писал, – узкий, извилистый переулок, мощенный тяжелым булыжником и обсаженный столетними деревьями.
Огюст осмотрелся вокруг, как, должно быть, делал не раз Бальзак, когда уставал или хотел отвлечься и когда уже не помогали бесчисленные чашки крепкого кофе. Огюст развеселился. Он представил себе грузного Бальзака, ускользающего через черный ход на улицу Бертон в доминиканской рясе, пока кредиторы звонят у парадного подъезда, и улыбнулся. Какое, наверное, странное зрелище являл он для соседей, – грузная фигура в развевающейся рясе, массивная голова. Неудивительно, что ходили целые легенды о том, как одевался Бальзак. И тут Огюст сообразил, что в таком виде никто не видел кривых коренастых ног Бальзака и его выпирающего живота – ряса закрывала их.
Огюст глубоко задумался. Пожалуй, именно это и нужно – длинная доминиканская ряса, прикрывающая фигуру с головы до пят.
Все еще раздумывая о возможности такого решения, он на несколько часов опоздал в мастерскую на площади Италии, где его ждала Камилла. Она попросила привратника развести огонь в камине – дневная жара спала, уступив место ночной прохладе, – а Огюст любил сидеть с ней вместе у камина, поместив за спиной ширму, чтобы сохранить тепло. У его кресла она поставила теплые домашние туфли, хотя никогда не помогала ему надевать их, как это делала Роза, – и он был тронут.
Но не успел он сказать о своем новом замысле, как она ворчливо заметила:
– Они знают Бальзака только по книгам и никогда не будут довольны твоей работой.
Он сердито вскочил. Мастерская вдруг показалась, несмотря на зажженный камин, холодной и неуютной. Он не сказал ей об ультиматуме: она наверняка посоветует уступить. Но Камилла и сама знала об этом, как он догадывался, от Буше. Ей хотелось узнать, что же произошло, и, когда он рассказал, она заметила:
– Тебе с ними не сладить, Огюст, они слишком сильны.
Однако не продолжила разговора. Словно из желания проверить, что было причиной его опоздания: работа или женщина, ей вдруг захотелось ласки. И хотя Огюст продолжал сердиться, перед ее нежностью он устоять не мог.
Когда от света луны звезды потускнели, он пошел на площадь Звезды, к Триумфальной арке, и стал разглядывать скульптуру, прославляющую победы Наполеона.
Может быть, и ему следовало работать вот так, вопрошал он себя. Куда бы проще. И люди были бы к нему снисходительней.
И вместо того чтобы повернуть с толпой гуляющих на Елисейские поля, пошел на авеню Клебер, в сторону Пасси и улицы Рейнуар, где жил в свое время Бальзак. Он миновал фешенебельный район, но когда стал приближаться к дому, в котором долгие годы прожил писатель, где он прятался от кредиторов и проводил ночи в лихорадочном труде, чтобы расплатиться с этими кредиторами, улицы становились все беднее и запущеннее. Улица Бертон, за домом Бальзака, – старый Париж, тот Париж, который Бальзак знал и о котором писал, – узкий, извилистый переулок, мощенный тяжелым булыжником и обсаженный столетними деревьями.
Огюст осмотрелся вокруг, как, должно быть, делал не раз Бальзак, когда уставал или хотел отвлечься и когда уже не помогали бесчисленные чашки крепкого кофе. Огюст развеселился. Он представил себе грузного Бальзака, ускользающего через черный ход на улицу Бертон в доминиканской рясе, пока кредиторы звонят у парадного подъезда, и улыбнулся. Какое, наверное, странное зрелище являл он для соседей, – грузная фигура в развевающейся рясе, массивная голова. Неудивительно, что ходили целые легенды о том, как одевался Бальзак. И тут Огюст сообразил, что в таком виде никто не видел кривых коренастых ног Бальзака и его выпирающего живота – ряса закрывала их.
Огюст глубоко задумался. Пожалуй, именно это и нужно – длинная доминиканская ряса, прикрывающая фигуру с головы до пят.
Все еще раздумывая о возможности такого решения, он на несколько часов опоздал в мастерскую на площади Италии, где его ждала Камилла. Она попросила привратника развести огонь в камине – дневная жара спала, уступив место ночной прохладе, – а Огюст любил сидеть с ней вместе у камина, поместив за спиной ширму, чтобы сохранить тепло. У его кресла она поставила теплые домашние туфли, хотя никогда не помогала ему надевать их, как это делала Роза, – и он был тронут.
Но не успел он сказать о своем новом замысле, как она ворчливо заметила:
– Они знают Бальзака только по книгам и никогда не будут довольны твоей работой.
Он сердито вскочил. Мастерская вдруг показалась, несмотря на зажженный камин, холодной и неуютной. Он не сказал ей об ультиматуме: она наверняка посоветует уступить. Но Камилла и сама знала об этом, как он догадывался, от Буше. Ей хотелось узнать, что же произошло, и, когда он рассказал, она заметила:
– Тебе с ними не сладить, Огюст, они слишком сильны.
Однако не продолжила разговора. Словно из желания проверить, что было причиной его опоздания: работа или женщина, ей вдруг захотелось ласки. И хотя Огюст продолжал сердиться, перед ее нежностью он устоять не мог.
7
Назавтра Огюст решил, что только один человек может дать дельный совет. Но Лекок в свои девяносто два года был совсем слаб и прикован к постели; мысли его витали в прошлом. Он живо помнил все, что случалось в молодости, и совсем позабыл о настоящем.
Лекок сказал:
– Тициан, которого я особенно любил, до конца жизни говорил – а он дожил до девяноста девяти, – что только начинает постигать свое ремесло.
Огюст перевел разговор на Бальзака, он хотел знать, как ему поступить, сдаться или продолжать борьбу? Лекок пробормотал:
– Да-да, я современник Бальзака, знаете, я старше его на три года. Гюго… Это хорошо, что вы сделали его обнаженным. – Голос Лекока дрогнул, сиделка прервала их, сказав, что Огюсту пора уходить.
Огюст протянул руку, и Лекок крепко сжал ее, как Папа много лет назад. Но ни совета, ни наставления он так и не добился от учителя. За последние годы Лекок совсем сдал. Старик лежал, закрыв глаза, простыня закрывала его до самой бороды, белой-белой, и выглядел живым трупом. Огюст поразился: он никогда не считал Лекока стариком, даже в последние годы. Когда Огюст подошел к двери, Лекок шевельнулся, открыл глаза и совершенно ясно произнес:
– Им придется считаться с вами. Вы больше не нуждаетесь в советах, Роден. Прощайте.
Лекок сказал:
– Тициан, которого я особенно любил, до конца жизни говорил – а он дожил до девяноста девяти, – что только начинает постигать свое ремесло.
Огюст перевел разговор на Бальзака, он хотел знать, как ему поступить, сдаться или продолжать борьбу? Лекок пробормотал:
– Да-да, я современник Бальзака, знаете, я старше его на три года. Гюго… Это хорошо, что вы сделали его обнаженным. – Голос Лекока дрогнул, сиделка прервала их, сказав, что Огюсту пора уходить.
Огюст протянул руку, и Лекок крепко сжал ее, как Папа много лет назад. Но ни совета, ни наставления он так и не добился от учителя. За последние годы Лекок совсем сдал. Старик лежал, закрыв глаза, простыня закрывала его до самой бороды, белой-белой, и выглядел живым трупом. Огюст поразился: он никогда не считал Лекока стариком, даже в последние годы. Когда Огюст подошел к двери, Лекок шевельнулся, открыл глаза и совершенно ясно произнес:
– Им придется считаться с вами. Вы больше не нуждаетесь в советах, Роден. Прощайте.
8
Несколько недель прошло в ожидании, что предпримет Общество, а тут дело с «Гражданами» вдруг сдвинулось с места.
Пруст сказал, что Министерство изящных искусств и Министерство внутренних дел вместе с мэром города Кале будут решать вопрос о «Гражданах», но Огюст не ждал от них ничего путного. Однако сообщение о национальной лотерее, по франку за билет, для сбора сорока пяти тысяч франков на отливку скульптурной группы в бронзе и на ее установку в Кале несколько приободрило Огюста; его теперь не так волновали взаимоотношения с Обществом. Но некоторые подробности, сообщенные Прустом, ему не понравились.
«Граждане» были перенесены из подвала в мастерскую, хотя Огюст продолжал трудиться над «Бальзаком», и Пруст, глядя на «Граждан», сказал:
– В лотерее будут разыгрываться ходовые товары: вина, домашние туфли, сумки, мыло, лампы, фаянсовая посуда и другие пустяки.
Огюст промолчал, он стоял неподвижно перед скульптурой задрапированного Бальзака. Руки еще не просохли от глины, глаза прикованы к статуе; мастерская была погружена в темноту, лишь в камине тлел огонь.
– Вся Франция будет участвовать в лотерее. Ваше имя станет известным всем.
– Оно будет на каждом киоске, на каждом писсуаре?
– Почему бы и нет? – вызывающе спросил Пруст. – Если это поможет воздвигнуть памятник!
– Не знаю, – мрачно заметил Огюст. – Я видел некоторые объявления, расклеенные на писсуарах, рекламирующие лотерею в пользу «Граждан». «Граждане» уподобились эстрадному номеру в «Мулен Руж».
– Зато это поможет вам и в отношениях с Обществом.
Огюст заинтересовался и перестал ругать лотерею.
– Если лотерея пройдет успешно – а похоже на то, один франк никого не разорит, – имя Родена будет у всех на устах. Тогда Общество заклеймят за преследование самого известного скульптора Франции. И можно будет сказать, что если на «Граждан» потребовалось около десяти лет, то над «Бальзаком» необходимо поработать еще год или два. Уже сейчас, при том интересе, который вызвали «Граждане», Обществу придется задуматься, прежде чем возбуждать судебное дело.
– Неужели они собирались возбудить дело в суде? – Огюст был потрясен.
– Грозились, я же вас предупреждал, но теперь колеблются. Одна работа помогает другой. Вот как иногда случается.
Но мысль о лотерее вызывала у Огюста отвращение, и, когда Пруст протянул ему сто лотерейных билетов, сказав, что, если ему удастся их продать, это поможет делу, он подумал: «Какому делу?» Как только Пруст отошел к «Гражданам», Огюст швырнул билеты в камин.
При тусклом освещении фигуры шести граждан казались серыми и мрачными. Но в полумраке группа представилась Прусту еще более драматичной, и его охватило волнение. От них так и веет самопожертвованием. Эти люди были олицетворением Франции. Он сказал с не свойственной ему горячностью:
– Огюст, надо, чтобы их видели все!
– Да, – согласился Огюст.
– Значит, вы не против лотереи? Поколебавшись, Огюст кивнул; искусство стоило любых жертв.
Пруст сказал, что Министерство изящных искусств и Министерство внутренних дел вместе с мэром города Кале будут решать вопрос о «Гражданах», но Огюст не ждал от них ничего путного. Однако сообщение о национальной лотерее, по франку за билет, для сбора сорока пяти тысяч франков на отливку скульптурной группы в бронзе и на ее установку в Кале несколько приободрило Огюста; его теперь не так волновали взаимоотношения с Обществом. Но некоторые подробности, сообщенные Прустом, ему не понравились.
«Граждане» были перенесены из подвала в мастерскую, хотя Огюст продолжал трудиться над «Бальзаком», и Пруст, глядя на «Граждан», сказал:
– В лотерее будут разыгрываться ходовые товары: вина, домашние туфли, сумки, мыло, лампы, фаянсовая посуда и другие пустяки.
Огюст промолчал, он стоял неподвижно перед скульптурой задрапированного Бальзака. Руки еще не просохли от глины, глаза прикованы к статуе; мастерская была погружена в темноту, лишь в камине тлел огонь.
– Вся Франция будет участвовать в лотерее. Ваше имя станет известным всем.
– Оно будет на каждом киоске, на каждом писсуаре?
– Почему бы и нет? – вызывающе спросил Пруст. – Если это поможет воздвигнуть памятник!
– Не знаю, – мрачно заметил Огюст. – Я видел некоторые объявления, расклеенные на писсуарах, рекламирующие лотерею в пользу «Граждан». «Граждане» уподобились эстрадному номеру в «Мулен Руж».
– Зато это поможет вам и в отношениях с Обществом.
Огюст заинтересовался и перестал ругать лотерею.
– Если лотерея пройдет успешно – а похоже на то, один франк никого не разорит, – имя Родена будет у всех на устах. Тогда Общество заклеймят за преследование самого известного скульптора Франции. И можно будет сказать, что если на «Граждан» потребовалось около десяти лет, то над «Бальзаком» необходимо поработать еще год или два. Уже сейчас, при том интересе, который вызвали «Граждане», Обществу придется задуматься, прежде чем возбуждать судебное дело.
– Неужели они собирались возбудить дело в суде? – Огюст был потрясен.
– Грозились, я же вас предупреждал, но теперь колеблются. Одна работа помогает другой. Вот как иногда случается.
Но мысль о лотерее вызывала у Огюста отвращение, и, когда Пруст протянул ему сто лотерейных билетов, сказав, что, если ему удастся их продать, это поможет делу, он подумал: «Какому делу?» Как только Пруст отошел к «Гражданам», Огюст швырнул билеты в камин.
При тусклом освещении фигуры шести граждан казались серыми и мрачными. Но в полумраке группа представилась Прусту еще более драматичной, и его охватило волнение. От них так и веет самопожертвованием. Эти люди были олицетворением Франции. Он сказал с не свойственной ему горячностью:
– Огюст, надо, чтобы их видели все!
– Да, – согласился Огюст.
– Значит, вы не против лотереи? Поколебавшись, Огюст кивнул; искусство стоило любых жертв.
9
Лотерея оказалась успешной. 3 июня 1895 года, почти через десять лет после того, как город Кале заказал памятник, состоялась церемония открытия, и это событие праздновалось всем французским народом.
Огюст сидел на трибуне для почетных гостей и досадовал, что она загораживает «Граждан» от все увеличивающейся толпы. Он был недоволен местом, отведенным для «Граждан». Он хотел, чтобы скульптуру установили в самом центре старого города, перед старинным зданием городской ратуши на площади Д'Арм, что соответствовало бы настроению мученичества, которым был проникнут памятник. Но городские власти настояли на установке памятника на площади Ришелье, у нового городского сквера. Не удовлетворяла его и высота пьедестала. Он создавал «Граждан» с расчетом, что они будут стоять почти вровень с землей, на плите в фут высотой, чтобы жители города ощущали свое единство с героическими предками. А муниципалитет вознес их на пьедестал высотой в пять футов под предлогом, что иначе никто не сможет рассмотреть скульптуру. Не нравилась ему и узорчатая решетка вокруг группы [108]. И теперь, когда работа была закончена, он понял: Буше был прав,«Граждане» обошлись ему в значительную сумму денег.
Пруст шепнул, возвращая его к действительности:
– Лотерея прошла с огромным успехом. Кале и министерство добавили всего несколько тысяч. И Общество решило продлить срок завершения «Бальзака», возможно, на год.
Власти города окружили Огюста большим почетом. По прибытии в Кале за день до церемонии Родена сделали почетным гражданином города. К этому событию выпустили «Золотую книгу», посвященную истории шести граждан и скульптуре Огюста Родена. Но Огюст был мрачен. Он не мог понять отношения горожан к памятнику. На торжество пришли целыми семьями, на детей шикали, и они явно скучали, а Огюсту очень хотелось объяснить детям значение подвига «Граждан»; он видел, что представители власти, устроившие торжество, притупили интерес детей к памятнику. По мере того как восторженное славословие пришло к концу, толпа смолкла, словно никто не хотел нарушать покой своих бывших сограждан. Но смешавшись с толпой, Огюст понял, что причина молчания совсем в другом.
Люди смотрели на группу «Граждан», как на самих себя. «Граждане» были простые люди – люди, которых они понимали и знали так же хорошо, как друг друга. И при этом каждый из «Граждан» был своеобразен и неповторим, каждый жил своей особой жизнью и был отличен от других. Зрители все теснее окружали памятник, напряженно всматриваясь в группу, словно «Граждане» стали для них собратьями, покоренными, но не покорившимися, страдающими, но не сломленными; они шли на смерть, но шли по доброй воле.
Какой-то любопытный ребенок протиснулся вперед, чтобы потрогать руками главного героя – Эсташа де Сен-Пьера, не живой ли он, но решетка помешала. Огюсту хотелось обнять ребенка, его злила эта глупая решетка.
Другой мальчик хотел пощупать узловатые мускулы, сжатые кулаки. А когда третий перелез через ограду, вскарабкался на плиту, заглянул в глаза «Гражданам» и заплакал, это совсем растрогало Огюста.
Огюст подошел к памятнику; толпа раздвинулась, уступая ему дорогу. Все молчали. Он стоял, смотрел на простых людей и чувствовал их уважение и любовь. В этот момент все они были французами и гордились этим; они были частью всего человечества.
Мысли Огюста были нарушены пронзительным свистком паровоза. Поезд ждал его, вспомнил он. Они спешили к вокзалу в экипаже мэра, и он был очень тронут, когда Каррьер сказал:
– Нужно было увидеть «Граждан» вот так, на просторе, чтобы понять, чего ты добился. Ты сделал их нашими живыми соотечественниками.
Огюст сидел на трибуне для почетных гостей и досадовал, что она загораживает «Граждан» от все увеличивающейся толпы. Он был недоволен местом, отведенным для «Граждан». Он хотел, чтобы скульптуру установили в самом центре старого города, перед старинным зданием городской ратуши на площади Д'Арм, что соответствовало бы настроению мученичества, которым был проникнут памятник. Но городские власти настояли на установке памятника на площади Ришелье, у нового городского сквера. Не удовлетворяла его и высота пьедестала. Он создавал «Граждан» с расчетом, что они будут стоять почти вровень с землей, на плите в фут высотой, чтобы жители города ощущали свое единство с героическими предками. А муниципалитет вознес их на пьедестал высотой в пять футов под предлогом, что иначе никто не сможет рассмотреть скульптуру. Не нравилась ему и узорчатая решетка вокруг группы [108]. И теперь, когда работа была закончена, он понял: Буше был прав,«Граждане» обошлись ему в значительную сумму денег.
Пруст шепнул, возвращая его к действительности:
– Лотерея прошла с огромным успехом. Кале и министерство добавили всего несколько тысяч. И Общество решило продлить срок завершения «Бальзака», возможно, на год.
Власти города окружили Огюста большим почетом. По прибытии в Кале за день до церемонии Родена сделали почетным гражданином города. К этому событию выпустили «Золотую книгу», посвященную истории шести граждан и скульптуре Огюста Родена. Но Огюст был мрачен. Он не мог понять отношения горожан к памятнику. На торжество пришли целыми семьями, на детей шикали, и они явно скучали, а Огюсту очень хотелось объяснить детям значение подвига «Граждан»; он видел, что представители власти, устроившие торжество, притупили интерес детей к памятнику. По мере того как восторженное славословие пришло к концу, толпа смолкла, словно никто не хотел нарушать покой своих бывших сограждан. Но смешавшись с толпой, Огюст понял, что причина молчания совсем в другом.
Люди смотрели на группу «Граждан», как на самих себя. «Граждане» были простые люди – люди, которых они понимали и знали так же хорошо, как друг друга. И при этом каждый из «Граждан» был своеобразен и неповторим, каждый жил своей особой жизнью и был отличен от других. Зрители все теснее окружали памятник, напряженно всматриваясь в группу, словно «Граждане» стали для них собратьями, покоренными, но не покорившимися, страдающими, но не сломленными; они шли на смерть, но шли по доброй воле.
Какой-то любопытный ребенок протиснулся вперед, чтобы потрогать руками главного героя – Эсташа де Сен-Пьера, не живой ли он, но решетка помешала. Огюсту хотелось обнять ребенка, его злила эта глупая решетка.
Другой мальчик хотел пощупать узловатые мускулы, сжатые кулаки. А когда третий перелез через ограду, вскарабкался на плиту, заглянул в глаза «Гражданам» и заплакал, это совсем растрогало Огюста.
Огюст подошел к памятнику; толпа раздвинулась, уступая ему дорогу. Все молчали. Он стоял, смотрел на простых людей и чувствовал их уважение и любовь. В этот момент все они были французами и гордились этим; они были частью всего человечества.
Мысли Огюста были нарушены пронзительным свистком паровоза. Поезд ждал его, вспомнил он. Они спешили к вокзалу в экипаже мэра, и он был очень тронут, когда Каррьер сказал:
– Нужно было увидеть «Граждан» вот так, на просторе, чтобы понять, чего ты добился. Ты сделал их нашими живыми соотечественниками.
Глава XXXVII
1
В июньский воскресный день Огюст в счастливом настроении после торжественного открытия памятника вернулся к работе над глиняным этюдом головы Бальзака; он работал один в мастерской на Университетской, когда в дверях появилась его сводная сестра Клотильда. Он еле узнал ее – она страшно постарела; от той хорошенькой девушки, которой она была когда-то, не осталось и следа – жалкое, измученное существо. Она держалась развязно, но Огюст почувствовал, что это только маска, скрывающая отчаяние. Толстый слой румян покрывал ее лицо, брови были сильно подведены, прическу украшала накладка из чужих волос; уродливая, узкая, полосатая, как зебра, юбка обтягивала ноги. Огюст вспомнил прежний красивый смуглый цвет лица Клотильды, прекрасные черные волосы, и ему стало грустно.
Он никак не мог прийти в себя от удивления, тщетно пытаясь скрыть, как сильно потрясен. Она сказала:
– Я увидела твое имя на киоске у площади Карусели. Напечатанное вот такими буквами. Вначале не могла поверить, что это ты, на объявлении о лотерее. Но вспомнила, как ты еще мальчиком любил рисовать, и купила пару билетов. Они ведь стоят всего франк. Но мне не понравилось вино, которое я выиграла. Дрянное, одна вода.
Огюст не спросил ее, чем она занималась эти годы. Что бы она ни делала, это не пошло ей на пользу.
И тут Клотильда сказала: – Ты выглядишь куда старше, чем я ожидала.
Огюст никогда не говорил людям, что они стареют. Он молчал, но его лицо по-прежнему выражало удивление.
– О, я понимаю, мой приход для тебя неожиданность. Мне пришлось нелегко. Я побывала в Сен-Лазаре. И не раз. И еще в других местах. У меня отобрали билет.
Итак, Папа оказался прав, печально подумал Огюст.
– Мне очень жаль, – сказал он.
– Не стоит меня жалеть. Папа ведь это предсказывал.
Огюст промолчал.
– Но если бы Гастон не бросил меня, когда я ушла из дому… – Она передернула плечами. – Поздно теперь. Ну а как Мари?
– Она умерла. Много лет назад. Вскоре после твоего ухода. – И хотя это было в далеком прошлом, на глаза его навернулись слезы.
– Она не хотела терять со мной связь, но из этого ничего не вышло.
– Да. – Перед ним снова предстало овальное, с мелкими чертами лицо Мари, он вспомнил ее рыжеватые волосы, темные, простого фасона платья, – она любила белые воротнички и кружева, но в те времена кружева для них были роскошью. К горлу подкатил комок.
– А как Мама? – Мама была ее мачехой.
– Она умерла, когда я был в Бельгии, двадцать четыре года назад.
– Ты не против, если я навещу ее могилу?
– Могилы нет. У них не было денег на отдельную могилу, а в те дни было столько покойников-это произошло вскоре после Коммуны. Может, хочешь побывать на могиле Папы?
– Нет.
– Ведь он твой отец.
– Какой он мне отец. – Она впервые внимательно оглядела мастерскую и увидела, как много в ней скульптур. – Ты действительно теперь такой знаменитый, Огюст? Мой маленький братец Огюст.
– Да как сказать… Обо мне говорят, я получаю заказы, а вот до сих пор в долгах. Она помолчала, потом спросила:
– У тебя есть семья?
– У меня есть обязанности.
– А дети?
– Не стоит об этом…
– Неужели ты все еще бедный? Ведь лотерея собрала столько денег!
– Я из них ничего не получил. Все ушло на установку и отливку памятника.
– А сколько же у тебя денег? Он спросил в ответ:
– А у тебя?
– Десять сантимов. – Она вдруг сказала: – Ты осуждаешь меня.
– Да нет. – Он протянул ей двадцать франков.
– Мама гордилась бы тобой.
– Не думаю. Она ничего не понимала в скульптуре.
– У тебя много знаменитых друзей?
Он протянул ей еще двадцать франков, все, что оставалось в карманах, и сказал:
– Приходи, если понадобится помощь, – хотя чувствовал, что больше она не придет.
Клотильда с минуту колебалась, потом спросила:– Тетя Тереза жива? Я любила тетю Терезу.
Он вдруг почувствовал себя виноватым, что давно не навещал тетю Терезу.
– Она жива, но болеет.
Клотильду удивило, с какой любовью Огюст смотрел на свои статуи, словно в церкви созерцает богоматерь, и она спросила:
– Это ты все сам?
– Да. – Они окружали его, словно толпа.
– Неужели? – Теперь, получив то, за чем пришла, Клотильда чувствовала себя свободней. Ее потрясло количество фигур и их разнообразие. Их здесь, должно быть, несколько сотен, думала она, головы, торсы, ноги, руки и обнаженные фигуры. Сколько обнаженных фигур! Никогда еще ей не приходилось видеть столько человеческих тел, мужских и женских, несмотря на свое ремесло. Вот до чего дошел ее маленький братец!
– Это ты сделал всех этих голых людей?
Он небрежно кивнул, взял огромную сжатую в кулак гипсовую руку и сказал:
– Хочешь, подарю?
– Но она так уродлива, – вырвалось у нее. – Извини, я не хотела тебя обидеть, но это не в моем вкусе. Хотя, наверное, вещь ценная.
Он вспыхнул, но спокойно ответил: – В скульптуре нет ничего уродливого, все дело в том, как смотреть. Клотильда, что сказать тете Терезе?
– Не говори ей, что ты меня видел. – Увидев его осуждающий взгляд, она поспешила прибавить: – Она захочет помочь мне, а мне не нужно ни су. Я верну тебе долг. Скоро. Вот увидишь. – Она была благодарна, что он не стал отказываться.
Они попрощались. Он смотрел ей вслед, хотя возраст и невзгоды наложили на нее свою тяжелую печать, сестра шла с гордо поднятой головой. Годы разлуки создали между ними слишком глубокую пропасть, подумал он.
Она бросила на него последний взгляд: коренастый, широкоплечий, с густой рыжей бородой и большой шапкой волос, уже подернутой сединой, но руками удивительно живыми, он лепил огромную глиняную голову такими верными и точными движениями, что она была поражена.
Он никак не мог прийти в себя от удивления, тщетно пытаясь скрыть, как сильно потрясен. Она сказала:
– Я увидела твое имя на киоске у площади Карусели. Напечатанное вот такими буквами. Вначале не могла поверить, что это ты, на объявлении о лотерее. Но вспомнила, как ты еще мальчиком любил рисовать, и купила пару билетов. Они ведь стоят всего франк. Но мне не понравилось вино, которое я выиграла. Дрянное, одна вода.
Огюст не спросил ее, чем она занималась эти годы. Что бы она ни делала, это не пошло ей на пользу.
И тут Клотильда сказала: – Ты выглядишь куда старше, чем я ожидала.
Огюст никогда не говорил людям, что они стареют. Он молчал, но его лицо по-прежнему выражало удивление.
– О, я понимаю, мой приход для тебя неожиданность. Мне пришлось нелегко. Я побывала в Сен-Лазаре. И не раз. И еще в других местах. У меня отобрали билет.
Итак, Папа оказался прав, печально подумал Огюст.
– Мне очень жаль, – сказал он.
– Не стоит меня жалеть. Папа ведь это предсказывал.
Огюст промолчал.
– Но если бы Гастон не бросил меня, когда я ушла из дому… – Она передернула плечами. – Поздно теперь. Ну а как Мари?
– Она умерла. Много лет назад. Вскоре после твоего ухода. – И хотя это было в далеком прошлом, на глаза его навернулись слезы.
– Она не хотела терять со мной связь, но из этого ничего не вышло.
– Да. – Перед ним снова предстало овальное, с мелкими чертами лицо Мари, он вспомнил ее рыжеватые волосы, темные, простого фасона платья, – она любила белые воротнички и кружева, но в те времена кружева для них были роскошью. К горлу подкатил комок.
– А как Мама? – Мама была ее мачехой.
– Она умерла, когда я был в Бельгии, двадцать четыре года назад.
– Ты не против, если я навещу ее могилу?
– Могилы нет. У них не было денег на отдельную могилу, а в те дни было столько покойников-это произошло вскоре после Коммуны. Может, хочешь побывать на могиле Папы?
– Нет.
– Ведь он твой отец.
– Какой он мне отец. – Она впервые внимательно оглядела мастерскую и увидела, как много в ней скульптур. – Ты действительно теперь такой знаменитый, Огюст? Мой маленький братец Огюст.
– Да как сказать… Обо мне говорят, я получаю заказы, а вот до сих пор в долгах. Она помолчала, потом спросила:
– У тебя есть семья?
– У меня есть обязанности.
– А дети?
– Не стоит об этом…
– Неужели ты все еще бедный? Ведь лотерея собрала столько денег!
– Я из них ничего не получил. Все ушло на установку и отливку памятника.
– А сколько же у тебя денег? Он спросил в ответ:
– А у тебя?
– Десять сантимов. – Она вдруг сказала: – Ты осуждаешь меня.
– Да нет. – Он протянул ей двадцать франков.
– Мама гордилась бы тобой.
– Не думаю. Она ничего не понимала в скульптуре.
– У тебя много знаменитых друзей?
Он протянул ей еще двадцать франков, все, что оставалось в карманах, и сказал:
– Приходи, если понадобится помощь, – хотя чувствовал, что больше она не придет.
Клотильда с минуту колебалась, потом спросила:– Тетя Тереза жива? Я любила тетю Терезу.
Он вдруг почувствовал себя виноватым, что давно не навещал тетю Терезу.
– Она жива, но болеет.
Клотильду удивило, с какой любовью Огюст смотрел на свои статуи, словно в церкви созерцает богоматерь, и она спросила:
– Это ты все сам?
– Да. – Они окружали его, словно толпа.
– Неужели? – Теперь, получив то, за чем пришла, Клотильда чувствовала себя свободней. Ее потрясло количество фигур и их разнообразие. Их здесь, должно быть, несколько сотен, думала она, головы, торсы, ноги, руки и обнаженные фигуры. Сколько обнаженных фигур! Никогда еще ей не приходилось видеть столько человеческих тел, мужских и женских, несмотря на свое ремесло. Вот до чего дошел ее маленький братец!
– Это ты сделал всех этих голых людей?
Он небрежно кивнул, взял огромную сжатую в кулак гипсовую руку и сказал:
– Хочешь, подарю?
– Но она так уродлива, – вырвалось у нее. – Извини, я не хотела тебя обидеть, но это не в моем вкусе. Хотя, наверное, вещь ценная.
Он вспыхнул, но спокойно ответил: – В скульптуре нет ничего уродливого, все дело в том, как смотреть. Клотильда, что сказать тете Терезе?
– Не говори ей, что ты меня видел. – Увидев его осуждающий взгляд, она поспешила прибавить: – Она захочет помочь мне, а мне не нужно ни су. Я верну тебе долг. Скоро. Вот увидишь. – Она была благодарна, что он не стал отказываться.
Они попрощались. Он смотрел ей вслед, хотя возраст и невзгоды наложили на нее свою тяжелую печать, сестра шла с гордо поднятой головой. Годы разлуки создали между ними слишком глубокую пропасть, подумал он.
Она бросила на него последний взгляд: коренастый, широкоплечий, с густой рыжей бородой и большой шапкой волос, уже подернутой сединой, но руками удивительно живыми, он лепил огромную глиняную голову такими верными и точными движениями, что она была поражена.
2
В следующее воскресенье Огюст отправился к тете Терезе. Он не был у нее много лет, с тех пор как Камилла вошла в его жизнь. Но знал о ней от ее сына, своего двоюродного брата, с которым дружил; тетя Тереза жила с ним в рабочем районе Парижа.
С опаской переступил он порог небольшого каменного дома, не зная, что там найдет. Тете Терезе должно быть около восьмидесяти, последние годы она часто хворала, и Огюст ожидал увидеть прикованного к постели инвалида. Она словно усохла и стала вдвое меньше. Лицо в глубоких морщинах, волосы белые как лунь, совсем древняя старушка. Едва увидев его, тетя Тереза поднялась навстречу со своей качалки. Она захотела сама подать ему вино, кофе и булочки, гордясь тем, что еще может кое-что делать. Тетя Тереза знала о его работе, на стенах гостиной она наклеила вырезки из газет со статьями, в которых писалось об успехах Огюста, – на самом видном месте красовались статьи о «Гражданах Кале», «Бальзаке» и «Викторе Гюго», – но к чему заводить об этом разговор, ведь это уже дело сделанное.
Ее заботила семья. Она боялась, что столь неожиданный визит связан с появлением в его жизни новой женщины, еще одного ребенка. И когда Огюст уверил, что по-прежнему живет с Розой, тетя Тереза облегченно вздохнула, хотя огорчилась, что Роза ее больше не навещает. Огюст не сказал, что Роза хотела это сделать, да он запретил, боясь разговоров о Камилле.
Тетя Тереза спросила с внезапной нежностью:
– Как поживает Роза? А мальчик? Мне так не хватает Жана! Упрямый был старик! Был бы жив, уж он бы меня навестил.
– С Розой и мальчиком все в порядке, – уверил ее Огюст. – А за могилой отца я присматриваю сам – посадил там цветы. Тетя Тереза, вам не нужна помощь?
Ее это оскорбило, и она строго сказала:
– Мне уже ничего не нужно. – Тут тон ее смягчился. – Надо усыновить мальчика.
Огюст покраснел, но сдержался и не стал возражать, потому что видел, с какой гордостью она носит свое обручальное кольцо, которое надела в старости, когда сыновья уже выросли.
– Ты не покинешь их? Наверное, теперь ты пользуешься успехом у женщин?
– Нет.
– Роза хорошая женщина. Она тебе очень преданна.
– Ей нечего беспокоиться. Я же сказал, что буду о ней заботиться.
– И это все?
Он прикоснулся к ленточке ордена Почетного легиона, которую надел, чтобы порадовать тетю Терезу. Но она ее даже не заметила. Наступила минута молчания, а потом тетя Тереза подошла к Огюсту, как делала, когда он был ребенком, взяла его руки в свои и поднесла к губам.
Рядом с ним тетя Тереза казалась совсем маленькой; она подняла голову, заглянула в его сине-серые глаза и мягко сказала:
– Я знаю, ты думаешь, что я просто старуха и лезу не в свое дело, но у тебя такие сильные, прекрасные руки, дорогой, они так много работают, иногда мне кажется, что тебе даровал их господь бог. Неужели ты откажешь в моей просьбе?
Она взволнованно обняла его, и он вспомнил, что в их семье тетя Тереза всегда понимала его лучше всех. Он высвободил руки, но не отстранил старушку, а обнял в порыве чувств и сказал:
– Я сделаю все, что смогу, тетя Тереза, как обещал Папе.
В этот вечер он сразу поехал в Белльвю, рассказал Розе, что навестил тетю Терезу, и посоветовал тоже навестить старушку. Роза очень обрадовалась. А когда он попросил у нее адрес маленького Огюста, сказав, что хочет взять сына в мастерскую, ее радости не было предела.
Доброе предзнаменование, думала Роза, хотя знала, что все не обойдется гладко, как хотелось бы, слишком они разные – отец и сын.
– Не будь с ним слишком суров, Огюст, – сказала она, – ему и так пришлось нелегко. – И удивилась, что он не оборвал ее, а только сказал:
– Всем нам пришлось нелегко, дорогая, в особенности тете Терезе. Я бы не говорил ей ничего такого, что может ее расстроить. – И Роза пообещала не грустить у тети Терезы и не жаловаться.
Лишь через неделю он смог наконец навестить сына. «Какой жалкий у него вид, – подумал Огюст, – небрит, одет чуть ли не в лохмотья». Маленький Огюст снимал нищенскую комнату на Монмартре, рядом с недавно построенной церковью святого Сердца.
С опаской переступил он порог небольшого каменного дома, не зная, что там найдет. Тете Терезе должно быть около восьмидесяти, последние годы она часто хворала, и Огюст ожидал увидеть прикованного к постели инвалида. Она словно усохла и стала вдвое меньше. Лицо в глубоких морщинах, волосы белые как лунь, совсем древняя старушка. Едва увидев его, тетя Тереза поднялась навстречу со своей качалки. Она захотела сама подать ему вино, кофе и булочки, гордясь тем, что еще может кое-что делать. Тетя Тереза знала о его работе, на стенах гостиной она наклеила вырезки из газет со статьями, в которых писалось об успехах Огюста, – на самом видном месте красовались статьи о «Гражданах Кале», «Бальзаке» и «Викторе Гюго», – но к чему заводить об этом разговор, ведь это уже дело сделанное.
Ее заботила семья. Она боялась, что столь неожиданный визит связан с появлением в его жизни новой женщины, еще одного ребенка. И когда Огюст уверил, что по-прежнему живет с Розой, тетя Тереза облегченно вздохнула, хотя огорчилась, что Роза ее больше не навещает. Огюст не сказал, что Роза хотела это сделать, да он запретил, боясь разговоров о Камилле.
Тетя Тереза спросила с внезапной нежностью:
– Как поживает Роза? А мальчик? Мне так не хватает Жана! Упрямый был старик! Был бы жив, уж он бы меня навестил.
– С Розой и мальчиком все в порядке, – уверил ее Огюст. – А за могилой отца я присматриваю сам – посадил там цветы. Тетя Тереза, вам не нужна помощь?
Ее это оскорбило, и она строго сказала:
– Мне уже ничего не нужно. – Тут тон ее смягчился. – Надо усыновить мальчика.
Огюст покраснел, но сдержался и не стал возражать, потому что видел, с какой гордостью она носит свое обручальное кольцо, которое надела в старости, когда сыновья уже выросли.
– Ты не покинешь их? Наверное, теперь ты пользуешься успехом у женщин?
– Нет.
– Роза хорошая женщина. Она тебе очень преданна.
– Ей нечего беспокоиться. Я же сказал, что буду о ней заботиться.
– И это все?
Он прикоснулся к ленточке ордена Почетного легиона, которую надел, чтобы порадовать тетю Терезу. Но она ее даже не заметила. Наступила минута молчания, а потом тетя Тереза подошла к Огюсту, как делала, когда он был ребенком, взяла его руки в свои и поднесла к губам.
Рядом с ним тетя Тереза казалась совсем маленькой; она подняла голову, заглянула в его сине-серые глаза и мягко сказала:
– Я знаю, ты думаешь, что я просто старуха и лезу не в свое дело, но у тебя такие сильные, прекрасные руки, дорогой, они так много работают, иногда мне кажется, что тебе даровал их господь бог. Неужели ты откажешь в моей просьбе?
Она взволнованно обняла его, и он вспомнил, что в их семье тетя Тереза всегда понимала его лучше всех. Он высвободил руки, но не отстранил старушку, а обнял в порыве чувств и сказал:
– Я сделаю все, что смогу, тетя Тереза, как обещал Папе.
В этот вечер он сразу поехал в Белльвю, рассказал Розе, что навестил тетю Терезу, и посоветовал тоже навестить старушку. Роза очень обрадовалась. А когда он попросил у нее адрес маленького Огюста, сказав, что хочет взять сына в мастерскую, ее радости не было предела.
Доброе предзнаменование, думала Роза, хотя знала, что все не обойдется гладко, как хотелось бы, слишком они разные – отец и сын.
– Не будь с ним слишком суров, Огюст, – сказала она, – ему и так пришлось нелегко. – И удивилась, что он не оборвал ее, а только сказал:
– Всем нам пришлось нелегко, дорогая, в особенности тете Терезе. Я бы не говорил ей ничего такого, что может ее расстроить. – И Роза пообещала не грустить у тети Терезы и не жаловаться.
Лишь через неделю он смог наконец навестить сына. «Какой жалкий у него вид, – подумал Огюст, – небрит, одет чуть ли не в лохмотья». Маленький Огюст снимал нищенскую комнату на Монмартре, рядом с недавно построенной церковью святого Сердца.