Страница:
{94} Увеличение содержания, при настоящих моих обязанностях, в размере, могущем меня устроить, являлось бы крайне неудобным, а потому было бы и для меня тягостно.
Я мог бы быть выведен из тяжелого положения единовременною суммою в двести тысяч рублей. Сознание, что будучи Министром Финансов в течение 11 лет, я своим трудом и заботами принес казне сотни миллионов рублей, сравнительно, сумма, могущая поправить мои дела, представляет песчинку, дает мне смелость принести к стопам Вашего Императорского Величества всеподданнейшую просьбу, не сочтете ли Государь, возможным оказать такую Царскую милость.
Позволяю себе в оправдание настоящего всеподданнейшего письма доложить, что с наступлением каникул, ранее, нежели покинуть Петербург, мне предстоит решить вопрос, могу ли я продолжать скромно жить так, как живу, или принять меры к дальнейшему сокращению моего бюджета, вступив на путь домашних ликвидаций.
Верноподданнейший слуга
Граф Витте.
СПБ. июнь 1912 г.)
(ldn-knigi о просьбе Витте, и дальше - Коковцов:
После моего рассказа Государь спросил меня:
"Так нужно просто отказать Витте, или даже ничего ему не отвечать?"
Я доложил Государю, что по моему мнению, нужно, напротив того, исполнить эту просьбу и дать Гр. Витте то, чем он просит. Государя такое мое мнение, видимо, удивило и, когда я сказал, что нахожу более правильным ответить милостью на обращенную просьбу и лучше выдать эти деньги, неужели отказать в них, хотя бы для того, чтобы каждый знал, что Государь не отказал своему долголетнему Министру, оказавшему государству большие услуги, в помощи, когда, он о ней ходатайствует, несмотря на то, что мотивы такой просьбы. могут быть оцениваемы различно.
Государь немного подумал и сказал мне:
"Вы правы, пусть будет по Вашему, только не подумайте, что Гр. Витте скажет Вам спасибо за Ваше заступничество, - он Вас очень не любит, но я непременно скажу ему, если увижу его, что Вы склонили Меня исполнить его просьбу".
Затем, по моему предложению, Государь тут же написал на письме Гр. Витте: "Выдать Статс-Секретарю Гр. Витте 200.000 рублей из прибылей иностранного отделения, показав эту выдачу на известное Мне употребление". {97} На словах Государь прибавил, что Он не желает, чтобы об этом много болтали, и если Государственный Контролер пожелает иметь оправдание произведенной выдаче, то письмо Витте с резолюциею может быть предъявлено лично Статс-Секретарю Харитонову..."
Сергей Юльевич ради своей Матильды рисковал даже быть смешным. О нем всегда ходило множество сплетен, и он привык не обращать на них внимания. Но вот до него дошло, что в доме одного из великих князей сплетничали о madam Витт. Сергей Юльевич тут же едет к другому великому князю, Николаю Николаевичу: опровергать, добиваться, чтобы князь при случае изложил дело как надо.
И в работе супруга была его советчицей, помощницей. Когда Витте лестью, почетом, взятками и посулами - добился у китайцев разрешения провести по их территории часть Транссибирской железнодорожной магистрали, он хотел, чтобы вдоль полотна шла полоса отчуждения и ее охраняли русские. Шефом этого специального корпуса был министр финансов, то есть Витт. Но злые языки звали корпус "Матильдовой гвардией". Видимо, супруга Витте не сумела должным образом скрыть свое соучастие. А может, и не хотела скрывать.
Впрочем, супружеские отношения - дело темное. Большой любитель посплетничать про чужие личные дела, Сергей Юльевич как-то заметил: "Судить со стороны, почему муж хорошо живет с женой и почему часто брак является несчастным, очень трудно, даже зная все обстоятельства дела".
Детей и в этом браке у Сергея Юльевича не случилось. Но к приемной дочери Вере он на этот раз привязался, "полюбил, как собственную дочь", а "она считает меня своим отцом, так как собственного отца почти не знала". Потом эта Вера выйдет замуж за дипломатического чиновника в Брюсселе Кирилла Нарышкина, и в один прекрасный момент Сергей Юльевич лично доставит им из Петербурга их сына, Льва, которому тогда было несколько месяцев. Со своим внуком Витте потом будет путешествовать по Франции - то есть поведет себя как нормальный любящий дедушка. Когда в годы первой русской революции террористы замыслят запугать премьер-министра Витте, они станут угрожать, что убьют в Брюсселе дочь и внука. Видно, знали, что это у Сергея Юльевича чувствительное место.
Главное же - именно Матильда была моральной опорой Витте в трудные годы. Нелады с царем, мировой кризис, который поставил под сомнение его, казалось, бесспорные заслуги перед страной, торжество врагов, постоянные угрозы террористов - все это увенчалось нервным расстройством и отставкой в 1906 году. И если бы не Матильда Ивановна, неизвестно, что сталось бы с Витт. Сам он со сдержанным восхищением пишет о ее реакции на то, что в трубы дома, где они тогда жили, кто-то опустил "адские машины" (не взорвались они лишь случайно). Матильда Ивановна эту скверную новость узнала, вернувшись из театра: "Ее успокаивать было не нужно, скорее, она своим хладнокровием успокаивала мои нервы".
"Больше изящной словесности так никогда не везло", - написал много лет спустя поэт Владимир Корнилов об Анне Григорьевне Достоевской, не просто верной подруге, но и лучшей помощнице мужа, образцово-показательной вдове. Пожалуй, то же можно было бы сказать и о любезном отечестве. Зарождавшийся капитализм "вывел" новую породу женщин - умных, деловитых, живущих интересами мужа и просекающих их выгоду моментально, на несколько ходов вперед. Обольстительных, но не жеманных.
Граф Витте, мозжечком угадывающий "веяния времени" и "ход истории", и здесь оказался впереди всех. И когда мы с тоской думаем о благоденствии России 1913 года, на самом деле мы вспоминаем о любви невыносимого человека графа Витте к его энергичной и умной жене, перед которой были закрыты двери петербургских салонов. конец статьи - ТАТЬЯНА БЛАЖНОВА "Любовь карьериста" дополнение ldn-knigi)
{135} Этот факт тем не менее показывает, что деятели революции даже в Чите находились тогда в довольно определенных связях с русскими деятелями той же партии за границею, а равно характеризует то трудное время, которое мы переживали. Одновременно было решено сменить главнокомандующего Линевича.
Вдруг Великий Князь Николай Николаевич мне говорит, что он рекомендовал назначить вместо Линевича генерал-адъютанта барона Мейендорфа, почтеннейшего и прекраснейшего человека, но по свойствам своим еще более неподходящего нежели Линевич, я рекомендовал генерала Гродекова, члена Государственного Совета, который и был назначен; он восстановил в армии порядок и совершил эвакуацию действующей армии из Манджурии.
Это было в конце 1905 года или в начале 1906 года, с тех пор я его встретил только в прошлом году (1908 г.) в Государственном Совете из действующей армии он был назначен генерал-губернатором в Туркестан (после Субботича), там не поладил с Великим Князем Николаем Николаевичем и вернулся в Государственный Совет. Встретивши меня в Государственном Совете, он спросил меня:
- Оправдал ли я вашу рекомендацию в действующей армии?
Я ответил, что, по моему, мою рекомендацию он вполне оправдал.
Полный недостаток войск в европейской России в виду раскинутых на громадном пространстве крестьянских беспорядков усугублялся несоответствующей данному положению вещей дислокацией войск. Везде, где появлялись войска, в деревнях становилось спокойно, а где их не было, являлись то там, то в другом месте беспорядки. Как только явилась надежда, вследствие восстановления правильного движения на железных дорогах, быстрого пополнения войск нормальным сбором новобранцев и возвращающимися войсками действующей армии, я возбудил вопрос об изменении дислокации войск и Его Величество 24 декабря 1905 года поручил это дело особому совещанию под моим председательством, при участии Великого Князя Николая Николаевича, военного министра, его помощника Поливанова, генерала Палицына и министра внутренних дел. Совещание это немедленно состоялось и в нем были выработаны основания новой дислокации войск и определен порядок действия войск в случае местных восстаний. Была проведена та основная мысль, {136} которой я всегда держался, начиная с 17 октября: в случай восстания отвечать силою силе и, в таком случае, всякие нежности должны быть оставлены в стороне. Но раз нет восстания, раз порядок восстановлен, то немедленно должен быть введен нормальный порядок. Казнь огульная полевыми судами через месяцы и годы после преступления, т. е. то, что творится уже три года со времени оставления мною премьерства до сего времени, представляет собой бессмысленную жестокость, и я был бы рад, если бы мое предчувствие, что за эту кровь жестоко будут наказаны виновные и, конечно, прежде всего главный виновник, окажется ошибочным...
Особенно сильно разразились аграрные волнения в прибалтийских губерниях. К этому были многообразные причины и, пожалуй, главнейшая та, что правительство в последние десятки лет, с целью руссифицировать край, устраняло и даже преследовало то, что составляло там культуру, созданную интеллигентным классом балтийских немцев, преимущественно дворян, не создавая ничего прочного русского, т. е. не вводя ничего иного взамен этой, как бы там ни было, но древней и развитой культуры.
Край этот, как известно, состоит из низшего класса крестьян-латышей и высшего - немцев; вот, чтобы руссифицировать край, наше правительство начало руссифицировать низший класс, вытравляя из него то, что было ему привито немецким дворянством, а так как русская школа и вообще свободная литература в последние десятки лет почти сплошь дышала характером освободительным, то естественно, руссифицирование латышей вместе с тем натравливало их на немецкое дворянство, которое, правда, в некоторых отношениях жило средневековыми традициями.
Затем другая причина заключалась в том, что латышское население было значительно распропагандировано возвратившимися выходцами из Прибалтийских губерний в соседние страны и, между прочим, в Германию, распропагандировано в смысле социалистическом и анархическом.
Поэтому, когда революционная волна освободительного движения тронула довольно ограниченных по натуре, но упрямых и твердых по характеру латышей, то нигде в России возмутительная "иллюминация" помещичьей собственности не приняла таких размеров, как в прибалтийском крае. Это вынудило меня возбудить вопрос об учреждении в этом крае (Курляндская, Эстляндская и Лифляндская губернии) {137} временного генерал-губернаторства. Временным генерал-губернатором по моей инициативе был назначен генерал-лейтенант Соллогуб. Сначала это имя как будто встретило затруднение, но потом он встретил поддержку Великого Князя Николая Николаевича, а потому назначение состоялось.
Во время моего председательства действиями генерал-лейтенанта Соллогуба я был доволен, так как он не боялся, не прятался, а, с другой стороны, не давал разыгрываться бесшабашным проявлениям жестокости часто пьяной реакции.
В западные прибалтийские губернии были даны некоторые военные части из виленского военного округа, и затем, помимо меня, была назначена известная экспедиция еще более известного и мистериозного генерала Орлова, а в ревельский район войск послать было нельзя. Соллогуб просил у меня войск по телеграфу, а главнокомандующий Великий Князь и военный министр отвечали мне, что войск нет. Я как-то о таком положении вещей говорю морскому министру. Он мне ответил: "Знаете что, предложите сформировать батальон из тех моряков, которые взбунтовались в Петербурге, а теперь находятся под арестом в Кронштадте. Они будут отлично исполнять свою службу". На мои сомнения относительно того, не перейдут ли они к революционерам, он мне сказал: "Я назначу офицеров благонадежных и, поверьте мне, что здесь их могли направить на революцию, а там они будут самыми верными защитниками порядка".
Я просил морского министра доложить об этом Государю. Его Величество предложение адмирала Бирилева одобрил. Был сформирован батальон и отправлен в ревельский район усмирять революционеров. Через насколько дней я получил от генерал-губернатора Соллогуба телеграмму, в которой он сообщает о положении дела и, между прочим, просит меня воздействовать на капитан-лейтенанта Рихтера (сына почтеннейшего, ныне умершего, генерал-адъютанта Оттона Борисовича), дабы он относился к своим обязанностям спокойнее и законнее, так как он казнит по собственному усмотрению, без всякого суда и лиц несопротивляющихся. Я телеграмму эту, объясняющую общее положение дел, представил Его Величеству и Государь мне вернул ее с надписью на том месте, где говорится о действиях капитана-лейтенанта Рихтера: "Ай, да молодец!" Затем Государь меня просил прислать эту телеграмму и более мне ее не возвращал. Когда же я оставил пост председателя, то {138} Государь был со мною особо ласков, а затем просил вернуть все записочки и телеграммы с Его личными резолюциями и удивительными Царскими сентенциями. Я их почти все вернул и, признаюсь, очень теперь об этом сожалею.
В этих документах отражается душа, ум и сердце этого поистине несчастного Государя, с слабою умственною и моральною натурою, но, главным образом, исковерканной воспитанием, жизнью и особливо ненормальностью Его Августейшей супруги. Несмотря на этого "молодца", которого потом испугались, я все-таки просил Бирилева вызвать Рихтера и сделать ему соответствующее внушение, что и было исполнено, но, может быть, одновременно из "Царского Села" ему было дано внушение иного характера.
Что касается экспедиции генерала Орлова, командира уланского Ее Величества Императрицы Александры Феодоровны полка, то она была назначена помимо меня, и генерал-губернатор в крае на военном положении, Соллогуб, мне после говорил, что он употреблял все усилия, чтобы успокоить Орлова и не впустить его в Ригу, так как, если бы он попал в Ригу, сказал Соллогуб, то, наверное, спалил бы часть города и, главное, - пострадало бы много невинных. Вероятно, это была одна из причин, почему генерал Соллогуб был вынужден оставить пост генерал-губернатора через несколько месяцев после моего ухода и был заменен генералом Меллером-Закомельским, человеком решительным, но другого образа мыслей относительно универсальной пользы применимости репрессий.
Генерал Соллогуб, несомненно, один из наиболее образованных, умных и характерных офицеров русского генерального штаба. Что касается генерала Орлова, то это строевой, хороший, лихой и бравый офицер (женившийся на богатой, скоро умершей) и затем весьма пристрастившийся к воспалительным средствам. Как выдающейся офицер, он получил Уланский полк Императрицы и тут началась обыкновенная (для Императрицы Александры Феодоровны) мистерия спиритического характера. Началось с того, что она пожелала его женить на своей фрейлине Анне Танеевой, самой обыкновенной, глупой, петербургской барышне, влюбившейся в Императрицу и вечно смотрящей на Нее влюбленными медовыми глазами со вздохами "ах, ахи" Сама Аня Танеева некрасива, похожа на пузырь от сдобного теста.
Генерал Орлов от сего удовольствия устранился. Произошло, как говорили, даже маленькое охлаждение... Аню Танееву {139} Императрица выдала замуж за лейтенанта Вырубова.......................................................
(пропуски, так в оригинале!; ldn-knigi)
........................................................................
Венчание Ани Танеевой с Вырубовым было особо торжественно в Царском Селе с малым выходом и плачем. Неутешно плакала Императрица, так плакала, как не плачет купчиха на показ, выдавая своих дочек. Казалось бы, могла Ее Величество удержать свои слезы для пролития в своих комнатах. За невестой в Петербург ездил Царский поезд. Затем Аня целовала руку не только Императрице, но и Императору. Всю эту комическую историю со всеми удивительными подробностями мне рассказывал адмирал Бирилев, который был приглашен на свадьбу .......................................................
Не прошло и года, как Вырубовых развели ................................
........................................................................
...............Факт тот, что теперь Вырубов состоит офицером на каком-то военном судне все в плаваниях, а госпожа Вырубова, находясь без всякого положения, числясь разведенною женою лейтенанта Вырубова по интимности, скажу даже, исключительной интимности, самая близкая особа к Императрице, а потому и в известном отношении и к Императору.
За Аней Вырубовой все близкие царедворцы ухаживают, и не только они, но их жены и дочери, а она, Аня, устраивает им различные милости и влияет на приближение к Государю тех или других политических деятелей. После развода Вырубовых сохранилась какая-то мистериозная связь между Императрицей, Аней и генералом Орловым до его смерти, которая случилась с год тому назад.
Еще недавно перед выездом Императрицы в путешествие (август, сентябрь сего [1909] года) Она ездила с Аней на могилу генерала Орлова в Петергоф, возила живые цветы и обе там плакали, что я знаю чуть ли не от свидетеля этой сцены.
Затем были посылаемы и другие отряды, о которых я, как и об отряде генерала Орлова, обыкновенно узнавал post factum.
От кого эти отряды получали указания и кто был их инициатором, я в некоторых случаях совсем не знал; вероятно, иногда это делалось не без ведома и инициативы министра внутренних дел Дурново, но большею частью по инициативе местного военного начальства.
При такой дезорганизации власти отряды эти, по существу при смуте полезные и даже необходимые, часто своей необузданностью и {140} отсутствием дисциплины являлись элементом государственного беспорядка и я не мог иметь на них никакого направляющего объединительного влияния. Когда бесполезные и жестокие выходки начальников этих отрядов доходили до Государя, то встречали Его одобрение и, во всяком случае, защиту.
Я был солидарен с министром внутренних дел в том, что раз есть смута, выражающаяся в насилии и неподчинении законным требованиям властей, то против таких проявлений нужно мобилизовать силу, что мы должны прежде всего действовать морально своим присутствием, что если эта сила, т. е. войска, встречают насилие, то это насилие должно быть подавлено силою, и, в этом случае, необходимо действовать решительно и энергично, без всякой сентиментальности. Раз же порядок восстановлен силою, затем не должно быть ни мести, ни произвола, должен войти в действие закон и законная расправа. Должен сознаться, что это в некоторых случаях не исполнялось. Военное начальство произвольничало и я не только не имел власти воздействия, но зачастую все это делалось без всякой моей инициативы и моего влияния. Все это возбуждало общественное мнение и понятно, что нарекания прежде всего падали на меня. Это также было одною из причин, почему я просил Государя, когда я собрал первую Думу, накануне ее открытия освободить меня от премьерства. Об этом, Бог даст, я буду еще иметь возможность изложить подробнее, приведя и соответствующие документы. Во всяком случае мой архив послужит освещением, и освещением доказательным моих настоящих заметок, и не только освещением, но очень часто существеннейшим дополнением.
Варшавским генерал-губернатором состоял генерал-адъютант Скалон, который и занимал этот пост во все время моего председательствования. Я лично был с ним совсем незнаком, но по образу действия его и ознакомившись с ним по служебным делам, у меня осталось о нем воспоминание, как о человеке твердом, верном слуге Государя, но человек воспитанном и весьма корректных правил.
В Царстве Польском беспорядки, сопровождавшие почти во всей Империи японскую войну и начавшиеся еще несколько лет ранее этой войны и все усиливавшиеся по мере потери властью от неудач этой войны как морального престижа, так и фактической силы, вследствие отвлечения большинства войск за Байкал, - проявились с {141} особливою интенсивностью. Беспорядки эти выражались как в движении крестьян, вследствие чего не везде помещикам безопасно было жить в своих усадьбах, так особенно сильно в среде рабочих, как вследствие сравнительно большого развития в привислянских губерниях промышленности, так и по другим причинам.
Эти явления, которые имели место во многих местностях России, получили в Царстве Польском особую окраску и особую благоприятную почву вследствие, так называемого, польского вопроса, до настоящего времени составляющего злобу дня, так называемого, славянского дела.
В то время, как анархически-революционные течения в России встречали отпор в национально-русском патриотизме и консерватизме, основанном преимущественно на карманных интересах, так что в конце концов революция была подавлена, когда правительство дало возможность сорганизоваться консервативно-благоразумным течениям, - в Царстве Польском польско-национальный патриотизм, который с одной стороны имеет свои исторические традиции, а с другой, усиленный произволом русского бюрократизма, временно отодвигал все остальные течения, разъединяющие различные классы населения и соединял большинство населения в стремлении прежде всего освободиться от русского влияния, т. е. в стремлении в большей или меньшей степени автономизироваться. На этой политической почве объединились почти все поляки, у всех в это время проснулась надежда "освободиться", разница в желаниях заключалась только в степени и объеме этого освобождения.
Были такие, которые мечтали довести освобождение до степени образования особого Царства, соединенного лишь с Империей в лице одного и того же Монарха, но громадное большинство не шло далее освобождения до степени самостоятельности местного управления, а многие, преимущественно высшие и состоятельные классы, не шли даже далее того, чтобы получить одинаковые во всех отношениях права с русскими, не быть, как некоторые выражались, "неграми" и устранить произвол "чиновников-поповичей" (это особый тип, можно сказать, гениальное воспроизведение коего олицетворялось в Победоносцеве), но в результате все поляки, пользуясь положением момента, желали "освободиться", а потому сочувствовали русскому освободительному движению, которое появлялось часто в уродливых формах, между прочим, в значительном ослаблении чувства меры и разумения, что все-таки Великая Россия создалась тысячелетнею славною историею (если бы она не была славною, то не было бы и Великой России), а потому {142} нужно ее (Россию) совершенствовать, но не давать на поругание и издевание кого бы то ни было, а в том числе и поляков, что освобождение от произвола чиновников и кретинизма дворцовой камарильи, это одно дело, а освобождение России самой от себя, от всей своей истории, от результатов всех своих исторических подвигов, от суммы своего исторического тысячелетнего бытия, от воспоминаний о реках крови, которые мы русские пролили, создавая самих себя в лице Великой Российской Империи - это другое дело.
Когда я вступил на пост главы кабинета, я нашел в Царстве Польском такое состояние анархии, сопровождающееся ежедневными убийствами и анархическими выступлениями, что я чувствовал необходимость принять решительные меры.
Вследствие этого я снесся с генерал-губернатором о том, не считает ли он нужным объявить край на военном положении.
Скалон, видимо, сам этого желал, но никто из власть имущих до 17-го октября не решались взять на себя инициативу. Итак, Царство Польское было объявлено на военном положении, что, к удивлению моему, возбудило более негодования в русских крайних "освободистах", нежели в массе поляков.
Мера эта на съезде русских общественных деятелей (земских и городских) вызвала порицание, как шаг не либеральный, а русским социалистам и анархистам послужила поводом объявить вторую забастовку на фабриках и железных дорогах, которая, впрочем, оказалась неудавшеюся. Этим протестам, исходившим из русских крайних сфер, я не придал никакого значения; единственно, что меня покоробило, это то, что на съезде русских общественных деятелей явились представители Польши, известный адвокат (если не ошибаюсь) Дмовский и Врублевский, гр. Тышкевич и другие (гр. Тышкевич, затем вернувшись в Варшаву, продолжал вести резкую пропаганду своих крайних тенденций, а потому был выслан генерал-губернатором в северные губернии и затем, по моему предстательству, вместо северных губерний был выслан заграницу).
На этом съезде, при сочувствии громадного большинства русских общественных quasi-представителей Польши, протестовали против действий русского правительства, требуя автономного Царства Польского.
Эти речи поляков выдвинули Гучкова, который, будучи солидарен вообще с так называемыми общественными деятелями, образовавшими затем партию кадет, отнесся несочувственно к речам поляков. Эти самые поляки затем проездом через Петербург были у меня и убеждали {143} меня снять военное положение. Сказанный граф мне ничего нового не сказал, кроме общих фраз и положении. Он мне лишь подтвердил то положение, в котором находилось тогда Царство Польское, которое мне было ясно из объяснений с другими весьма консервативными и благоразумными поляками-аристократами (например, графом Чапским), а именно, что тогда у всех поляков на первом плане была политическая идея освобождения от гнета Poccии (вернее, от русской администрации известного пошиба) и что в стремлении к достижению этой цели происходило объединение всех поляков, несмотря на крайнюю противоположность их идей, интересов и воспитания (например, консервативнейшего поляка-магната, смотрящего на крестьянина, как на "быдло", и анархиста-демократа, видящего в собственности и в социальном неравенстве все зло человечества, зло, которое нужно уничтожить хотя бы динамитом). Адвокат же представлял собою человека более мыслящего и серьезного. На мои вопросы он мне объяснил, что хорошо понимает, что отделение Польши от России, это недостижимая мечта, которая вызовет лишь много крови, что сознает также и то, что правительство не могло не принять решительные меры против всех тех эксцессов, которые происходят в привисленских губерниях, что продолжать терпеть ежедневные случаи политических убийств невозможно, но он затем мне держал такую приблизительную речь: "Но кому же мы такому положению вещей обязаны? Исключительно русским порядкам и русской культуре; оттого все поляки желают как можно более от вас отделиться. Рабочий вопрос давно существует в Царстве Польском, со всеми его крайностями, но он развивался общим эволюционным порядком, каким идет везде на Западе. Откуда же явилась зараза? От вас русских.
Я мог бы быть выведен из тяжелого положения единовременною суммою в двести тысяч рублей. Сознание, что будучи Министром Финансов в течение 11 лет, я своим трудом и заботами принес казне сотни миллионов рублей, сравнительно, сумма, могущая поправить мои дела, представляет песчинку, дает мне смелость принести к стопам Вашего Императорского Величества всеподданнейшую просьбу, не сочтете ли Государь, возможным оказать такую Царскую милость.
Позволяю себе в оправдание настоящего всеподданнейшего письма доложить, что с наступлением каникул, ранее, нежели покинуть Петербург, мне предстоит решить вопрос, могу ли я продолжать скромно жить так, как живу, или принять меры к дальнейшему сокращению моего бюджета, вступив на путь домашних ликвидаций.
Верноподданнейший слуга
Граф Витте.
СПБ. июнь 1912 г.)
(ldn-knigi о просьбе Витте, и дальше - Коковцов:
После моего рассказа Государь спросил меня:
"Так нужно просто отказать Витте, или даже ничего ему не отвечать?"
Я доложил Государю, что по моему мнению, нужно, напротив того, исполнить эту просьбу и дать Гр. Витте то, чем он просит. Государя такое мое мнение, видимо, удивило и, когда я сказал, что нахожу более правильным ответить милостью на обращенную просьбу и лучше выдать эти деньги, неужели отказать в них, хотя бы для того, чтобы каждый знал, что Государь не отказал своему долголетнему Министру, оказавшему государству большие услуги, в помощи, когда, он о ней ходатайствует, несмотря на то, что мотивы такой просьбы. могут быть оцениваемы различно.
Государь немного подумал и сказал мне:
"Вы правы, пусть будет по Вашему, только не подумайте, что Гр. Витте скажет Вам спасибо за Ваше заступничество, - он Вас очень не любит, но я непременно скажу ему, если увижу его, что Вы склонили Меня исполнить его просьбу".
Затем, по моему предложению, Государь тут же написал на письме Гр. Витте: "Выдать Статс-Секретарю Гр. Витте 200.000 рублей из прибылей иностранного отделения, показав эту выдачу на известное Мне употребление". {97} На словах Государь прибавил, что Он не желает, чтобы об этом много болтали, и если Государственный Контролер пожелает иметь оправдание произведенной выдаче, то письмо Витте с резолюциею может быть предъявлено лично Статс-Секретарю Харитонову..."
Сергей Юльевич ради своей Матильды рисковал даже быть смешным. О нем всегда ходило множество сплетен, и он привык не обращать на них внимания. Но вот до него дошло, что в доме одного из великих князей сплетничали о madam Витт. Сергей Юльевич тут же едет к другому великому князю, Николаю Николаевичу: опровергать, добиваться, чтобы князь при случае изложил дело как надо.
И в работе супруга была его советчицей, помощницей. Когда Витте лестью, почетом, взятками и посулами - добился у китайцев разрешения провести по их территории часть Транссибирской железнодорожной магистрали, он хотел, чтобы вдоль полотна шла полоса отчуждения и ее охраняли русские. Шефом этого специального корпуса был министр финансов, то есть Витт. Но злые языки звали корпус "Матильдовой гвардией". Видимо, супруга Витте не сумела должным образом скрыть свое соучастие. А может, и не хотела скрывать.
Впрочем, супружеские отношения - дело темное. Большой любитель посплетничать про чужие личные дела, Сергей Юльевич как-то заметил: "Судить со стороны, почему муж хорошо живет с женой и почему часто брак является несчастным, очень трудно, даже зная все обстоятельства дела".
Детей и в этом браке у Сергея Юльевича не случилось. Но к приемной дочери Вере он на этот раз привязался, "полюбил, как собственную дочь", а "она считает меня своим отцом, так как собственного отца почти не знала". Потом эта Вера выйдет замуж за дипломатического чиновника в Брюсселе Кирилла Нарышкина, и в один прекрасный момент Сергей Юльевич лично доставит им из Петербурга их сына, Льва, которому тогда было несколько месяцев. Со своим внуком Витте потом будет путешествовать по Франции - то есть поведет себя как нормальный любящий дедушка. Когда в годы первой русской революции террористы замыслят запугать премьер-министра Витте, они станут угрожать, что убьют в Брюсселе дочь и внука. Видно, знали, что это у Сергея Юльевича чувствительное место.
Главное же - именно Матильда была моральной опорой Витте в трудные годы. Нелады с царем, мировой кризис, который поставил под сомнение его, казалось, бесспорные заслуги перед страной, торжество врагов, постоянные угрозы террористов - все это увенчалось нервным расстройством и отставкой в 1906 году. И если бы не Матильда Ивановна, неизвестно, что сталось бы с Витт. Сам он со сдержанным восхищением пишет о ее реакции на то, что в трубы дома, где они тогда жили, кто-то опустил "адские машины" (не взорвались они лишь случайно). Матильда Ивановна эту скверную новость узнала, вернувшись из театра: "Ее успокаивать было не нужно, скорее, она своим хладнокровием успокаивала мои нервы".
"Больше изящной словесности так никогда не везло", - написал много лет спустя поэт Владимир Корнилов об Анне Григорьевне Достоевской, не просто верной подруге, но и лучшей помощнице мужа, образцово-показательной вдове. Пожалуй, то же можно было бы сказать и о любезном отечестве. Зарождавшийся капитализм "вывел" новую породу женщин - умных, деловитых, живущих интересами мужа и просекающих их выгоду моментально, на несколько ходов вперед. Обольстительных, но не жеманных.
Граф Витте, мозжечком угадывающий "веяния времени" и "ход истории", и здесь оказался впереди всех. И когда мы с тоской думаем о благоденствии России 1913 года, на самом деле мы вспоминаем о любви невыносимого человека графа Витте к его энергичной и умной жене, перед которой были закрыты двери петербургских салонов. конец статьи - ТАТЬЯНА БЛАЖНОВА "Любовь карьериста" дополнение ldn-knigi)
{135} Этот факт тем не менее показывает, что деятели революции даже в Чите находились тогда в довольно определенных связях с русскими деятелями той же партии за границею, а равно характеризует то трудное время, которое мы переживали. Одновременно было решено сменить главнокомандующего Линевича.
Вдруг Великий Князь Николай Николаевич мне говорит, что он рекомендовал назначить вместо Линевича генерал-адъютанта барона Мейендорфа, почтеннейшего и прекраснейшего человека, но по свойствам своим еще более неподходящего нежели Линевич, я рекомендовал генерала Гродекова, члена Государственного Совета, который и был назначен; он восстановил в армии порядок и совершил эвакуацию действующей армии из Манджурии.
Это было в конце 1905 года или в начале 1906 года, с тех пор я его встретил только в прошлом году (1908 г.) в Государственном Совете из действующей армии он был назначен генерал-губернатором в Туркестан (после Субботича), там не поладил с Великим Князем Николаем Николаевичем и вернулся в Государственный Совет. Встретивши меня в Государственном Совете, он спросил меня:
- Оправдал ли я вашу рекомендацию в действующей армии?
Я ответил, что, по моему, мою рекомендацию он вполне оправдал.
Полный недостаток войск в европейской России в виду раскинутых на громадном пространстве крестьянских беспорядков усугублялся несоответствующей данному положению вещей дислокацией войск. Везде, где появлялись войска, в деревнях становилось спокойно, а где их не было, являлись то там, то в другом месте беспорядки. Как только явилась надежда, вследствие восстановления правильного движения на железных дорогах, быстрого пополнения войск нормальным сбором новобранцев и возвращающимися войсками действующей армии, я возбудил вопрос об изменении дислокации войск и Его Величество 24 декабря 1905 года поручил это дело особому совещанию под моим председательством, при участии Великого Князя Николая Николаевича, военного министра, его помощника Поливанова, генерала Палицына и министра внутренних дел. Совещание это немедленно состоялось и в нем были выработаны основания новой дислокации войск и определен порядок действия войск в случае местных восстаний. Была проведена та основная мысль, {136} которой я всегда держался, начиная с 17 октября: в случай восстания отвечать силою силе и, в таком случае, всякие нежности должны быть оставлены в стороне. Но раз нет восстания, раз порядок восстановлен, то немедленно должен быть введен нормальный порядок. Казнь огульная полевыми судами через месяцы и годы после преступления, т. е. то, что творится уже три года со времени оставления мною премьерства до сего времени, представляет собой бессмысленную жестокость, и я был бы рад, если бы мое предчувствие, что за эту кровь жестоко будут наказаны виновные и, конечно, прежде всего главный виновник, окажется ошибочным...
Особенно сильно разразились аграрные волнения в прибалтийских губерниях. К этому были многообразные причины и, пожалуй, главнейшая та, что правительство в последние десятки лет, с целью руссифицировать край, устраняло и даже преследовало то, что составляло там культуру, созданную интеллигентным классом балтийских немцев, преимущественно дворян, не создавая ничего прочного русского, т. е. не вводя ничего иного взамен этой, как бы там ни было, но древней и развитой культуры.
Край этот, как известно, состоит из низшего класса крестьян-латышей и высшего - немцев; вот, чтобы руссифицировать край, наше правительство начало руссифицировать низший класс, вытравляя из него то, что было ему привито немецким дворянством, а так как русская школа и вообще свободная литература в последние десятки лет почти сплошь дышала характером освободительным, то естественно, руссифицирование латышей вместе с тем натравливало их на немецкое дворянство, которое, правда, в некоторых отношениях жило средневековыми традициями.
Затем другая причина заключалась в том, что латышское население было значительно распропагандировано возвратившимися выходцами из Прибалтийских губерний в соседние страны и, между прочим, в Германию, распропагандировано в смысле социалистическом и анархическом.
Поэтому, когда революционная волна освободительного движения тронула довольно ограниченных по натуре, но упрямых и твердых по характеру латышей, то нигде в России возмутительная "иллюминация" помещичьей собственности не приняла таких размеров, как в прибалтийском крае. Это вынудило меня возбудить вопрос об учреждении в этом крае (Курляндская, Эстляндская и Лифляндская губернии) {137} временного генерал-губернаторства. Временным генерал-губернатором по моей инициативе был назначен генерал-лейтенант Соллогуб. Сначала это имя как будто встретило затруднение, но потом он встретил поддержку Великого Князя Николая Николаевича, а потому назначение состоялось.
Во время моего председательства действиями генерал-лейтенанта Соллогуба я был доволен, так как он не боялся, не прятался, а, с другой стороны, не давал разыгрываться бесшабашным проявлениям жестокости часто пьяной реакции.
В западные прибалтийские губернии были даны некоторые военные части из виленского военного округа, и затем, помимо меня, была назначена известная экспедиция еще более известного и мистериозного генерала Орлова, а в ревельский район войск послать было нельзя. Соллогуб просил у меня войск по телеграфу, а главнокомандующий Великий Князь и военный министр отвечали мне, что войск нет. Я как-то о таком положении вещей говорю морскому министру. Он мне ответил: "Знаете что, предложите сформировать батальон из тех моряков, которые взбунтовались в Петербурге, а теперь находятся под арестом в Кронштадте. Они будут отлично исполнять свою службу". На мои сомнения относительно того, не перейдут ли они к революционерам, он мне сказал: "Я назначу офицеров благонадежных и, поверьте мне, что здесь их могли направить на революцию, а там они будут самыми верными защитниками порядка".
Я просил морского министра доложить об этом Государю. Его Величество предложение адмирала Бирилева одобрил. Был сформирован батальон и отправлен в ревельский район усмирять революционеров. Через насколько дней я получил от генерал-губернатора Соллогуба телеграмму, в которой он сообщает о положении дела и, между прочим, просит меня воздействовать на капитан-лейтенанта Рихтера (сына почтеннейшего, ныне умершего, генерал-адъютанта Оттона Борисовича), дабы он относился к своим обязанностям спокойнее и законнее, так как он казнит по собственному усмотрению, без всякого суда и лиц несопротивляющихся. Я телеграмму эту, объясняющую общее положение дел, представил Его Величеству и Государь мне вернул ее с надписью на том месте, где говорится о действиях капитана-лейтенанта Рихтера: "Ай, да молодец!" Затем Государь меня просил прислать эту телеграмму и более мне ее не возвращал. Когда же я оставил пост председателя, то {138} Государь был со мною особо ласков, а затем просил вернуть все записочки и телеграммы с Его личными резолюциями и удивительными Царскими сентенциями. Я их почти все вернул и, признаюсь, очень теперь об этом сожалею.
В этих документах отражается душа, ум и сердце этого поистине несчастного Государя, с слабою умственною и моральною натурою, но, главным образом, исковерканной воспитанием, жизнью и особливо ненормальностью Его Августейшей супруги. Несмотря на этого "молодца", которого потом испугались, я все-таки просил Бирилева вызвать Рихтера и сделать ему соответствующее внушение, что и было исполнено, но, может быть, одновременно из "Царского Села" ему было дано внушение иного характера.
Что касается экспедиции генерала Орлова, командира уланского Ее Величества Императрицы Александры Феодоровны полка, то она была назначена помимо меня, и генерал-губернатор в крае на военном положении, Соллогуб, мне после говорил, что он употреблял все усилия, чтобы успокоить Орлова и не впустить его в Ригу, так как, если бы он попал в Ригу, сказал Соллогуб, то, наверное, спалил бы часть города и, главное, - пострадало бы много невинных. Вероятно, это была одна из причин, почему генерал Соллогуб был вынужден оставить пост генерал-губернатора через несколько месяцев после моего ухода и был заменен генералом Меллером-Закомельским, человеком решительным, но другого образа мыслей относительно универсальной пользы применимости репрессий.
Генерал Соллогуб, несомненно, один из наиболее образованных, умных и характерных офицеров русского генерального штаба. Что касается генерала Орлова, то это строевой, хороший, лихой и бравый офицер (женившийся на богатой, скоро умершей) и затем весьма пристрастившийся к воспалительным средствам. Как выдающейся офицер, он получил Уланский полк Императрицы и тут началась обыкновенная (для Императрицы Александры Феодоровны) мистерия спиритического характера. Началось с того, что она пожелала его женить на своей фрейлине Анне Танеевой, самой обыкновенной, глупой, петербургской барышне, влюбившейся в Императрицу и вечно смотрящей на Нее влюбленными медовыми глазами со вздохами "ах, ахи" Сама Аня Танеева некрасива, похожа на пузырь от сдобного теста.
Генерал Орлов от сего удовольствия устранился. Произошло, как говорили, даже маленькое охлаждение... Аню Танееву {139} Императрица выдала замуж за лейтенанта Вырубова.......................................................
(пропуски, так в оригинале!; ldn-knigi)
........................................................................
Венчание Ани Танеевой с Вырубовым было особо торжественно в Царском Селе с малым выходом и плачем. Неутешно плакала Императрица, так плакала, как не плачет купчиха на показ, выдавая своих дочек. Казалось бы, могла Ее Величество удержать свои слезы для пролития в своих комнатах. За невестой в Петербург ездил Царский поезд. Затем Аня целовала руку не только Императрице, но и Императору. Всю эту комическую историю со всеми удивительными подробностями мне рассказывал адмирал Бирилев, который был приглашен на свадьбу .......................................................
Не прошло и года, как Вырубовых развели ................................
........................................................................
...............Факт тот, что теперь Вырубов состоит офицером на каком-то военном судне все в плаваниях, а госпожа Вырубова, находясь без всякого положения, числясь разведенною женою лейтенанта Вырубова по интимности, скажу даже, исключительной интимности, самая близкая особа к Императрице, а потому и в известном отношении и к Императору.
За Аней Вырубовой все близкие царедворцы ухаживают, и не только они, но их жены и дочери, а она, Аня, устраивает им различные милости и влияет на приближение к Государю тех или других политических деятелей. После развода Вырубовых сохранилась какая-то мистериозная связь между Императрицей, Аней и генералом Орловым до его смерти, которая случилась с год тому назад.
Еще недавно перед выездом Императрицы в путешествие (август, сентябрь сего [1909] года) Она ездила с Аней на могилу генерала Орлова в Петергоф, возила живые цветы и обе там плакали, что я знаю чуть ли не от свидетеля этой сцены.
Затем были посылаемы и другие отряды, о которых я, как и об отряде генерала Орлова, обыкновенно узнавал post factum.
От кого эти отряды получали указания и кто был их инициатором, я в некоторых случаях совсем не знал; вероятно, иногда это делалось не без ведома и инициативы министра внутренних дел Дурново, но большею частью по инициативе местного военного начальства.
При такой дезорганизации власти отряды эти, по существу при смуте полезные и даже необходимые, часто своей необузданностью и {140} отсутствием дисциплины являлись элементом государственного беспорядка и я не мог иметь на них никакого направляющего объединительного влияния. Когда бесполезные и жестокие выходки начальников этих отрядов доходили до Государя, то встречали Его одобрение и, во всяком случае, защиту.
Я был солидарен с министром внутренних дел в том, что раз есть смута, выражающаяся в насилии и неподчинении законным требованиям властей, то против таких проявлений нужно мобилизовать силу, что мы должны прежде всего действовать морально своим присутствием, что если эта сила, т. е. войска, встречают насилие, то это насилие должно быть подавлено силою, и, в этом случае, необходимо действовать решительно и энергично, без всякой сентиментальности. Раз же порядок восстановлен силою, затем не должно быть ни мести, ни произвола, должен войти в действие закон и законная расправа. Должен сознаться, что это в некоторых случаях не исполнялось. Военное начальство произвольничало и я не только не имел власти воздействия, но зачастую все это делалось без всякой моей инициативы и моего влияния. Все это возбуждало общественное мнение и понятно, что нарекания прежде всего падали на меня. Это также было одною из причин, почему я просил Государя, когда я собрал первую Думу, накануне ее открытия освободить меня от премьерства. Об этом, Бог даст, я буду еще иметь возможность изложить подробнее, приведя и соответствующие документы. Во всяком случае мой архив послужит освещением, и освещением доказательным моих настоящих заметок, и не только освещением, но очень часто существеннейшим дополнением.
Варшавским генерал-губернатором состоял генерал-адъютант Скалон, который и занимал этот пост во все время моего председательствования. Я лично был с ним совсем незнаком, но по образу действия его и ознакомившись с ним по служебным делам, у меня осталось о нем воспоминание, как о человеке твердом, верном слуге Государя, но человек воспитанном и весьма корректных правил.
В Царстве Польском беспорядки, сопровождавшие почти во всей Империи японскую войну и начавшиеся еще несколько лет ранее этой войны и все усиливавшиеся по мере потери властью от неудач этой войны как морального престижа, так и фактической силы, вследствие отвлечения большинства войск за Байкал, - проявились с {141} особливою интенсивностью. Беспорядки эти выражались как в движении крестьян, вследствие чего не везде помещикам безопасно было жить в своих усадьбах, так особенно сильно в среде рабочих, как вследствие сравнительно большого развития в привислянских губерниях промышленности, так и по другим причинам.
Эти явления, которые имели место во многих местностях России, получили в Царстве Польском особую окраску и особую благоприятную почву вследствие, так называемого, польского вопроса, до настоящего времени составляющего злобу дня, так называемого, славянского дела.
В то время, как анархически-революционные течения в России встречали отпор в национально-русском патриотизме и консерватизме, основанном преимущественно на карманных интересах, так что в конце концов революция была подавлена, когда правительство дало возможность сорганизоваться консервативно-благоразумным течениям, - в Царстве Польском польско-национальный патриотизм, который с одной стороны имеет свои исторические традиции, а с другой, усиленный произволом русского бюрократизма, временно отодвигал все остальные течения, разъединяющие различные классы населения и соединял большинство населения в стремлении прежде всего освободиться от русского влияния, т. е. в стремлении в большей или меньшей степени автономизироваться. На этой политической почве объединились почти все поляки, у всех в это время проснулась надежда "освободиться", разница в желаниях заключалась только в степени и объеме этого освобождения.
Были такие, которые мечтали довести освобождение до степени образования особого Царства, соединенного лишь с Империей в лице одного и того же Монарха, но громадное большинство не шло далее освобождения до степени самостоятельности местного управления, а многие, преимущественно высшие и состоятельные классы, не шли даже далее того, чтобы получить одинаковые во всех отношениях права с русскими, не быть, как некоторые выражались, "неграми" и устранить произвол "чиновников-поповичей" (это особый тип, можно сказать, гениальное воспроизведение коего олицетворялось в Победоносцеве), но в результате все поляки, пользуясь положением момента, желали "освободиться", а потому сочувствовали русскому освободительному движению, которое появлялось часто в уродливых формах, между прочим, в значительном ослаблении чувства меры и разумения, что все-таки Великая Россия создалась тысячелетнею славною историею (если бы она не была славною, то не было бы и Великой России), а потому {142} нужно ее (Россию) совершенствовать, но не давать на поругание и издевание кого бы то ни было, а в том числе и поляков, что освобождение от произвола чиновников и кретинизма дворцовой камарильи, это одно дело, а освобождение России самой от себя, от всей своей истории, от результатов всех своих исторических подвигов, от суммы своего исторического тысячелетнего бытия, от воспоминаний о реках крови, которые мы русские пролили, создавая самих себя в лице Великой Российской Империи - это другое дело.
Когда я вступил на пост главы кабинета, я нашел в Царстве Польском такое состояние анархии, сопровождающееся ежедневными убийствами и анархическими выступлениями, что я чувствовал необходимость принять решительные меры.
Вследствие этого я снесся с генерал-губернатором о том, не считает ли он нужным объявить край на военном положении.
Скалон, видимо, сам этого желал, но никто из власть имущих до 17-го октября не решались взять на себя инициативу. Итак, Царство Польское было объявлено на военном положении, что, к удивлению моему, возбудило более негодования в русских крайних "освободистах", нежели в массе поляков.
Мера эта на съезде русских общественных деятелей (земских и городских) вызвала порицание, как шаг не либеральный, а русским социалистам и анархистам послужила поводом объявить вторую забастовку на фабриках и железных дорогах, которая, впрочем, оказалась неудавшеюся. Этим протестам, исходившим из русских крайних сфер, я не придал никакого значения; единственно, что меня покоробило, это то, что на съезде русских общественных деятелей явились представители Польши, известный адвокат (если не ошибаюсь) Дмовский и Врублевский, гр. Тышкевич и другие (гр. Тышкевич, затем вернувшись в Варшаву, продолжал вести резкую пропаганду своих крайних тенденций, а потому был выслан генерал-губернатором в северные губернии и затем, по моему предстательству, вместо северных губерний был выслан заграницу).
На этом съезде, при сочувствии громадного большинства русских общественных quasi-представителей Польши, протестовали против действий русского правительства, требуя автономного Царства Польского.
Эти речи поляков выдвинули Гучкова, который, будучи солидарен вообще с так называемыми общественными деятелями, образовавшими затем партию кадет, отнесся несочувственно к речам поляков. Эти самые поляки затем проездом через Петербург были у меня и убеждали {143} меня снять военное положение. Сказанный граф мне ничего нового не сказал, кроме общих фраз и положении. Он мне лишь подтвердил то положение, в котором находилось тогда Царство Польское, которое мне было ясно из объяснений с другими весьма консервативными и благоразумными поляками-аристократами (например, графом Чапским), а именно, что тогда у всех поляков на первом плане была политическая идея освобождения от гнета Poccии (вернее, от русской администрации известного пошиба) и что в стремлении к достижению этой цели происходило объединение всех поляков, несмотря на крайнюю противоположность их идей, интересов и воспитания (например, консервативнейшего поляка-магната, смотрящего на крестьянина, как на "быдло", и анархиста-демократа, видящего в собственности и в социальном неравенстве все зло человечества, зло, которое нужно уничтожить хотя бы динамитом). Адвокат же представлял собою человека более мыслящего и серьезного. На мои вопросы он мне объяснил, что хорошо понимает, что отделение Польши от России, это недостижимая мечта, которая вызовет лишь много крови, что сознает также и то, что правительство не могло не принять решительные меры против всех тех эксцессов, которые происходят в привисленских губерниях, что продолжать терпеть ежедневные случаи политических убийств невозможно, но он затем мне держал такую приблизительную речь: "Но кому же мы такому положению вещей обязаны? Исключительно русским порядкам и русской культуре; оттого все поляки желают как можно более от вас отделиться. Рабочий вопрос давно существует в Царстве Польском, со всеми его крайностями, но он развивался общим эволюционным порядком, каким идет везде на Западе. Откуда же явилась зараза? От вас русских.