Но едва толмач приступил к допросу израненного пленника, как тот потерял сознание и через несколько минут испустил дух.
Юрий Игоревич досадливо чертыхнулся и, убирая меч в ножны, рявкнул на своих гридней:
– Убрать эту падаль! Разыщите мне имовитого мунгала, живого и здорового!
Дружинники вновь бросились на поиски, удалившись из ханского шатра. Двое гридней за ноги выволокли мертвого татарина наружу, оставив его лежать у самого входа в юрту.
Не прошло и часа, как полки Юрия Давыдовича и Олега Игоревича, опустошив лагерь хана Кюлькана, соединились с рязанскими и пронскими полками в разоренном становище хана Бури. Князья собрались в ханской юрте, чтобы решить, куда направить главный удар своих объединенных полков. Кто-то говорил, что вернее всего обрушиться на татарский стан, огни которого виднеются за холмом, примерно в полуверсте от них. Множество татар из опустошенных русичами становищ бежали именно туда. Кто-то настаивал на том, чтобы, вновь разделив силы, одновременно напасть на вражеский стан за холмом и на другой лагерь мунгалов, расположенный в степи у оврага.
Однако Юрий Игоревич, прислушавшись к мнению Апоницы, решил вести полки к татарскому стану, раскинутому близ Черного леса. Апоница хорошо запомнил, что рязанское посольство, подъезжая к ставке Батыя, обогнуло лесную опушку. Апоница был уверен, что стан Батыя лежит где-то в той стороне.
На восточной бледно-голубой окраине неба наливался багрянцем медленный зимний рассвет.
В безветрии и морозной тишине движение конных и пеших русских полков, устремившихся к Черному лесу, разносилось по округе грозным шумом, это бряцали кольчуги, хрустел снег под тяжкой поступью пеших ратников, звякали уздечки на идущих рысью лошадях, тут и там звучали громкие окрики воевод и сотников. Полки на ходу выстраивались подковообразным строем, дабы обрушиться на вражеский стан у лесной опушки сразу с трех сторон.
В рассветной серой мгле из степной дали долетали смутные, но все более явственные звуки, которые не могли не встревожить русских князей. Это был дробный глухой гул надвигающейся несметной вражеской конницы. В этот монотонный гул то и дело вклинивался рев многих тысяч человеческих глоток, переходящий в устрашающее завывание. Казалось, там, за холмами, не конное войско собирается, а мечется в поисках добычи стая неведомых кровожадных чудовищ.
– Туда бы нам следовало полки вести, брат, – сказал рязанскому князю Всеволод Михайлович, кивнув в сторону нарастающего грозного гула. – Где-то там конный полк братьев Ингваревичей должен находиться. Задавят их татары своим множеством!
– Нельзя не потревожить это поганское становище у леса, брат, – отозвался Юрий Игоревич, придержав рвущегося в галоп коня. – Коль повернем полки в степь, нехристи из этого стана нам же в спину ударить могут.
Всеволод Михайлович покивал, сознавая правоту Юрия Игоревича.
Татарский стан у Черного леса русичи захватили так же быстро, как и предыдущие два. Воины Урянх-Кадана, оставшись без своего предводителя, который из лагеря хана Бури бежал прямиком в становище Бату-хана, недолго оказывали сопротивление русским полкам. Несколько сотен татар укрылись в чаще леса, несколько тысяч разбежались по равнине, ища спасения в близлежащих становищах чингизидов.
Бату-хан встретил этот декабрьский рассвет в разгневанном состоянии. Немало злобных и язвительных слов было брошено им в лицо Бури, Кюлькану и Урянх-Кадану, представших перед ним в обличье беглецов, постыдно бежавших от небольшого рязанского войска. С ханом Байдаром, тоже бежавшим от русской конницы, хан Бату не стал даже разговаривать.
– С кем я затеял этот далекий поход?! – в бешенстве кричал Бату, метаясь по своей юрте, как рассерженный лев в клетке. – Меня окружают трусы и негодяи! В первой же стычке с войском русов мои ханы и нойоны мигом растеряли всю свою доблесть! Прибежали ко мне, как побитые собаки!
Родные братья Бату, Берке и Тангут, пытались его успокоить.
– Русы опрокинули лишь наши головные тумены, пользуясь темнотой и внезапностью, – молвил Берке. – Наши основные силы русам все равно не одолеть, поскольку их очень мало. Барсук, даже очень злой, никак не одолеет медведя!
– Конный отряд русов, напавший на стан хана Байдара, уже окружен воинами хана Менгу, – вторил брату Тангут. – Русы храбры, но вместе с тем и безрассудны, коль отважились в столь малом числе напасть на наше огромное войско!
– Повелитель, – вступил в разговор шурин Бату-хана богатырь Хостоврул, – сегодня мы истребим все рязанское воинство, а затем возьмем голыми руками Рязань и другие здешние города.
Бату-хан пожелал своими глазами увидеть, как будет окружено и уничтожено войско дерзких рязанских князей. Он сел на коня и въехал на близлежащий холм, его сопровождали три сотни конных телохранителей-тургаудов во главе с Хостоврулом.
Солнце, взошедшее над кромкой степного горизонта, озарило заснеженную равнину, на которой разворачивалось беспримерное по упорству и ожесточенности сражение. Надвигаясь со стороны Черного леса, русские полки перевалили через невысокую холмистую гряду и столкнулись лоб в лоб с конными сотнями степняков из туменов Берке и Тангута. Здесь же встали заслоном на пути рязанского войска несколько тысяч воинов из туменов Бури, Кюлькана и Урянх-Кадана. Отступать татарам было никак нельзя, ибо на них взирал сам Бату-хан, становище которого находилось за спиной у татар.
Русские полки двигались в своем обычном порядке: пешцы в центре, конные дружины на флангах. Багрово-красные русские стяги медленно, но неуклонно двигались к Батыеву стану, покачиваясь над звенящим сталью клинков, топоров и копий хаосом колышущегося людского месива. Ни в центре, ни на флангах татарам при всей их многочисленности не удавалось остановить русичей. Там, где остервенелое упорство татар сталкивалось со свирепым напором рязанцев, на истоптанном окровавленном снегу громоздились груды изрубленных тел вперемешку с убитыми лошадьми.
На глазах у Бату-хана гибли сотники и предводители тысяч, во множестве падали на снег простые воины из тюркских и монгольских племен. Творилось что-то невообразимое! Рязанцы, будучи в подавляющем меньшинстве, с храбрым упорством теснили и обращали вспять многотысячную татарскую орду. Когда до Батыева стана оставалось не более сотни шагов, то произошло и вовсе неслыханное – конный отряд русов, окруженный воинами хана Менгу, вырвался из окружения и ударил в спину скопищу степняков, медленно отступающему под натиском рязанских полков.
Впереди на вороном длинногривом жеребце мчался могучий русский князь в позолоченном шлеме, с позолоченным солнцем на щите. Разбегающиеся мунгалы так и падали один за другим от его сверкающего меча. Столь же неудержимы и беспощадны были дружинники с красными щитами на рыжих и гнедых лошадях, широким веером мчавшиеся следом за своим отважным князем.
Невидимая чаша весов в этот миг склонилась на сторону рязанцев.
Русские полки ворвались в Батыев стан. Сражение распалось на множество мелких яростных стычек и сшибок, которые происходили среди шатров и повозок, среди разбегающихся верблюдов и лошадей.
Когда к Бату-хану подлетел на взмыленном коне его брат Тангут с призывом отъехать подальше от становища, превратившегося в поле битвы, то Бату в гневе огрел Тангута плетью.
– Ты, может, предложишь мне и вовсе повернуть коней отсюда обратно в Монголию! – заорал Бату, кривя в бешенстве рот. – Убирайся, собачий помет! И передай от меня ханам и нойонам, что если урусы убьют хотя бы одну из моих жен, то того, на кого из них укажет мой перст, сварят в котле живьем! Они что там, совсем обезумели от страха? Мой дед Чингис-хан покраснел бы от стыда, глядя на все это!
Тангут, зажимая ладонью кровоточащий рубец на щеке, повернул коня и умчался прочь.
Старший шаман Судуй усердно изгибался, приплясывал и завывал, призывая гнев злых духов – мангусов на головы дерзких урусов. Это происходило на том же холме, где находился Бату-хан со своей свитой и тургаудами. Судуй был уже стар, но еще полон сил. Он мог сутками не слезать с коня, мог подолгу обходиться без воды и пищи. Из всех шаманов в войске Бату-хана лишь старик Судуй обладал истинной магией далеких предков, совершая иногда настоящие чудеса.
Так было и на этот раз.
– Ежели мои нойоны и багатуры не в силах одолеть горсть русов, так пусть злые духи и их отец Элье придут ко мне на помощь! – в сердцах воскликнул Бату-хан, истомленный долгим ожиданием победного перелома в пользу монголов в этом упорнейшем сражении.
Завывания и долгая колдовская пляска шамана Судуя окончились тем, что с востока поднялся ветер, нагнавший снежные вихри. Порывы ветра дули русичам прямо в лицо, поднимая в воздух и закручивая у них над головой множество колючих снежинок.
В душе Юрия Игоревича словно что-то надломилось, когда ему сообщили, что в сече пали муромский князь и двое из пронских князей. До Батыева шатра было уже совсем недалеко, но воинственный пыл ратников вдруг иссяк, когда упали на снег багряные стяги муромского и пронского полков.
К рязанскому князю подбежал Олег Игоревич, щит которого был утыкан десятком татарских стрел.
– Дрянь дело, брат! – крикнул он. – Пора уносить ноги! Мунгалы валом валят со всех сторон, не одолеть нам их! Ратники наши изнемогли совсем!
– Где Роман Ингваревич? – обернулся к брату Юрий Игоревич.
– Не ведаю, брат, – пожал плечами Олег Игоревич. – Да и что тут разберешь в эдакой сумятице!
Неожиданно от старшего из братьев Ингваревичей прискакал гонец.
Роман Ингваревич настаивал на немедленном отходе к Черному лесу.
– Коль промедлим, то все до одного здесь поляжем! – молвил Роман Ингваревич устами своего гонца.
– Так и быть, – устало вздохнул Юрий Игоревич, – поворачиваем полки к Черному лесу.
Загудели русские трубы, возвещая о сборе ратников у знамен и отходе полков к родным рубежам.
В вихрях усиливающейся пурги поредевшая рязанская рать устремилась к чернеющему на косогоре дремучему бору. Отступать приходилось, то и дело отражая наскоки конных татар, которые упорно стремились окружить рязанцев и уничтожить их всех до одного. Несколько раз мунгалы замыкали русичей в плотное кольцо, но всякий раз князь в позолоченном шлеме на вороном коне во главе своих неустрашимых гридней сминал татар, как сухую траву, пробивая путь к спасительному лесу для остатков рязанского воинства. Этим бесстрашным воителем был Роман Ингваревич, о котором летописец упомянул так: «Зело доблестен и смел был в сечах сей князь, за что страшились его дядья и братья и при дележе столов княжеских не смели обделить его даже в малом. С младых лет Роман Ингваревич опирался на дружину свою, многие сыновья боярские почитали за честь служить ему. В собраниях княжеских голос Романа Ингваревича звучал наравне со старшими князьями из рода Ольговичей; и сколь доблестен был в сечах сей князь, столь и честен он был в делах своих…»
Сгустившиеся вечерние сумерки и усилившаяся метель помогли измотанной рязанской рати прорваться сквозь татарские заслоны к Черному лесу и затеряться в его спасительных дебрях.
Глава восемнадцатая
Юрий Игоревич досадливо чертыхнулся и, убирая меч в ножны, рявкнул на своих гридней:
– Убрать эту падаль! Разыщите мне имовитого мунгала, живого и здорового!
Дружинники вновь бросились на поиски, удалившись из ханского шатра. Двое гридней за ноги выволокли мертвого татарина наружу, оставив его лежать у самого входа в юрту.
Не прошло и часа, как полки Юрия Давыдовича и Олега Игоревича, опустошив лагерь хана Кюлькана, соединились с рязанскими и пронскими полками в разоренном становище хана Бури. Князья собрались в ханской юрте, чтобы решить, куда направить главный удар своих объединенных полков. Кто-то говорил, что вернее всего обрушиться на татарский стан, огни которого виднеются за холмом, примерно в полуверсте от них. Множество татар из опустошенных русичами становищ бежали именно туда. Кто-то настаивал на том, чтобы, вновь разделив силы, одновременно напасть на вражеский стан за холмом и на другой лагерь мунгалов, расположенный в степи у оврага.
Однако Юрий Игоревич, прислушавшись к мнению Апоницы, решил вести полки к татарскому стану, раскинутому близ Черного леса. Апоница хорошо запомнил, что рязанское посольство, подъезжая к ставке Батыя, обогнуло лесную опушку. Апоница был уверен, что стан Батыя лежит где-то в той стороне.
На восточной бледно-голубой окраине неба наливался багрянцем медленный зимний рассвет.
В безветрии и морозной тишине движение конных и пеших русских полков, устремившихся к Черному лесу, разносилось по округе грозным шумом, это бряцали кольчуги, хрустел снег под тяжкой поступью пеших ратников, звякали уздечки на идущих рысью лошадях, тут и там звучали громкие окрики воевод и сотников. Полки на ходу выстраивались подковообразным строем, дабы обрушиться на вражеский стан у лесной опушки сразу с трех сторон.
В рассветной серой мгле из степной дали долетали смутные, но все более явственные звуки, которые не могли не встревожить русских князей. Это был дробный глухой гул надвигающейся несметной вражеской конницы. В этот монотонный гул то и дело вклинивался рев многих тысяч человеческих глоток, переходящий в устрашающее завывание. Казалось, там, за холмами, не конное войско собирается, а мечется в поисках добычи стая неведомых кровожадных чудовищ.
– Туда бы нам следовало полки вести, брат, – сказал рязанскому князю Всеволод Михайлович, кивнув в сторону нарастающего грозного гула. – Где-то там конный полк братьев Ингваревичей должен находиться. Задавят их татары своим множеством!
– Нельзя не потревожить это поганское становище у леса, брат, – отозвался Юрий Игоревич, придержав рвущегося в галоп коня. – Коль повернем полки в степь, нехристи из этого стана нам же в спину ударить могут.
Всеволод Михайлович покивал, сознавая правоту Юрия Игоревича.
Татарский стан у Черного леса русичи захватили так же быстро, как и предыдущие два. Воины Урянх-Кадана, оставшись без своего предводителя, который из лагеря хана Бури бежал прямиком в становище Бату-хана, недолго оказывали сопротивление русским полкам. Несколько сотен татар укрылись в чаще леса, несколько тысяч разбежались по равнине, ища спасения в близлежащих становищах чингизидов.
Бату-хан встретил этот декабрьский рассвет в разгневанном состоянии. Немало злобных и язвительных слов было брошено им в лицо Бури, Кюлькану и Урянх-Кадану, представших перед ним в обличье беглецов, постыдно бежавших от небольшого рязанского войска. С ханом Байдаром, тоже бежавшим от русской конницы, хан Бату не стал даже разговаривать.
– С кем я затеял этот далекий поход?! – в бешенстве кричал Бату, метаясь по своей юрте, как рассерженный лев в клетке. – Меня окружают трусы и негодяи! В первой же стычке с войском русов мои ханы и нойоны мигом растеряли всю свою доблесть! Прибежали ко мне, как побитые собаки!
Родные братья Бату, Берке и Тангут, пытались его успокоить.
– Русы опрокинули лишь наши головные тумены, пользуясь темнотой и внезапностью, – молвил Берке. – Наши основные силы русам все равно не одолеть, поскольку их очень мало. Барсук, даже очень злой, никак не одолеет медведя!
– Конный отряд русов, напавший на стан хана Байдара, уже окружен воинами хана Менгу, – вторил брату Тангут. – Русы храбры, но вместе с тем и безрассудны, коль отважились в столь малом числе напасть на наше огромное войско!
– Повелитель, – вступил в разговор шурин Бату-хана богатырь Хостоврул, – сегодня мы истребим все рязанское воинство, а затем возьмем голыми руками Рязань и другие здешние города.
Бату-хан пожелал своими глазами увидеть, как будет окружено и уничтожено войско дерзких рязанских князей. Он сел на коня и въехал на близлежащий холм, его сопровождали три сотни конных телохранителей-тургаудов во главе с Хостоврулом.
Солнце, взошедшее над кромкой степного горизонта, озарило заснеженную равнину, на которой разворачивалось беспримерное по упорству и ожесточенности сражение. Надвигаясь со стороны Черного леса, русские полки перевалили через невысокую холмистую гряду и столкнулись лоб в лоб с конными сотнями степняков из туменов Берке и Тангута. Здесь же встали заслоном на пути рязанского войска несколько тысяч воинов из туменов Бури, Кюлькана и Урянх-Кадана. Отступать татарам было никак нельзя, ибо на них взирал сам Бату-хан, становище которого находилось за спиной у татар.
Русские полки двигались в своем обычном порядке: пешцы в центре, конные дружины на флангах. Багрово-красные русские стяги медленно, но неуклонно двигались к Батыеву стану, покачиваясь над звенящим сталью клинков, топоров и копий хаосом колышущегося людского месива. Ни в центре, ни на флангах татарам при всей их многочисленности не удавалось остановить русичей. Там, где остервенелое упорство татар сталкивалось со свирепым напором рязанцев, на истоптанном окровавленном снегу громоздились груды изрубленных тел вперемешку с убитыми лошадьми.
На глазах у Бату-хана гибли сотники и предводители тысяч, во множестве падали на снег простые воины из тюркских и монгольских племен. Творилось что-то невообразимое! Рязанцы, будучи в подавляющем меньшинстве, с храбрым упорством теснили и обращали вспять многотысячную татарскую орду. Когда до Батыева стана оставалось не более сотни шагов, то произошло и вовсе неслыханное – конный отряд русов, окруженный воинами хана Менгу, вырвался из окружения и ударил в спину скопищу степняков, медленно отступающему под натиском рязанских полков.
Впереди на вороном длинногривом жеребце мчался могучий русский князь в позолоченном шлеме, с позолоченным солнцем на щите. Разбегающиеся мунгалы так и падали один за другим от его сверкающего меча. Столь же неудержимы и беспощадны были дружинники с красными щитами на рыжих и гнедых лошадях, широким веером мчавшиеся следом за своим отважным князем.
Невидимая чаша весов в этот миг склонилась на сторону рязанцев.
Русские полки ворвались в Батыев стан. Сражение распалось на множество мелких яростных стычек и сшибок, которые происходили среди шатров и повозок, среди разбегающихся верблюдов и лошадей.
Когда к Бату-хану подлетел на взмыленном коне его брат Тангут с призывом отъехать подальше от становища, превратившегося в поле битвы, то Бату в гневе огрел Тангута плетью.
– Ты, может, предложишь мне и вовсе повернуть коней отсюда обратно в Монголию! – заорал Бату, кривя в бешенстве рот. – Убирайся, собачий помет! И передай от меня ханам и нойонам, что если урусы убьют хотя бы одну из моих жен, то того, на кого из них укажет мой перст, сварят в котле живьем! Они что там, совсем обезумели от страха? Мой дед Чингис-хан покраснел бы от стыда, глядя на все это!
Тангут, зажимая ладонью кровоточащий рубец на щеке, повернул коня и умчался прочь.
* * *
Для монголов стало делом чести не допустить русичей к Батыеву шатру и к шатрам его жен. Лучшие воины из туменов Менгу, Берке, Тангута и Гуюк-хана встали плотной стеной на пути у рязанцев, так и не пропустив их к центру Батыева становища.Старший шаман Судуй усердно изгибался, приплясывал и завывал, призывая гнев злых духов – мангусов на головы дерзких урусов. Это происходило на том же холме, где находился Бату-хан со своей свитой и тургаудами. Судуй был уже стар, но еще полон сил. Он мог сутками не слезать с коня, мог подолгу обходиться без воды и пищи. Из всех шаманов в войске Бату-хана лишь старик Судуй обладал истинной магией далеких предков, совершая иногда настоящие чудеса.
Так было и на этот раз.
– Ежели мои нойоны и багатуры не в силах одолеть горсть русов, так пусть злые духи и их отец Элье придут ко мне на помощь! – в сердцах воскликнул Бату-хан, истомленный долгим ожиданием победного перелома в пользу монголов в этом упорнейшем сражении.
Завывания и долгая колдовская пляска шамана Судуя окончились тем, что с востока поднялся ветер, нагнавший снежные вихри. Порывы ветра дули русичам прямо в лицо, поднимая в воздух и закручивая у них над головой множество колючих снежинок.
В душе Юрия Игоревича словно что-то надломилось, когда ему сообщили, что в сече пали муромский князь и двое из пронских князей. До Батыева шатра было уже совсем недалеко, но воинственный пыл ратников вдруг иссяк, когда упали на снег багряные стяги муромского и пронского полков.
К рязанскому князю подбежал Олег Игоревич, щит которого был утыкан десятком татарских стрел.
– Дрянь дело, брат! – крикнул он. – Пора уносить ноги! Мунгалы валом валят со всех сторон, не одолеть нам их! Ратники наши изнемогли совсем!
– Где Роман Ингваревич? – обернулся к брату Юрий Игоревич.
– Не ведаю, брат, – пожал плечами Олег Игоревич. – Да и что тут разберешь в эдакой сумятице!
Неожиданно от старшего из братьев Ингваревичей прискакал гонец.
Роман Ингваревич настаивал на немедленном отходе к Черному лесу.
– Коль промедлим, то все до одного здесь поляжем! – молвил Роман Ингваревич устами своего гонца.
– Так и быть, – устало вздохнул Юрий Игоревич, – поворачиваем полки к Черному лесу.
Загудели русские трубы, возвещая о сборе ратников у знамен и отходе полков к родным рубежам.
В вихрях усиливающейся пурги поредевшая рязанская рать устремилась к чернеющему на косогоре дремучему бору. Отступать приходилось, то и дело отражая наскоки конных татар, которые упорно стремились окружить рязанцев и уничтожить их всех до одного. Несколько раз мунгалы замыкали русичей в плотное кольцо, но всякий раз князь в позолоченном шлеме на вороном коне во главе своих неустрашимых гридней сминал татар, как сухую траву, пробивая путь к спасительному лесу для остатков рязанского воинства. Этим бесстрашным воителем был Роман Ингваревич, о котором летописец упомянул так: «Зело доблестен и смел был в сечах сей князь, за что страшились его дядья и братья и при дележе столов княжеских не смели обделить его даже в малом. С младых лет Роман Ингваревич опирался на дружину свою, многие сыновья боярские почитали за честь служить ему. В собраниях княжеских голос Романа Ингваревича звучал наравне со старшими князьями из рода Ольговичей; и сколь доблестен был в сечах сей князь, столь и честен он был в делах своих…»
Сгустившиеся вечерние сумерки и усилившаяся метель помогли измотанной рязанской рати прорваться сквозь татарские заслоны к Черному лесу и затеряться в его спасительных дебрях.
Глава восемнадцатая
Князь Георгий
Ростовский летописец оставил в своем труде такой отзыв о владимиро-суздальском князе Георгии, сыне Всеволода Большое Гнездо:
«Сколь вспыльчив был сей князь, столь и неуступчив в гневе, – написал летописец. – От отца своего унаследовал князь Георгий могущество власти и безмерное честолюбие, не было ему равных на Руси, а посему все соседние князья его страшились, а братья и племянники не смели ни в чем выступать против его воли…»
В начале зимы во Владимир-Залесский прибыло посольство из Германии.
С германским императором Фридрихом князь Георгий состоял в давней дружеской переписке. С некоторых пор германская знать стала выбирать себе жен из здешних княжон, предлагая взамен своих невест для русских княжичей. Вот и на этот раз немецкие послы помимо письма и подарков от германского императора привезли во Владимир двух знатных девиц, дочь и племянницу саксонского герцога Альбрехта.
Несколько лет назад племянник Альбрехта Вигунд взял в жены красавицу Варвару, родную племянницу князя Георгия. Родня Вигунда, очарованная внешней прелестью Варвары, возгорелась желанием отдать в жены брату Варвары Ярополку родную сестру Вигунда – Уту. Заодно предприимчивая супруга герцога Малфрида решила выгодно пристроить и свою дочь, засидевшуюся в невестах, прознав, что у князя Георгия есть брат-вдовец.
Чтобы смотрины прошли успешно и обе саксонские невесты обрели русских мужей из самого влиятельного княжеского рода на Руси, среди немецких послов находилась баронесса Мальдегарда, сестра герцогини Малфриды и мать Уты. Мальдегарде предстояло проявить напористость и учтивость там, где следовало это сделать для успеха этого дела. На ее же ответственности лежало то, чтобы обе саксонские невесты были представлены их вероятным женихам в более выгодном свете.
Покуда гости из Германии отдыхали после долгой и трудной дороги, князь Георгий отправил гонца к брату Святославу в Юрьев-Польский, веля ему спешно прибыть во Владимир. О невестах из Германии гонцу было велено умолчать, дабы Святослав собрался на зов старшего брата без промедления. Князь Георгий знал, что Святослав нисколько не тяготится своим вдовством, находя утешение в объятиях своих наложниц.
Перед тем как устроить Святославу смотрины саксонской невесты, князю Георгию предстояло побеседовать с братом наедине. И разговор этот, как и все предыдущие на эту тему, не обещал быть легким. Зная это, Георгий встретился с владимирским епископом Митрофаном, придя на его подворье, расположенное в детинце близ княжеского дворца.
Двухъярусные епископские палаты были выстроены из белого камня, как и княжеский дворец. Единственным отличием было то, что княжеские хоромы имели больше резных украшений и лепнины на стенах и фасаде, и еще окна в княжеском тереме были застеклены не обычным прозрачным стеклом, а разноцветным и в виде различных мозаик.
Это была встреча двух мужей, обладающих в одинаковой мере властностью и неуступчивостью.
Князь Георгий был высок и статен. В свои пятьдесят он смотрелся очень моложаво, несмотря на то что носил небольшую бороду и густые усы. У него был прямой нос и открытый высокий лоб, его голубые, широко поставленные глаза могли заставить трепетать кого угодно, стоило князю грозно сдвинуть на переносье свои низкие брови. Кого угодно, но только не епископа Митрофана.
Этот семидесятилетний старец имел богатырские плечи и немалый рост, его длинная седая борода и проницательный взгляд лишь добавляли ему внушительности, как и громкий уверенный голос. В походке и движениях епископа было много величавости, а его прямая спина являлась свидетельством того, что и в свои преклонные лета этот человек по-прежнему обладает крепким здоровьем.
Епископ Митрофан был занят тем, что диктовал письмо ростовскому епископу Кириллу. Он восседал в кресле с высокой спинкой и подлокотниками, облаченный в длинный черный подрясник с закрытым воротом и узкими рукавами. Его длинные седые волосы были тщательно расчесаны на прямой пробор и скреплены на лбу узкой повязкой.
Молодой долговязый дьякон в серой грубой рясе, с черным клобуком на голове, сидя на табурете возле наклонной узкой кафедры, быстро водил острым деревянным писалом по листу желтой бумаги, то и дело макая заостренный кончик писала в стеклянную баночку с черными чернилами. В нем была видна сноровка заправского писаря.
При появлении князя Митрофан перестал диктовать письмо и велел дьякону удалиться. Тот аккуратно свернул в трубочку наполовину исписанный лист, убрав его на одну из нижних полок кафедры. Отвесив поклоны епископу и князю, дьякон скрылся за узкой ореховой дверью.
«Небось будет подслушивать под дверью, сын канальи!» – подумал Георгий, проводив дьякона недобрым взглядом.
У князя была одна нехорошая привычка: кто не понравился ему с первой же встречи, тот уже никогда не пользовался его расположением. Дьякона Ерофея, личного писаря епископа, князь невзлюбил, едва увидел его два года назад. Георгию все не нравилось в этом человеке: и то, как он говорит, и то, как он кланяется, и то, как он осеняет себя крестным знамением… Но более всего князя раздражал благостно-невозмутимый взгляд Ерофея. Ему казалось, что молодой дьякон держится слишком независимо, словно заранее знает цену себе и окружающим его людям.
– Здрав будь, пресветлый князь! – сказал епископ, покинув кресло, чтобы по-отечески обнять Георгия.
При всех их размолвках, Митрофан все же благоволил к Георгию и ко всей его семье.
– Что привело тебя, княже, ко мне в столь поздний час? – молвил Митрофан, выслушав ответное приветствие Георгия.
Епископ и князь уселись на стулья напротив друг друга.
– Владыка, хочу потолковать с тобой о брате Святославе, – промолвил Георгий, нервно хрустнув суставами пальцев. – Тебе ведь ведомо, что Святослав живет во греховном союзе со своей родственницей. Этому пора положить конец.
– Этому давно пора положить конец! – сердито проговорил Митрофан. – Токмо дело это мирское, княже. Молитвой и епитимией тут не обойдешься. В этом деле я тебе не помощник.
– Как же так, отче?! – Георгий сделал изумленное лицо. – Разве не Церковь должна направлять грешников на праведный путь?! В стаде Христовом во все времена хватало заблудших овец. И пастырь не должен выпускать их из виду. Ученики Христовы так и делали, ступив на апостольский путь.
– Глубоко копаешь, княже, – чуть заметно усмехнулся Митрофан. – Апостолы с язычеством боролись и, увлекая людей к истинной вере, собственную жизнь превращали в подвижничество. Ныне язычников на Руси не сыщешь днем с огнем, а Царствие Божие до сих пор не наступило. Закавыка в том, княже, что люди одной рукой крестятся, а другой воруют у ближнего своего. Все вокруг по уши в грехах, княже. И знать, и простолюдины, и русичи, и чужеземцы…
– Шибко широко захватываешь, отче, – в тон епископу заметил Георгий. – Мне нету дела до всего сонмища грешников, живущих на белом свете. Мне бы брата Святослава вытянуть из греховной ямы.
– В эту яму Святослава спихнул отец ваш, Всеволод Юрьевич, – ворчливо промолвил Митрофан и тут же осенил себя крестным знамением: – Упокой, Господи, его душу! Корень греха этого уходит в ту пору, когда батюшка ваш надумал сочетать узами брака тогда еще семилетнего Святослава и семнадцатилетнюю Евдокию, дочь муромского князя. Несмышлен еще был тогда Святослав для постельных утех, зато прелестная Евдокия была в самом соку! Вот и согрешил с нею батюшка ваш, причем не единожды. Дочь Всеславу, рожденную Евдокией от своего свекра, поскорее выдали замуж за сновского князя Ростислава Ярославича. В тринадцать лет Всеслава пошла под венец, а вернее, по рукам, так как супруг ее умер через десять лет. И Всеслава сначала досталась мужнину брату, а потом ею завладел мужнин племянник…
– Незачем ворошить прошлое, владыка, – нахмурился Георгий.
– Без прошлого нет настоящего, княже, – возразил Митрофан. – Чтобы успешно лечить болезнь, нужно выявить причину, ее породившую. Брат твой, возмужав, воспылал к Евдокии сильной страстью, благо красота ее не меркла с годами. Однако Святославу пришлось делить свою жену не с кем-то, а с родным отцом! В ту пору Всеволод Юрьевич как раз овдовел, поэтому и тянулся к очаровательной снохе. Впрочем, если с Евдокией Всеволод Юрьевич встречался тайно, то со своей свояченицей Анной он сожительствовал открыто. Иначе как распутством это не назовешь.
Георгий издал глубокий раздраженный вздох, всем своим видом показывая, как ему неприятно выслушивать все это.
Митрофан же и бровью не повел, продолжая развивать свою мысль:
– Таким образом, Святослав уже в юные лета уяснил для себя, что греховное сладострастие вполне допустимо, хотя и осуждаемо Церковью. На глазах у Святослава его жена понесла дочь, зачатую во грехе с его отцом. Потом и свояченица Анна родила дочь от Всеволода Юрьевича. Когда Всеволод Юрьевич скончался, то Евдокия уже не могла свернуть с греховной дорожки, спутавшись с Ярославом, младшим братом своего мужа. Лишь Господь ведает, от кого была рождена Евдокией ее вторая дочь Любава, от Святослава или же от Ярослава.
– Я полагаю, что Любава – дочь Святослава, – сказал Георгий. – Внешне Любава похожа на Святослава.
– Но Святослав так не считает, – промолвил Митрофан. – И свое греховное сожительство с Любавой Святослав оправдывает именно этим.
– Даже если Любава – дочь Ярослава, в таком случае она доводится Святославу родной племянницей, – проговорил Георгий. – По любым канонам сожительство дяди с племянницей есть кровосмесительство. Владыка, в этом вопросе твое слово весомее моего. Поговори со Святославом, пристыди или запугай его Божьей карой! Я уже нашел жениха для Любавы и для Святослава подыскал достойную невесту.
– Кто ныне из власть имущих страшится Божьей кары? – Митрофан взглянул на Георгия из-под седых бровей не то с сожалением, не то с печалью. – Вот когда нужда возьмет Святослава за горло, когда ощутит он свое полнейшее бессилие перед обступившими его невзгодами, лишь тогда Святослав задумается над своими неприглядными делами и вспомнит о Боге. А мои проповеди для него – все равно что колокольный звон для глухого.
Георгий встал со стула с мрачным лицом. Он ожидал от епископа поддержки, а не нравоучений.
– Прощай, владыка! – чуть склонив голову, произнес Георгий. – Время позднее, пора мне идти, да и тебе на покой нужно.
Князь уже подошел к двери, когда голос Митрофана задержал его.
– Ты слышал про мунгалов, княже? – спросил епископ. – Иноземные купцы, бежавшие во Владимир из Рязани и Мурома, сказывают, хан Батый подвалил к рубежам рязанским с несметными полчищами. Боюсь, не выстоят рязанцы одни против такого сильного врага. Помочь бы им надо, княже.
Георгий криво усмехнулся, оглянувшись на Митрофана. Одной рукой он уже держался за дверную ручку.
– Про мунгалов мне ведомо, отче, – промолвил князь с оттенком надменности. – И князья рязанские уже просили меня о подмоге, токмо у меня своих забот хватает. Пусть черниговские Ольговичи помогают рязанским князьям, ведь они им родня.
– Не по-христиански это – бросать в беде своих ближних соседей, княже, – хмуро проговорил Митрофан.
– Ты же остался глух к моей просьбе, владыка, – с нескрываемой язвительностью обронил Георгий, – так чем же я хуже тебя?
С силой толкнув дверь, князь вышел из светлицы, наклонив голову в низком закругленном дверном проеме.
Святослав, тоже наслышанный об орде Батыя, полагал, что старший брат зовет его на военный совет по поводу отражения татарской орды.
– Что ты мне про татар талдычишь, брат! Плевать мне на них! – резко оборвал Георгий речь Святослава, который стал делиться с ним слухами об этих неведомых степняках. – В наши леса и дебри татары все равно не сунутся! Пусть у рязанских князей об этой напасти голова болит, им-то татарского набега не избежать.
Узнав от Георгия про немецкое посольство и двух саксонских невест, Святослав нахмурился. Старший брат давно прилагает усилия, чтобы разлучить Святослава с Любавой и охомутать его законным браком с какой-нибудь знатной невестой. До сих пор Святославу удавалось избегать смотрин и помолвок, используя различные уловки. Но на этот раз ему стало ясно, что Георгий от своего намерения не отступит.
– Вчера я был у епископа Митрофана, брат, – молвил Георгий, глядя в глаза Святославу. – Владыка заявил мне, что собирается наложить на тебя епитимию сроком на три года за твой блуд и кровосмесительство. Кроме того, владыка грозился подать жалобу митрополиту в Киев, а это, брат, грозит тебе уже отлучением от Церкви. В таких условиях, брат, я буду вынужден лишить тебя стола княжеского в Юрьеве. Ты уж не обессудь. Сам виноват! – Георгий сердито погрозил Святославу пальцем.
Святослав выглядел растерянным. Он взял было со стола чашу с хмельным медом, но так и не донес ее до рта, поставил обратно на стол.
– Ну и дела! – проговорил Святослав, нервно кусая губы. – От Митрофана всего ожидать можно! Что же делать, брат?
Смятенный взор Святослава метнулся к Георгию, который внутренне радовался тому эффекту, какой произвела на Святослава его ложь.
– Выход один, брат, – ответил Георгий, намеренно выдержав паузу. – Жениться тебе нужно, и поскорее, а Любаву прогнать с глаз долой! Иначе будешь изгойствовать по захудалым городишкам где-нибудь в чудских лесах. Выбирай!
– Какую же невесту ты мне приготовил, брат? – с покорным видом промолвил Святослав. – Хороша ли она собой? Молода ли?
– Невесте твоей двадцать лет, зовут ее Люневинда, – сказал Георгий, ободряюще подмигнув Святославу. – Девица высокая, ладная, белокурая, с голубыми очами! В общем, на загляденье! Одно плохо: по-русски она не разумеет, но ведь это беда поправимая.
«Сколь вспыльчив был сей князь, столь и неуступчив в гневе, – написал летописец. – От отца своего унаследовал князь Георгий могущество власти и безмерное честолюбие, не было ему равных на Руси, а посему все соседние князья его страшились, а братья и племянники не смели ни в чем выступать против его воли…»
В начале зимы во Владимир-Залесский прибыло посольство из Германии.
С германским императором Фридрихом князь Георгий состоял в давней дружеской переписке. С некоторых пор германская знать стала выбирать себе жен из здешних княжон, предлагая взамен своих невест для русских княжичей. Вот и на этот раз немецкие послы помимо письма и подарков от германского императора привезли во Владимир двух знатных девиц, дочь и племянницу саксонского герцога Альбрехта.
Несколько лет назад племянник Альбрехта Вигунд взял в жены красавицу Варвару, родную племянницу князя Георгия. Родня Вигунда, очарованная внешней прелестью Варвары, возгорелась желанием отдать в жены брату Варвары Ярополку родную сестру Вигунда – Уту. Заодно предприимчивая супруга герцога Малфрида решила выгодно пристроить и свою дочь, засидевшуюся в невестах, прознав, что у князя Георгия есть брат-вдовец.
Чтобы смотрины прошли успешно и обе саксонские невесты обрели русских мужей из самого влиятельного княжеского рода на Руси, среди немецких послов находилась баронесса Мальдегарда, сестра герцогини Малфриды и мать Уты. Мальдегарде предстояло проявить напористость и учтивость там, где следовало это сделать для успеха этого дела. На ее же ответственности лежало то, чтобы обе саксонские невесты были представлены их вероятным женихам в более выгодном свете.
Покуда гости из Германии отдыхали после долгой и трудной дороги, князь Георгий отправил гонца к брату Святославу в Юрьев-Польский, веля ему спешно прибыть во Владимир. О невестах из Германии гонцу было велено умолчать, дабы Святослав собрался на зов старшего брата без промедления. Князь Георгий знал, что Святослав нисколько не тяготится своим вдовством, находя утешение в объятиях своих наложниц.
Перед тем как устроить Святославу смотрины саксонской невесты, князю Георгию предстояло побеседовать с братом наедине. И разговор этот, как и все предыдущие на эту тему, не обещал быть легким. Зная это, Георгий встретился с владимирским епископом Митрофаном, придя на его подворье, расположенное в детинце близ княжеского дворца.
Двухъярусные епископские палаты были выстроены из белого камня, как и княжеский дворец. Единственным отличием было то, что княжеские хоромы имели больше резных украшений и лепнины на стенах и фасаде, и еще окна в княжеском тереме были застеклены не обычным прозрачным стеклом, а разноцветным и в виде различных мозаик.
Это была встреча двух мужей, обладающих в одинаковой мере властностью и неуступчивостью.
Князь Георгий был высок и статен. В свои пятьдесят он смотрелся очень моложаво, несмотря на то что носил небольшую бороду и густые усы. У него был прямой нос и открытый высокий лоб, его голубые, широко поставленные глаза могли заставить трепетать кого угодно, стоило князю грозно сдвинуть на переносье свои низкие брови. Кого угодно, но только не епископа Митрофана.
Этот семидесятилетний старец имел богатырские плечи и немалый рост, его длинная седая борода и проницательный взгляд лишь добавляли ему внушительности, как и громкий уверенный голос. В походке и движениях епископа было много величавости, а его прямая спина являлась свидетельством того, что и в свои преклонные лета этот человек по-прежнему обладает крепким здоровьем.
Епископ Митрофан был занят тем, что диктовал письмо ростовскому епископу Кириллу. Он восседал в кресле с высокой спинкой и подлокотниками, облаченный в длинный черный подрясник с закрытым воротом и узкими рукавами. Его длинные седые волосы были тщательно расчесаны на прямой пробор и скреплены на лбу узкой повязкой.
Молодой долговязый дьякон в серой грубой рясе, с черным клобуком на голове, сидя на табурете возле наклонной узкой кафедры, быстро водил острым деревянным писалом по листу желтой бумаги, то и дело макая заостренный кончик писала в стеклянную баночку с черными чернилами. В нем была видна сноровка заправского писаря.
При появлении князя Митрофан перестал диктовать письмо и велел дьякону удалиться. Тот аккуратно свернул в трубочку наполовину исписанный лист, убрав его на одну из нижних полок кафедры. Отвесив поклоны епископу и князю, дьякон скрылся за узкой ореховой дверью.
«Небось будет подслушивать под дверью, сын канальи!» – подумал Георгий, проводив дьякона недобрым взглядом.
У князя была одна нехорошая привычка: кто не понравился ему с первой же встречи, тот уже никогда не пользовался его расположением. Дьякона Ерофея, личного писаря епископа, князь невзлюбил, едва увидел его два года назад. Георгию все не нравилось в этом человеке: и то, как он говорит, и то, как он кланяется, и то, как он осеняет себя крестным знамением… Но более всего князя раздражал благостно-невозмутимый взгляд Ерофея. Ему казалось, что молодой дьякон держится слишком независимо, словно заранее знает цену себе и окружающим его людям.
– Здрав будь, пресветлый князь! – сказал епископ, покинув кресло, чтобы по-отечески обнять Георгия.
При всех их размолвках, Митрофан все же благоволил к Георгию и ко всей его семье.
– Что привело тебя, княже, ко мне в столь поздний час? – молвил Митрофан, выслушав ответное приветствие Георгия.
Епископ и князь уселись на стулья напротив друг друга.
– Владыка, хочу потолковать с тобой о брате Святославе, – промолвил Георгий, нервно хрустнув суставами пальцев. – Тебе ведь ведомо, что Святослав живет во греховном союзе со своей родственницей. Этому пора положить конец.
– Этому давно пора положить конец! – сердито проговорил Митрофан. – Токмо дело это мирское, княже. Молитвой и епитимией тут не обойдешься. В этом деле я тебе не помощник.
– Как же так, отче?! – Георгий сделал изумленное лицо. – Разве не Церковь должна направлять грешников на праведный путь?! В стаде Христовом во все времена хватало заблудших овец. И пастырь не должен выпускать их из виду. Ученики Христовы так и делали, ступив на апостольский путь.
– Глубоко копаешь, княже, – чуть заметно усмехнулся Митрофан. – Апостолы с язычеством боролись и, увлекая людей к истинной вере, собственную жизнь превращали в подвижничество. Ныне язычников на Руси не сыщешь днем с огнем, а Царствие Божие до сих пор не наступило. Закавыка в том, княже, что люди одной рукой крестятся, а другой воруют у ближнего своего. Все вокруг по уши в грехах, княже. И знать, и простолюдины, и русичи, и чужеземцы…
– Шибко широко захватываешь, отче, – в тон епископу заметил Георгий. – Мне нету дела до всего сонмища грешников, живущих на белом свете. Мне бы брата Святослава вытянуть из греховной ямы.
– В эту яму Святослава спихнул отец ваш, Всеволод Юрьевич, – ворчливо промолвил Митрофан и тут же осенил себя крестным знамением: – Упокой, Господи, его душу! Корень греха этого уходит в ту пору, когда батюшка ваш надумал сочетать узами брака тогда еще семилетнего Святослава и семнадцатилетнюю Евдокию, дочь муромского князя. Несмышлен еще был тогда Святослав для постельных утех, зато прелестная Евдокия была в самом соку! Вот и согрешил с нею батюшка ваш, причем не единожды. Дочь Всеславу, рожденную Евдокией от своего свекра, поскорее выдали замуж за сновского князя Ростислава Ярославича. В тринадцать лет Всеслава пошла под венец, а вернее, по рукам, так как супруг ее умер через десять лет. И Всеслава сначала досталась мужнину брату, а потом ею завладел мужнин племянник…
– Незачем ворошить прошлое, владыка, – нахмурился Георгий.
– Без прошлого нет настоящего, княже, – возразил Митрофан. – Чтобы успешно лечить болезнь, нужно выявить причину, ее породившую. Брат твой, возмужав, воспылал к Евдокии сильной страстью, благо красота ее не меркла с годами. Однако Святославу пришлось делить свою жену не с кем-то, а с родным отцом! В ту пору Всеволод Юрьевич как раз овдовел, поэтому и тянулся к очаровательной снохе. Впрочем, если с Евдокией Всеволод Юрьевич встречался тайно, то со своей свояченицей Анной он сожительствовал открыто. Иначе как распутством это не назовешь.
Георгий издал глубокий раздраженный вздох, всем своим видом показывая, как ему неприятно выслушивать все это.
Митрофан же и бровью не повел, продолжая развивать свою мысль:
– Таким образом, Святослав уже в юные лета уяснил для себя, что греховное сладострастие вполне допустимо, хотя и осуждаемо Церковью. На глазах у Святослава его жена понесла дочь, зачатую во грехе с его отцом. Потом и свояченица Анна родила дочь от Всеволода Юрьевича. Когда Всеволод Юрьевич скончался, то Евдокия уже не могла свернуть с греховной дорожки, спутавшись с Ярославом, младшим братом своего мужа. Лишь Господь ведает, от кого была рождена Евдокией ее вторая дочь Любава, от Святослава или же от Ярослава.
– Я полагаю, что Любава – дочь Святослава, – сказал Георгий. – Внешне Любава похожа на Святослава.
– Но Святослав так не считает, – промолвил Митрофан. – И свое греховное сожительство с Любавой Святослав оправдывает именно этим.
– Даже если Любава – дочь Ярослава, в таком случае она доводится Святославу родной племянницей, – проговорил Георгий. – По любым канонам сожительство дяди с племянницей есть кровосмесительство. Владыка, в этом вопросе твое слово весомее моего. Поговори со Святославом, пристыди или запугай его Божьей карой! Я уже нашел жениха для Любавы и для Святослава подыскал достойную невесту.
– Кто ныне из власть имущих страшится Божьей кары? – Митрофан взглянул на Георгия из-под седых бровей не то с сожалением, не то с печалью. – Вот когда нужда возьмет Святослава за горло, когда ощутит он свое полнейшее бессилие перед обступившими его невзгодами, лишь тогда Святослав задумается над своими неприглядными делами и вспомнит о Боге. А мои проповеди для него – все равно что колокольный звон для глухого.
Георгий встал со стула с мрачным лицом. Он ожидал от епископа поддержки, а не нравоучений.
– Прощай, владыка! – чуть склонив голову, произнес Георгий. – Время позднее, пора мне идти, да и тебе на покой нужно.
Князь уже подошел к двери, когда голос Митрофана задержал его.
– Ты слышал про мунгалов, княже? – спросил епископ. – Иноземные купцы, бежавшие во Владимир из Рязани и Мурома, сказывают, хан Батый подвалил к рубежам рязанским с несметными полчищами. Боюсь, не выстоят рязанцы одни против такого сильного врага. Помочь бы им надо, княже.
Георгий криво усмехнулся, оглянувшись на Митрофана. Одной рукой он уже держался за дверную ручку.
– Про мунгалов мне ведомо, отче, – промолвил князь с оттенком надменности. – И князья рязанские уже просили меня о подмоге, токмо у меня своих забот хватает. Пусть черниговские Ольговичи помогают рязанским князьям, ведь они им родня.
– Не по-христиански это – бросать в беде своих ближних соседей, княже, – хмуро проговорил Митрофан.
– Ты же остался глух к моей просьбе, владыка, – с нескрываемой язвительностью обронил Георгий, – так чем же я хуже тебя?
С силой толкнув дверь, князь вышел из светлицы, наклонив голову в низком закругленном дверном проеме.
* * *
На другой день у Георгия состоялся разговор с братом Святославом, приехавшим во Владимир с небольшой свитой.Святослав, тоже наслышанный об орде Батыя, полагал, что старший брат зовет его на военный совет по поводу отражения татарской орды.
– Что ты мне про татар талдычишь, брат! Плевать мне на них! – резко оборвал Георгий речь Святослава, который стал делиться с ним слухами об этих неведомых степняках. – В наши леса и дебри татары все равно не сунутся! Пусть у рязанских князей об этой напасти голова болит, им-то татарского набега не избежать.
Узнав от Георгия про немецкое посольство и двух саксонских невест, Святослав нахмурился. Старший брат давно прилагает усилия, чтобы разлучить Святослава с Любавой и охомутать его законным браком с какой-нибудь знатной невестой. До сих пор Святославу удавалось избегать смотрин и помолвок, используя различные уловки. Но на этот раз ему стало ясно, что Георгий от своего намерения не отступит.
– Вчера я был у епископа Митрофана, брат, – молвил Георгий, глядя в глаза Святославу. – Владыка заявил мне, что собирается наложить на тебя епитимию сроком на три года за твой блуд и кровосмесительство. Кроме того, владыка грозился подать жалобу митрополиту в Киев, а это, брат, грозит тебе уже отлучением от Церкви. В таких условиях, брат, я буду вынужден лишить тебя стола княжеского в Юрьеве. Ты уж не обессудь. Сам виноват! – Георгий сердито погрозил Святославу пальцем.
Святослав выглядел растерянным. Он взял было со стола чашу с хмельным медом, но так и не донес ее до рта, поставил обратно на стол.
– Ну и дела! – проговорил Святослав, нервно кусая губы. – От Митрофана всего ожидать можно! Что же делать, брат?
Смятенный взор Святослава метнулся к Георгию, который внутренне радовался тому эффекту, какой произвела на Святослава его ложь.
– Выход один, брат, – ответил Георгий, намеренно выдержав паузу. – Жениться тебе нужно, и поскорее, а Любаву прогнать с глаз долой! Иначе будешь изгойствовать по захудалым городишкам где-нибудь в чудских лесах. Выбирай!
– Какую же невесту ты мне приготовил, брат? – с покорным видом промолвил Святослав. – Хороша ли она собой? Молода ли?
– Невесте твоей двадцать лет, зовут ее Люневинда, – сказал Георгий, ободряюще подмигнув Святославу. – Девица высокая, ладная, белокурая, с голубыми очами! В общем, на загляденье! Одно плохо: по-русски она не разумеет, но ведь это беда поправимая.