Витич Райдо. Анатомия Комплексов (Ч. 2)

   –– Олеся, –– протянула Ворковская, несколько удивившись, и села рядом. –– Почему здесь, одна и плачешь?
   –– А я давно одна, Алена. А ‘здесь’ или ‘там’, без разницы, –– глухо заметила женщина, вытерла слезы платком и достала пачку Vog. –– Будешь?
   –– Нет.
   –– А я курю. Странно, да?
   –– Нет. Здесь многие курят.
   –– ‘Здесь’.. А там? –– Олеся внимательно посмотрела на подругу. –– Молчишь? Ладно, не хочешь –– не говори. И дружить, если не хочешь, и общаться, тоже –– пожалуйста. Не привыкать, переживу.
   Тон нервный, вызывающий. Взгляд жесткий, обвиняющий и в тоже время грустный.
   –– Что с тобой случилось, Олеся?
   –– А что? Изменилась? Не нравлюсь, да? А должна? А ты..ты не изменилась? Сама-то… –– Олеся вдруг смутилась, шмыгнула носом, нервно затянулась и чуть смягчила тон. –– Жизнь. Видишь, как она нас лихо покалечила. Сидим на улице в Новый год, как бомжихи, и смотрим друг на друга, как чужие.
   ––Можем не смотреть. И молчать, станем, как родные, –– равнодушно пожала плечами Алена. –– Я-то на улице потому, что полный дом гостей, а ты почему? У тебя ведь муж, ребенок.
   –– Муж, –– скривилась женщина, через силу сдерживая слезы. –– Нет у меня мужа. Расстались мы.
   –– Почему? –– нахмурилась Алена: не понятно –– вчера еще вместе были, а сегодня –– расстались…
   –– А потому…–– Олеся помолчала и начала монотонно перечислять причины безжизненным, потухшим голосом. –– Потому что Мальцева, дружка его, видеть не хочу. Потому что Сокирян не чаем бы, а цианистым напоила. Потому что творожные сырки на десерт только нищим подают, а не мужу. Потому что работаю фельдшером, а не бухгалтером. Потому что грудь большая, ноги кривые, а на носу прыщ. Потому что девочку родила, а не мальчика, Потому что вместо щей варю борщ, а вместо сырокопченой колбасы покупаю обычный сервелат, а вместо мороженного с шоколадной крошкой –– с вареной сгущенкой. Потому, что бардовские вечера и дружеские попойки меня интересуют меньше, чем здоровье ребенка и уюта в доме. Потому, что не всегда успеваю помыть посуду, а тапочки поставить на место… Потому, что хочу слишком многое –– уважения, например. И понимания.
   –– Что за бред? Это откуда? –– с любопытством посмотрела на нее Ворковская.
   –– Из семейной жизни господ Кулагиных. Претензии. Стандартная картина бытовых неурядиц.
   –– А по-моему, это очерк на тему: ’Как докопаться до столба?’ –– фыркнула Алена и добавила, покосившись на кислую физиономию подруги. –– Помиритесь…
   –– Не помиримся. Он с вещами ушел, –– отрезала Олеся и за следующей сигаретой полезла.
   –– В Новый год? –– не поверила подруга.
   –– Ага. Удивлена? О-о-о, в этом и заключен смысл, –– выставила палец Проживалова и попыталась изобразить наплевательство на данный факт, но не смогла - сморщилась, сникла и процедила.–– Специально он. Чтоб больнее…Сволочь!
   Алена растерялась. Макс, тот, которого она знала - веселый парень сроднившийся с гитарой, шебутной, но добрый, и этот, про которого рассказывает Олеся, которого она видела мельком недели две назад. Их стало двое? Первый, однозначно, так поступить не мог, второй…его она совсем не знала. Может, Олеся преувеличивает? Раньше Алена за ней подобного не замечала.
   –– Что у вас происходит?
   –– Жизнь, –– пожала плечами женщина. –– Просто, банально…грязно. Как со всеми. Как всегда. Да, что говорить, ты хоть знаешь, что такое семейная жизнь? Это ломка, круче, чем у наркомана! Односторонний диалог и постоянный компромисс, причем с собой. А муж…муж –– это не второй ребенок, нет, это хлеще –– амбициозное, эгоистичное существо, отягощенное слепотой, глухотой и манией величия, данное нам в нагрузку за ум и женственность! Вот скажи мне: сколько нужно повторить обезьяне, что обувь нужно мыть и ставить на полочку, а не оставлять грязной посреди коридора? 200 раз? 300? Допустим -500. И все –– поймет животное, научится… А я своему пять лет говорю. Пять!Думаешь, понял? Щас!
   –– Олесь, разве грязная обувь причина для ссоры? Подумай…
   –– Нет, конечно. И пренебрежение, и постоянное унижение, и наплевательство –– не повод…Это довод! Подумать: а зачем они вообще нужны?
   –– Они –– наша опора…
   –– Господи! –– всплеснула руками Олеся, с возмущением посмотрев на Алену, и гаркнула в лицо. –– Какая опора нафиг?! Обуза! Это мы для них опора. Матери, любовницы, подьемные краны и кухонные комбайны. Ах, милый, сладенького хочешь? На, тебе конфетку. Нет? Мороженого хочешь? Сейчас сбегаю…Устал? Ложись –– отдохни. Головушка болит –– на, тебе аспиринчика и чая с медом в постель…И, думаешь, ценят? Щас! А попробуй ты заболей. Такого дерьма наешься…и не то, что чая, слова доброго не дождешься. Не-ет, прав у нас нет совсем, даже болеть, –– Олесю несло, как русскую тройку без ямщика. Все, что наболело, вырывалось наружу яростно, желчно. Алена не перебивала, понимая –– выговориться надо, сбросить все, что накопилось, но искренне недоумевала, куда же девались то тепло и любовь, что были меж Максом и Олесей? Куда вообще исчезли тот Макс и та Олеся?
   –– … крутишься, крутишься и в ответ одни претензии –– ‘ третий раз за месяц каблуки ломаешь!’ А ты потаскай на них сумки с продуктами –– не то, что каблуки сломаешь –– косолапость заработаешь! Кроссовки оденешь –– ходишь как солдат на плацу. Попросишь: привези картошки, на машине ведь…Нет! Не по чину нам с картошкой возиться. Сама, милая –– ножками, ручками. И что ни попроси –– итог один, хоть и в двух вариантах: либо полный ноль в тишине, либо полный ноль с криками, матом и испорченным на весь день настроением. Прошу –– почини табуретку. День прошу –– не слышим, два –– ‘надоела’, месяц –– ‘запилила’, два месяца - достала –– сделал. Не узнать табуретку, а уж сесть.. лучше на электрический стул! Лучше б сама сподобилась. И так все сама. С утра до вечера, как конь на пахоте! Сутки на работе, домой галопом через магазины, дома –– стирка, уборка, готовка, вечером не то, что руки, ноги не шевелятся, язык не ворочается. А он кроссвордики на работе порешил, с друзьями, клиентами потрепался, в кабаке пообедал и домой через тренажерный зал, пив-бар телевизор смотреть в тишине и покое. А ты, будь любезна, эту тишину обеспечить и физиономией своей уставшей не отсвечивать! А ночью ему еще африканскую страсть изобрази, а не изобразишь –– ‘старая, фригидная’. Да, не фригидная я –– измотанная! Я, может, и хочу, но не могу! И объясняешь, как–будто на керды-бердыкском говоришь –– не понимает:‘дура’! Кричишь –– ‘истеричка’, обижаешься –– ‘неврастеничка’, плачешь –– ‘депрессия мучает’, грозишь –– ‘специально кто-то настраивает’.. Мне что, пять лет? Да, и кто настраивает-то? Мама? Так она третий год с теть Таней живет, звонит вон раз в месяц, да приезжает раз в полгода, чтоб слишком частыми посещениями зятя не волновать.
   –– Макс ведь не был таким…
   –– Да-а-а-а, –– язвительно протянула Олеся и скривилась, словно лимон съела. –– Пока деньгами избалован не был. Пока твой Мальцев с этой сукой не связался. Пока они его к рукам не прибрали, не купили.
   –– Это ты о Марьяне?
   –– А о ком еще?
   –– Ну, почему же ‘сука’?
   –– И, правда,…хуже она. Года после твоего исчезновения не прошло, а она, телка, этого в ЗАГС. Свадьбу закатили, словно специально –– шум на весь город. И все на глазах у твоих. Совести нет! А я …в глаза стыдно смотреть было, что Сане, что родителям твоим. А Макса в свидетели, представляешь? И ведь собрался меня с собой тащить. До скандала …Я ему как человеку объясняю –– подло! А он: ’конечно, жениться, значит подло, а сгнившим костям верность хранить –– благородно! Тебе надо, ты и храни. Жизнь продолжается. Любовь у них’. У этой коровы и твоего борова? Ха! Да, какая любовь? Деньги! Купили Мальцева … и моего..
   –– Перестань, –– оборвала ее Алена, боясь, что та расплачется. –– Не повод.
   –– Да? Тебя нет, а эти…я виновата…
   –– Да, ни в чем ты не виновата! –– грубо осекла ее подруга. И обе смолкли, задумались. Олеся подруге не верила, а та жалела, что нельзя вернуть прошлое.
   –– Ты, правда, не обижаешься на меня? –– тихо спросила Проживалова, с надеждой заглядывая в глаза Алены.
   –– Правда.
   –– Тогда, почему видеть не хотела, не разговаривала? Знаешь, как больно? Мы ж с тобой столько лет вместе.
   –– Вот поэтому и не разговаривала. Приходишь, как за подаянием, унижаешься. Смотреть противно. Виновата, да? А в чем? Хоть раз подумала?
   –– Ясно. А если тему закроем, то все, как раньше? Подруги?
   –– Почему нет?
   Олеся обрадовано ткнулась в плечо Ворковской.
   –– Ты что? –– недоуменно покосилась на нее та.
   –– Так, –– улыбнулась, посмотрела и, заговорщицки подмигнув, вытащила из внутреннего кармана шубы плоскую бутылку коньяка. –– Будем? Надо. За нас, за Новый год. Чтоб следующий был удачней предыдущего.
   Алена равнодушно пожала плечами и, осторожно глотнув, отдала Олесе.
   –– Неплохой.
   –– Еще бы!–– оттерла та губы. –– Мой только такой пьет. Он ведь оценщик у нас, не абы кто.
   –– Помиритесь.
   –– На фига? –– улыбнулась горько. –– Думаешь, я от большой любви слезы лью? Нет, от обиды. Пять лет вместе….И зачем, скажи, я столько терпела? Ладно, бог ему судья. Машку жалко, любит она его…папа..
   –– Как же вы будете дальше жить?
   –– Нормально, –– беспечно махнула рукой Олеся. И к бутылке приложилась. Закрыла и убрала, сигарету вытащила. –– Утром встану, Машуту в садик, сама на работу. Буду, как и раньше, ходить в магазин, цапаться с коллегами, переживать за больных, растить ребенка, стоять у плиты, смотреть телевизор, ложиться спать. Сначала тяжело, конечно, будет, но потом втянусь, а может, и замуж второй раз выйду. А что? Кулагин вон собрался. Знаешь, к кому он ушел? К бухгалтерше Мальцевых. Молодая, ухоженная, в глазах стервозинка, на пальчиках маникюр не хуже, чем у тебя…
   Алена посмотрела на свои ногти и увидела серебристые нити, образующие мраморный, фосфорисцирующий рисунок. Кугу-ицы. Рэй.
   Ей вдруг стало до боли обидно, что он обрек ее на долгую жизнь, внедрив в тело чужеродную субстанцию. 200 лет, которыми он ее одарил, теперь казались наказанием, долгой дорогой во мраке и одиночестве. Зачем он это сделал? Зачем ей столько лет, если и день без него –– десятилетняя пытка? Дни в разлуке, как резина, тянутся, а она еще в самом начале пути..
   –– За что нам это? –– прошептала Алена, спрашивая Рэйсли, но Олеся приняла вопрос на свой счет:
   –– За то, что взрослеем поздно. Молодые, наивные, доверчивые. И делаем не задумываясь, а если задумываемся, кажется –– все правильно. А потом оглядываешься и видишь –– здесь сглупила, там, как ослепла, а то бы –– исправить, да поздно. Только вперед, а назад –– никак, а ведь именно там мина и зарыта. Сама зарыла, постаралась. Когда взорвется и на сколько сильно накроет –– неизвестно. Да, ну все это! Праздник все-таки, а мы, как на похоронах. Подумаешь, придавило нас немного, выберемся. Не пропадем.. Слушай, а поехали в центр? В ‘Белль’, например? Повеселимся, что, как старухи, сидим?
   Олеся встала и выжидающе посмотрела на Алену.
   –– Нет, не изменилась ты, Олеся, как и раньше, на приключения тянет.
   –– Да какие приключения, Алена? Праздник! В центре народу знаешь сколько? Демонстрация. Все гуляют, –– и, схватив подругу за рукав, потащила к дороге, машину ловить.
   
   
   –– Куда ж вас несет-то, а? –– протянул задумчиво Сергей, глядя на две фигуры застывшие шлагбаумами на пустынной дороге. Тайклиф без лишних слов стянул с него шапку, водрузил на свой лысый череп и открыл дверцу: выходи.
   –– А как я вас найду? –– забеспокоился мужчина. Мэнгриф сунул ему в ладонь пульсар с наушником и помог вылезти, взглядом. Дверца хлопнула и машина устремилась навстречу девушкам.
   
   Олеся чуть не грудью легла на бампер, останавливая темно-синий нисан. ‘С таким бы героическим рвением не в кабак повеселиться, а в горячую точку воевать’, –– подумала Алена и насторожилась. Дверца открылась, и из машины высунулось вполне приятное мужское лицо, вот только жесткое и суровое, как у сотрудника спецслужб или ‘братка’. С такими лучше не связываться…
   Но Олеся уже лезла в машину:
   –– С Новым годом, мальчики! В ‘Бэлль’ подбросите?
   –– Подбросим, –– прогудел баском водитель.
   Ворковская села рядом с подругой и бдительным оком обвела салон: ’мальчики’ напоминали ей слоников и внушали опасение. Один лысый, второй, похоже, тоже, хоть и в шапке, но затылок и виски гладкие, как лицо, и словно не выбриты, а тщательно отполированы….
   У Алены перехватило горло, а грудь сдавило от неожиданной догадки –– Агнолики! Она отодвинула Олесю, пытающуюся разговорить мужчин, и потянула за рукав того, что в шапке:
   ––Как тебя зовут?!
   ‘Таким тоном не знакомятся, а паспорт в милиции спрашивают’, –– хотела сказать Проживалова, но заметила неестественную бледность подруги и притихла. Что-то явно произошло, только что? И когда?
   –– Кто ты?! –– тряхнула мужчину Алена, тот покосился на нее и девушку, словно плетью стегнули: глаза у мужчины были фиолетовые!
   Девушка сбила с него шапку и заорала в лицо, пытаясь, то ли перелезть к нему, то ли выйти через крышу машины. Олеся с квадратными глазами и вытянувшимся лицом смотрела на перекошенное лицо подруги, сверкающие глаза и не могла сориентироваться.
   –– Что вы здесь делаете?! Где Рэй?! Это он вас послал, да?! Где он?! –– кричала Ворковская, требуя ответа.
   –– Ты чего, припадочная?! –– делано возмутился Тайклиф, пытаясь утихомирить ее, и очень сожалел, что они решили подвести госпожу, надеясь, что их не узнают.
   Машина резко тормознула, и водитель, развернувшись, крикнул во все горло:
   –– Вылазь!!
   Секунда, и Олесю словно выдуло из салона. Она вцепилась в Алену, пытаясь ее вытащить, и молилась, чтоб инцидент не перешел к рукоприкладству. Очень подруга мужчин взвела, сердились те не на шутку. Водитель даже вылез Олесе помогать. Правда, действовал, вопреки ожиданиям, почти нежно: перехватил девушку за талию и тянул из салона, а потом и голову ей придержал, чтоб не стукнулась. А та словно ‘озлобина’ приняла, кричала, цеплялась за второго мужчину:
   ––Ах, вы!! Где Рэй?!! Отвезите меня к нему!! Вы обязаны! Что с ним?! Что с ним, я спрашиваю?! Он жив?! Да?! Где он?! Я требую, чтоб вы отвезли меня к хозяину!! Сейчас же!!
   –– Да, не знаю я никакого Рэя!! –– заорал Тайклиф, стараясь выглядеть убедительным, и чуть все не испортил: хотел щеку ей показать с залепленной татуировкой –– видишь, мол, нет ничего. Значит, не Агнолики.
   Хорошо, Мэнгриф вовремя вмешался, вытащил, наконец, госпожу из машины.
   –– Тогда отведите к Дэйксу!! –– не успокоилась Алена и замерла. Взгляд охватил все лицо мужчины и не нашел привычной татуировки. Значит, не Агнолики? Ошиблась?
   –– Ох, девочки… –– укоризненно протянул водитель. –– Хороши. Что ж так напиваться-то? Веди-ка ты свою подругу домой. Пусть поспит, а то мерещится ей уже другим неведомое. Так и здоровье потерять недолго.
   Кивнул Олесе, залез в машину и уехал. Алена потерянно шагнула к обочине и села прямо на бордюр.
   Олеся проводила взглядом удаляющиеся габаритные огни и кивнула: хорошие им ребята попались. Воспитанные. И подошла к подруге, хлопнулась рядом, поглядывая искоса:
   –– Ну, ты даешь! Первый раз такое вижу. Ты за кого их приняла-то?
   Алена молчала, словно не слышала, и, не мигая, смотрела в снег, перед собой.
   Проживалова тяжело вздохнула и вытащила коньяк:
   –– Надо бы нервы восстановить, да хэппи-энд отметить, а то ведь и головы нам снести могли,…хорошие мужички попались, уважительные, –– но перед тем, как глотнуть подозрительно посмотрела на жидкость, выставив бутылку на свет уличного фонаря: нет ли чего постороннего, таблеток, например, или вируса бешенства?
   Нет, коньяк, как коньяк. Олеся пожала плечами и смело отхлебнула из бутылки, а потом протянула Алене:
   –– Глотни, полегчает.
   Та взяла, не глядя, и выпила залпом, как воду даже не почувствовав как обожгло горло. Олеся открыла рот, хохотнула, забрала пустую бутылку, посмотрела опять в нее на свет и выкинула в сугроб:
   –– Да-а-а, сильна ты, подруга… Ясно с тобой. Ладно, коньяк закончился, веселье. Вроде с лихвой. Пора и, правда, баиньки. Пошли-ка домой, –– решительно встала и подняла Ворковскую, потащила по дороге обратно, разговаривая скорей с собой, чем с ней. –– Сейчас примем душ, валерьянки съедим упаковочку, кофейком запьем и спать. А завтра я тебе Крёза зашлю. Сдается мне, нуждаешься ты в хорошем специалисте. Нервишки-то шалят…
   Алена не слышала ее. Шла, с трудом переставляя заплетающиеся ноги, и даже не видела –– куда? Дома, дорога, сугробы, голые ветки деревьев, фонарные столбы- все сливалось, плавало в тумане. По лицу текли слезы, а губы шептали:
   –– За что? Зачем так? Ведь я их узнала и они…Ошиблась? Татуировки-то нет, а ее не вывести…Как же мне теперь жить, если в каждом встречном вчерашние знакомцы мерещатся? Я схожу с ума? Или уже сошла? …Почему же ты не выполнил обещание? Почему умер? Ты же обещал…Как же теперь?...
   Олеся старалась не смотреть на подругу, шепота ее хватало. Волосы от него дыбом вставали и сердце от жалости сжималось. Состояние Алены внушало ей серьезное опасение, и все ее недавние переживания по поводу вероломства любимого казались пустыми и незначительными. Ну, что за горе у нее по сравнению с тем, что случилось с подругой? Ерунда.
   На углу их дома Ворковская вдруг отказалась идти, рухнула на колени в снег и, сложив молитвенно руки на груди, уставилась в небо:
   –– Господи, если ты есть, если ты слышишь, помоги ему! Верни к жизни! Пусть не со мной,…но чтоб жил! Ходил, дышал, смеялся…жил! Пусть, пусть..
   Олеся огляделась вокруг в поисках помощи, прикинув, что это финиш для Ворковской. Ей Алену не донести, самой - не дойти, а домой надо не то, что срочно, а ‘уже’. На счастье, помощь последовала незамедлительно. Александр, встревоженный исчезновением сестры, метался по двору и, заметив фигуры на углу, рванул к ним.
   –– Алена! Ты могла сказать, куда ушла?! Я в милицию собрался звонить! –– склонился к сестре, увидел, в каком она виде, почувствовал запах алкоголя и, обвиняюще посмотрев на Проживалову, поднял сестру на руки и понес домой.
   В квартире Ворковских было тихо, гости разошлись, посуда вымыта, и ничто уже не напоминало о недавнем веселье. Даже лицо Михаила, встретившего их, было похоронно-расстроенным, словно не праздновал парень Новый год, а поминал усопшего.
   Саша отнес сестру в ванную, а Олеся устроилась за столом на кухне и запросила чашку крепкого кофе. Минут через 20 Алена была уложена спать, а Ворковский появился на кухне, нервно закурил и бросил женщине тоном обвинителя:
   –– Рассказывай.
   Еще через час, к удовольствию Олеси, новогодняя ночь для нее закончилась. Она заснула, как только голова коснулась подушки.
   
    Г Л А В А 29
   
   Встреча с теми мужчинами, как заноза, впилась в мозг Алены. Она снова и снова вспоминала их лица и пыталась понять –– как могла ошибиться? И была уверена –– не ошиблась. Странная уверенность базировалась лишь на интуиции, а неуверенность –– на вполне реальных фактах, и вот это-то и нервировало. Она пыталась разрешить дилему –– права она или нет, и мучилась от ее неразрешимости, так и не приходя к определенному выводу.
   Она лишилась сна и аппетита, решая эту головоломку, и зациклилась на ней настолько, что фактически перестала обращать внимание на то, что делается вокруг. И Саша, и Михаил, и комната, в которой она вышагивала из угла в угол, перестали для нее существовать. У нее была цель, задача, которую она должна была решить, и в случае правильности догадки можно было идти дальше: искать агноликов, требовать возвращения домой, к детям, в конце концов, получить хоть какую-нибудь информацию о состоянии дел на Флэте, о здоровье детей ..и о Рэйсли. Ведь, если это Агнолики, значит, их послал Рэй…или Дэйкс. В первом случае, понятно –– Лоан жив, и Алена добьется встречи с ним, во-втором…тогда уж лучше, чтобы она ошиблась.
   Алена ложилась на диван, крутилась, вставала, ходила, опять ложилась и опять вставала, не находя себе места.
   Ворковский фактически поселился на кухне, третий день, слушая маршировку сестры за стенкой, курил одну сигарету за другой. Ему уже мерещился ‘черный’ август.
   Саблин тихонько прокрадывался на кухню, заваривал чай, молча выпивал, искоса поглядывая на мрачное, серое от переживаний лицо Александра, и так же тихо и незаметно исчезал в своей комнате. Он понимал больше, чем Саша в силу своих профессиональных знаний, и оттого тревожился не меньше него, но имел для этого серьезный, веский повод, делиться которым не хотел. У Ворковского еще была надежда, у Саблина –– нет. Нужно было что-то срочно придумывать и выводить Алену из ступора, вытаскивать наружу боль и мороки прошлого, в котором она уже не тонет –– захлебываясь, идет ко дну.
   Три дня квартира Ворковских напоминала склеп –– та же гнетущая атмосфера и траурное настроение. Наконец, Саша не выдержал, зашел в комнату сестры и решительно прервал ее забег на короткую дистанцию –– от окна к двери и обратно. Он насильно усадил ее на диван и присел рядом, сжимая ее за плечи и настойчиво заглядывая в лицо:
   –– Посмотри на меня, Алена! –– ее пришлось встряхнуть, чтоб она обратила на него внимание, но эффект был недолгим. Минута и девушка опять смотрела мимо. –– Да, что же это! Послушай, послушай меня! Нельзя же так! Посмотри на себя. Из-за чего ты изводишь себя? Что случилось? Расскажи мне! Расскажи…Я не из любопытства прошу, просто так надо, поверь. Нельзя носить в себе, нельзя –– погибнешь! Поверь, я прошел через это, знаю, что говорю. Расскажи мне, в чем дело, облегчи душу. Помоги мне, черт возьми, если не можешь помочь себе! Думаешь, это легко, наблюдать, как твоя сестра сходит с ума?
   Алена стряхнула его руки, зябко обняла себя и закачалась, глядя в одну точку:
   –– ‘Думаешь легко?’ –– повторила безжизненным голосом. –– Не легко… Помнишь, Лешу из сорок седьмой? Зай..Зай..чинков, -чинников..не помню.. Не важно. Он из Чечни тогда вернулся, и все его спрашивали: как да что? А он молчал. ‘Да’, ‘нет’ –– все. Я тогда не понимала, почему он молчит, не рассказывает,…потом поняла –– не мог он говорить. Хочешь сказать…и не можешь, язык к нёбу прилипает. А в горле ком. Не могу я говорить, не хочу. Да и что? О чем?...С ума сойду? Так уже мерещится везде. Наташа говорила –– пройдет боль, хорошо все будет, забудешь ––молодая, время лечит… Не правда, не лечит оно, сильнее ржавчины разъедает. И сны те –– не правда, и слова ее …И он лгал! –– и сникла совсем, сжалась. –– Уходи, оставь меня в покое. Не о чем говорить…
   Саша сжал виски ладонью, прикрыв глаза. Он не знал, что делать.
   Миша слышал все, что она сказала, скромно подслушав в приоткрытую дверь, и думал минуту.
   Дверь с треском распахнулась, Саблин демонстративно прошествовал к дивану, сел рядом с Аленой, проигнорировав недовольный взгляд Александра, и начал с жутким скрипом точить карандаш, скидывая шелуху на пол.
   Ворковский растерянно посмотрел на него, но промолчал, понимая, что тот что-то задумал. Неспроста же тактичный и неглупый парень вмиг превратился в невоспитанного наглеца?
   А Саблин, сжав челюсть, как бультерьер, нарочито громко точил карандаш и демонстративно сорил уже чуть не на колени Алене. Та удивленно посмотрела на него и еле слышно попросила:
   –– Перестань.
   Тот словно не услышал, продолжал скрипеть. Этот звук ввинчивался в голову девушки и разрывал голову. Она морщилась, сдерживаясь из последних сил, чтоб не сорваться, но не выдержала: зажала уши руками и закричала:
   –– Прекрати!!
   –– А что? Не нравится? –– резким тоном спросил парень, неприязненно посмотрев на девушку. У той зрачки расширились от удивления.
   Саша отошел к окну, чтоб не сорваться на Саблина за преднамеренную грубость, и настороженно стал наблюдать, теряясь в догадках: то ли тот специально сестру из себя выводит, то ли у Михаила приступ бесцеремонного хамства. Скорее первое, значит, он что-то затеял для общего блага. Осталось проследить, чтоб эксперимент не зашел слишком далеко.
   Алена с минуту смотрела на Михаила, не узнавая его: отталкивающе-неприятное лицо, язвительно- надменный взгляд, брезгливо изогнутые губы… Что происходит?
   –– Что таращишься? Не нравлюсь?
   –– Нет.
   –– А почему? –– прищурился парень. –– На Лоан не похож?
   Алена дернулась: откуда он знает?
   –– А он кто? Китаец? Нет? Русский? Нет? Нет, конечно. Наверное, он чеченец. Горячий такой, черноусый, поджарый. Настоящий сын гор. А я? Ни усов, ни коня, ни АКМ. Куда мне. О-о, подожди, а так? –– парень скорчил злобное лицо, выставил карандаш, как нож, и продекламировал ломая язык: ‘Злой чечен кинжал свой точит’… Похож?
   –– Ты..ты ненормален, –– качнула головой Алена, находясь в замешательстве.
   –– Конечно, …ненормален, –– кивнул Миша и ожесточенно бросил в лицо. –– Потому что людей не краду, не режу, не убиваю, да?! Потому что психику никому не калечу! Это он нормален. Потому что скот! А я ненормален. Потому что человек!
   Алена растерянно моргнула и попыталась объяснить, но лицо парня и его злобный, желчный взгляд сбивали с мысли. Получилось не четкое разъяснение, а невнятное оправдание:
   –– Он…тоже человек.. не совсем, но…человек. И…Он не чеченец, флэтонец. Да, у него есть кинжал…но ритуальный, мэ-гоцо. Он не убивает, а приносит жертвы…то есть тоже убивает, но не так…в смысле не потому…У него вера такая…
   –– У них у всех такая вера: убил –– собрат, нет –– вероотступник. Вот и режут всех подряд, убивают, насилуют во имя своего бога. Как он, наверное, рад…