Страница:
Недопустимость и аморальность Сталинградского «смертного приговора»
В те страшные январские дни 1943 года, когда обессиленная армия, давно уже испытывавшая острый недостаток во всем необходимом, шла на кровавую Голгофу и, подчиняясь приказу свыше, даже не попыталась сократить этот смертный путь, многие из немцев, сражавшихся под Сталинградом, тщетно пытались решить хотя бы для себя глубокие чисто человеческие и моральные проблемы, приводившие нас в отчаяние. Мемуары Манштейна с мучительной ясностью воскресили в моей памяти вопросы, которые я и попытаюсь здесь вновь сформулировать: имеет ли кто бы то ни было моральное право возложить на плечи ближнего своего столь тяжкое бремя невыносимых страданий и смертных мук? Позволено ли кому бы то ни было так пожирать человеческое достоинство? Почему ответственные руководители, обрекая на смерть 200 тысяч людей, не подумали предварительно о том, совместим ли такой приказ с требованиями человеческой морали? Неужели решающие стратегические соображения, от которых зависела якобы судьба войны, действительно требовали подобного неслыханного жертвоприношения? Быть может, подлинное глубокое чувство ответственности не позволило бы вынести смертный приговор целой армии? Можно ли и допустимо ли оправдывать такие гигантские жертвы только лишь восстановлением стратегического равновесия, к тому же временного и непрочного? Разве нельзя быть солдатом, оставаясь человеком? Быть может, военная этика и солдатская честь и впрямь несовместимы со стратегическим мышлением? Или среди ответственных за наши судьбы не нашлось ни одного, кто взял бы на себя смелость своевременными и решительными действиями предотвратить грозящую катастрофу, а после того, как она стала неизбежной, хотя бы сократить затянувшуюся агонию?
То, что произошло под Сталинградом, по моему глубокому убеждению, нельзя сравнивать ни с какими жертвами и поражениями, без которых, конечно, не обходится ни одна война. Голгофа германской армии на берегах Волги затмила все военные трагедии прошлого. И прежде всего потому, что в Сталинградском «котле» были обречены на медленную и мучительную смерть десятки тысяч людей, лишенных всего элементарно необходимого и сражавшихся в невыносимых условиях. Сталинградское побоище нанесло удар в самое сердце немецкого народа, плоть от плоти которого была уничтоженная 6-я армия.
Сознательно доведя дело до катастрофы, наши руководители не только потерпели военное поражение, но и гнусно надругались над всем, что свято для человека, – над его жизнью, честью и достоинством. В последние дни битвы я не мог избавиться от впечатления, что вместе с тысячами трупов в немецких могилах под Сталинградом погребена человечность.
На исходе второй недели января 1943 года, когда было отвергнуто первое русское предложение капитуляции, боеспособность 6-й армии была уже предельно ограниченна. Долгие недели непрерывных лишений вконец измотали солдат. Голод терзал людей, не хватало боеприпасов, уцелевшая тяжелая техника была почти бесполезна из-за недостатка горючего. В лютые морозы армия сражалась без зимнего обмундирования в открытой степи. Число больных и раненых росло не по дням, а по часам, нехватка необходимых медикаментов и отсутствие самых элементарных условий для оказания медицинской помощи ощущались все более остро. И по сей день я с содроганием вспоминаю о сводках потерь, ежедневно поступавших в штаб нашего VIII корпуса из штабов дивизий, входивших в его состав: это была леденящая душу бухгалтерия смерти; люди гибли не только в боях – вскоре после рождества резко возросло количество людей, умерших от холода и истощения.
В последних числах декабря главное командование сухопутных сил направило в Сталинградский «котел» одного из видных берлинских патологоанатомов с секретным поручением установить на основании медицинских вскрытий истинную причину скоропостижной смерти столь большого количества солдат. Вот как выглядели результаты вскрытия многочисленных трупов, которые приходилось вначале оттаивать: «Почти полное отсутствие жировой ткани; в кишечнике – студенистая жидкость; внутренние органы бледные, обескровленные; вместо костного мозга – стекловидная желеобразная масса, начисто утратившая нормальную – красную и желтую– окраску; печень – застойная, сердце– сморщенное, потемневшее, правое предсердие и правый желудочек значительно расширены». Протоколы этих вскрытий приводит Ганс Дибольд в своих записках, которые нельзя читать без волнения. О ненормальном расширении правого желудочка сердца как о причине внезапной смерти говорил и один из военных врачей 6-й армии (по происхождению австриец), выступивший в те дни перед своими коллегами и товарищами по несчастью со специальным сообщением на эту тему. Это патологическое перерождение сердца, характерное для людей преклонного возраста, по его словам, было следствием голода и переохлаждения организма. «Немецкие солдаты, молодые люди, еще недавно полные сил, умирают теперь от полного истощения сил смертью дряхлых стариков»{94}, – сказал он в заключение.
Это истощенное войско в течение определенного времени сдерживало силы противника. И даже после того, как 10 января русские начали последнее всесокрушающее наступление на позиции окруженной армии, наши солдаты еще в течение нескольких дней оказывали отчаянное сопротивление. Но когда под ударами противника вдребезги разлетелись западная и северная стенки «котла», когда 16 января противник занял аэродром Питомник – сердце окруженной армии, – наши беспорядочно и неудержимо откатывавшиеся соединения по существу уже утратили боеспособность. Небольшие вспомогательные аэродромы, еще находившиеся в наших руках, пустовали, снабжение по воздуху, и до тех пор недостаточное, почти полностью прекратилось. Командующему армией следовало в этот момент вопреки полученным приказам прекратить сопротивление, которое изо дня в день становилось все более бессмысленным, и вступить с Советским командованием в переговоры о капитуляции. Солдаты, лишенные всего необходимого и брошенные на произвол судьбы, не могли и не должны были больше сражаться.
Вот почему весьма сомнительно выглядят аргументы Манштейна, утверждающего, что 6-ю армию пришлось, в конце концов, принести в жертву высшим стратегическим соображениям. Выспренние рассуждения фельдмаршала, доказывающего на нескольких страницах, что лишь такой ценой ему удалось обеспечить планомерный отход немецких соединений с Кавказа и создать новую стабильную линию фронта, подозрительно смахивают на официальную пропаганду того времени, извращавшую подлинное положение дел. Солдаты и офицеры в Сталинградском «котле» понятия не имели о том, какого высокого смысла была, оказывается, исполнена их «славная гибель». Им было лишь приказано «держаться до последнего патрона и последнего человека». Они так ничего и не узнали о полученных штабом армии радиограммах, в которых говорилось, что их «героическое сопротивление помогло отвратить смертельную угрозу, нависшую над группой армий „Дон“, и шла речь о „судьбе всего Восточного фронта“ и даже „всей западной цивилизации“.
Оправдываясь перед потомством и историей, отставные генералы ныне ведут в своих мемуарах бесконечные споры друг с другом о том, когда же 6-я армия могла бы без ущерба для других участков фронта, так сказать, со спокойной совестью сложить оружие-16, 20 или на худой конец 24 января 1943 года. Ограничимся здесь лишь констатацией того простого и бесспорного факта, что, начиная с середины января, приказ продолжать сопротивление лишь затягивал агонию злополучной 6-й армии и был, поэтому, не только безответственным, но и аморальным в самом прямом смысле этого слова.
Генерал Цейцлер, начальник генерального штаба сухопутных сил, благодаря своему положению лучше других понимавший, какие меры диктует общая обстановка на фронтах, ни слова не говорит в своих воспоминаниях о стратегических соображениях, требовавших якобы пожертвовать 6-й армией. Напротив, еще 8 января, сразу же после первого русского предложения о капитуляции, он ходатайствовал перед Гитлером «о предоставлении генерал-полковнику Паулюсу испрошенной им свободы действий» и настаивал на немедленной капитуляции окруженной армии, явно не придавая значения тому, что в своей агонии она все еще приковывала к себе значительные силы, которые противник мог бы использовать на других участках фронта{95}.
По данным обер-квартирмейстера 6-й армии, число больных и раненых, находившихся в «котле» в нечеловеческих условиях, к началу последней недели января 1943 года превышало 50 тысяч{96}. В частях множились признаки разложения. 364 смертных приговора, вынесенных и приведенных в исполнение в окружении, тоже вписаны кровью на страницы сталинградской трагедии, которая по приказу свыше была неумолимо доведена до финала. Можно ли в таких условиях взывать к солдатской доблести и верности долгу? Принципы воинской этики были растоптаны под Сталинградом! На заключительном этапе сражения от нас требовали уже не осознанного выполнения долга, а слепого повиновения бессмысленным приказам. Мы были лишь винтиками в бездушной человеческой машине милитаризма, извратившего и выхолостившего само понятие чести.
Генерал Дерр, говоря о Сталинградском побоище и о гибели 6-й армии, сознательно принесенной в жертву на берегах Волги, обнаружил куда более глубокое чувство ответственности, чем фельдмаршал Манштейн. В своей работе, посвященной Сталинграду, он писал – «Уцелевшим участникам Сталинградской битвы, родным и близким погибших на берегах Волги, семьям многих пропавших без вести в „котле“, о чьей судьбе до сих пор ничего не известно, говорят теперь, что 6-я армия была принесена в жертву по стратегическим соображениям. Утешит ли это их или хотя бы принесет запоздалое чувство удовлетворения? Едва ли! По всем понятиям, божеским и человеческим, жертва оправдана, если ее приносят во имя какого-то доброго дела. Спаситель принял смерть на кресте, а древние народы на заре цивилизации жертвами надеялись купить милость богов. Бессчетны случаи, когда человек жертвовал своей жизнью во имя спасения других людей. Но о судьбе 6-й армии этого не скажешь. Весь дальнейший ход войны и завершившая ее катастрофа доказали, что 6-я армия погибла напрасно; и чем очевидней это было, тем ясней становилось всем и каждому, что ни о какой оправданной жертве не может быть и речи. Вот почему мы обязаны осознать свою ответственность перед историей и стремиться к тому, чтобы грядущие поколения извлекли из нашего опыта урок, мы должны со всей решительностью отвергнуть точку зрения тех, кто считает, что жертва эта была оправдана военной необходимостью. Подобная точка зрения противоречит не только фактам, но и человеческой морали»{97}.
Манштейн не приказал 6-й армии капитулировать, хотя и считал ее капитуляцию «желательной»
Лишь 22 января фельдмаршал Манштейн вслед за Паулюсом счел возможным просить Гитлера, чтобы тот без промедления разрешил командованию 6-й армии срочно вступить с противником в переговоры о капитуляции. Не подлежит сомнению, что к этому времени дальнейшее сопротивление в «котле» уже противоречило самым элементарным требованиям гуманности и морали. Теперь уже и Манштейн не считал для себя возможным нести ответственность за продолжение бессмысленной борьбы гибнущей армии, хотя последняя в своей агонии все еще приковывала к себе силы, которые Советское командование могло бы в случае капитуляции окруженной группировки использовать на других участках фронта против соединений группы армий «Дон». Впрочем, надо оговориться, что фельдмаршал в своей, пожалуй, слишком схематичной характеристике обстановки у противника явно преувеличивает, говоря о 90 русских соединениях, составляющих якобы еще во второй половине января внешний обвод кольца. Русские в тот момент уже имели возможность постепенно высвобождать свои силы и реорганизовывать коммуникации, что они, несомненно, и начали делать примерно с середины января. Попав в плен и следуя по этапу в тыл, мы сами смогли впоследствии убедиться в том, что основная масса частей противника давно уже покинула недавнее поле битвы – в этом районе оставались лишь его высшие штабы и тыловые службы.
Спору нет, русские не больно торопились с ликвидацией остатков «котла», захватив аэродром Питомник, они еще целых две недели вели бои по окончательному уничтожению окруженных соединений, продвигаясь, таким образом, не более чем на 1-2 километра в день. Некоторые немецкие исследователи, например Тепке, который, впрочем, судит о Сталинградской битве лишь понаслышке, объясняли это исключительно «героизмом и отчаянным сопротивлением остатков окруженной армии». Это одностороннее освещение, разумеется, не выдерживает критики. Без сомнения, немецкие солдаты даже в те страшные дни в отдельных случаях еще показали высокие образцы воинской доблести, но армия, как таковая, была уже разгромлена и небоеспособна. Русские, отлично знавшие о том, что Гитлер категорически запретил любую попытку прорыва, были полными господами положения. Зная, что 6-я армия никуда от них не уйдет, они не желали под конец рисковать чем бы то ни было, не торопились и явно щадили свои силы{98}.
Манштейн сурово осуждает фанатизм Гитлера, который по соображениям личного престижа не желал и слышать о капитуляции, не говоря уже о том, что человечность вообще была ему неведома; но наряду с этим фельдмаршал в своих мемуарах не отвергает некоторые из тех аргументов, которыми Гитлер в те дни пытался обосновать свою непреклонность. Так, приводя его слова о том, что капитуляция лишена-де всякого смысла, поскольку русские не сдержат своих обещаний, Манштейн замечает, что Гитлер здесь оказался «в общем и целом» прав, ибо из 90 тысяч пленных в конце концов уцелело лишь несколько тысяч, а гибель остальных «остается на совести русских, не оказавших им необходимой помощи»{99}. В общем контексте «Потерянных побед» подобное заявление производит весьма тягостное впечатление. При решении вопроса о капитуляции 6-й армии, хотя бы по чисто этическим соображениям, не следовало придавать никакого значения разного рода гипотезам об участи, которая ждет основную массу капитулирующих во вражеском плену. Ведь никто не мог с уверенностью сказать, что произойдет с уцелевшими участниками сражения, которые, капитулируя, во всяком случае, получали шанс остаться в живых! Манштейн пишет, что смертность среди немцев, взятых в плен в Сталинградском «котле», была необычно велика, и объясняет это главным образом недостатком доброй воли у победителей. Но мы должны, справедливости ради, указать в этой связи на следующий бесспорный факт: уцелевшие солдаты 6-й армии, сдавшиеся в плен в конце января и начале февраля 1943 года, были в большинстве своем уже отмечены печатью смерти; измотанные, предельно истощенные люди были усыпаны тифозными вшами – вскоре в пересылочных лагерях в Бекетовке, Красноармейске и Фролове вспыхнули жестокие эпидемии сыпняка. Так, для большинства уцелевших в Сталинградском «котле» русский плен был лишь коротким эпилогом трагедии – они не ушли от злой судьбы. В одном лишь Бекетовском лагере весной 1943 года от тифа умерло около 40 тысяч человек.
Русское командование, по-видимому, не считало нужным заранее принимать меры по снабжению и медицинскому обслуживанию большого количества пленных именно в силу того, что его предложения о капитуляции отклонялись неоднократно и самым решительным образом и что 6-я армия, судя по всему, и впрямь намеревалась сопротивляться «до последнего солдата и последнего патрона». И все же впоследствии, несмотря на трудности с транспортом (которые Манштейн недооценивает), несмотря на бедственное положение своего гражданского населения, одним словом, несмотря на многочисленные объективные причины, русское командование старалось по мере сил оказать помощь пленным и улучшить их положение. И в этой связи хотелось бы особо подчеркнуть, что многие советские медсестры и женщины-врачи (в том числе и еврейки), движимые чувством истинного милосердия и принципами гуманизма, пожертвовали собой во имя спасения немцев, взятых в плен под Сталинградом: работая в лагерных госпиталях, они заражались сыпняком и умирали{100}.
Не вступив своевременно в переговоры с русскими о капитуляции, командование 6-й армии поступило безответственно, усугубив последствия катастрофы. Оно обрекло тем самым на новые муки своих уцелевших солдат и по существу заранее лишило многих из них каких-либо шансов пережить первые – самые тяжелые месяцы плена. Особенно тяжело пришлось нашим солдатам, взятым в плен в северной части «котла»: в течение двух дней после капитуляции Паулюса они еще продолжали сопротивление, естественно ожесточившее победителей.
Манштейн не счел нужным осудить это роковое упущение командующего 6-й армией, не попытавшегося хоть как-то повлиять на ход событий и предотвратить самое страшное. Это и понятно, ибо фельдмаршал в тот момент сам находился в том же порочном кругу. Ясно сознавая, что капитуляция 6-й армии необходима, но, так и не добившись от Гитлера соответствующих санкций, Манштейн вступил в сделку с собственной совестью и предоставил окруженных своей участи. Он говорит, что лишь чувство ответственности за судьбу всей группы армий, за своих солдат, над которыми и за пределами Сталинградского «котла» нависла смертельная угроза, помешало ему тогда «бросить в лицо Гитлеру свою отставку». В этом фельдмаршалу можно поверить. Но весь трагизм положения, в которое он поставил себя, в том и заключался, что ему не оставалось ничего другого, как пожертвовать сотнями тысяч своих людей, в полном смысле слова бросить их на произвол судьбы во имя «высших стратегических соображений». Произошло же это потому, что Манштейн, хотя и решался от случая к случаю открыто критиковать действия Гитлера, безоговорочно поставил свое высокое полководческое искусство на службу диктатору, который попирал все законы войны, не признавая военной этики и, по существу, обрек на бесчестье и многих сотрудничавших с ним ответственных военачальников. Как тут не вспомнить слова, сказанные одним из ближайших помощников Манштейна в разговоре с начальником инженерной службы 6-й армии в конце декабря 1942 года: «Все мы теперь ординарцы – что в штабе армии, что в штабе группы армий». {101}
Сопротивление в «котле» и воинский долг
Манштейн задним числом старается оправдать свою тогдашнюю точку зрения и доказать, что в январе 1943 года 6-я армия была принесена в жертву не напрасно. Его аргументы при этом весьма характерны – они позволяют нам взглянуть на происходившее глазами самого фельдмаршала, разобраться в его действиях, понять причины его упущений и подсказывают нам, в конечном счете, правильные ответы на серьезнейшие вопросы сталинградской трагедии.
Останавливаясь на том якобы решающем значении, которое приобрело безнадежное сопротивление обреченной 6-й армии на весь дальнейший ход войны, Манштейн пишет: «Нельзя согласиться с теми, кто считает теперь задним числом, что войну к тому времени мы все равно уже проиграли и что, кончив ее как можно скорее, мы лишь избавили бы людей от новых, еще более тяжелых лишений и мук. Задним умом кто из нас не крепок! В те дни военное поражение Германии ни в коем случае не было неизбежным и неотвратимым. Восстановив положение на южном фланге Восточного фронта, мы еще вполне могли закончить партию вничью в военном, а, следовательно, и в политическом отношении»{102}.
Возражения напрашиваются здесь буквально на каждом слове и отнюдь «не задним числом». Допустим, что Манштейн действительно еще не считал тогда войну проигранной и даже тешил себя надеждами на военную, а то и «политическую ничью». Непонятно только, как он мог рассчитывать на подобный исход в политической обстановке того времени – после всего того, что принесло Европе господство Гитлера? Фельдмаршал никак не обосновал в данном случае свою точку зрения. Трудно поверить, что такой выдающийся военный деятель, как Манштейн, занимая столь ответственный и высокий пост, в тот момент все еще не мог осознать, какими роковыми военными и политическими последствиями было для нас чревато продолжение войны. К тому времени некоторые исполненные чувства ответственности военачальники давно уже потеряли всякую надежду на благополучный исход войны и сознание неизбежности поражения камнем лежало у них на сердце. И среди высших офицеров в соединениях самой группы армий «Дон» – не в последнюю очередь и в окруженной 6-й армии – многие уже сделали для себя обоснованный вывод о том, что война проиграна окончательно. Но следует в этой связи вспомнить, что в немецком движении Сопротивления – и, прежде всего среди участвовавших в нем военных – давно уже были дальновидные, исполненные чувства ответственности люди, искренне стремившиеся как можно скорее покончить с безнадежной войной, избавив, таким образом, от новых тяжелых жертв немецкий народ, которому приходилось расплачиваться за нее своим благосостоянием и своей кровью{103*}.
К числу этих людей принадлежал в первую очередь генерал-полковник Бек, выдающийся военный деятель, во всех своих помыслах и поступках продолжавший наши лучшие боевые традиции и олицетворявший дух старого германского генштаба. Историк Фридрих Мейнеке относит его к тем, увы весьма немногочисленным у нас высшим офицерам, которые были «не только решительными и энергичными военными, но и „высококультурными дальновидными патриотами – подлинными наследниками Шарнгорста“{104*}{105}. Генерал Бек с растущей тревогой сознавал, что продолжение войны ведет Германию на край пропасти. Он пытался убедить в этом Манштейна и привлечь его на свою сторону. Но тщетно! По словам одного из ближайших друзей и единомышленников Бека, фельдмаршал в своем ответе на письмо бывшего начальника генштаба не только покривил душой, но и обнаружил убожество мысли, непростительное для полководца. „В конце концов, – писал Манштейн Беку, – война не проиграна до тех пор, пока мы сами не признаем себя побежденными“{106}. К сожалению, фельдмаршал в своих мемуарах не счел нужным коснуться своей переписки с генералом Беком. Не упоминает он и о своей беседе с полковником графом Штауффенбергом, который в январе 1943 года приезжал в его штаб в Таганроге с поручением от генерала Цейцлера. Не подлежит сомнению, что в этой длившейся несколько часов беседе Штауффенберг со свойственной ему решимостью поставил перед фельдмаршалом кардинальный вопрос о грядущей ответственности его как полководца{107}. Повествуя о сталинградской катастрофе и вообще о минувшей войне, Манштейн старательно избегает каких бы то ни было политических оценок. Это лишь доказывает, что проблемы морального оправдания политики, ее нравственная сторона, одним словом, все те вопросы, которые именно в то время мучительно старались разрешить для себя многие немецкие военные, и не только такие выдающиеся, как Бек, самого фельдмаршала нисколько не волновали или, говоря ясней, выходили, по его мнению, за пределы компетенции немецкого генерала.
В связи с этим следует вспомнить, что руководители немецкого движения Сопротивления хотели использовать поражение под Сталинградом (кстати сказать, предсказанное Беком вплоть до отдельных деталей) в качестве предлога для того, чтобы с помощью некоторых из немецких фельдмаршалов отстранить Гитлера от руководства военными действиями на Восточном фронте. Впрочем, необходимой предпосылкой для этого они считали открытый отказ генерала Паулюса повиноваться приказу Гитлера, рассчитывая на то, что командующий 6-й армией во имя спасения своих солдат будет действовать на свой страх и риск или, по крайней мере, обратится в последнюю минуту с воззванием к армии и немецкому народу, превратив, таким образом, сталинградскую катастрофу, постигшую нас по вине Гитлера, в тревожный набат{108}. Но ничего подобного не произошло, более того, немецкие высшие военачальники и после сталинградского поражения, которое, казалось бы, должно было окончательно убедить их, что продолжение войны для Германии смерти подобно, продолжали служить Гитлеру верой и правдой. Это вызвало горькое разочарование и ожесточение у руководителей немецкого Сопротивления и в то же время укрепило их решимость любыми, пусть самыми крайними средствами покончить с войной. Как говорят, Бек заявил тогда, что после свержения Гитлера он, не колеблясь, предал бы Паулюса военному суду за «преступное бездействие»{109}. Тем же чувством ожесточения и горечи объясняется, по-видимому, и та резкость, с которой осуждали Манштейна некоторые участники немецкого Сопротивления, упрекавшие фельдмаршала в том, что, увлекаясь решением частных оперативных задач, он, что называется, не видит за деревьями леса, то есть начисто забывает обо всем ходе войны и теряет чувство исторической перспективы{110}.
Так или иначе, ясно одно: уверенность в неизбежном катастрофическом поражении в войне, которая, как ни крути, была для нас войной во имя Гитлера, и оценка, согласно которой положение Германии на фронтах после сталинградского побоища было безнадежным, отнюдь не являются, говоря словами Манштейна, запоздалыми плодами «заднего ума». Между прочим, сам фельдмаршал на скамье подсудимых в Гамбурге, отвечая своему английскому защитнику, отстаивавшему его интересы, на вопрос о том, к какому времени он, Манштейн, сам убедился в неизбежности поражения, заявил дословно следующее: «Зимой 1942 года я понял, что нам не одержать победы в этой войне. Мы уже никак не могли удержать предельно растянутый фронт в России. Я понимал, что русские с их неисчерпаемыми людскими резервами, продвигаясь, шаг за шагом, в конце концов, раздавят нас»{111}.
В те страшные январские дни 1943 года, когда обессиленная армия, давно уже испытывавшая острый недостаток во всем необходимом, шла на кровавую Голгофу и, подчиняясь приказу свыше, даже не попыталась сократить этот смертный путь, многие из немцев, сражавшихся под Сталинградом, тщетно пытались решить хотя бы для себя глубокие чисто человеческие и моральные проблемы, приводившие нас в отчаяние. Мемуары Манштейна с мучительной ясностью воскресили в моей памяти вопросы, которые я и попытаюсь здесь вновь сформулировать: имеет ли кто бы то ни было моральное право возложить на плечи ближнего своего столь тяжкое бремя невыносимых страданий и смертных мук? Позволено ли кому бы то ни было так пожирать человеческое достоинство? Почему ответственные руководители, обрекая на смерть 200 тысяч людей, не подумали предварительно о том, совместим ли такой приказ с требованиями человеческой морали? Неужели решающие стратегические соображения, от которых зависела якобы судьба войны, действительно требовали подобного неслыханного жертвоприношения? Быть может, подлинное глубокое чувство ответственности не позволило бы вынести смертный приговор целой армии? Можно ли и допустимо ли оправдывать такие гигантские жертвы только лишь восстановлением стратегического равновесия, к тому же временного и непрочного? Разве нельзя быть солдатом, оставаясь человеком? Быть может, военная этика и солдатская честь и впрямь несовместимы со стратегическим мышлением? Или среди ответственных за наши судьбы не нашлось ни одного, кто взял бы на себя смелость своевременными и решительными действиями предотвратить грозящую катастрофу, а после того, как она стала неизбежной, хотя бы сократить затянувшуюся агонию?
То, что произошло под Сталинградом, по моему глубокому убеждению, нельзя сравнивать ни с какими жертвами и поражениями, без которых, конечно, не обходится ни одна война. Голгофа германской армии на берегах Волги затмила все военные трагедии прошлого. И прежде всего потому, что в Сталинградском «котле» были обречены на медленную и мучительную смерть десятки тысяч людей, лишенных всего элементарно необходимого и сражавшихся в невыносимых условиях. Сталинградское побоище нанесло удар в самое сердце немецкого народа, плоть от плоти которого была уничтоженная 6-я армия.
Сознательно доведя дело до катастрофы, наши руководители не только потерпели военное поражение, но и гнусно надругались над всем, что свято для человека, – над его жизнью, честью и достоинством. В последние дни битвы я не мог избавиться от впечатления, что вместе с тысячами трупов в немецких могилах под Сталинградом погребена человечность.
На исходе второй недели января 1943 года, когда было отвергнуто первое русское предложение капитуляции, боеспособность 6-й армии была уже предельно ограниченна. Долгие недели непрерывных лишений вконец измотали солдат. Голод терзал людей, не хватало боеприпасов, уцелевшая тяжелая техника была почти бесполезна из-за недостатка горючего. В лютые морозы армия сражалась без зимнего обмундирования в открытой степи. Число больных и раненых росло не по дням, а по часам, нехватка необходимых медикаментов и отсутствие самых элементарных условий для оказания медицинской помощи ощущались все более остро. И по сей день я с содроганием вспоминаю о сводках потерь, ежедневно поступавших в штаб нашего VIII корпуса из штабов дивизий, входивших в его состав: это была леденящая душу бухгалтерия смерти; люди гибли не только в боях – вскоре после рождества резко возросло количество людей, умерших от холода и истощения.
В последних числах декабря главное командование сухопутных сил направило в Сталинградский «котел» одного из видных берлинских патологоанатомов с секретным поручением установить на основании медицинских вскрытий истинную причину скоропостижной смерти столь большого количества солдат. Вот как выглядели результаты вскрытия многочисленных трупов, которые приходилось вначале оттаивать: «Почти полное отсутствие жировой ткани; в кишечнике – студенистая жидкость; внутренние органы бледные, обескровленные; вместо костного мозга – стекловидная желеобразная масса, начисто утратившая нормальную – красную и желтую– окраску; печень – застойная, сердце– сморщенное, потемневшее, правое предсердие и правый желудочек значительно расширены». Протоколы этих вскрытий приводит Ганс Дибольд в своих записках, которые нельзя читать без волнения. О ненормальном расширении правого желудочка сердца как о причине внезапной смерти говорил и один из военных врачей 6-й армии (по происхождению австриец), выступивший в те дни перед своими коллегами и товарищами по несчастью со специальным сообщением на эту тему. Это патологическое перерождение сердца, характерное для людей преклонного возраста, по его словам, было следствием голода и переохлаждения организма. «Немецкие солдаты, молодые люди, еще недавно полные сил, умирают теперь от полного истощения сил смертью дряхлых стариков»{94}, – сказал он в заключение.
Это истощенное войско в течение определенного времени сдерживало силы противника. И даже после того, как 10 января русские начали последнее всесокрушающее наступление на позиции окруженной армии, наши солдаты еще в течение нескольких дней оказывали отчаянное сопротивление. Но когда под ударами противника вдребезги разлетелись западная и северная стенки «котла», когда 16 января противник занял аэродром Питомник – сердце окруженной армии, – наши беспорядочно и неудержимо откатывавшиеся соединения по существу уже утратили боеспособность. Небольшие вспомогательные аэродромы, еще находившиеся в наших руках, пустовали, снабжение по воздуху, и до тех пор недостаточное, почти полностью прекратилось. Командующему армией следовало в этот момент вопреки полученным приказам прекратить сопротивление, которое изо дня в день становилось все более бессмысленным, и вступить с Советским командованием в переговоры о капитуляции. Солдаты, лишенные всего необходимого и брошенные на произвол судьбы, не могли и не должны были больше сражаться.
Вот почему весьма сомнительно выглядят аргументы Манштейна, утверждающего, что 6-ю армию пришлось, в конце концов, принести в жертву высшим стратегическим соображениям. Выспренние рассуждения фельдмаршала, доказывающего на нескольких страницах, что лишь такой ценой ему удалось обеспечить планомерный отход немецких соединений с Кавказа и создать новую стабильную линию фронта, подозрительно смахивают на официальную пропаганду того времени, извращавшую подлинное положение дел. Солдаты и офицеры в Сталинградском «котле» понятия не имели о том, какого высокого смысла была, оказывается, исполнена их «славная гибель». Им было лишь приказано «держаться до последнего патрона и последнего человека». Они так ничего и не узнали о полученных штабом армии радиограммах, в которых говорилось, что их «героическое сопротивление помогло отвратить смертельную угрозу, нависшую над группой армий „Дон“, и шла речь о „судьбе всего Восточного фронта“ и даже „всей западной цивилизации“.
Оправдываясь перед потомством и историей, отставные генералы ныне ведут в своих мемуарах бесконечные споры друг с другом о том, когда же 6-я армия могла бы без ущерба для других участков фронта, так сказать, со спокойной совестью сложить оружие-16, 20 или на худой конец 24 января 1943 года. Ограничимся здесь лишь констатацией того простого и бесспорного факта, что, начиная с середины января, приказ продолжать сопротивление лишь затягивал агонию злополучной 6-й армии и был, поэтому, не только безответственным, но и аморальным в самом прямом смысле этого слова.
Генерал Цейцлер, начальник генерального штаба сухопутных сил, благодаря своему положению лучше других понимавший, какие меры диктует общая обстановка на фронтах, ни слова не говорит в своих воспоминаниях о стратегических соображениях, требовавших якобы пожертвовать 6-й армией. Напротив, еще 8 января, сразу же после первого русского предложения о капитуляции, он ходатайствовал перед Гитлером «о предоставлении генерал-полковнику Паулюсу испрошенной им свободы действий» и настаивал на немедленной капитуляции окруженной армии, явно не придавая значения тому, что в своей агонии она все еще приковывала к себе значительные силы, которые противник мог бы использовать на других участках фронта{95}.
По данным обер-квартирмейстера 6-й армии, число больных и раненых, находившихся в «котле» в нечеловеческих условиях, к началу последней недели января 1943 года превышало 50 тысяч{96}. В частях множились признаки разложения. 364 смертных приговора, вынесенных и приведенных в исполнение в окружении, тоже вписаны кровью на страницы сталинградской трагедии, которая по приказу свыше была неумолимо доведена до финала. Можно ли в таких условиях взывать к солдатской доблести и верности долгу? Принципы воинской этики были растоптаны под Сталинградом! На заключительном этапе сражения от нас требовали уже не осознанного выполнения долга, а слепого повиновения бессмысленным приказам. Мы были лишь винтиками в бездушной человеческой машине милитаризма, извратившего и выхолостившего само понятие чести.
Генерал Дерр, говоря о Сталинградском побоище и о гибели 6-й армии, сознательно принесенной в жертву на берегах Волги, обнаружил куда более глубокое чувство ответственности, чем фельдмаршал Манштейн. В своей работе, посвященной Сталинграду, он писал – «Уцелевшим участникам Сталинградской битвы, родным и близким погибших на берегах Волги, семьям многих пропавших без вести в „котле“, о чьей судьбе до сих пор ничего не известно, говорят теперь, что 6-я армия была принесена в жертву по стратегическим соображениям. Утешит ли это их или хотя бы принесет запоздалое чувство удовлетворения? Едва ли! По всем понятиям, божеским и человеческим, жертва оправдана, если ее приносят во имя какого-то доброго дела. Спаситель принял смерть на кресте, а древние народы на заре цивилизации жертвами надеялись купить милость богов. Бессчетны случаи, когда человек жертвовал своей жизнью во имя спасения других людей. Но о судьбе 6-й армии этого не скажешь. Весь дальнейший ход войны и завершившая ее катастрофа доказали, что 6-я армия погибла напрасно; и чем очевидней это было, тем ясней становилось всем и каждому, что ни о какой оправданной жертве не может быть и речи. Вот почему мы обязаны осознать свою ответственность перед историей и стремиться к тому, чтобы грядущие поколения извлекли из нашего опыта урок, мы должны со всей решительностью отвергнуть точку зрения тех, кто считает, что жертва эта была оправдана военной необходимостью. Подобная точка зрения противоречит не только фактам, но и человеческой морали»{97}.
Манштейн не приказал 6-й армии капитулировать, хотя и считал ее капитуляцию «желательной»
Лишь 22 января фельдмаршал Манштейн вслед за Паулюсом счел возможным просить Гитлера, чтобы тот без промедления разрешил командованию 6-й армии срочно вступить с противником в переговоры о капитуляции. Не подлежит сомнению, что к этому времени дальнейшее сопротивление в «котле» уже противоречило самым элементарным требованиям гуманности и морали. Теперь уже и Манштейн не считал для себя возможным нести ответственность за продолжение бессмысленной борьбы гибнущей армии, хотя последняя в своей агонии все еще приковывала к себе силы, которые Советское командование могло бы в случае капитуляции окруженной группировки использовать на других участках фронта против соединений группы армий «Дон». Впрочем, надо оговориться, что фельдмаршал в своей, пожалуй, слишком схематичной характеристике обстановки у противника явно преувеличивает, говоря о 90 русских соединениях, составляющих якобы еще во второй половине января внешний обвод кольца. Русские в тот момент уже имели возможность постепенно высвобождать свои силы и реорганизовывать коммуникации, что они, несомненно, и начали делать примерно с середины января. Попав в плен и следуя по этапу в тыл, мы сами смогли впоследствии убедиться в том, что основная масса частей противника давно уже покинула недавнее поле битвы – в этом районе оставались лишь его высшие штабы и тыловые службы.
Спору нет, русские не больно торопились с ликвидацией остатков «котла», захватив аэродром Питомник, они еще целых две недели вели бои по окончательному уничтожению окруженных соединений, продвигаясь, таким образом, не более чем на 1-2 километра в день. Некоторые немецкие исследователи, например Тепке, который, впрочем, судит о Сталинградской битве лишь понаслышке, объясняли это исключительно «героизмом и отчаянным сопротивлением остатков окруженной армии». Это одностороннее освещение, разумеется, не выдерживает критики. Без сомнения, немецкие солдаты даже в те страшные дни в отдельных случаях еще показали высокие образцы воинской доблести, но армия, как таковая, была уже разгромлена и небоеспособна. Русские, отлично знавшие о том, что Гитлер категорически запретил любую попытку прорыва, были полными господами положения. Зная, что 6-я армия никуда от них не уйдет, они не желали под конец рисковать чем бы то ни было, не торопились и явно щадили свои силы{98}.
Манштейн сурово осуждает фанатизм Гитлера, который по соображениям личного престижа не желал и слышать о капитуляции, не говоря уже о том, что человечность вообще была ему неведома; но наряду с этим фельдмаршал в своих мемуарах не отвергает некоторые из тех аргументов, которыми Гитлер в те дни пытался обосновать свою непреклонность. Так, приводя его слова о том, что капитуляция лишена-де всякого смысла, поскольку русские не сдержат своих обещаний, Манштейн замечает, что Гитлер здесь оказался «в общем и целом» прав, ибо из 90 тысяч пленных в конце концов уцелело лишь несколько тысяч, а гибель остальных «остается на совести русских, не оказавших им необходимой помощи»{99}. В общем контексте «Потерянных побед» подобное заявление производит весьма тягостное впечатление. При решении вопроса о капитуляции 6-й армии, хотя бы по чисто этическим соображениям, не следовало придавать никакого значения разного рода гипотезам об участи, которая ждет основную массу капитулирующих во вражеском плену. Ведь никто не мог с уверенностью сказать, что произойдет с уцелевшими участниками сражения, которые, капитулируя, во всяком случае, получали шанс остаться в живых! Манштейн пишет, что смертность среди немцев, взятых в плен в Сталинградском «котле», была необычно велика, и объясняет это главным образом недостатком доброй воли у победителей. Но мы должны, справедливости ради, указать в этой связи на следующий бесспорный факт: уцелевшие солдаты 6-й армии, сдавшиеся в плен в конце января и начале февраля 1943 года, были в большинстве своем уже отмечены печатью смерти; измотанные, предельно истощенные люди были усыпаны тифозными вшами – вскоре в пересылочных лагерях в Бекетовке, Красноармейске и Фролове вспыхнули жестокие эпидемии сыпняка. Так, для большинства уцелевших в Сталинградском «котле» русский плен был лишь коротким эпилогом трагедии – они не ушли от злой судьбы. В одном лишь Бекетовском лагере весной 1943 года от тифа умерло около 40 тысяч человек.
Русское командование, по-видимому, не считало нужным заранее принимать меры по снабжению и медицинскому обслуживанию большого количества пленных именно в силу того, что его предложения о капитуляции отклонялись неоднократно и самым решительным образом и что 6-я армия, судя по всему, и впрямь намеревалась сопротивляться «до последнего солдата и последнего патрона». И все же впоследствии, несмотря на трудности с транспортом (которые Манштейн недооценивает), несмотря на бедственное положение своего гражданского населения, одним словом, несмотря на многочисленные объективные причины, русское командование старалось по мере сил оказать помощь пленным и улучшить их положение. И в этой связи хотелось бы особо подчеркнуть, что многие советские медсестры и женщины-врачи (в том числе и еврейки), движимые чувством истинного милосердия и принципами гуманизма, пожертвовали собой во имя спасения немцев, взятых в плен под Сталинградом: работая в лагерных госпиталях, они заражались сыпняком и умирали{100}.
Не вступив своевременно в переговоры с русскими о капитуляции, командование 6-й армии поступило безответственно, усугубив последствия катастрофы. Оно обрекло тем самым на новые муки своих уцелевших солдат и по существу заранее лишило многих из них каких-либо шансов пережить первые – самые тяжелые месяцы плена. Особенно тяжело пришлось нашим солдатам, взятым в плен в северной части «котла»: в течение двух дней после капитуляции Паулюса они еще продолжали сопротивление, естественно ожесточившее победителей.
Манштейн не счел нужным осудить это роковое упущение командующего 6-й армией, не попытавшегося хоть как-то повлиять на ход событий и предотвратить самое страшное. Это и понятно, ибо фельдмаршал в тот момент сам находился в том же порочном кругу. Ясно сознавая, что капитуляция 6-й армии необходима, но, так и не добившись от Гитлера соответствующих санкций, Манштейн вступил в сделку с собственной совестью и предоставил окруженных своей участи. Он говорит, что лишь чувство ответственности за судьбу всей группы армий, за своих солдат, над которыми и за пределами Сталинградского «котла» нависла смертельная угроза, помешало ему тогда «бросить в лицо Гитлеру свою отставку». В этом фельдмаршалу можно поверить. Но весь трагизм положения, в которое он поставил себя, в том и заключался, что ему не оставалось ничего другого, как пожертвовать сотнями тысяч своих людей, в полном смысле слова бросить их на произвол судьбы во имя «высших стратегических соображений». Произошло же это потому, что Манштейн, хотя и решался от случая к случаю открыто критиковать действия Гитлера, безоговорочно поставил свое высокое полководческое искусство на службу диктатору, который попирал все законы войны, не признавая военной этики и, по существу, обрек на бесчестье и многих сотрудничавших с ним ответственных военачальников. Как тут не вспомнить слова, сказанные одним из ближайших помощников Манштейна в разговоре с начальником инженерной службы 6-й армии в конце декабря 1942 года: «Все мы теперь ординарцы – что в штабе армии, что в штабе группы армий». {101}
Сопротивление в «котле» и воинский долг
Манштейн задним числом старается оправдать свою тогдашнюю точку зрения и доказать, что в январе 1943 года 6-я армия была принесена в жертву не напрасно. Его аргументы при этом весьма характерны – они позволяют нам взглянуть на происходившее глазами самого фельдмаршала, разобраться в его действиях, понять причины его упущений и подсказывают нам, в конечном счете, правильные ответы на серьезнейшие вопросы сталинградской трагедии.
Останавливаясь на том якобы решающем значении, которое приобрело безнадежное сопротивление обреченной 6-й армии на весь дальнейший ход войны, Манштейн пишет: «Нельзя согласиться с теми, кто считает теперь задним числом, что войну к тому времени мы все равно уже проиграли и что, кончив ее как можно скорее, мы лишь избавили бы людей от новых, еще более тяжелых лишений и мук. Задним умом кто из нас не крепок! В те дни военное поражение Германии ни в коем случае не было неизбежным и неотвратимым. Восстановив положение на южном фланге Восточного фронта, мы еще вполне могли закончить партию вничью в военном, а, следовательно, и в политическом отношении»{102}.
Возражения напрашиваются здесь буквально на каждом слове и отнюдь «не задним числом». Допустим, что Манштейн действительно еще не считал тогда войну проигранной и даже тешил себя надеждами на военную, а то и «политическую ничью». Непонятно только, как он мог рассчитывать на подобный исход в политической обстановке того времени – после всего того, что принесло Европе господство Гитлера? Фельдмаршал никак не обосновал в данном случае свою точку зрения. Трудно поверить, что такой выдающийся военный деятель, как Манштейн, занимая столь ответственный и высокий пост, в тот момент все еще не мог осознать, какими роковыми военными и политическими последствиями было для нас чревато продолжение войны. К тому времени некоторые исполненные чувства ответственности военачальники давно уже потеряли всякую надежду на благополучный исход войны и сознание неизбежности поражения камнем лежало у них на сердце. И среди высших офицеров в соединениях самой группы армий «Дон» – не в последнюю очередь и в окруженной 6-й армии – многие уже сделали для себя обоснованный вывод о том, что война проиграна окончательно. Но следует в этой связи вспомнить, что в немецком движении Сопротивления – и, прежде всего среди участвовавших в нем военных – давно уже были дальновидные, исполненные чувства ответственности люди, искренне стремившиеся как можно скорее покончить с безнадежной войной, избавив, таким образом, от новых тяжелых жертв немецкий народ, которому приходилось расплачиваться за нее своим благосостоянием и своей кровью{103*}.
К числу этих людей принадлежал в первую очередь генерал-полковник Бек, выдающийся военный деятель, во всех своих помыслах и поступках продолжавший наши лучшие боевые традиции и олицетворявший дух старого германского генштаба. Историк Фридрих Мейнеке относит его к тем, увы весьма немногочисленным у нас высшим офицерам, которые были «не только решительными и энергичными военными, но и „высококультурными дальновидными патриотами – подлинными наследниками Шарнгорста“{104*}{105}. Генерал Бек с растущей тревогой сознавал, что продолжение войны ведет Германию на край пропасти. Он пытался убедить в этом Манштейна и привлечь его на свою сторону. Но тщетно! По словам одного из ближайших друзей и единомышленников Бека, фельдмаршал в своем ответе на письмо бывшего начальника генштаба не только покривил душой, но и обнаружил убожество мысли, непростительное для полководца. „В конце концов, – писал Манштейн Беку, – война не проиграна до тех пор, пока мы сами не признаем себя побежденными“{106}. К сожалению, фельдмаршал в своих мемуарах не счел нужным коснуться своей переписки с генералом Беком. Не упоминает он и о своей беседе с полковником графом Штауффенбергом, который в январе 1943 года приезжал в его штаб в Таганроге с поручением от генерала Цейцлера. Не подлежит сомнению, что в этой длившейся несколько часов беседе Штауффенберг со свойственной ему решимостью поставил перед фельдмаршалом кардинальный вопрос о грядущей ответственности его как полководца{107}. Повествуя о сталинградской катастрофе и вообще о минувшей войне, Манштейн старательно избегает каких бы то ни было политических оценок. Это лишь доказывает, что проблемы морального оправдания политики, ее нравственная сторона, одним словом, все те вопросы, которые именно в то время мучительно старались разрешить для себя многие немецкие военные, и не только такие выдающиеся, как Бек, самого фельдмаршала нисколько не волновали или, говоря ясней, выходили, по его мнению, за пределы компетенции немецкого генерала.
В связи с этим следует вспомнить, что руководители немецкого движения Сопротивления хотели использовать поражение под Сталинградом (кстати сказать, предсказанное Беком вплоть до отдельных деталей) в качестве предлога для того, чтобы с помощью некоторых из немецких фельдмаршалов отстранить Гитлера от руководства военными действиями на Восточном фронте. Впрочем, необходимой предпосылкой для этого они считали открытый отказ генерала Паулюса повиноваться приказу Гитлера, рассчитывая на то, что командующий 6-й армией во имя спасения своих солдат будет действовать на свой страх и риск или, по крайней мере, обратится в последнюю минуту с воззванием к армии и немецкому народу, превратив, таким образом, сталинградскую катастрофу, постигшую нас по вине Гитлера, в тревожный набат{108}. Но ничего подобного не произошло, более того, немецкие высшие военачальники и после сталинградского поражения, которое, казалось бы, должно было окончательно убедить их, что продолжение войны для Германии смерти подобно, продолжали служить Гитлеру верой и правдой. Это вызвало горькое разочарование и ожесточение у руководителей немецкого Сопротивления и в то же время укрепило их решимость любыми, пусть самыми крайними средствами покончить с войной. Как говорят, Бек заявил тогда, что после свержения Гитлера он, не колеблясь, предал бы Паулюса военному суду за «преступное бездействие»{109}. Тем же чувством ожесточения и горечи объясняется, по-видимому, и та резкость, с которой осуждали Манштейна некоторые участники немецкого Сопротивления, упрекавшие фельдмаршала в том, что, увлекаясь решением частных оперативных задач, он, что называется, не видит за деревьями леса, то есть начисто забывает обо всем ходе войны и теряет чувство исторической перспективы{110}.
Так или иначе, ясно одно: уверенность в неизбежном катастрофическом поражении в войне, которая, как ни крути, была для нас войной во имя Гитлера, и оценка, согласно которой положение Германии на фронтах после сталинградского побоища было безнадежным, отнюдь не являются, говоря словами Манштейна, запоздалыми плодами «заднего ума». Между прочим, сам фельдмаршал на скамье подсудимых в Гамбурге, отвечая своему английскому защитнику, отстаивавшему его интересы, на вопрос о том, к какому времени он, Манштейн, сам убедился в неизбежности поражения, заявил дословно следующее: «Зимой 1942 года я понял, что нам не одержать победы в этой войне. Мы уже никак не могли удержать предельно растянутый фронт в России. Я понимал, что русские с их неисчерпаемыми людскими резервами, продвигаясь, шаг за шагом, в конце концов, раздавят нас»{111}.