Страница:
3. Принять все меры по оказанию помощи переселяющейся пришлой бедноте, организуя переселение, где это возможно.
4. Уравнять пришлых «иногородних» к казакам в земельном и во всех других отношениях.
5. Провести полное разоружение, расстреливая каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи.
6. Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних.
7. Вооруженные отряды оставлять в казачьих станицах впредь до установления полного порядка.
8. Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагается проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания.
ЦК постановляет провести через соответствующие советские учреждения обязательство Наркомзему разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли.
Я. Свердлов
(Известия ЦК КПСС. 1989. № 6. С. 177 178.)
ИНСТРУКЦИЯ
5 февраля 1919 г.
На основании приказа Командующего 4-й армией и Уральского Революционного Комитета объявляется для руководства Советов нижеследующая инструкция:
§ 1. Все оставшиеся в рядах казачьей армии после 1 марта объявляются вне закона и подлежат истреблению.
§ 2. Все перебежчики, перешедшие на сторону Красной Армии после 1 марта, подлежат безусловному аресту. Чрезвычайной Комиссии предлагается строжайшим образом расследовать обстоятельства их перехода.
§ 3. Все семьи, оставшиеся в рядах казачьей армии после 1 марта, объявляются арестованными и заложниками.
§ 4. Объявленные заложниками поступают на учет местного Совета; членам указанных семей и их имуществу производится учетная перепись.
§ 5. Выезд семьям и их членам, объявленным заложниками, безусловно воспрещается.
§ 6. Все члены семей, объявленных заложниками, дают во исполнение § 5 подписку.
§ 7. В случае самовольного ухода одной из семей, объявленных заложниками, подлежат расстрелу все семьи, состоящие на учете данного Совета.
§ 8. В случае самовольного ухода одного из членов семьи, объявленной заложниками, подлежат расстрелу все члены данной семьи.
§ 9. Имущество расстрелянных конфискуется и распределяется среди бедняцкого населения.
§ 10. Выполнение пунктов настоящей инструкции возлагается на сельские и волостные Советы.
§ 11. Право наказания по § 7 и 8 настоящей инструкции принадлежит Чрезвычайной Комиссии.
§ 12. Все сражающиеся против Красной Армии с оружием в руках и перебежчики, перешедшие после 1 марта и освобожденные из-под ареста, лишаются права голоса, находясь на положении деревенской буржуазии.
§ 13. Местным Советам предоставляется право ходатайствовать о возвращении перебежчикам избирательных прав.
С подлинным верно:
Управ. Делами Ревкома
Копия верна:
Секретарь Каз. Отд. ВЦИК
Ив. Ульянов
(ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 84. Д. 9. Л. 526.)
Удивляло меня в те дни, почему Шолохов не соединится по телефону со Сталиным. Из-за статьи Шкерина не постеснялся, а здесь действительно важнейшее дело.
И друзья и товарищи по Союзу спешили к нему с советом напрямую спросить Сталина, как переделать эпизод с Подтелковым.
Между тем переиздания «Тихого Дона» были приостановлены, не спешили издательства и с переизданиями первой книги «Поднятой целины». Это вызывало ощутимые материальные трудности. Мне не раз приходилось опровергать легенду, что у Шолохова открытый счет в банке. Не только не было открытого счета в банке, но еще и висел огромный долг Управлению делами ЦК КПСС за постройку Вешенского дома. В годы войны дом Шолохова в Вешенской сгорел от попадания немецкой бомбы. Подряд на строительство нового дома взяло на себя Управление делами ЦК КПСС. С затратами не считались, деньги, затраченные на постройку, были отнесены на счет Шолохова с выплатой в рассрочку из гонораров. Управление делами внимательно следило за переизданиями, иной раз полностью снимая весь гонорар на свой счет.
Переиздания прекратились, управделами ЦК Дмитрий Степанович Крупин встревожился. К Шолохову он всегда относился с подчеркнутой дружественностью, но дружба дружбой, а партийная касса – дело серьезное. Да откуда знать, не оказывалось ли и на Круиина какого-либо давления.
– Звони Хозяину! – настаивал Крупин. – Пока с ним не выяснишь, печатать не будут. Не выселять же тебя из дома!
Звонить по телефону Шолохов не стал, он написал коротенькое письмо с просьбой разъяснить, в чем его ошибка.
От Крупина пришло известие, что письмо передано по адресу.
Шолохов не стал томиться в Москве в ожидании ответа, прекрасно знал, что ответ найдет его где угодно. Сейчас не вспомнить, сколько времени длилась его отлучка из Москвы.
Ответа на письмо не приходило, он приехал в Москву. Единственный раз на моей памяти обратился за материальной поддержкой в Литфонд.
Там, где место сейчас занято новым корпусом гостиницы «Москва», стояло в те времена двухэтажное здание ресторана «Гранд-Отель». Всем иным ресторанам Шолохов предпочитал именно этот.
В «Гранд-Отеле» собрались за ужином несколько писателей, гости Шолохова. Имен не называю, дабы не возбуждать ненужных догадок и на какого-то не возвести напраслину.
Естественно, что разговор зашел все о том же Подтелковском движении, о гражданской войне на Дону. Кто-то поинтересовался, как Сталин относился к казачеству.
– В разное время по-разному… – ответил Шолохов. – Однажды я пришел к нему просить за казаков, он взглянул на меня и мрачно спросил: «Ты что, мужиколюб?» У меня слова застряли в горле. А вот не так-то давно рассказал мне об одной встрече с казаками под Царицыном.
Шолохов пересказал рассказанное ему Сталиным. Рассказчиком он был непревзойденным. В те времена у нас в стране не были в ходу карманные магнитофоны. Записать бы! Рассказ воспроизвести невозможно. Увлекал сюжет, а главное, язык. Здесь передаю только сюжет.
Под Царицыном Сталин осматривал позиции, что держали красные казаки. Не так-то далеко от передовой застал он в овраге казаков за странным занятием. Несколько красных казаков стояли кружком вокруг белого молодого казака, распростертого ничком на земле. Белый казак хватал зубами землю и глотал ее. Красные казаки, все бородачи, держали его под прицелом и помахивали нагайками.
Сталин поинтересовался, что у них происходит. В то время мало кто знал его в лицо. Ему посоветовали не вмешиваться в казачьи дела. Сталин представился, но ему не поверили, что это самое высшее начальство в Царицыне. Кто-то успел даже обозвать его «жидком». Подоспели казачьи командиры, дело разъяснилось. Сталину объяснили, что тех, кто приходил на Дон за казачьей землей, с давних пор было принято накормить вот этак землей досыта.
Сталин заметил, что кормят они казака, что это и его земля, приказал поднять казака на ноги и отпустить. Пусть, дескать, идет к своим казакам. Земля казачья, сами разберутся.
Пленный не сразу поверил, что ему дают свободу. Попросил, что, если надумали стрелять, чтоб стреляли не в спину. Сталин заверил его, что никто в него стрелять не собирается. Вывели его к передовой траншее и в спину подтолкнули. Прошел он не оглядываясь шагов с полсотни, вдруг сорвал с головы фуражку, растоптал ее ногами и бегом обратно.
Закончил свой рассказ Сталин словами:
– Теперь вот армией командует, не белый казак, а красный командарм.
В моем пересказе конечно же исчезла вся прелесть рассказа. За Шолохова не напишешь. Произвел он на присутствующих сильное впечатление. Сейчас же посыпались советы немедля написать рассказ и опубликовать.
Раздавались даже предположения, что после такого рассказа Сталин поставит Шолохова во главе Союза писателей. Шолохов поглядывал на своих коллег и посмеивался в усы. Возвратились из «Гранд-отеля» на Староконюшенный мы вдвоем.
Посидел он за столом как бы в раздумье, и не мне, отвечая своим советникам, как бы про себя, произнес:
– Индульгенции на прощение грехов я не покупаю.
А мне пора было понять, какой пролег водораздел между советскими писателями и «советским» писателем Шолоховым. Ушли на это понимание годы. Горная вершина между холмиками, да и холмики ныне с землей сровнялись…
Неужели он колебался? Неужели раздумывал, а не пойти ли обычным для того времени путем и решить все трудности, прибавив свой голос в хоре безудержных восхвалений?
Как все это было просто у Максима Горького, у Алексея Толстого, у Александра Твардовского и у других, имя которым легион.
Максим Горький, подыгрывая Сталину, да еще и в благодарность за особняк Рябушинского в Москве, произнес ужасающие слова, выводящие его напрочь из рядов гуманистов: «Если враг не сдается – его уничтожают». Но и это не принесло «буревестнику» революции спокойствия и не избавило его от «нездоровья». Почему-то он вовремя умер…
Алексей Толстой, художник огромного таланта и высокой культуры, загубил свой роман «Хождение по мукам» во второй и третьей книгах, а довеском к ним романом «Хлеб» поставил себя в ряды интеллектуальных лакеев, предал посрамлению свое родовое имя.
Коленопреклоненно воспевал Сталина в своих стихах талантливый крестьянский сын из раскулаченной семьи Александр Твардовский. По заслугам был назван «барабанной палочкой» Алексей Сурков. Не возвратили его в русскую поэзию жалкие слова оправдания, сказанные им Шолохову: «Да, но ты не сидел голой жопой на муравейнике».
Склонил голову перед всесильными дарителями литературных чинов и Константин Федин, великолепный мастер слова, образа, сюжета в романе «Первые радости», присоединив свое виртуозное мастерство к большевистскому мифотворчеству.
У будущего лауреата Нобелевской премии, прославляемого ныне вольнолюбца Бориса Пастернака родились такие строчки:
«Поднятая целина»… Очень ли автор за это заслуживает упрека? Кто же знал в тридцатом году, что колхозы задуманы не как форма коллективизации труда, а как форма жесточайшего закрепощения русских крестьян, что поставит Россию полсотни лет спустя на грань выживания?
Забегая далеко вперед, приведу здесь небольшой эпизод. В 1959 году вторая книга «Поднятой целины» наконец-то была завершена.
«Отпели донские соловьи» по дорогим сердцу автора Давыдову и Нагульнову…
Простившись со своими героями, с которыми сроднился за долгие годы, Шолохов загрустил. Как-то, пребывая в раздумье, спросил:
– Как бы узнать, сколько казачки получили в первый год колхозного житья?
В райкоме партии перерыли все архивы, чтоб найти хотя бы одну ведомость по раздаче хлеба по трудодням в 30-м или 31-м годах.
Следов документальных об этих выдачах не осталось, но живы были еще старики, которые помнили первые колхозные годы. Выдачи по три килограмма на трудодень в иной год припоминали, а по большей части так и оставались трудодни палочками в ведомостях.
Спрашивается, что же подвигло талантливых писателей, а в их ряду и Шолохова, воспевать коллективизацию?
Казалось бы, люди, умудренные жизненным опытом, должны были понять: коллективизация и все, что ее сопровождало, ломает становой хребет русскому крестьянству, что это ведет к массовому геноциду основного населения России. Однако заманчиво выглядел миф о возможности общинного коллективного хозяйствования на земле, возможность преобразовать собственнический инстинкт в разумное понимание интересов общества превыше собственного интереса.
Да, все было построено на призывах высших к низшим поставить общественное выше личного, но вот высшие… Они как? Сложную нашел форму Шолохов для этого ответа, и как же полновесно он звучит в сегодняшние дни!
Справный хозяин, Григорий Банников не хочет ссыпать семенной хлеб в колхозный амбар. Нагульнов возмущен, что тот не верит советской власти.
– Соберете хлебец, а потом его на пароходы да в чужие земли? – восклицает Банников. – Антанабили покупать, чтоб партийные со своими стрижеными бабами катались? Зна-а-ем, на что на нашу пашаничку гатите! Дожи, шеи до равенства!
Конечно, не Макар Нагульнов возил на автомобилях стриженых девок, да и сомнительно, чтобы он хотя бы раз в жизни на легковом автомобиле проехался. Целые области и республики обрекали на голод, действительно на автомобилях возили стриженых девок, жен кремлевских, а сколько золота перелили в бездонные бездны партийных касс по всему миру в погоне за призраком мировой революции!
Большего Шолохов тогда сказать не мог, не дали бы, а сказал бы, не имела бы русская литература «Тихого Дона».
И вот он, новый порог: «Подтелковское движение». Загадка не сразу отгадывается, хотя полагаю, что Шолохов ее отгадал сразу, я об этой отгадке узнал позже.
Итак, новелла о белом казаке.
Повторяю, не хотел бы гадать, кто грешен, не знаю, по каким каналам прошла информация: сразу – в ЦК или через МГБ?
Сначала пригласили Шолохова в «Правду» на заседание редколлегии, якобы поговорить о его творческих планах. Он им – о своей работе над романом «Они сражались за Родину», ему в ответ – роман ждем, а вот хорошо бы и ко времени выступить с законченным рассказом для газеты. «Именно сейчас это крайне важно», «очень важно», чтобы писатель такого масштаба возвысил свой голос. И уже не стесняясь, напрямую советуют, чтобы вспомнил что-либо из гражданской войны. Шолохов не наивный человек, да и я не мог не догадаться, что кто-то из собеседников в «Гранд-Отеле» постарался.
Главный редактор «Правды», один из тогдашних теоретиков «марксизма-сталинизма», Петр Поспелов напомнил Шолохову, как он однажды подвел «Правду», передав для публикации сырые главы из романа «Они сражались за Родину». Но «сырыми» Шолохов их отнюдь не считал. Упрек понадобился для психологического воздействия. Но не с Шолоховым играть в такие игры, а тут, как на грех, в момент поспеловских нотаций, раздался звонок аппарата кремлевской связи, в просторечье «вертушки». Именно по этой связи звонили обычно руководители партии и правительства, мог позвонить и Сталин.
Совещание редколлегии шло за огромным длинным столом на небольшом отдалении от письменного стола главного редактора.
Чтобы снять трубку вельможного телефона, Поспелову надо было встать и сделать несколько шагов к тумбочке с телефонами. Еще по работе в редакции «Известий» я знал, что усердие лиц, у которых поставлен этот аппарат, на вершинах власти оценивают по быстроте, с которой снимается трубка.
Поспелов живо вскочил, заспешил, споткнулся о ковер и упал. Падая, с отчаянием в голосе крикнул:
– Снимите трубку!
Поразительно, но никто не шевельнулся. Все оказались в шоке. Каково видеть главного редактора, одного из секретарей ЦК КПСС распростертым на полу!
Снять трубку Поспелов опоздал. С этими телефонами дело поправимое. Он позвонил на узел связи и успокоился. Звонил не Сталин. Выразительная картинка из служебного быта высшего эшелона власти того времени.
Казалось бы, невелики требования «сталинских ползунков». Почему бы их не осчастливить, не увенчав их старания небольшой новеллой о Сталине и белом казаке. Силой шолоховского таланта, жемчужной россыпью его языка, не называя Сталина ни великим, ни мудрейшим, увековечить его образ, отлитый в бронзу шолоховским мастерством.
Очень старались. До крайних пределов возможного. Дома у меня раздался телефонный звонок. Очень приветливо, очень уважительно представился мне человек, фамилии не назвав, а всего лишь по имени и отчеству из Министерства государственной безопасности. Поинтересовался, не очень ли я занят, не мог бы я к нему подъехать в приемную на Кузнецком мосту. Предложил даже выслать машину. От Покровки до Кузнецкого моста без машины быстрее добраться.
Встретил меня седой, солидный человек. Сдержанный, вежливый, с манерами, отработанными властью, сосредоточенной в его руках. Полагаю, что я мог бы поинтересоваться его фамилией, но к чему?
Он мог назваться любой фамилией, любым именем, а мне как проверить, да смысла в такой проверке не было. Для истории? В этом нет нужды, встречала меня не личность, а безликая власть.
Задача, как я теперь понимаю, была у него не из легких. В этом доме на Лубянке знали, сколь внимателен Сталин к Шолохову и ко всему, что с ним связано.
– Нам известно, – сказал он, – что вы входите в круг близких друзей Михаила Александровича Шолохова. Не сочтите, что мы интересуемся Шолоховым в каких-то целях, направленных против него.
Здесь я счел нужным подправить моего собеседника. Я объяснил, что с моей стороны назваться другом Шолохова было бы нескромно.
Собеседник смягчил ситуацию:
– Скажем так, что вы один из тех, кто часто с ним встречается и выполняет обязанности его секретаря. Такая формулировка вас устроит? – Он помолчал и добавил: – Во всяком случае, мы не ошибемся, если установим, что вы любите Шолохова и желаете ему добра.
С этим я согласился.
– Должен вас предупредить, – продолжал он, – что мы вас пригласили не без ведома Центрального Комитета партии. В Центральном Комитете партии очень озабочены душевным состоянием Шолохова. У него сейчас полоса творческих трудностей.
– Это по доносу Панферова и Симонова? – спросил я.
– О каком доносе вы говорите?
– На всю страну донос! Статья в «Литературной газете».
– Статья разве донос?
– Самый действенный! Я лично не заметил, чтобы у Шолохова были какие-либо творческие трудности.
– Нет, статья, о которой вы говорите, не предмет нашей беседы. Спрошу прямо, надеясь на прямой ответ. Нам известно, что вы присутствовали на дружеском ужине в «Гранд-Отеле». Шолохов пересказывал сюжет своего рассказа о Сталине. Присутствовали писатели, все считают, что рассказ выдающийся.
– Но он не написан! – вырвалось у меня.
Собеседник мой улыбнулся:
– Вы в этом уверены? Не скрою, у нас другие сведения: будто бы этот рассказ написан, но Шолохов по каким-то причинам его придерживает. Вам не надо разъяснять, какой всенародной любовью пользуется Сталин. Публикация такого рассказа стала бы большим событием. Быть может, кто-то или что-то мешает Шолохову опубликовать этот рассказ?
Это уже вопрос, относящийся к профессии моего собеседника. Профессиональный вопрос.
Я ответил, что не только никто не мешает, но все, со всех сторон уговаривают его написать.
– Вы все же поинтересуйтесь, не написан ли этот рассказ. А теперь еще один вопрос: вы расскажете Шолохову о нашей беседе?
– Должен рассказать…
– О слове «должен» забудьте! О чем здесь возникает нужда в чем-либо посоветоваться, рассказывать не стоит. Но от Шолохова скрывать наш разговор не обязательно. Он поймет, что не наше ведомство озабочено, появится ли этот рассказ в печати. Нас спросили там, где и с нас спрашивают. Нам важно знать: рассказ написан или это еще только замысел?
– Наверное, проще спросить об этом самого Шолохова.
– Наверное, проще, но нам этого не поручали.
Михаил Александрович выслушал меня с усмешкой под усами.
– Интересуются? Не только у тебя спрашивали.
– Там же?
– И повыше спрашивали.
– От Сталина вопрос?
Шолохов покачал головой:
– Нет, не от Сталина. Кто-то боится нарушения равновесия. А ну как и в самом деле напишу этот рассказ? Литературной славы это мне не прибавит, а вот политический вес как бы не перевесил Сашу Фадеева и все иные писательские авторитеты. Большая драка затеется в писательском мире. Мне она не нужна.
Я тогда внутренне с ним не соглашался. Очевидно же было, что в литературе тех лет ее вершиной владеет автор «Тихого Дона», рядом поставить было некого. По художественному таланту, по пониманию творческого процесса, по широте взглядов, по характеру только Шолохов мог защитить истинную художественность современной литературы. Думаю, что и те, кто распространил слух о написанном рассказе, предполагали увеличить политический вес Шолохова. Расчет в духе того времени. Сталин будет растроган рассказом, для него многое значит имя Шолохова, и он своей волей произведет смену руководства в Союзе писателей. Не столь и наивен подобный расчет. Откуда же тогда беспокойство, пронизавшее насквозь высший партийный аппарат?
Несомненно, что оно было отражением той борьбы за власть, которая на протяжении многих лет не утихала в писательских кругах. Не за успехи в творчестве, а именно за власть, ибо пребывание на высших руководящих постах в Союзе писателей оберегало от критики, давало возможность издавать свои книги огромными тиражами и закрывать дорогу подлинным талантам. Сколько их погибло на литературных перепутьях, истинных талантов, не сочтешь, да и никто не вел учета. Тяжко пришлось бы номенклатурным «талантам», если бы Сталину вдруг взбрело в голову поставить во главе писательской организации Михаила Шолохова. Вот и засуетились, вот и забегали, как бы ему перегородить путь, а вдруг и правда рассказ написан? Это же катастрофа.
Рассказ не был написан. Шолохов не рвался к власти.
Минул год. К осени 1952 года положение с долгом в Управление делами ЦК КПСС стало невыносимым.
К сожалению, я не запомнил дату, когда он решил позвонить Сталину и напомнить о своем письме по поводу ошибок в «Тихом Доне».
Я приехал к Шолохову на Староконюшенный после того, как договоренность о встрече со Сталиным состоялась. Назначена она была на следующий день в 13.00.
Спокойно и просто говорил он со Сталиным о статье Шкерина, а на этот раз заметно волновался. Что-то происходило в его сознании, шла какая-то работа, его всего ломало. Задумчив, раскидист. Я уж было собрался идти домой, – остановил меня звонок в дверь. На пороге – Поскребышев.
Поздоровались. Разговор, как у старых знакомцев, на «ты».
– Хозяин ждет тебя, Михаил! – объявил Поскребышев с особенной интонацией в голосе. Нюансы ее не передашь. В ней и патетические нотки, и подчеркнутое значение ПРИГЛАШЕНИЯ, и Бог знает еще что.
Поскребышев сделал паузу и добавил:
– Машину за тобой пришлем свою. Надеюсь, будешь молодцом. Хозяин не в лучшем состоянии духа.
– На меня обида? – спросил Шолохов.
– Не преувеличивай роль своей личности в истории! Прошу тебя, отдохни как следует. – Обернулся ко мне: – А ты проследи, чтобы не беспокоили ни сегодня, ни завтра Михаила Александровича ни звонками, ни посещениями. Гостей, кто бы ни явился, заворачивай с порога. Я тебе даю на то полномочия. Проводи Михаила Александровича до Кремля.
Поскребышев засобирался.
Михаил Александрович предложил чаю.
– Ни чаю, ни чего иного! – обрубил Поскребышев. – Разговор тебе предстоит серьезный и думаю, что долгий.
Гостя проводили. Михаил Александрович подмигнул мне. Похоже, что он остался доволен.
– Сейчас разбежимся, утром приходи пораньше…
«Солдат спит, а служба идет». Хорошая поговорка. Вышел я из подъезда, что-то мне показалось не так. На противоположной стороне стояла машина. Два молодых человека в одинаковых плащах. Обычно в такой час переулок пустынен. Утром я застал ту же машину, но около подъезда уже других молодых людей. Оберегают перед встречей со Сталиным.
К тому времени я уже научился распознавать настроение и внутреннее состояние Михаила Александровича. Он явно был в нервозном состоянии, хотя всячески это скрывал; сосредоточен на своих мыслях, собран словно в комок. В такие минуты он или чистил и без того чистые ногти, или подстригал маленькими ножничками усы, и без того ухоженные.
Одет как обычно. Гимнастерка, галифе, из мягкого хрома сапоги. Орденов и медалей он никогда не носил.
Правительственная машина пришла около двенадцати часов. В запасе час времени. Лучше подождать в приемной, чем опоздать хотя бы на минуту.
Со Староконюшенного до Кремля езды минут десять, а на машине с правительственными клаксонами и того меньше. Выезд на Гоголевский бульвар по Сивцеву Вражку, поворот направо, еще поворот налево у Кропоткинской, и вот они, Боровицкие ворота. Кремлевские порядки в те времена были усложнены. Почему-то машине с Шолоховым был открыт проезд через Спасские ворота. По Волхонке в те времена был проезд в обе стороны. Мы выскочили на площадь к Историческому музею, Шолохов вдруг попросил шофера подъехать к «Гранд-Отелю».
Шофер взглянул на сопровождающего, тот взглянул на часы и в знак согласия кивнул ему. Дорого, наверное, обошелся ему этот неосторожный кивок. Машина круто повернула в нарушение установленного движения и остановилась у входа в ресторан.
Я спросил:
– Зачем? Вас ждут!
– Ты не знаешь зачем? Пойдем!
Мы вышли из машины и поднялись на второй этаж.
Тут же, узнав его, к нему подбежал метрдотель, старый знакомый.
При входе в зал, еще до столиков, небольшой, отгороженный занавесями, кабинетик метрдотеля.
4. Уравнять пришлых «иногородних» к казакам в земельном и во всех других отношениях.
5. Провести полное разоружение, расстреливая каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи.
6. Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних.
7. Вооруженные отряды оставлять в казачьих станицах впредь до установления полного порядка.
8. Всем комиссарам, назначенным в те или иные казачьи поселения, предлагается проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящие указания.
ЦК постановляет провести через соответствующие советские учреждения обязательство Наркомзему разработать в спешном порядке фактические меры по массовому переселению бедноты на казачьи земли.
Я. Свердлов
(Известия ЦК КПСС. 1989. № 6. С. 177 178.)
ИНСТРУКЦИЯ
5 февраля 1919 г.
На основании приказа Командующего 4-й армией и Уральского Революционного Комитета объявляется для руководства Советов нижеследующая инструкция:
§ 1. Все оставшиеся в рядах казачьей армии после 1 марта объявляются вне закона и подлежат истреблению.
§ 2. Все перебежчики, перешедшие на сторону Красной Армии после 1 марта, подлежат безусловному аресту. Чрезвычайной Комиссии предлагается строжайшим образом расследовать обстоятельства их перехода.
§ 3. Все семьи, оставшиеся в рядах казачьей армии после 1 марта, объявляются арестованными и заложниками.
§ 4. Объявленные заложниками поступают на учет местного Совета; членам указанных семей и их имуществу производится учетная перепись.
§ 5. Выезд семьям и их членам, объявленным заложниками, безусловно воспрещается.
§ 6. Все члены семей, объявленных заложниками, дают во исполнение § 5 подписку.
§ 7. В случае самовольного ухода одной из семей, объявленных заложниками, подлежат расстрелу все семьи, состоящие на учете данного Совета.
§ 8. В случае самовольного ухода одного из членов семьи, объявленной заложниками, подлежат расстрелу все члены данной семьи.
§ 9. Имущество расстрелянных конфискуется и распределяется среди бедняцкого населения.
§ 10. Выполнение пунктов настоящей инструкции возлагается на сельские и волостные Советы.
§ 11. Право наказания по § 7 и 8 настоящей инструкции принадлежит Чрезвычайной Комиссии.
§ 12. Все сражающиеся против Красной Армии с оружием в руках и перебежчики, перешедшие после 1 марта и освобожденные из-под ареста, лишаются права голоса, находясь на положении деревенской буржуазии.
§ 13. Местным Советам предоставляется право ходатайствовать о возвращении перебежчикам избирательных прав.
С подлинным верно:
Управ. Делами Ревкома
Копия верна:
Секретарь Каз. Отд. ВЦИК
Ив. Ульянов
(ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 84. Д. 9. Л. 526.)
Удивляло меня в те дни, почему Шолохов не соединится по телефону со Сталиным. Из-за статьи Шкерина не постеснялся, а здесь действительно важнейшее дело.
И друзья и товарищи по Союзу спешили к нему с советом напрямую спросить Сталина, как переделать эпизод с Подтелковым.
Между тем переиздания «Тихого Дона» были приостановлены, не спешили издательства и с переизданиями первой книги «Поднятой целины». Это вызывало ощутимые материальные трудности. Мне не раз приходилось опровергать легенду, что у Шолохова открытый счет в банке. Не только не было открытого счета в банке, но еще и висел огромный долг Управлению делами ЦК КПСС за постройку Вешенского дома. В годы войны дом Шолохова в Вешенской сгорел от попадания немецкой бомбы. Подряд на строительство нового дома взяло на себя Управление делами ЦК КПСС. С затратами не считались, деньги, затраченные на постройку, были отнесены на счет Шолохова с выплатой в рассрочку из гонораров. Управление делами внимательно следило за переизданиями, иной раз полностью снимая весь гонорар на свой счет.
Переиздания прекратились, управделами ЦК Дмитрий Степанович Крупин встревожился. К Шолохову он всегда относился с подчеркнутой дружественностью, но дружба дружбой, а партийная касса – дело серьезное. Да откуда знать, не оказывалось ли и на Круиина какого-либо давления.
– Звони Хозяину! – настаивал Крупин. – Пока с ним не выяснишь, печатать не будут. Не выселять же тебя из дома!
Звонить по телефону Шолохов не стал, он написал коротенькое письмо с просьбой разъяснить, в чем его ошибка.
От Крупина пришло известие, что письмо передано по адресу.
Шолохов не стал томиться в Москве в ожидании ответа, прекрасно знал, что ответ найдет его где угодно. Сейчас не вспомнить, сколько времени длилась его отлучка из Москвы.
Ответа на письмо не приходило, он приехал в Москву. Единственный раз на моей памяти обратился за материальной поддержкой в Литфонд.
2
Произошло в этот его приезд нечто любопытное.Там, где место сейчас занято новым корпусом гостиницы «Москва», стояло в те времена двухэтажное здание ресторана «Гранд-Отель». Всем иным ресторанам Шолохов предпочитал именно этот.
В «Гранд-Отеле» собрались за ужином несколько писателей, гости Шолохова. Имен не называю, дабы не возбуждать ненужных догадок и на какого-то не возвести напраслину.
Естественно, что разговор зашел все о том же Подтелковском движении, о гражданской войне на Дону. Кто-то поинтересовался, как Сталин относился к казачеству.
– В разное время по-разному… – ответил Шолохов. – Однажды я пришел к нему просить за казаков, он взглянул на меня и мрачно спросил: «Ты что, мужиколюб?» У меня слова застряли в горле. А вот не так-то давно рассказал мне об одной встрече с казаками под Царицыном.
Шолохов пересказал рассказанное ему Сталиным. Рассказчиком он был непревзойденным. В те времена у нас в стране не были в ходу карманные магнитофоны. Записать бы! Рассказ воспроизвести невозможно. Увлекал сюжет, а главное, язык. Здесь передаю только сюжет.
Под Царицыном Сталин осматривал позиции, что держали красные казаки. Не так-то далеко от передовой застал он в овраге казаков за странным занятием. Несколько красных казаков стояли кружком вокруг белого молодого казака, распростертого ничком на земле. Белый казак хватал зубами землю и глотал ее. Красные казаки, все бородачи, держали его под прицелом и помахивали нагайками.
Сталин поинтересовался, что у них происходит. В то время мало кто знал его в лицо. Ему посоветовали не вмешиваться в казачьи дела. Сталин представился, но ему не поверили, что это самое высшее начальство в Царицыне. Кто-то успел даже обозвать его «жидком». Подоспели казачьи командиры, дело разъяснилось. Сталину объяснили, что тех, кто приходил на Дон за казачьей землей, с давних пор было принято накормить вот этак землей досыта.
Сталин заметил, что кормят они казака, что это и его земля, приказал поднять казака на ноги и отпустить. Пусть, дескать, идет к своим казакам. Земля казачья, сами разберутся.
Пленный не сразу поверил, что ему дают свободу. Попросил, что, если надумали стрелять, чтоб стреляли не в спину. Сталин заверил его, что никто в него стрелять не собирается. Вывели его к передовой траншее и в спину подтолкнули. Прошел он не оглядываясь шагов с полсотни, вдруг сорвал с головы фуражку, растоптал ее ногами и бегом обратно.
Закончил свой рассказ Сталин словами:
– Теперь вот армией командует, не белый казак, а красный командарм.
В моем пересказе конечно же исчезла вся прелесть рассказа. За Шолохова не напишешь. Произвел он на присутствующих сильное впечатление. Сейчас же посыпались советы немедля написать рассказ и опубликовать.
Раздавались даже предположения, что после такого рассказа Сталин поставит Шолохова во главе Союза писателей. Шолохов поглядывал на своих коллег и посмеивался в усы. Возвратились из «Гранд-отеля» на Староконюшенный мы вдвоем.
Посидел он за столом как бы в раздумье, и не мне, отвечая своим советникам, как бы про себя, произнес:
– Индульгенции на прощение грехов я не покупаю.
А мне пора было понять, какой пролег водораздел между советскими писателями и «советским» писателем Шолоховым. Ушли на это понимание годы. Горная вершина между холмиками, да и холмики ныне с землей сровнялись…
Неужели он колебался? Неужели раздумывал, а не пойти ли обычным для того времени путем и решить все трудности, прибавив свой голос в хоре безудержных восхвалений?
Как все это было просто у Максима Горького, у Алексея Толстого, у Александра Твардовского и у других, имя которым легион.
Максим Горький, подыгрывая Сталину, да еще и в благодарность за особняк Рябушинского в Москве, произнес ужасающие слова, выводящие его напрочь из рядов гуманистов: «Если враг не сдается – его уничтожают». Но и это не принесло «буревестнику» революции спокойствия и не избавило его от «нездоровья». Почему-то он вовремя умер…
Алексей Толстой, художник огромного таланта и высокой культуры, загубил свой роман «Хождение по мукам» во второй и третьей книгах, а довеском к ним романом «Хлеб» поставил себя в ряды интеллектуальных лакеев, предал посрамлению свое родовое имя.
Коленопреклоненно воспевал Сталина в своих стихах талантливый крестьянский сын из раскулаченной семьи Александр Твардовский. По заслугам был назван «барабанной палочкой» Алексей Сурков. Не возвратили его в русскую поэзию жалкие слова оправдания, сказанные им Шолохову: «Да, но ты не сидел голой жопой на муравейнике».
Склонил голову перед всесильными дарителями литературных чинов и Константин Федин, великолепный мастер слова, образа, сюжета в романе «Первые радости», присоединив свое виртуозное мастерство к большевистскому мифотворчеству.
У будущего лауреата Нобелевской премии, прославляемого ныне вольнолюбца Бориса Пастернака родились такие строчки:
Справедливым будет признать, что и Михаилу Шолохову пришлось показать себя дисциплинированным солдатом партии ради того, чтобы открыть дорогу для публикации «Тихого Дона». Он вынужден был отложить в сторону эпопею о казачестве и откликнуться на всенародный пожар, разожженный «революцией сверху», романом «Поднятая целина», иначе погибли бы и «Тихий Дон», и его автор. Так снимем упрек и с Алексея Толстого, и с Константина Федина, и с Твардовского, оставив его Максиму Горькому, ибо ему ничто не грозило свыше того, что он получил, и Борису Пастернаку, ибо горят эти строчки огнем на имени нобелевского лауреата.
За древней каменной стеной
Не человек живет – деянье,
Поступок ростом с шар земной.
«Поднятая целина»… Очень ли автор за это заслуживает упрека? Кто же знал в тридцатом году, что колхозы задуманы не как форма коллективизации труда, а как форма жесточайшего закрепощения русских крестьян, что поставит Россию полсотни лет спустя на грань выживания?
Забегая далеко вперед, приведу здесь небольшой эпизод. В 1959 году вторая книга «Поднятой целины» наконец-то была завершена.
«Отпели донские соловьи» по дорогим сердцу автора Давыдову и Нагульнову…
Простившись со своими героями, с которыми сроднился за долгие годы, Шолохов загрустил. Как-то, пребывая в раздумье, спросил:
– Как бы узнать, сколько казачки получили в первый год колхозного житья?
В райкоме партии перерыли все архивы, чтоб найти хотя бы одну ведомость по раздаче хлеба по трудодням в 30-м или 31-м годах.
Следов документальных об этих выдачах не осталось, но живы были еще старики, которые помнили первые колхозные годы. Выдачи по три килограмма на трудодень в иной год припоминали, а по большей части так и оставались трудодни палочками в ведомостях.
Спрашивается, что же подвигло талантливых писателей, а в их ряду и Шолохова, воспевать коллективизацию?
Казалось бы, люди, умудренные жизненным опытом, должны были понять: коллективизация и все, что ее сопровождало, ломает становой хребет русскому крестьянству, что это ведет к массовому геноциду основного населения России. Однако заманчиво выглядел миф о возможности общинного коллективного хозяйствования на земле, возможность преобразовать собственнический инстинкт в разумное понимание интересов общества превыше собственного интереса.
Да, все было построено на призывах высших к низшим поставить общественное выше личного, но вот высшие… Они как? Сложную нашел форму Шолохов для этого ответа, и как же полновесно он звучит в сегодняшние дни!
Справный хозяин, Григорий Банников не хочет ссыпать семенной хлеб в колхозный амбар. Нагульнов возмущен, что тот не верит советской власти.
– Соберете хлебец, а потом его на пароходы да в чужие земли? – восклицает Банников. – Антанабили покупать, чтоб партийные со своими стрижеными бабами катались? Зна-а-ем, на что на нашу пашаничку гатите! Дожи, шеи до равенства!
Конечно, не Макар Нагульнов возил на автомобилях стриженых девок, да и сомнительно, чтобы он хотя бы раз в жизни на легковом автомобиле проехался. Целые области и республики обрекали на голод, действительно на автомобилях возили стриженых девок, жен кремлевских, а сколько золота перелили в бездонные бездны партийных касс по всему миру в погоне за призраком мировой революции!
Большего Шолохов тогда сказать не мог, не дали бы, а сказал бы, не имела бы русская литература «Тихого Дона».
И вот он, новый порог: «Подтелковское движение». Загадка не сразу отгадывается, хотя полагаю, что Шолохов ее отгадал сразу, я об этой отгадке узнал позже.
Итак, новелла о белом казаке.
Повторяю, не хотел бы гадать, кто грешен, не знаю, по каким каналам прошла информация: сразу – в ЦК или через МГБ?
Сначала пригласили Шолохова в «Правду» на заседание редколлегии, якобы поговорить о его творческих планах. Он им – о своей работе над романом «Они сражались за Родину», ему в ответ – роман ждем, а вот хорошо бы и ко времени выступить с законченным рассказом для газеты. «Именно сейчас это крайне важно», «очень важно», чтобы писатель такого масштаба возвысил свой голос. И уже не стесняясь, напрямую советуют, чтобы вспомнил что-либо из гражданской войны. Шолохов не наивный человек, да и я не мог не догадаться, что кто-то из собеседников в «Гранд-Отеле» постарался.
Главный редактор «Правды», один из тогдашних теоретиков «марксизма-сталинизма», Петр Поспелов напомнил Шолохову, как он однажды подвел «Правду», передав для публикации сырые главы из романа «Они сражались за Родину». Но «сырыми» Шолохов их отнюдь не считал. Упрек понадобился для психологического воздействия. Но не с Шолоховым играть в такие игры, а тут, как на грех, в момент поспеловских нотаций, раздался звонок аппарата кремлевской связи, в просторечье «вертушки». Именно по этой связи звонили обычно руководители партии и правительства, мог позвонить и Сталин.
Совещание редколлегии шло за огромным длинным столом на небольшом отдалении от письменного стола главного редактора.
Чтобы снять трубку вельможного телефона, Поспелову надо было встать и сделать несколько шагов к тумбочке с телефонами. Еще по работе в редакции «Известий» я знал, что усердие лиц, у которых поставлен этот аппарат, на вершинах власти оценивают по быстроте, с которой снимается трубка.
Поспелов живо вскочил, заспешил, споткнулся о ковер и упал. Падая, с отчаянием в голосе крикнул:
– Снимите трубку!
Поразительно, но никто не шевельнулся. Все оказались в шоке. Каково видеть главного редактора, одного из секретарей ЦК КПСС распростертым на полу!
Снять трубку Поспелов опоздал. С этими телефонами дело поправимое. Он позвонил на узел связи и успокоился. Звонил не Сталин. Выразительная картинка из служебного быта высшего эшелона власти того времени.
Казалось бы, невелики требования «сталинских ползунков». Почему бы их не осчастливить, не увенчав их старания небольшой новеллой о Сталине и белом казаке. Силой шолоховского таланта, жемчужной россыпью его языка, не называя Сталина ни великим, ни мудрейшим, увековечить его образ, отлитый в бронзу шолоховским мастерством.
Очень старались. До крайних пределов возможного. Дома у меня раздался телефонный звонок. Очень приветливо, очень уважительно представился мне человек, фамилии не назвав, а всего лишь по имени и отчеству из Министерства государственной безопасности. Поинтересовался, не очень ли я занят, не мог бы я к нему подъехать в приемную на Кузнецком мосту. Предложил даже выслать машину. От Покровки до Кузнецкого моста без машины быстрее добраться.
Встретил меня седой, солидный человек. Сдержанный, вежливый, с манерами, отработанными властью, сосредоточенной в его руках. Полагаю, что я мог бы поинтересоваться его фамилией, но к чему?
Он мог назваться любой фамилией, любым именем, а мне как проверить, да смысла в такой проверке не было. Для истории? В этом нет нужды, встречала меня не личность, а безликая власть.
Задача, как я теперь понимаю, была у него не из легких. В этом доме на Лубянке знали, сколь внимателен Сталин к Шолохову и ко всему, что с ним связано.
– Нам известно, – сказал он, – что вы входите в круг близких друзей Михаила Александровича Шолохова. Не сочтите, что мы интересуемся Шолоховым в каких-то целях, направленных против него.
Здесь я счел нужным подправить моего собеседника. Я объяснил, что с моей стороны назваться другом Шолохова было бы нескромно.
Собеседник смягчил ситуацию:
– Скажем так, что вы один из тех, кто часто с ним встречается и выполняет обязанности его секретаря. Такая формулировка вас устроит? – Он помолчал и добавил: – Во всяком случае, мы не ошибемся, если установим, что вы любите Шолохова и желаете ему добра.
С этим я согласился.
– Должен вас предупредить, – продолжал он, – что мы вас пригласили не без ведома Центрального Комитета партии. В Центральном Комитете партии очень озабочены душевным состоянием Шолохова. У него сейчас полоса творческих трудностей.
– Это по доносу Панферова и Симонова? – спросил я.
– О каком доносе вы говорите?
– На всю страну донос! Статья в «Литературной газете».
– Статья разве донос?
– Самый действенный! Я лично не заметил, чтобы у Шолохова были какие-либо творческие трудности.
– Нет, статья, о которой вы говорите, не предмет нашей беседы. Спрошу прямо, надеясь на прямой ответ. Нам известно, что вы присутствовали на дружеском ужине в «Гранд-Отеле». Шолохов пересказывал сюжет своего рассказа о Сталине. Присутствовали писатели, все считают, что рассказ выдающийся.
– Но он не написан! – вырвалось у меня.
Собеседник мой улыбнулся:
– Вы в этом уверены? Не скрою, у нас другие сведения: будто бы этот рассказ написан, но Шолохов по каким-то причинам его придерживает. Вам не надо разъяснять, какой всенародной любовью пользуется Сталин. Публикация такого рассказа стала бы большим событием. Быть может, кто-то или что-то мешает Шолохову опубликовать этот рассказ?
Это уже вопрос, относящийся к профессии моего собеседника. Профессиональный вопрос.
Я ответил, что не только никто не мешает, но все, со всех сторон уговаривают его написать.
– Вы все же поинтересуйтесь, не написан ли этот рассказ. А теперь еще один вопрос: вы расскажете Шолохову о нашей беседе?
– Должен рассказать…
– О слове «должен» забудьте! О чем здесь возникает нужда в чем-либо посоветоваться, рассказывать не стоит. Но от Шолохова скрывать наш разговор не обязательно. Он поймет, что не наше ведомство озабочено, появится ли этот рассказ в печати. Нас спросили там, где и с нас спрашивают. Нам важно знать: рассказ написан или это еще только замысел?
– Наверное, проще спросить об этом самого Шолохова.
– Наверное, проще, но нам этого не поручали.
Михаил Александрович выслушал меня с усмешкой под усами.
– Интересуются? Не только у тебя спрашивали.
– Там же?
– И повыше спрашивали.
– От Сталина вопрос?
Шолохов покачал головой:
– Нет, не от Сталина. Кто-то боится нарушения равновесия. А ну как и в самом деле напишу этот рассказ? Литературной славы это мне не прибавит, а вот политический вес как бы не перевесил Сашу Фадеева и все иные писательские авторитеты. Большая драка затеется в писательском мире. Мне она не нужна.
Я тогда внутренне с ним не соглашался. Очевидно же было, что в литературе тех лет ее вершиной владеет автор «Тихого Дона», рядом поставить было некого. По художественному таланту, по пониманию творческого процесса, по широте взглядов, по характеру только Шолохов мог защитить истинную художественность современной литературы. Думаю, что и те, кто распространил слух о написанном рассказе, предполагали увеличить политический вес Шолохова. Расчет в духе того времени. Сталин будет растроган рассказом, для него многое значит имя Шолохова, и он своей волей произведет смену руководства в Союзе писателей. Не столь и наивен подобный расчет. Откуда же тогда беспокойство, пронизавшее насквозь высший партийный аппарат?
Несомненно, что оно было отражением той борьбы за власть, которая на протяжении многих лет не утихала в писательских кругах. Не за успехи в творчестве, а именно за власть, ибо пребывание на высших руководящих постах в Союзе писателей оберегало от критики, давало возможность издавать свои книги огромными тиражами и закрывать дорогу подлинным талантам. Сколько их погибло на литературных перепутьях, истинных талантов, не сочтешь, да и никто не вел учета. Тяжко пришлось бы номенклатурным «талантам», если бы Сталину вдруг взбрело в голову поставить во главе писательской организации Михаила Шолохова. Вот и засуетились, вот и забегали, как бы ему перегородить путь, а вдруг и правда рассказ написан? Это же катастрофа.
Рассказ не был написан. Шолохов не рвался к власти.
Минул год. К осени 1952 года положение с долгом в Управление делами ЦК КПСС стало невыносимым.
К сожалению, я не запомнил дату, когда он решил позвонить Сталину и напомнить о своем письме по поводу ошибок в «Тихом Доне».
Я приехал к Шолохову на Староконюшенный после того, как договоренность о встрече со Сталиным состоялась. Назначена она была на следующий день в 13.00.
Спокойно и просто говорил он со Сталиным о статье Шкерина, а на этот раз заметно волновался. Что-то происходило в его сознании, шла какая-то работа, его всего ломало. Задумчив, раскидист. Я уж было собрался идти домой, – остановил меня звонок в дверь. На пороге – Поскребышев.
Поздоровались. Разговор, как у старых знакомцев, на «ты».
– Хозяин ждет тебя, Михаил! – объявил Поскребышев с особенной интонацией в голосе. Нюансы ее не передашь. В ней и патетические нотки, и подчеркнутое значение ПРИГЛАШЕНИЯ, и Бог знает еще что.
Поскребышев сделал паузу и добавил:
– Машину за тобой пришлем свою. Надеюсь, будешь молодцом. Хозяин не в лучшем состоянии духа.
– На меня обида? – спросил Шолохов.
– Не преувеличивай роль своей личности в истории! Прошу тебя, отдохни как следует. – Обернулся ко мне: – А ты проследи, чтобы не беспокоили ни сегодня, ни завтра Михаила Александровича ни звонками, ни посещениями. Гостей, кто бы ни явился, заворачивай с порога. Я тебе даю на то полномочия. Проводи Михаила Александровича до Кремля.
Поскребышев засобирался.
Михаил Александрович предложил чаю.
– Ни чаю, ни чего иного! – обрубил Поскребышев. – Разговор тебе предстоит серьезный и думаю, что долгий.
Гостя проводили. Михаил Александрович подмигнул мне. Похоже, что он остался доволен.
– Сейчас разбежимся, утром приходи пораньше…
«Солдат спит, а служба идет». Хорошая поговорка. Вышел я из подъезда, что-то мне показалось не так. На противоположной стороне стояла машина. Два молодых человека в одинаковых плащах. Обычно в такой час переулок пустынен. Утром я застал ту же машину, но около подъезда уже других молодых людей. Оберегают перед встречей со Сталиным.
К тому времени я уже научился распознавать настроение и внутреннее состояние Михаила Александровича. Он явно был в нервозном состоянии, хотя всячески это скрывал; сосредоточен на своих мыслях, собран словно в комок. В такие минуты он или чистил и без того чистые ногти, или подстригал маленькими ножничками усы, и без того ухоженные.
Одет как обычно. Гимнастерка, галифе, из мягкого хрома сапоги. Орденов и медалей он никогда не носил.
Правительственная машина пришла около двенадцати часов. В запасе час времени. Лучше подождать в приемной, чем опоздать хотя бы на минуту.
Со Староконюшенного до Кремля езды минут десять, а на машине с правительственными клаксонами и того меньше. Выезд на Гоголевский бульвар по Сивцеву Вражку, поворот направо, еще поворот налево у Кропоткинской, и вот они, Боровицкие ворота. Кремлевские порядки в те времена были усложнены. Почему-то машине с Шолоховым был открыт проезд через Спасские ворота. По Волхонке в те времена был проезд в обе стороны. Мы выскочили на площадь к Историческому музею, Шолохов вдруг попросил шофера подъехать к «Гранд-Отелю».
Шофер взглянул на сопровождающего, тот взглянул на часы и в знак согласия кивнул ему. Дорого, наверное, обошелся ему этот неосторожный кивок. Машина круто повернула в нарушение установленного движения и остановилась у входа в ресторан.
Я спросил:
– Зачем? Вас ждут!
– Ты не знаешь зачем? Пойдем!
Мы вышли из машины и поднялись на второй этаж.
Тут же, узнав его, к нему подбежал метрдотель, старый знакомый.
При входе в зал, еще до столиков, небольшой, отгороженный занавесями, кабинетик метрдотеля.