Вигдорова Фрида Абрамовна. Любимая улица

   - Это все? - спросила она, закуривая.
   - Что вы? Конечно нет. Нужен еще пункт пятый - Дмитрий Поливанов и журналистика сороковых годов. Фотоочерк, очерк-портрет, очерк на моральную тему - излюбленные жанры Дмитрия Поливанова. Вот тот минимум, без которого не получится статья обо мне.
   - Иными словами, вы не хотите, чтобы о вас писали.
   - Не хочу.
   - Ну что ж, пожалуй, вы правы.
   - Митя! Какой ты веселый! - сказала Анюта, открывая ему дверь. - А я сделала все уроки, и очень чисто. Может, ты мне почитаешь?
   - Ладно, почитаю. Умоюсь, поем и почитаю. Мамы нет?
   - Митя, что ты! Она же сегодня работает во вторую смену. Митя, мама была в школе, у Зинаиды Петровны. Что было!
   - Что же? - спросил Митя, идя в ванную.
   Аня шла за ним с полотенцем и мыльницей. Катя толкалась тут же, держа в руках Митины домашние туфли.
   - Мама пришла в школу. Зинаида Петровна выходит и говорит: "Что вам, мамаша?" А мама отвечает, что дома я примеры решаю хорошо, только мне надо немножко подумать. А Зинаида Петровна говорит: "Все операции на сложение и вычитание в пределе десяти должны быть выучены. Зачем думать, когда можно выучить?" А мама говорит: "Но ведь это не беда, если она подумает немножко". А Зинаида Петровна говорит: "Вы не спорьте со мной, мамаша, у меня тридцатипятилетний стаж, и я знаю, что говорю".
   - Давай полотенце. Катя, поставь туфли на пол. Анюта, мама не звонила?
   - Нет, не звонила. Митя, она первая прочла про Сережу Кононова и что ты правильно все написал.
   - А что она сказала, когда прочла? - Она сказала: "Вот здорово!"
   - А еще что-нибудь говорила?
   - А еще сказала: "Вот это счастье!" Потом взяла Катьку за руки и кружилась по комнате. Митя, а ты веселый потому, что Сережу Кононова не будут больше судить? Мне дедушка прочитал, и я сама прочитала и Катьке прочитала, только она ничего не поняла.
   - Я все поняла! - с достоинством говорит Катя.
   Митя идет к столу, девочки за ним. Аня бледная, худенькая, передних зубов нет, ноги тонкие, как макароны. Катя - смуглая, черноглазая, и на лице у нее написано: "Я себе на уме".
   - Чем же кончилось у мамы с Зинаидой Петровной? - спрашивает Митя, подвигая к себе тарелку с грибным супом.
   - Поел бы, уж потом стал бы разговоры разговаривать! - замечает Анисья Матвеевна. - Анюта, помолчи.
   - Тетя Анисья, ведь Мите интересно. Я ему не мешаю, видишь, он уж почти съел первое. Митя, еще много чего было! Зинаида Петровна говорит маме: "Ваша Аня пишет цифру пять с завитушкой. Я требую, чтоб крышка у пятерки была прямая, поняли, мамаша?" А мама говорит, что в прописях она видела пятерку с завитушкой. Тихо так говорит. Несмело. А Зинаида Петровна отвечает: "У меня свой метод. Я требую, чтоб завитушек не было. Всегда так: начинается с завитушек, а кончается неизвестно чем".
   - Покажи завитушку! - говорит Катя.
   - И как ты все упомнила, - говорит Митя, - всю речь наизусть!
   - Митя, так ведь она каждый день говорит одно и тоже. Вы не верите, и ты не веришь, и дедушка, и бабушка, имама не верила, а вот сегодня небось поверила, раз сама услышала. Ты почитаешь мне, Митя? Ты обещал!
   - Раз обещал, значит, почитаю.
   Митя смотрит на часы. Саша будет еще не скоро.
   Митя очень хорошо представляет себе, как Зинаида Петровна наставляет Сашу: громко, размеренно, будто диктует: "Не спорьте, мамаша. Начинается с завитушек, а кончается неизвестно чем".
   А Саша стоит молча, и на лице у нее написано: "И кто это тебя такую выдумал?" Скорей бы она приходила. Он не любит, когда ее нет дома. Он долго роется в книгах, девчонки неотступно рядом. Молча смотрят они, как он перебирает книги, перелистывает, ставит обратно на полку. Наконец он выбрал: это "Майская ночь". Аня садится на правое колено, Катя на левое. Так уж повелось: левое - Катино, правое - Анино. Катя ничего не смыслит в том, что читают, но сидит она чинно, только изредка вставит слово.
   - Я не буду плеваться, - говорит она. - Я буду всех слушаться... Я хорошая, я пью лекарство! Я не бью Вадика!
   - Помалкивай! - говорит Митя и читает:
   - "О, ты мне не надоел, - молвила она, усмехнувшись. - Я тебя люблю, чернобровый казак! За то люблю, что у тебя карие очи, и как поглядишь ты ими - у меня как будто на душе усмехается: и весело и хорошо ей". - "О, моя милая девушка!" - воскликнул парубок, целуя и прижимая ее сильнее к груди своей"...
   Аня прерывает чтение.
   - Он был ей отец? - спрашивает она.
   - Все-таки это очень странно, что Анюта не любит ходить в школу, говорит Нина Викторовна. - Помнишь, Саша, как ты любила школу? И Леша тоже. Анюта, ну почему ты не любишь школу?
   - Я люблю, - отвечает Анюта неуверенно. Она знает: школу надо любить, школу полагается любить. И поэтому говорит, растягивая слова:
   - Почему это не люблю? Я люблю-у...
   Аня ходит в школу и возвращается домой одна. Но изредка Саше удается забежать за ней, и всякий раз, когда она видит в школьном коридоре притихшую, неприкаянную Анюту, ей становится не по себе.
   Стоит Анюте выйти из школы и взять Сашу за руку, она опять становится прежней Анютой - веселой и словоохотливой. Дома - у мамы, у Мити, у всех она может спросить обо всем, что ей придет в голову, и никто не пожмет плечами, не скажет: "Какая ты странная, Москвина! Вечно ты что-нибудь выдумаешь".
   Почему, если ты о чем-нибудь спрашиваешь, а в ответ пожимают плечами, становится так стыдно и неловко? Может, потому, что девочки смеются?
   - Москвина! Зачем ты смотришь в окно? Что ты там увидела?
   - Провода!
   - Ну и что?
   - На провода села птица.
   - Ну и что из этого?
   - А может, птица слышит, какие слова бегут по проводам?
   И вот тут-то Зинаида Петровна пожимает плечами. А девочки начинают смеяться. Если учительница пожимает плечами, это значит, ты сказала очень глупые слова. И девочки смеются: они хотят показать учительнице, что понимают, какая глупая и неразвитая эта Москвина. Вот потому-то Аня и не любит ходить в школу и любит возвращаться домой: дома она умная, и все понимает, и считает в уме, и стихи легко учит, и на любой вопрос ответит. А в школе - она глупая, нерасторопная, неповоротливая и почти ничего не понимает. И почему так получается - выучишь стих, и он тебе нравится:
   Люблю грозу в начале мая, Когда весенний первый гром, Как бы резвяся и играя, Грохочет в небе голубом.
   Его хочется читать громко, звонко, весело. Анюта его читала много раз, следом за ней даже Катя все запомнила, а в школе Зинаида Петровна стала спрашивать.
   - Кто скажет, какой гром грохочет в небе голубом?
   - Весенний! Первый! - говорят девочки.
   - Как он грохочет?
   - Как бы резвяся и играя, - отвечают девочки.
   - Девочки, кто объяснит, что такое "резвяся"? Москвина! Объясни.
   Только что Анюта понимала каждое слово в этом стихе, а вот теперь она стоит столбом, испуганно смотрит на учительницу и не может объяснить слово "резвяся".
   - Садись, Москвина! - со вздохом говорит Зинаида Петровна.
   Анюта садится и уже нисколько не любит стихотворение про грозу в начале мая. И не раз Анюта замечала: вопросы Зинаиды Петровны делали непонятным самое понятное. А стихи, после того как их объясняли, становились неинтересными.
   Под Новый год Дед Мороз положил Ане в чулок орехи, конфеты и маленькую голую куколку. Она принесла все это в школу.
   - Вот какие подарки мне подарил Дед Мороз! Зинаида Петровна очень рассердилась, ругала Аню и призывала девочек не быть такими глупыми, как эта Москвина: никакого Деда Мороза на свете нет и никогда не было!!
   Когда Аня дома рассказывает про школу, ей почти никто не верит, разве только мама.
   - Бабушка, - говорит Аня, - нельзя, нельзя белую ленточку в косу. Не разрешает Зинаида Петровна, надо черную или коричневую.
   - Аня, - отвечает бабушка. - Ты чего-нибудь не поняла. Ну почему непременно черную? Траур у вас, что ли?
   Вот всегда так: "Ты чего-нибудь не поняла!"
   - Бабушка, ну почем я знаю? Зинаида Петровна говорит: такой порядок.
   И никто не верит - ни дедушка, ни бабушка. Только мама верит, а иногда Митя. Мама вздыхает и говорит:
   - Ну, раз порядок, ничего не поделаешь. Отыщем коричневую ленточку, не горюй, Анюта.
   А она и не горюет. Чего ей горевать. Вот ей бы заболеть и не ходить в школу. Вот это бы - да! В Ташкенте, когда в этом не было никакой надобности, она болела часто. А здесь, в Москве, - редко. До чего жаль, если б кто знал! Когда всем прививали оспу, многие девочки от этого заболели. А она ничуть не заболела и как дура ходила в школу... Эх! Другие девочки ухитряются болеть чуть не каждую неделю, а она только раз: когда в больнице вырезали аппендицит. О, это была целая история! Она в больнице вела себя очень хорошо, и Митя ей все время говорил: "Молодец!"
   А Зинаида Петровна нипочем не скажет, что она молодец. Какой же толк стараться, если все равно ничего не получается? Сегодня, например, Зинаида Петровна на глазах у всего класса разорвала Анину тетрадь: за грязь. Ане очень хотелось плакать, но она не заплакала. Стояла и молчала. И все. А бывает, Зинаида Петровна говорит такое, что Анюта дома не рассказывает: совестно.
   Когда Зинаида Петровна посадила Аню на заднюю парту, Митя написал ей записку, очень хорошую: "Уважаемая Зинаида Петровна, я уезжаю в командировку и не могу зайти в школу, чтобы поговорить с вами лично. Если можно, посадите Аню поближе к доске, у нее после кори было осложнение на ухо, и она не очень хорошо слышит". Подписался он тоже очень красиво и вежливо: "Уважающий вас Д. Поливанов". Прочитав записку, Зинаида Петровна сказала Ане:
   - Пусть мать принесет справку от врача. Она не верит Мите! Надо же!
   Этого, Аня дома рассказывать не стала. Ей бы непременно сказали: "Ты чего-нибудь не поняла, Анюта!"
   А она все прекрасно поняла: Зинаида Петровна подумала, что Митя врет. Рассказывать об этом просто-напросто невозможно. И Митя бы обиделся. Нет, незачем было рассказывать. Она и не рассказала. И осталась сидеть на задней парте. А что такого? Все равно сколько ни старайся, а из троек не вылезешь...
   И еще Зинаида Петровна донимала Аню из-за Мити.
   - Кто это Митя?
   - Он мне вместо папы.
   - Тогда зови его папой.
   - Нет, моего папу убили на войне.
   - Тогда зови его дядей.
   - Он мне не дядя.
   - Кто же он?
   - Митя.
   Зинаида Петровна сказала: "Ну и ну!" - и пожала плечами. Она чуть что пожимает плечами. Но теперь всегда говорит: "Твой папа... Передай папе". Что ж, в общем, правильно. И вообще, на свете все-таки много хорошего. Первое хорошее: каникулы. Аня была на двух елках: у Мити в газете и в Доме пионеров. В Доме пионеров один мальчик очень чудно читал стихи: завывал и еще глаза закатывал. Мама даже отвернулась. От стеснения. Она не любит, когда так читают. Она говорит: стихи надо читать просто. Вот Аня читает просто.
   А у Мити на елке Аня была вместе с Катей. Катя себя хорошо вела, не задирала никого и все держала за руку чужого мальчика Мишу. А когда играли в каравай, этот мальчик выбрал Катю: "Я люблю, признаться всех, а вот эту больше всех". И Анюта видела - Мите приятно, что этот
   Мальчик выбрал Катю. Он смотрел и очень смеялся. Потом он подвел Аню и Катю к какой-то тетеньке и сказал: "Вот, знакомьтесь, Марина Алексеевна, это мои дочки".
   И она сказала: "Какая прелесть!" Она курила папиросу длинную-предлинную. Интересно, про кого она сказала "прелесть" - про них обеих или только про Катю? Нет, наверно, про обеих. Потому что, если бы только про Катю, она сказала бы: "Какая прелесть эта черноглазая девочка!"
   И еще был хороший день - Победы! Все были веселые, добрые, все целовались: война кончилась! Митя написал про этот день в газету - про Красную площадь. И про салют. А мама сказала:
   - Какой день! Какой счастливый и какой трудный! Анюта не стала спрашивать, почему трудный, она сама
   Поняла: трудный потому, что на войне многих убило. А Леша живой остался! Вот счастье!
   И еще один день был - ни плохой, ни хороший, так, середка на половину: Аню перевели во второй класс. Она очень обрадовалась, она не думала, что с тройками переводят. Она пришла домой веселая, но дедушка посмотрел отметки и сказал:
   - Да, невеселый табелек...А бабушка сказала:
   - Мамочка твоя училась только на "отлично".
   Ане сразу стало скучно. Потом пришли мама с Митей. Мама поцеловала Аню, поздравила, Митя тоже сказал:
   - Молодец, Анюта, перевалила через первый класс. Но веселье не возвращалось.
   - Что ж поздравлять, - сказала Аня, - когда одни тройки. - Подумала и прибавила:
   - Я все свое старание приберегла для второго класса.
   ...И снова настала осень. Осень сорок пятого года.
   - Послушай, Анюта, ты превратила мой диван в письменный стол. Что это? Клей, спички, да смотри, клей-то пролит! Вот лягу и приклеюсь. Почему ты за собой не убираешь?
   Митя говорил сердито. Он очень устал. Сегодня был трудный день - он ездил в Фили, снимал клубную самодеятельность. Снимки получились плохие, а подписи к ним еще хуже. Митя и сам хорошо это понимал. Но когда услышал из уст редактора: "Не пойдет!" - рассвирепел.
   Возвращаясь домой, он думал, что ляжет и постарается уснуть. "Проспись, - говорила Анисья Матвеевна, когда он злился, - сном все уходит и болезнь и злость". Злой и усталый, он сейчас собирался последовать ее совету, но, войдя в комнату, увидел на своем диване рассыпанный коробок спичек, лужицу клея, Анин альбом для рисования и Катю, которая тут же строила из кубиков дом.
   - Я сейчас уберу, Митя, - торопливо сказала Аня.
   - Ты страшная неряха, - сердито повторил Митя. - Я ведь тысячу раз тебе говорил...
   И в эту минуту раздался из-за двери голос Константина Артемьевича:
   - Как вы разговариваете с ребенком? Почему вы на нее кричите? Я долго терпел, но больше терпеть не намерен!
   В первую минуту Митя растерялся. Потом, плотно прикрыв двери своей комнаты, он вышел к тестю.
   - Что вы говорите? Да вы понимаете, что вы говорите? Да еще при Ане и Кате!
   - А при ком же? - спросил Константин Артемьевич.
   - Нет, все же... - сказала Нина Викторовна, - ведь ребенок сирота... Я тоже была мачехой, но... И если вы - отчим...
   - Что? - взревел Митя. - Что? Кто это - отчим? Что вы болтаете?
   - Да, - повторила Нина Викторовна, - я мачеха, ноя Саше никогда и слова не посмела сказать.
   - Оно и видно, - уже сам не слыша, что говорит, ответил Митя.
   - Что? Я плохо ее воспитала? - Нина Викторовна всплеснула руками. - Это я-то плохо воспитала? Да я ее в жизни пальцем не тронула! И как у вас только язык поворачивается?
   Дедушка, ну зачем ты сердишься? - появляясь в дверях, сказала Аня. - Я сама хочу, чтоб Митя на меня кричал! Пускай кричит!
   Поди отсюда! Не вмешивайся! - крикнул Митя, почти вытолкнул Аню из комнаты и, повернувшись к тестю, сказал сквозь зубы:
   - Ну вот что. Если я ей отчим - поступайте как знаете, мне дела нет. Пускай растет... - Он запнулся и поискал слова, в памяти мелькнула прекрасная строчка из какой-то статьи: "как сорная трава", но он сказал иначе:
   - Пускай растет, как беспризорница. А если я отец, то буду кричать. Буду требовать. А если надо - и выпорю!
   Немного спустя вернулась с работы Саша и увидела: Митя, сидя на диване, облитом клеем, зашнуровывает башмаки. У него было то выражение лица, которое Саша уже очень хорошо знала: сжатые губы, сведенные к переносице брови.
   - Что случилось? - спросила она.
   - Ничего, - ответил Митя, - пойду проветрюсь. Он вышел и, конечно, хлопнул дверью.
   - Папа сказал, что будет нас бить, - объяснила Катя.
   - Что такое? - спросила Саша.
   - Дай белого хлебушка! - на всякий случай сказала Катя. - А папа кричал: "Буду пороть!"
   - Аня, да что случилось?
   Дверь распахнулась, и вошел Константин Артемьевич.
   - Ты плохая мать, - сказал он. - Ты позволяешь чужому, в сущности, человеку...
   Что долго рассказывать - Константин Артемьевич глотал валерьянку, Нина Викторовна плакала, Катя ревела в голос, Аня, всхлипывая, повторяла:
   - А все из-за меня.
   Мити не было. Дожидаясь его, Саша слышала за дверями сдержанный шепот тети Маргариты:
   - Да... А казался таким деликатным...
   - Все они поначалу деликатные...
   - Да, что ни говори, а брак - это лотерея...
   Не умея стерпеть все это, Саша оделась и вышла на улицу. Постояла у решетчатой ограды, а потом пошла вдоль переулка к Арбату, и почти тотчас из-за угла показался Митя. Было часов одиннадцать. Он шел быстро, решительной, твердой походкой.
   - А, ты здесь, - не удивившись, сказал он. - Очень хорошо. Давай походим.
   - Мне сказали... - начала Саша.
   - Это не имеет никакого значения - то, что тебе сказали, - перебил Митя. - Я знаю одно: мы здесь не жильцы. Я готов хоть на Камчатку... на Северный полюс...
   - Но ведь это наша семья... Я их люблю.
   - Ну вот что, в Писании сказано: "Оставь отца и мать своих", понятно? И пора жить своим умом, а не чужой глупостью.
   Это кто же глупый? Папа, что ли? И что ты такое говоришь?
   Он взял ее под руку, и они пошли по Арбату к Смоленской площади.
   - Давай будем говорить серьезно, - сказал Поливанов, - это вопрос всего нашего будущего... Покоя... Свободы. Ну и - не боюсь высоких слов - нашей любви. Мне трудно это постоянное вторжение в нашу жизнь. Я не хочу его. Константин Артемьевич прекрасный человек, не спорю. Он построил свою жизнь, как хотел. А мы будем строить по-своему, как умеем и хотим.
   Саша шла опустив голову и молчала.
   - Я не говорил тебе раньше, но мне здесь душно. Душно, понимаешь? Они разрушат мои отношения с Аней. И наши с тобой...
   - Чего же стоят наши отношения, если их кто-нибудь может разрушить?
   - Ты не знаешь, что может сделать пошлость.
   - Да слышишь ли ты себя? Ты говоришь о моей семье - пошлость!
   - Прости меня. Но сегодня я не хочу подбирать слова. И если мне говорят "отчим" - это пошлость. Неужели ты не понимаешь? И в конце концов я не ангел... Это я должен сказать со всей прямотой.
   Да, надо сказать по правде: кем-кем, но ангелом он не был.
   Ну что ему стоило сказать Константину Артемьевичу хоть одно ласковое слово? Ради нее, Саши. И, может, все опять пошло бы по-старому, пусть не всегда гладко, но привычно.
   Но Митя этого слова не говорил. Он только сухо кивал: здравствуйте, мол.
   Константин Артемьевич был добрее. Он пытался завести разговор. Он спрашивал:
   - Митя, а вы читали во вчерашней "Литературке" любопытный фельетон?..
   - Простите, не удосужился, - отвечал Митя, не дослушав и едва приметно сдвигая брови. - Прочту, непременно прочту.
   Отец отвечал грустным взглядом. Когда Мити не было дома, он заходил в Сашину комнату или забирал детей к себе. Он читал им, гулял с ними по Серебряному переулку, подолгу сидел на скамье под обуглившимся каштаном.
   Иногда, словно отвечая каким-то своим мыслям, он безнадежно махал рукой. Отец был вспыльчив, но отходчив. А вот Митя был злопамятен и не умел забывать. Ничего. Он стал приходить очень поздно - не раньше двенадцати. Приходил усталый, голодный. Торопливо ел и ложился спать... "Он так мало видит нас - и не скучает? - думала Саша. - Как же так?"
   Прежде их общим днем было воскресенье. Сейчас и в выходной день его не было дома. Шли дни, он возвращался все позднее.
   Что же мне делать? И впрямь ехать на Камчатку? Если я не могу их помирить, если он не понимает, что все это мне хуже смерти. Ведь отец старый. Неужели нельзя ему простить? Не заметить. Ну хорошо. А если бы тебе сказали: ты мачеха... О, я бы! Вот то-то. Но как же быть? В Ташкенте я думала: приедем в Москву, вернемся домой, и станет ему здесь тепло и счастливо. И было. А вот сейчас опять нет. Что же будет?
   Как-то вечером, когда Саша разогревала на кухне ужин, соседка-стенографистка, колдуя над кофейником, сказала задумчиво, будто продолжая какой-то внутренний монолог:
   - Брак - это отживший институт. Счастливых браков нет. Конечно, куда корректнее молчать, чем драться и вопить на людях, - тут она посмотрела на Лелю, которая жарила яичницу, - но по сути... по сути... Помните, как там у Вертинского: "даже самой нежной любви наступает конец"...Да, по сути...
   Не договорив и сняв с огня кофейник, она ушла к себе.
   - Погуливать стал? - соболезнующе сказала Леля. - Ну что ж, все они такие. А ты не теряйся, бери пример с меня. Я не теряюсь! Мужику потакать хуже нет.
   Саша покрепче сжала зубы и ничего не ответила.
   Проще всего было бы поговорить с Митей. Но что-то ей мешало. А он по-прежнему приходил поздно, утром же исчезал чуть свет, коротко бросив: "Рано не жди".
   И Саша, считавшая, что ничего не надо прятать за пазухой, все молчала и молчала.
   Но вот однажды (это было примерно через месяц после ссоры Мити и Константина Артемьевича) он пришел чуть раньше. Дети уже спали. Он сел на диван, вытянул ноги и сказал:
   - Поди сюда. - Он притянул ее к себе, посадил рядом и, взглянув прямо и ласково, сказал:
   - Ты мне веришь?
   - Верю.'
   - Умница. Очень веришь?
   - Очень.
   - Так вот, ни о чем меня не спрашивай. Немного потерпи. У меня есть для тебя подарок.
   - Часы?
   - Лучше. Прекрасный, огромный, ослепительный подарок. Но подожди немного. Однажды я приду и назначу тебе свидание. На углу Серебряного переулка и Арбата. И тогда я тебе все расскажу. Согласна?
   - А не можешь ты хоть намекнуть... ну, хоть словечко...
   - Не могу, - ответил он твердо. - Я и так уже сказал слишком много.
   "Они растут, и каждый день приносит что-нибудь новое. Еще совсем недавно мы радовались каждому новому Катиному слову. А сегодня мы с ней гуляли, и она излагала мне свои политические убеждения:
   - Когда я пойду в школу, то буду учить французский, английский и русский, а немецкий не буду, потому что по-немецки говорят фашисты, а все фашисты очень плохие. Гитлер - очень плохой, хуже Бармалея. Я его боюсь. Если он будет к нам стучаться, ты ему не открывай. Если будет говорить тоненьким голоском, тоже не открывай. Фашисты плохие, страшные и не любят хороших девочек.
   Фашистов она сильно не жалует. Летом сказала:
   - Мне фашисты всю спину покусали.
   Речь шла о комарах. Все плохое всегда делают фашисты. Когда мы проходили мимо витрины игрушечного магазина, Катя сказала:
   - Этот медвежонок хочет мне подариться.
   Мы постояли с ней у витрины, как я стояла в детстве. Потом я взглянула на большое окно по другую сторону улицы. Оно закрыто темными шторами.
   ...Когда же Митя скажет мне: "Приходи на угол Серебряного переулка и Арбата?" И что такое ждет меня на этом углу?
   Анюта почти никогда не спрашивает об Андрее. Если я рассказываю, она слушает жадно, но сама не спрашивает. Только раз спросила:
   - Мой папа хорошо учился, когда был маленький? А он любил играть со мной?
   И еще:
   - А мой папа любил меня так же, как Митя Катю? В школе ей по-прежнему плохо. Она спрашивает:
   - Мама, это правда, что ты, когда была маленькая, любила ходить в школу?
   - Правда, Аня. Я очень любила нашу учительницу.
   - Расскажи мне про нее.
   Ну, как расскажешь про Анну Дмитриевну? Она была для нас самый лучший, самый справедливый человек на свете, и мы во всем хотели походить на нее, не только в справедливости и доброте. Она говорила не "восемнадцать", а по-старинному "осьмнадцать", и мы, к удивлению своих родителей, ни с того ни с сего произносили "осьмнадцать". Она, задумавшись, проводила рукой по лбу и мы то и дело хватались за лоб. Все, все в ней было нам по душе.
   - А я совсем не хочу быть, как Зинаида Петровна, и никто у нас не хочет.
   И так всякий раз: мои рассказы об Анне Дмитриевне оборачиваются против Зинаиды Петровны.
   - Все плохо, все плохо, - говорит Аня. - Это только в книжках хорошие школы. А на самом деле школы совсем не такие. И зачем зря пишут! - Помолчав:
   - Когда я буду учить детей, я никогда не буду на них кричать! Никогда.
   На днях, придя из школы, сказала Мите:
   Вот слушай, сегодня у одной девочки пропало десять рублей. И Зинаида Петровна посмотрела у всех в портфелях и в карманах. Митя, разве это правильно? Почему она не верит, если я говорю, что не брала? Разве она правильно делает?
   - Не правильно! - отвечает Митя.
   - Ну вот, я же говорила!
   Седьмое ноября было дождливое, а у Анюты нет калош, она сидела дома. После праздников Зинаида Петровна сказала:
   - Сейчас вы будете писать сочинение об октябрьских праздниках и о демонстрации.
   - А если я не была? - спросила Аня.
   - Ты говоришь не правду, - ответила Зинаида Петровна. - Ты живешь в культурной семье, и не может быть, чтобы тебя не взяли на демонстрацию. Садись и вместе со всеми пиши сочинение: "Как я ходила на демонстрацию".
   И Аня написала так: "Утро было солнечное. Трудящиеся стройными рядами шли на демонстрацию. В голубом небе был слышен рокот самолетов. Люди несли плакаты, лозунги и портреты. Всем было весело и радостно. Я шла с мамой и держала красный флажок".
   - Аня, ведь ты же не была на демонстрации? Зачем же ты наврала?
   - Мама, где же я наврала? Я просто написала сочинение. Ведь это не правда, а сочинение.
   Что же делать? Не знаю. Зинаиду Петровну очень уважают в школе: у нее тридцатипятилетний стаж.
   Аня:
   - Мама, мама! В школе как было весело! Зинаида Петровна заболела, с нами занималась учительница из класса "Б". Мы решили веселую задачку, читали веселый рассказ, а потом пели веселую песню!
   Посмотрела я Анину тетрадь по арифметике: задача как задача, никакой особой веселости не видать. Видно, дело не в задаче, а в учительнице из класса "Б".
   Аня с презрением рассказывает Мите о каких-то "очень плохих девочках" и кончает так: "Ну, они татары..."
   Митя сердито сказал, что нельзя дурные поступки объяснять тем татарин, не татарин, - нет плохих народов.