- Цена? - спросил сын доктора Евлампиева.
   - Ну, какая цена? - удивилась Саша. - Возьми так. И поняла, что совершила промах, - мальчик тотчас потерял интерес к разговору. Ничего не ответив, он пошел дальше.
   - Видишь ли, - сказала Саша, идя рядом и решив действовать напрямик, скажу тебе правду: нам просто нечем его кормить. А то бы я нипочем его не отдала.
   Он опять остановился, и снова из-под бровей блеснул его пристальный взгляд. Пожевал губами, потом вытянул их в трубочку, потом сказал:
   - Ладно. Постучите в дверь и скажите, чтоб позвали Жору. Жора - это я. Постойте, - крикнул он Саше вдогонку, - а он что-нибудь умеет делать?
   - Он подает лапу.
   - И все?
   - Все.
   - Ладно, приносите.
   На другой день она подошла к белому дому и постучала. Дружок сидел у нес па руках и оглядывался по сторонам. Говорят, собаки чуют, когда им грозит опасность. Дружок ничего не чуял, он был спокоен, а, если и чуял, может, просто не жалел о разлуке.
   - Вы думаете, он действительно пинчер? - спросил Жора, глядя на Дружка, который стоял на крыльце у Сашиных ног и весело помахивал хвостом.
   - Не знаю, - сквозь зубы ответила Саша. - Не хочешь - не бери.
   - Беру! - сказал Жора и, подхватив Дружка, захлопнул за собой дверь.
   Саша шла домой, не позволяя себе думать. Она знала, что поступила правильно, и не желала больше терзаться.
   - Перестань плакать, - говорила она Ане, - ему у нас было плохо, а там будет хорошо.
   - Не правда, - рыдала Аня, - ему было хорошо у нас. Я знаю. Мы его любили... А тот мальчишка... Он не будет... не будет... любить...
   Ну что я маюсь, - думала Саша, лежа ночью в постели, - ведь там ему будет хорошо. Он будет сыт.
   Рядом лежала уснувшая в слезах Аня. Она судорожно всхлипывала во сне.
   В шестом часу Саша встала и вышла с ведрами к колонке. Неподалеку от забора сидел Дружок. При виде Саши он поднялся, завилял хвостом и как ни в чем не бывало пошел ей навстречу.
   - О, чтоб тебя! - сказала она, беря его на руки. - О, чтоб тебя!
   Он лизал ей щеки, губы, глаза своим горячим языком и тыкался в шею холодным носом.
   - Я не намерен! - кричал доктор Юсупов, выходя из кабинета главного врача. - Я не намерен больше оставаться здесь. Я хирург, наконец! Мое место там!
   "Мое место там, - повторяла про себя и Саша. - Я не Юсупов, меня легко заменить, меня отпустят. Аня... Как же мне быть? Аня... Но ведь все равно она целыми днями одна. Я вижу ее рано утром спящую. И вечером. Целый день одна! Голодная, холодная. Ей в детском доме будет гораздо лучше, чем со мной. Сытней, теплей. Но как же отдать ее чужим? Дружка - и того не было сил отдать. Но ведь не Жоре Евлампиеву я Аню отдам? Я отдам ее в детский дом, к детям".
   В одном детском доме, на Паркентской, заведующая сказала ей отрывисто:
   - Не выдумывайте. Слышать не хочу!
   "Почему?" - хотела спросить Саша, встретилась с ней глазами и не спросила. Глаза у женщины были злые, горячие, губы бледные.
   - Выбрось это из головы, слышишь? - сказала она, вдруг переходя на "ты". - У меня вот тоже... такая... Сразу после десятого класса. В первом же бою убили, понимаешь? В первом же бою...
   А в другом... в другом доме ее спокойно слушала высокая исхудалая старуха. Коричневое платье ее было ушито крупными стежками и все равно болталось, как на вешалке. Прежде она, должно быть, была толстая, большая, об этом говорили крупные руки и крупные морщины на руках. Сейчас она высохла, щеки у нее втянулись, и сухая кожа на руках просвечивала.
   - Ну что ж... Если все оформите... Если РОНО не будет возражать... Если принесете справку из военкомата...
   Они сидели в кабинете заведующей - маленькой, чистой и чинной комнатке. За соседним облупленным столиком что-то быстро писала девочка-подросток... Услышав про военкомат, она подняла глаза и посмотрела на Сашу.
   - Постойте! - услышала Саша, выйдя в коридор. - Это вы очень правильно решили... на фронт! - сказала
   Девочка, догнав ее. - Это очень хорошо! А за дочку не беспокойтесь, она будет моя. У всех больших воспитанников есть свой маленький. Я возьму вашу дочку. Я буду так заботиться, ну, вы даже не представляете. Приведите ее к нам, вы сами увидите... Я буду писать вам на фронт через день! Нет, каждый день, вот увидите! Вы откуда - из Москвы? А я из Ленинграда. Я жила на Загородном проспекте. Вы приведете свою дочку? Меня зовут Кира, у нас в доме только одна Кира, Галь у нас четыре, Оль - шесть, а Кира одна.
   Спасибо! Сказала Саша. - Большое тебе спасибо! И на другой день пришла с Аней.
   Кира бережно взяла Аню за руку и осторожно, даже как-то торжественно ступая, повела к детям. Аня обернулась, Саша помахала ей, и дверь за девочками закрылась.
   Вечером, придя за Аней, Саша сразу попала в какую-то веселую суету: ребята играли в жмурки, Аня бегала вместе со всеми и громко кричала:
   - А ну поймай, поймай!
   Ей весело, - подумала Саша. - Ну, слава Богу! И вдруг Аня ее увидела. Она не сказала: "Мама!" Она не кинулась к ней. Она крикнула:
   - Где мое пальто?! Где мое пальто? - лихорадочно повторяла она. - Мама, скорее! - Дрожащими рукам ни на кого не глядя, она застегивала пуговицы своего короткого пальтишка.
   - Анюта, да что с тобой, скажи ребятам "до свиданья"!
   - До свиданья! - сказала Анюта, не поднимая глаз. Дети молча столпились вокруг. Кира наклонилась к Ане
   И поцеловала ее.
   - Ты придешь к нам еще? - спросила она. Аня потянула мать к дверям.
   - Тебе не понравилось у детей? - спросила Саша на улице.
   - Понравилось. Нам давали суп рисовый, кашу рисовую и кисель. Сладкий.
   - А Кира тебе понравилась?
   - Понравилась. Она пела мне песни, и читала книжки, и дала мне ягоду вот! - Аня разжала кулак: на ладони лежал сморщенный липкий урюк.
   - Весело тебе было?
   - С тобой веселее. - Аня крепко сжала Сашину руку.
   - Хочешь, завтра опять придем сюда?
   - Я хочу с тобой.
   - Но ведь с детьми веселее, правда?
   - Мне с тобой веселее.
   - Но ведь меня целый день нету дома!
   - А вечером ты приходишь.
   - А кисель? - тихо спросила Саша. Аня ничего не ответила.
   ...Ночью Аня проснулась с плачем.
   - Что с тобой? Ты испугалась? - спрашивала Саша, утирая мокрые Анины щеки. - Ну расскажи, что тебе снилось?
   - Мне снилось... что ты меня отдала... Я не хочу... Я не хочу киселя.
   Никуда я ее не отдам, - с отчаянием подумала Саша, - не смогу... Эх, я...
   Скоро Саша променяла или продала на рынке все, что можно было. У них осталось одно полотенце, две простыни и две наволочки и то платье, которое было на Саше. По ночам Саша записывала в тетрадь, которую привезла из дому:
   "Ночью Аня проснулась и спросила:
   - Мама, а правда, я в Москве брала сахара, сколько хотела? И белого хлеба тоже?
   Вчера хозяйка жарила пирожки. Аня долго молчала. А потом вдруг сказала, задумчиво так:
   - Что она там делает?
   - Пирожки жарит.
   Аня еще помолчала. И потом:
   - А наша бабушка тоже умеет пирожки? Я ей ответила:
   - Наша бабушка все умеет.
   - Мама, расскажи про пирожки.
   Мне сильно не хотелось рассказывать про пирожки, и Аня принялась рассказывать сама:
   - Жила-была девочка. У нее была бабушка. Она испекла пирожок. Большой-пребольшой. Он был с капустой. А сверху его посыпали сахаром. Девочка ела, ела. Дала своей маме. И Юре. И Сереже. И Дружку. Девочка была добрая. Не жадная. Она и правда не жадная. Она ничего не хочет есть без меня и без Дружка.
   В Москве осадное положение, а я здесь, Калуга у немцев. Моя Калуга. Бои о районе Наро-Фоминска. А я здесь. Доктор Шевелева отдала своего сына в детский дом, а сама ушла на фронт. Я смотрю на Аню и понимаю: никуда я отдать ее не смогу. С мамой бы оставила, а с чужими - не могу. Но до чего же мне надо быть там, далеко отсюда...
   Башмаки Ане стали совсем малы: пальцы упираются в носок. Что делать ума не приложу. Скоро зима. И кто это выдумал, что в Ташкенте тепло?"
   И правда, кто это выдумал, будто в Ташкенте тепло? Дни стояли холодные, промозглые, и в комнате тоже было холодно. Часто, возвращаясь домой, Саша заставала Аню
   Под одеялом вместе с Дружком. Они грели друг друга. Сердце у Саши сжималось. Она смотрела на похудевшее лицо девочки и думала: "Нет ничего хуже, когда не можешь накормить ребенка вволю". Но вскоре стало хуже, гораздо хуже.
   - Анюта! - сказала Саша, вернувшись с работы. - А ну, вставай! Я принесла компоту!
   - Не хочу, - ответила Аня. - Анюта, что ты! Компот!
   - Не хочется, - повторила Аня.
   Саша наклонилась над кроватью и прикоснулась к дочкиному лбу. Лоб был горячий. Она провела рукой по горячей щеке, по сухим губам.
   - Болит горло, Анечка? Глотни. Болит?
   - Болит.
   Скарлатина, - холодея, подумала Саша. Скарлатина. Какая же я медсестра после этого? Ребенок рядом, а я и не заметила. Ведь она и вчера была такая тихая. Как же я не догадалась?
   Саша посадила дочку к себе на колени. И Анина голова беспомощно свесилась. Саша сидела молча и тихо покачивалась. Равнодушная, вялая, Аня прислонилась к ее плечу.
   Так просидела она всю ночь, объятая страхом и одиночеством, крепко прижав к себе девочку. Она ни о чем не думала, ни о чем не вспоминала, никого не звала на помощь. Она только прижимала Аню к себе все крепче, словно могла этим оберечь, защитить, отнять у болезни.
   Это была скарлатина. Скарлатинозный барак стоял на том же дворе, что и Сашин, только в сторонке. Никогда Саша не чувствовала себя такой далекой от дочки, даже когда Аня была на другом конце города. Сейчас она была рядом, но за тридевять земель. Иногда Саша выбегала во двор и смотрела в окошко Аниной палаты. Она стояла в толпе других матерей, но те были счастливее, их дети подходили к окнам, махали руками. Увидев Сашу, матери обступали ее.
   - Сестричка, как там мой - Луков фамилие? Сестричка, уж вы поглядите, чтоб до времени на пол не соскакивал - осложнение будет.
   Глубоко вздохнув, Саша возвращалась в свой барак. Хорошо, что было так много работы. Иногда в середине дня ей казалось, что в голове стучит молоток, что все это сон и она сейчас проснется. Нестерпимо было думать, что Аня там одна, зовет ее, плачет, а ее нет рядом. Шарафат, молоденькая медсестра, дежурившая в Аниной палате, очень жалела Сашу и всегда вызывала ее перед уходом или дожидалась, чтобы Саша вышла.
   - Ничего, вот честное слово, ничего, - говорила она, не глядя Саше в глаза, - сегодня кашу поела. А так больше пьет.
   Саша слушала молча и не расспрашивала. Она знала, что настоящей правды все равно не услышит. Да и кто знает настоящую правду? Скарлатина - болезнь коварная.
   - Ларинголог сказал - компресс. Ну, а в случае чего... Саша сама знала, что будет в случае чего. И зачем она медсестра? Будь она просто мамой учительницей или бухгалтером, она не знала бы, как болят уши, как плачут ребята по ночам, не умея уснуть, не находя места на подушке. Она знала этот непрестанный осипший детский плач и отчетливо слышала, как плачет Аня. "Мы едем в темно", - вспомнила Саша. Она вспомнила, как они ехали в метро. Аню держал на руках Дмитрий Александрович. "Мы едем в темно?" - спросила Аня весело. Мы едем в темно, в темно, - думала Саша. И когда с перерывом в три дня в ее палате умерли двое детей, самые маленькие, безродные, Саша решила: умру, но Аню увижу. Она дежурила двое суток, получила отгул и, зная, что вернется в свою палату только через день, пошла в скарлатинозный барак.
   В коридоре ее встретила Шарафат. Лицо ее вытянулось.
   - Сумасшедшая ты. Кто позволил? А если обход сейчас придет, доктор придет? Что я скажу тогда? Или для тебя правила нет, закона нет?
   - Нет, - ответила Саша и, как заколдованная, быстрым шагом пошла в палату.
   Навстречу ей взметнулись Анины глаза. Аня глядела на мать, не веря, приоткрыв рот. Она не сказала: "Мама". Она застыла. Саша нагнулась и, всхлипнув, обняла Аню. Она
   Держала ее на руках, гладила Анины босые ноги. Шея и остриженная голова забинтованы, маленькая рука с растопыренными пальцами гладит Сашину щеку и будто не верит, что Саша тут. Темно, душно, пахнет лекарством, кто-то стонет, слышится чей-то всхлип, а они счастливы. Лампочка тусклая, синий ночник, и личико у Ани синее, и бинты голубоватые, и белая кружка тоже отливает синевой, а они счастливы.
   - Сильно болит? - говорит Саша.
   - Ничего не болит, - отвечает Аня. - Я здоровая, я домой хочу.
   Саша сует Ане леденец, и голубая Анина щека оттопыривается. До чего же Аня некрасивая, исхудалая, тощая.
   - Красавица ты моя! - говорит Саша и тихо ступает по палате с Аней на руках. Она ходит между кроватями и укачивает Аню. И вдруг останавливается. В углу кроватка. Малыш лет двух стоит, крепко ухватясь за перекладину, и глядит на Аню и Сашу. Большие глаза на исхудалом лице. В этих глазах отчаяние. И покорность. У этой девочки есть мама. А у него - нет. Он глядит, не смея надеяться и не отрывая глаз. Его глаза ни о чем не просят, они знают: он один.
   Саша подходит к нему и говорит:
   - На, держи. Открой рот. Это вкусно. Ну, голубчик мой, ну!
   - Это Шурка Терешкин, - говорит Аня и крепче сжимает мамину руку.
   А Шурка, перехватив Сашин рукав, смотрит на нее снизу вверх и молчит. И вдруг несмело улыбается. Саша сжимает зубы и отходит. Потом поворачивает обратно. Шурка смотрит так же неотступно, молча и пристально, и чем ближе подходит Саша, укачивая на руках свою Аню, тем шире становятся глаза ребенка, и вдруг опять робкая улыбка, и чем ближе Саша подходит, тем улыбка шире. И опять Саша поворачивается и снова идет к дверям, зная, что в спину ей глядят Шуркины глаза.
   Она укладывает уснувшую Аню, осторожно разжимает ее пальцы, освобождая руку, и идет к Шуркиной кровати.
   Она берет малыша, всхлипывая, не смея заплакать, целует его тонкую шею, щеку.
   - Ешь, - говорит она и сует ему в рот леденец.
   - Эй! - слышит она позади свистящий шёпот. - Обход! Давай уходи скорее!
   Это Шарафат. Она почти выталкивает Сашу из палаты.
   Саша бежит с лестницы, потом по темной ташкентской улице и плачет. "Никогда, - говорит она себе, - ни за что, никогда. Чужих нет. Все мои. И как это я могла? Взяла Аню и хожу. Нет! Никогда! Ни за что!.."
   И бессмысленное это бормотание - как клятва.
   После слез спится крепко. Саша погрузилась в сон, утонула в нем, она спала, зная, что завтра выходной и на работу идти не надо. Ей ничего не снилось, но и во сне ее руки чуяли Аню. Ей казалось, что Аня рядом, и она боялась пошевельнуться, чтобы не разбудить дочку.
   Она спала глубоко, самозабвенно, а рядом без снов продолжали кипеть память и мысль. Кажется, стало светать. Саша приоткрыла глаза, увидела посветлевшее окно и снова уснула. Но тут ей начали сниться сны. Ей снилось, что у стола сидит Дмитрий Александрович и держит на руках щенка. На полу рюкзак.
   - А ты не можешь потише? - спросил Дмитрий Александрович.
   Дружок в ответ только сладостно чавкал.
   - Ты, брат, видно, наголодался, - шепотом сказал Дмитрий Александрович. "Еще бы!" - чавкая, ответил Дружок.
   И Саша опять спала, и снова к ее руке прикоснулась родная рука... Щетина небритой щеки защекотала Сашину ладонь. Сашину руку осторожно поцеловали. Она открыла глаза и сказала:
   - Митя...
   - Спи! - ответил голос Дмитрия Александровича.
   И Саша увидела его. Да, это был он. И не во сне. Наяву. Саша сонно сказала:
   - Но ведь это не правда...
   - Не правда! - легко согласился насмешливый голос. И, как бывает в минуты пробуждения, когда еще не все
   Понимаешь, не все видишь и слышишь, не думаешь о том, как поступить, она прижалась головой к его груди и заплакала.
   - Саша! Милая! - слышала она.
   И он говорил ей слова, которые долго потом, когда его уже не было рядом, она повторяла себе, как повторяют молитву. А у нее слов не было, она только твердила: "Митя... Митя..." Только одно это слово всплыло из ее сонной памяти...
   - Да. Уезжаю. Послезавтра, в Алма-Ату за оборудованием. А сюда, ты знаешь, сюда я попал против всяких правил, об этом, надеюсь, никто не узнает. Но подумай сама: проезжать мимо Ташкента и не видеть тебя. Ты не должна волноваться, если опять не будет писем. Я опять могу очутиться где-нибудь у партизан. Так ты ждала писем? Ну, расскажи по порядку. Ты подходила к окошку и давала паспорт. А потом? Так, от папы, от Нины Викторовны, даже от Леши, а от меня нет? Ты огорчалась? Правда, огорчалась? Ну подожди, ты же говорила, что не любишь меня?
   - Я этого не говорила!
   - То есть как не говорила? Ты только это и говорила: "Дмитрий Александрович, я к вам очень, очень хорошо отношусь..." Это что значит люблю?
   - Не могла я так говорить. Я сказала, что буду скучать, а это значит... Ну неужели вы не понимали?
   - Признаться, не понимал.
   - Зачем же вы приехали?
   - Отсутствие характера. Полное отсутствие самолюбия. Ну ладно, подожди. Вот ты не получала писем. Ты шла с телеграфа и думала. Ну о чем ты думала?
   - Я думала: где он? что с ним? не могу я больше! А потом думала так: не любит он нас - ни меня, ни Анюту.
   - Анюта меня вспоминала?
   - Еще бы! Ее один раз побил мальчишка - ну тут, в тупике. И она ему сказала: "Подожди вот приедут Леша с Митей, они тебе зададут". Ну ладно, давайте немножко помолчим.
   - Не хочу. Расскажи, как ты меня л
   - Люблю - и все.
   - Ну, пожалуйста.
   Саша подумала, подумала и сказала:
   - Ты - мой милый.
   Что бы Саша ни делала нынче, она знала: он недалеко. Она выйдет из больницы, и он будет ждать ее. И пойдут рядом. И он возьмет ее за руку.
   И, как ни странно, она могла не думать о том, что завтра он уезжает. Казалось, впереди - целая вечность.
   - С вами что-то случилось? - сказал доктор Юсупов. - Как Аня?
   Ане стало лучше, и скоро она возьмет ее домой. Сегодня все было хорошо, счастливо. Все было, как вчера, как третьего дня: она давала лекарства, делала уколы, а в ней звучало одно: сейчас я его увижу, увижу, увижу! Вот он уже идет сюда, и сейчас я его увижу!
   Она не спускалась - летела по лестнице. Она открыла" входную дверь и все было так, как она ждала: казалось, про, водив ее сюда утром, он и не уходил, а так и стоял, ожидая минуты, когда она выйдет.
   - Вы! Это вы! - сказала она. - Это ты.
   - Ну, наконец! А мне так легко было сразу сказать тебе - "ты"!
   - Ты со мной, - говорила она, не слушая, - теперь я все могу. Все снесу.
   - Это тебя со мной не было.
   И вдруг со всей беспощадностью она поняла, что он завтра уедет, и опять она будет одна, и на ее долю останется самое трудное, самое невыносимое: ждать. "Нет, сегодня я, не буду об этом думать. Сегодня я буду радоваться. Он рядом. Мы вместе. У нас впереди еще целые сутки". ...
   - Я не тратил время попусту, - услышала она его голос. - Я разыскал тут своих знакомых и сейчас же сведу тебя туда, познакомлю. Мне нестерпимо думать, что ты тут совершенно одна.
   - Я не одна. Я с Аней. И я дружу с Шарафат, нашей медсестрой. Я дружу с Мухамеджановыми. Я...
   - Нет, нет. Должны быть люди, которые помогут в случае чего. Люди, которых я знаю. Мы не будем там сидеть, я просто покажу тебе дорогу, и я хочу, чтоб ты их увидела.
   Она не спорила. Ей было все равно, только бы вместе, только бы рядом. И они поднимались по лестнице большого дома и звонили в высокую, обитую, клеенкой дверь. Им открыл мальчик лет семи, худенький, сероглазый. А рядом стоял двухлетний малыш с головой пушистой и белой, как одуванчик. Малыш раскинул руки, словно собирался обнять их, и улыбнулся. Саша навсегда запомнила это детское лицо, и светлые, легкие, как одуванчик, волосы, и синие глаза, и улыбку.
   - Я - Боря, - сказал он.
   А в коридор уже вышли Валя и Костя Светловы, Митины друзья. И Митя говорил им: "Вот моя Саша..." и что-то еще. И Светловы что-то ласково отвечали и глядели снисходительно и добро, а Саша сидела на низкой скамейке и держала Борю на руках и не слышала, что они там говорили. Потому что только один человек ей был здесь важен, кроме Мити, - Боря, который первый на свете встретил их улыбкой и раскрыл руки для объятия.
   - Не поручай меня больше никому, - сказала Саша на обратном пути. - Я буду считать, что ты поручил меня Боре. Нет, нет, я не пойду больше никуда только домой.
   И был вечер, и была ночь, и снопа утро, день, вечер... Шел дождь. Шли минуты, и приближалась полночь. И не было расставанья, ведь они еще были вместе - сначала дома, потом на вокзале, под дождем.
   Его лицо сквозь стекло вагона. И ее лицо сквозь стекло. Дождь хлестал и хлестал. Поезд тронулся под косой пеленой дождя, Саша позвала: "Митя-а!" - и побежала вслед за поездом. Поезд ответил стуком колес.
   И вот она одна на вокзале, а вокруг - дождь, дождь, дождь... Он ударял о мостовые тихо, равномерно. Опустив голову, Саша шла по ташкентским улицам. Вот и дом. Блеснуло навстречу светлое окно. Они забыли погасить свет, когда уходили. Здесь, в этих стенах, еще слышится отзвук его шагов, его голоса. В блюдце лежат его окурки, на столе - забытая зажигалка.
   И вот он настал - день, когда Аню должны были выписать из больницы. Вернувшись с работы, Саша вымыла полы. Она сбегала на рынок и купила четыре яйца и сто граммов русского масла. Посреди стола лежал шпиг, который привез Митя.
   Дружок тоже ждал. Он был умыт и причесан. Выражение морды у него было самодовольное.
   - Жди! Сейчас принесу хлеб - и за Аней! Саша побежала за хлебом.
   Если уж человеку удача, так везет во всем. В булочной "выбросили" баранки. Серые, жесткие, но все-таки это были баранки!
   - Баранок! На всю карточку! - сказала Саша и получила четыре больших бублика.
   Она бежала домой, не чуя под собой ног. Вошла в комнату, положила баранки на стол и вдруг заметила: в комнате что-то не так. Поискала, пошарила глазами - как будто все на месте. Ничего не забыла. Надо идти. Она сложила в кошелку Анины вещи и сказала:
   - Ну, давай жди! - но никто не отозвался. Дружка не было. - Дружок! позвала Саша.
   Дружок не отзывался. Саша поискала в сарае, на дворе и вдруг в окне заметила хозяйку, которая наблюдала за ней, чуть скосив в ее сторону глаз. Что-то ударило Сашу в сердце.
   - Ольга Ивановна, - сказала она, вбежав в дом, - где Дружок?
   Сложив руки на груди, хозяйка заговорила величаво и грозно:
   - Люди добрые, вы только послушайте! То - где ее девчонка, то - где ее паршивая собака! Да что я, нанималась в няньки вашей собаке? Да что же это за наказание Господне!
   - Молчите! - сказала Саша.
   - В своем доме - молчать? Сама молчи! Не нравится - пожалуйста, на все четыре стороны.
   - Где Дружок? - бешено сказала Саша.
   - Выбросила я твоего паршивого пса. Людям жить негде, а у меня дом, не собачья будка! И так заразу нанесли! Скарлатина! Да что я, не знаю, - не скарлатина, а сыпняк! Думает, я не знаю! Весь дом обовшивили, на стул сесть боишься!
   У Саши похолодели руки и ноги.
   - Вот что, - сказала она очень тихо и очень медленно. - Детей не пожалею, себя не пощажу, в тюрьму сяду, а тебя задушу!
   Хозяйка задохнулась, открыла рот, побелела, и уже на улице Саша услышала, как та, выскочив следом, кричит:
   - Люди добрые, да вы послушайте, чем грозится! Смертью грозится! Осиротить моего ребенка хочет!
   Крепко держа в руке кошелку с Аниными вещами, Саша, не оглядываясь, шагала по улице, а ей вслед летел истошный крик. Саша завернула за угол, и крик оборвался. И вдруг за спиной она услышала топот чьих-то ног. Хозяйка? Побежит за нею до больницы, испугает Аню. Что же делать? Саша обернулась. За нею бежала хозяйская дочка Зоя. Пятнадцатилетняя девочка, которую Саша прежде почти не замечала.
   - А вы ничего, ничего, вы, пожалуйста... - бормотала девочка. - Все знают, она такая. И вы не плачьте. Я поищу. Я весь тупик обегаю. Я тут все места знаю.
   Саша шла молча, опустив голову. Девочка отстала, шаги ее затихли.
   ...Через два часа Саша вернулась, держа на руках Аню.
   - Мама, тупик! Мама, колонка, мама, калитка! - говорила Аня, протягивая руку.
   Саша давно перестала замечать все это, а теперь видела: все радуется в ответ Ане - и тупик, и колонка, и калитка.
   Саша опустила девочку на землю и выпрямилась.
   - Дружок! - закричала Аня.
   Он полз, прижимаясь брюхом к земле, не скулил, не лаял и даже не вилял хвостом. Он замер от счастья и вдруг, опомнившись, завизжал и запрыгал, как мячик. Потом опрокинулся на спину, задрал кверху лапы и вновь вскочил, залаял, завилял хвостом.
   - Пришел! - сказала Саша. - Пришел мой милый, пришел дорогой!
   - Мама, ты чего плачешь?
   - От радости, - ответила Саша. - Ты дома! Мы дома! И семья вошла в комнату - Саша, Аня и Дружок.
   Зима. Не белая, не пушистая. Темная, сырая. От Мити пришла одна телеграмма - из Алма-Аты, и письмо из дому, он написал его перед отъездом на фронт. И одно письмо с фронта. Она помнила каждую букву в этом письме, оно постоянно было с нею. Сколько раз она читала и перечитывала его: и в больнице, и дома, и "на улице. Читала снова и снова, читала наизусть, уже не вынимая из конверта.
   Она не могла сказать, часто ли она вспоминала Митю. Она думала о нем неотступно, не расставалась с ним ни на минуту. Прежде все ташкентские улицы были для нее одинаковы. Теперь стало не так. Улицы ожили, он населил их. И первое время после его отъезда все радостно напоминало: вот :здесь, на этом углу, мы остановились, и он сказал: "Посмотри на меня". Почему это было так важно? "Посмотри на меня..." Я посмотрела. И он сказал: "Моя..."
   А вот тут у почты мы простились, я пошла в больницу. Он сказал: "Целый день без тебя. Длинный пустой день". Потом он пришел за мной: "Саша, какой подарок - мы освободили Клин и Ясную Поляну!" И еще он сказал: "Вот мы и опять вместе". Я сказала: "Теперь время помчится вскачь". А он ответил: "Завтра я уеду..." И уехал.
   Потом, вскоре после его отъезда, освободили Калугу. Саша написала туда - и вот пришло письмо от Николая Петровича. Письмо скупое: "жив, надеюсь еще увидеть вас и Аннушку". И Саша вспомнила: когда перед самой войной она ездила в Калугу, Николай Петрович сказал ей: "Что-то с вами случилось хорошее, дитя мое..."
   Неужели он тогда понял то, чего она сама еще не понимала? "Что-то с вами случилось хорошее, дитя мое..." Да, видно, это случилось с ней еще тогда... Только она этого не знала. Теперь знает. И думает об этом неотступно. Она писала Мите каждый день. Писать - значило говорить с ним. Ей казалось, она забыла слова, от которых падает сердце. Она больше не хотела знать их, не вспоминала, не повторяла. Но, забытые, они жили в ней.