Страница:
Но прежде чем маленький отряд есаула Бешеного приблизится к городу, развернем старинный государев указ и прочтем следующее:
– Кто такие и к кому правите? – Максим Бешеный, не задумываясь, ответил:
– Казаки Верхнего Яицкого городка с добрыми вестями к батюшке атаману Степану Тимофеевичу. А станется, что батьки уже нет, то к тутошнему походному атаману.
Стрелец от надолбных ворот по мосту через ров прошел к башне, стукнул кулаком в небольшое окно. Показалось чье-то бородатое лицо, переговорили между собой. Казаки, подъехав вплотную к надолбам, через раскрытые городские ворота увидели, что от башни в центр города наметом погнал коня еще один стрелец.
– Ты чего это, борода мочальная, мешкаешь? – прокричал с хрипотцой изнывающий от жары и нетерпеливый до кабака Ивашка Константинов. А кричал он караульному у надолбов, который не спешил отойти от окошка в башне, где располагался старшой над воротной стражей. И вороной конь есаула уперся грудью в заостренные верхи толстых столбов, вкопанных в двадцати саженях от рва, – не враз-то подскочишь к каменной тверди, многие полягут, пока будут перелезать через это препятствие перед рвом.
– Чего ж мне не мешкать! – отозвался от башни молодой и щекастый стрелец с коротенькой окладистой бородкой. – Не блох ловить поставлен, а к службе. Да и ты, казак, в город едешь не родильную ложку с солью да с перцем есть[61]! Скажет начальство впустить вас – отопру надолбу, не скажет – не отопру…
– Да как ты смеешь не пускать казаков к атаману, ежели мы к нему от верхового войска посланы! – звонко, возмутившись, выкрикнул задиристый Петушок и плетью погрозил недосягаемому стрельцу. – Вот только дай войти в город, перескубу твои волосишки в бороде!
Стрелец был не робкого десятка, сверкнул глазами, словно бы для того, чтобы получше разглядеть грозильщика, прокричал в ответ не менее сурово:
– А что ж, рыжий, давай сойдемся! Токмо я твои петушиные перья считать не буду, а почну драть пучками – и с головы и с хвоста!
Казаки у надолбы, в том числе и Максим Бешеный, засмеялись, ибо ответ стрельца пришелся и им по нраву, да и Петушок был поражен острым словцом караульщика.
– Ну-у, ирод ненашенский, берегись! – вновь принялся стращать Петушок и в седле привстал, чтобы казаться грознее. – У меня костяшки на кулаках неделю свербят, о твои зубы почесаться не против!
– Полай, рыжий кобелина! Полай да оближись! – не уступал стрелец, невозмутимо и сам подобно надолбе торчал у противоположного края мостика через ров, облокотясь обеими руками на ратовище[62] бердыша. – А коль шустрый, под стать блохе прыгучей, скакни сюда…
Максим Бешеный прервал перебранку:
– Оставь его, Петушок! – громко проговорил он, всматриваясь в город через узкие ворота. Да не много увидишь издали – кусок улицы, плетни да углы амбаров… – Испуган зверь далече бежит! Как бы и твой переговорщик со страху от башни не сбежал, службу кинув!
Конный стрелец воротился к башне, крикнул старшому внутрь:
– Велено впустить и проводить гостей жданных!
Из башни через окошечко высунулась сытая краснощекая голова, с бородой и в малиновой шапке, сверкая непонятной улыбкой, прокричала караульщику у надолбы:
– Афонька! Отопри калитку, пущай въезжают, баня протоплена, венички нагреты… Позрим, сами ли не из пугливых? Дураку и в алтаре спуску нет, коль что ляпнет непотребное! А тут, я вижу, чертова дюжина дураков вваливается! – и недобро захохотал, потом исчез из окошка, словно суслик в норку юркнул проворно.
Караульный стрелец неспешно перешел по мостику над рвом, приблизился к надолбе и, не глядя на казаков, прогремел замком и железными запорами, отворил тяжелую калитку. Так же молча пропустил всадников, пропотевших и пыльных, снова закрыл калитку и следом за казаками пошел к воротной башне.
– Где батюшка атаман проживает? – спросил Максим Бешеный у караульного стрельца на башне. Тот, заломив шапку, ухмыльнулся и ответил двусмысленно:
– Батюшка атаман давно уже в Хвалынском море гуляет, душу свою удалую тешит. А вот вы, казаки, поздновато к нему собрались с поклонами да с гостинцами… Не обессудьте за таковую свою оплошку!
– И то, – в раздумии согласился Ивашка Константинов, помял наполовину седую бороду. – Соколу на воле гулять, не в каменной клетке боярских сокольничих дожидаться… А кто атаманит за него?
– Езжайте прямехонько на площадь, к войсковой избе, – и рукой махнул в глубь города. – Тамо вас по нашему уведомлению уже дожидаются, – и снова с загадочной усмешкой прокричал сверху: – Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману! И на погосте бывают гости, которые ночуют да горя не чуют! Эх ма-а! – и как-то сожалеючи о чем-то в душе, продолжал смотреть на ехавших мимо казаков.
На стене между зубцами, ближе к воротной башне, появилось более десятка стрельцов с пищалями. И в самой башне стало многолюднее в бойницах. И тут до сознания Максима Бешеного дошло вдруг только что сказанное стрельцом: «Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману!» За все время стражники ни разу не произнесли с уважением имени атамана, не выказали к нему сердечного расположения, а говорили с какими-то недомолвками. Тяжело забухало сердце, к голове прилила кровь. И не за себя встревожился, за молодых казаков…
– Кажись, влипли, Иван, – стараясь взять себя в руки, негромко сказал Максим Бешеный товарищу. – Не атаманово в городе войско!
– Теперь и я тако же думаю, Миша, – отозвался Ивашка Константинов. – Вишь, ход назад нам перекрыли… Тяни, бурлак, лямку, покудова не выкопают тебе ямку! Так и у нас получается. Что делать станем, есаул?
– Делать нечего, брат. Едем к войсковой избе. В городе, должно быть, есть и наши годовальники, из верхнего городка… Ежели с нами что пакостное сотворят, они весть дадут атаману Леско. – И повернулся к притихшим казакам: вид затаившегося чужого города и на них повлиял удручающе. – Смелее, робята! Экая духота в здешнем каменном амбаре! За неделю из человека сушеная вобла получится, воеводе на гостинец.
А от раскаленных стен, башен, от крыш домов и от пыльной дороги пыхало на них таким жаром, что горели, казалось, конские копыта. И близость Яика и моря не спасала от этой изнуряющей жары: через высокие стены легкое дуновение с Хвалынского моря не освежало ни стен, ни людей.
– Диво, как люди терпят адово пекло, – чертыхнулся один из казаков за спиной Максима Бешеного. – Попервой я в низовом городке оказался, и не приведи Господь служить здесь годовальником! Тоньше тростничка домой воротишься. Сморщенного такого женка и в постель к себе под бок не пустит!
Приметив у открытой калитки пожилую женщину в черном траурном платке – знать, кого-то потеряла недавно, – Петушок склонился к ней с седла и без обычных шуток спросил:
– Нет ли у тебя, баушка, отмогильного зелья?
Старуха торопливо закрестилась, оглянулась на просторное подворье, где стояли кони под седлами. Максим Бешеный по голосам из открытых окон догадался, что там на постое проживают астраханские стрельцы. Посмотрев на рыжего Петушка, словно стараясь увериться, что казак над нею не потешается, старуха ответила:
– Кабы был-то у меня отмогильный камень альбо зелье, то и своего соколика Фролушку нешто не уберегла бы… Дай Бог тебе, соколик, ежели умереть, то дай Бог и покаяться!
– Э-э, баушка, – засмеялся молодой казак, проезжая мимо Петушка и старухи. – Казаки на бой попа с собой не возят. Да и рановато нам умирать, молодцам!
– Не годы мрут, сынок, люди! – Старуха посторонилась в глубь двора – за казаками улицей ползла седая пыль, взбитая конскими копытами. Петушок подъехал поближе к есаулу, со вздохом сказал:
– Не-ет, братцы, скорее либо в море к Степану Тимофеевичу, либо домой, к бабам своим, альбо к чужим, без разницы… – и захохотал, беспечно откинувшись в седле.
– Погодь, Петушок, залезать к курочке под крылышко, потому как угодили мы к дьяволу в когти, – негромко прервал казака Ивашка Константинов, взглядом указывая вперед, где тесная улочка упиралась в городскую площадь. – Позри, у войсковой избы с полста стрельцов нас с почетом встречают!
Казаки, въехав на площадь к двухэтажному рубленому дому с новой тесовой крышей и с тремя окнами на передней стене, остановили коней, их окружили хмурые, недовольные стрельцы в малиновых кафтанах, а на крыльце с четырьмя резными круглыми столбиками со свитой степенных сотников в новеньком кафтане с петлицами поперек груди стоял сам голова Богдан Сакмашов, телом тучноватый, с высокомерным лицом, с бородкой и бакенбардами, а глаза с прищуром, настороженные: понимал голова, что не сваты приехали, взамен тыквы можно и пулю от них получить! И все же не сдержал себя, сразу перешел на брань:
– Ну, рвань воровская, вались с коней! Да не вздумайте за пистоли и ружья хвататься – тут вам тогда и быть в куски изрубленными! Ишь, к разбойному атаману они снарядились! Слазь!
Прокричал громко, наливаясь пунцовым цветом от злости, – над собором кружили вспугнутые звонарем горластые галчата и несколько ворон.
– Что делать, Максим? – повернувшись в седле к есаулу, довольно громко спросил Ивашка Константинов. – Убить сию гниду, а?
– Казаков сгубим за одну воеводскую собаку, – ответил с презрением Максим Бешеный, глядя в лицо стрелецкому голове, потом тихо добавил: – Поглядь, за стрельцами к войсковой избе годовальники набежали. А вон, за молодыми, я узнал знакомца, старого бывальщика Гришку Рудакова… Гришка всенепременно известит атамана Леско, что с нами тут сотворилось неладное…
– Чего шепчетесь, разбойники? Долой с коней! Садила баба репу, а вырос порося! Так и у вас получилось, неумехи! Сабли и пистоли кидайте сразу! Гей, стрельцы, цель пищали в изменщиков великому государю и царю!
Стрельцы, выполняя приказ, наставили на казаков заряженные пищали, и Максим Бешеный первым отстегнул пояс и ножны, кинул к ступенькам крыльца. Туда же упал и его пистоль, а ружье принял пожилой стрелец, глянув на есаула глазами, в которых отразилось сострадание и чисто человеческое любопытство: ну, как дальше себя вести будете? Надолго ли хватит выдержка? И Максим Бешеный с усмешкой крикнул с седла:
– Сбереги, стрелецкий голова, мою саблю до той поры, покудова не воротится с моря славный атаман донской вольницы Степан Тимофеевич с богатой добычей и с казной немалой! А ему в подмогу по Яику скоро сойдут сюда казаки всех верховых куреней! Так что подумай, кому ты грозишь. Не накликать бы себе беду на горе, как накликал ее на свою голову Ивашка Яцын!
– Молчать, рвань воровская! – Богдан Сакмашов в злобе ногой притопнул и лапнул саблю, словно намеревался тут же свершить свой приговор. – Вяжите их накрепко! Да в Ильинскую башню в подвал под караул! А как поедем в Астрахань по скорой замене, так и свезем воров на крепкий спрос к воеводе и князю Прозоровскому! Сдается мне, что с дыбы да с пытки враз пояснят, к кому и с каким воровским умыслом шли! И кто еще к воровству прилепиться мыслит! Вязать их!
Не дожидаясь, пока потянут из седла, Максим Бешеный успел и без пыток сказать, адресуясь к яицким годовальникам и астраханским стрельцам:
– А в том нет никакой тайны, робята! Шли мы служить атаману Разину, к тому и вас зовем, славные яицкие казаки, младшие дети Великого войска донского! И вас, стрельцы астраханские и иных волжских городов! Наши братья таперича гуляют по кизылбашским городам и зипуны себе да полон берут с бою…
– Заткните ему собачью пасть! – топая ногами на выскобленных досках крыльца, кричал стрелецкий голова. – Сколь можно слушать воровские речи! Пятидесятник Салтанов, вяжите воров!
– А вы здесь в каменном мешке сидите, своих братьев в темницы пихаете! – не унимался Максим Бешеный и так яростно глянул на подбежавших было к стременам стрельцов, что те в нерешительности остановились, не смея вырвать казака из седла. – Ждете годами, когда царева казна выдаст вам жалованье! Не скоро! Воеводы ох как тяжко расстаются с вашими деньгами, будто с детишками своими ненаглядными… А ну, пошли вон, псы воеводские!
Подскочили два рослых пятидесятника, за ногу сдернули Максима с коня, пытались было крутить руки. Есаул напрягся железными мышцами, отшвырнул одного из ретивых служак, пятидесятника Салтанова, едва не до крыльца, а второй, заглянув в глаза Максима, отпятился.
– Тьфу, черт! Ишь, зыркает, как пес бешеный! Стрельцы, вяжите ему руки!
– Я те повяжу, тумак[63] воеводский! – сквозь выбитые зубы прошипел Максим. – Ярыжника пьяного у кабака тебе вязать, а не удалого казака! – И протянул руки подступившим стрельцам. – Ваши зубы жалею, детки, вам еще редьку грызть да девок целовать!
– А где ж свои потерял, свистишь теперь, как лесной разбойник? – вроде бы в шутку спросил пожилой стрелец, завязывая веревку на запястьях Максима.
– На прежней государевой службе, – ответил Максим Бешеный. – Сотник лихой попался, пришлось и ему пасть кулаком запечатать… Да с тем и сошел к яицким казакам!
Дался без сопротивления и Ивашка Константинов, а за старшими – и все бывшие с ними казаки. Только рыжий Петушок не утерпел и пнул настырного стрельца, когда тот, стращая, замахнулся кулаком.
Их подвели к Ильинской наугольной башне, сохранившей следы прошлогоднего здесь боя стрельцов Ивана Яцына с казаками: разбитые деревянные ворота валялись в бурьяне близ стены, а взамен их желтели свежим деревом новые.
– Казаки! Стрельцы! – успел крикнуть снова Максим, пока отпирали запоры башни. – Аль не страшитесь кары от Степана Тимофеевича, когда по осени возвратится он в город и спрос снимет?
– Иди, иди, громыхало воровское! – приказал хмурый Салтанов, который пытался было перед этим стащить Максима с коня и повязать. – Твоего Стеньку – воровского атамана тако же кровавая плаха ждет! Знаем, более полутора сот наших братьев-стрельцов порубил его палач Чикмаз! Вона там, в двадцати шагах от этой башни, велел атаман выкопать яму… Такое простится ли? Дай курице грядку – изроет весь огород! Дай ворам волю – вздыбят всю Русь!
– Не надо было биться супротив казацкого войска! – ответил на это обвинение Максим Бешеный. – И теперь сызнова боярскую сторону держите. Неужто вас за это злодейство атаман персидскими халатами будет одаривать?
Звякнула, открываясь, железная решетка за деревянными толстыми створками двери, открылся вход в подземелье, темное, без малого даже оконца. Стены выложены из черного камня. Вдоль левой стены длинная лавка – вот и вся мебель. В углу высоко, у самой двери, смоляная коптилка, пламя которой моталось от воздуха, проникающего в щель над дверью.
– Зимуйте, разбойники-воры, тут вам достойные хоромы! – хохотнул в гулкой тишине стрелецкий пятидесятник Салтанов, захлопнув решетку и закрыв ее на замок снаружи. – Глядите тут в оба! – приказал караульным стрельцам. – Ежели кто подойдет к решетке с улицы – гоните прочь и извещайте стрелецкого голову.
– А от нас, Салтанов, передай Сакмашову, чтоб не мешкал и ладил себе домовину! Потому как это о нем сказано: та не овца, что в лес за волком угоном пошла! – И Максим Бешеный расхохотался так, что у стрелецкого командира по коже будто крещенский мороз прошел. Салтанов, перекрестясь, пробурчал чуть слышно и сделал два шага от решетки к створкам двери:
– Ин вправду о таких-то ворах говорят, что годится казак чохом своим на ветер, шкурой на шест, а головой чертям в лапту играть! – и в успокоение дрогнувшего сердца громко ответил казакам: – Так-то ли зубы скалить будете, когда оженит вас воевода не на красной девице, а на березовой вице[64]!
– Ах ты, воеводский пес! – прокричал вдогонку Максим Бешеный. – Погоди, ино попадешь и ты ко мне под шерстобитный смычок! Знай, репьем осеешься, не жито и взойдет!
Пятидесятник, не желая оставаться в долгу в словесной перепалке, уже закрывая за собой толстую дверь, со смехом ответил казацкому есаулу, поиздевавшись напоследок:
– Чудны дела твои, Господи! Вот и у нас тако же – сама мышь залезла в кувшин, а теперь кричит «пусти!». – И к караульным с повторным наказом: – Зрите в четыре глаза каждый! Сами видите, каких оборотней ухватили! Такие и вас передушат, чтоб сбечь на волю и лиха натворить. Доглядывайте, чтоб от тутошних казаков ни слова к ворам не просочилось. Иначе такая заваруха может выйти, что и всей воды Яика не хватит пожарища затушить…
Изредка казакам приносили скудную еду, ставили на лавку один на всех большой чугун, связку деревянных ложек да каравай хлеба. Ножа хлеб порезать не давали, и Ивашка Константинов, как самый старый из них, своей рукой, стараясь никого не обидеть, делил хлеб, а кашу черпали по очереди. На все попытки заговорить присылаемые с едой стрельцы отмалчивались или делали глазами знак на пятидесятника Салтанова, который неизменно, положа руки на пистоли за поясом, загораживал собой выход из смрадного подвала, куда свежий воздух проникал только при открытой двери.
Прошло не менее недели, и казакам сказали, что через день-два их закуют в кандалы и, кинув в трюм струга, повезут в Астрахань.
– Стало быть, пришло время Сакмашову покидать Яицкий городок, – вздохнул тяжело, словно потеряв последнюю надежду на счастливое освобождение, Ивашка Константинов. – И нас увезут… У воеводы Прозоровского с дыбы не убежать, робята… – И, словно бы молитву к Господу, произнес желанное: – Вот кабы атаман Разин прознал о нашем бедствии и струги по дороге на Астрахань перехватил!
Однако в ночь на одиннадцатое августа свершилось то, чего мало кто в городе ожидал, а тем более казаки в подземелье!
– Выходи, коль невмоготу терпеть! – отозвался караульный стрелец на стук в двери Максима Бешеного – по нужде их выпускали только ночью и по одному. – Да не лезьте гамузом! Один иди!
– А мы и не лезем кучей, чего полошишься без причины? – съязвил Максим и со связанными впереди руками пошел между двумя стрельцами из дверей башни вдоль стены, где был деревянный нужник для караульных и арестантов, близ чьего-то плетня вокруг подворья. Ночь была темная, облачная, молоденький месяц лишь изредка выглядывал в разрывы между облаками, несмело освещая спящий город, темные стены и башни, от которых ложились на город широкие короткие тени. У входов в башни и у городовых ворот горели по два смоляных факела, но они отбрасывали тьму шагов на пятнадцать, не более. Где-то за площадью спросонок брехнула ленивая собака, ей отозвалась другая, чуть ближе к Ильинской башне. Заголосил петух, извещая, что и он не оставил своей службы, будит стрельцов на очередную ночную службу.
– Руки развяжи, – попросил Максим стрельца, остановившись около двери нужника. – Аль сам гашник на мне развязывать да портки держать будешь? Дело ли стрельцу…
– Помалкивай знай, – незлобиво буркнул стрелец. – Теперь спал бы я преспокойно, а тут вота вас води по нужникам… Нешто служба это? И что выслужишь околь нужников да в караулах?
– Кто ж тебя держит, а? – усмехнулся Максим, потирая помятые жесткой веревкой передавленные места, когда стрелец развязал тугой узел. – Ступай к своей бабе под теплый бок. А я и без тебя посижу здесь, на молодой месяц полюбуюсь. И дорогу к башне сам отыщу как ни то, если и товарищ твой уйдет следом…
И шагнул было к расхлябанной двери…
Резкий разбойный посвист разорвал тишину, как рвет ночной мрак яркая вспышка молнии. Из-за нужника через плетень от темных амбаров кинулись чьи-то неясные фигуры. Стрельцы и ахнуть не успели, как их свалили, отняли оружие, заткнули рты ладонями, чтоб не заорали сполоха. Ошеломленный Максим, придерживая развязанные штаны руками, оглядываясь, не враз сообразил, что же происходит вокруг него и близ Ильинской башни.
– Братцы, откель вы? – наконец-то пришел он в себя.
– Да мы с Яику, яицкие осетры, брат Максим! Аль не признал?
Перед ним объявился сутулый от давней кизылбашской пули Григорий Рудаков с саблей и пистолем. Давние знакомцы обнялись.
– Ну по нужде пойдешь? Покараулить тебя заместо повязанных стрельцов, чтоб не сбег назад в башню? – Григорий, усатый, невысокого, из-за сутулости, роста, напоминал сома и хохотнул так дико, что повязанные стрельцы враз утихли, перестали взывать о милости, говоря, что против воли исполняли караульную при казаках службу.
Максим глянул в сторону Ильинской башни с темницей – куда бежали взять караул целой кучей казаки. От воротной башни неожиданно бубухнул пищальный выстрел – не зная причины, караульный, увидев в свете факелов какую-то свалку у дверей Ильинской башни, пальнул в воздух. И как эхо среди скалистых гор, по всему городку захлопали выстрелы: то громкие на улицах, то приглушенные стенами домов и сенцев. В непроглядном густом мраке тут и там вспыхивали скоротечные ночные сабельные сшибки, близ церкви Петра и Павла полыхнул столб огня, на звоннице церкви Спаса нерукотворного заголосил сполошный колокол…
Есаул Максим Бешеный со своими казаками, ведомый Григорием Рудаковым, вместе с восставшими годовальниками и почти всеми астраханскими стрельцами, кинулись ловить сотников, пятидесятников. Кого подняли дома с постели, кого вытянули за исподнюю рубаху из темного чулана с рухлядью, кого встретили вооруженным уже на крыльце.
– Вота-а он! Братцы, наш пятидесятник Лукьян Зверухин! Имайте его живу для спроса-а!
Но Лукьян Зверухин, зная за собой немалые перед стрельцами проступки и щедрые зуботычины, прижался спиной к бревнам амбара, с яростью обреченного встретил набегающих бывших своих подначальных.
– Лучше битому быть, нежели от вас срамную смерть принять! – выкрикнул пятидесятник. Хлопнул, пыхнув огнем, пистоль, ближний стрелец шагах в пяти вскинул правую руку с саблей, с бега остановился, крутнулся, словно норовя увернуться от летящей в него пули, и рухнул на спину.
– Бе-ей! Кроши вражину-у!
Десяток тяжелых бердышей сверкнули зловеще в свете перепуганного месяца, слабо звякнула сталь сабли, раздался отчаянный крик…
Стрелецкого голову Богдана Сакмашова с двумя десятками верных ему стрельцов и стрелецких командиров словили уже за надолбами, близ Яика, – пытались уйти из города в челнах. В отчаянной драке почти все полегли на песке, а четверых стрелецких командиров ухватили живьем, притащили в город к войсковой избе, где под молодым месяцем и при горящих факелах собрались несколько сот человек. На крыльцо взошел, прихрамывая, Григорий Рудаков – попал-таки из пистоля ему в ногу стрелецкий голова, когда Григорий кинулся наперехват, не дав Сакмашову времени добежать до темного Яика и кинуться в воду… Рядом с Григорием встал Максим Бешеный, Ивашка Константинов, бывший бурлак, стащил с головы шапку, ладонью вытер глубокую, со лба и до темени, лысину: набегался до седьмого пота! Повязанные, сидели на ступеньках, головой на грудь, Богдан Сакмашов и его четыре сослуживца. Рудаков вскинул перед собой зажатую в пальцах шапку, взывая к тишине.
– Браты казаки и вы, браты стрельцы астраханские и других городов! Сотворили мы то, что умыслили втайне! И вот воля вам всем из-под боярского и воеводского ярма! Отныне вы не псы воеводские, а дети вольного Дона и Яика! И все вольные ветра вам сродни и в подмогу, покудова рука держит саблю, покудова парус будет надут этими ветрами вольности!.. Ведомо вам всем, что к городу идет стрелецкий голова Борис Болтин с войском вам на замену? Так нам не ждать того Бориску здеся, не чинить с ним кровавого боя и не терять бы своих да стрелецких голов – ведь у Бориски могут оказаться и наши товарищи, знакомцы, а то и родственники! Думаю я, браты, надобно нам всем скопом спешно сплыть в Хвалынское море да поспешать к славному атаману Разину! Любо ли вам такое дело, сыны вольницы?
«От царя-государя и великого князя всея Русии Михаила Федоровича на Яик-реку строителю купчине Михаилу Гурьеву и работным людям всем.Городские башни имели пушки подошвенного и головного боя, били вдоль земли по близкому противнику и с высоты на более значительное расстояние. Казаки есаула Максима Бешеного приблизились к каменной тверди Яицкого городка после полудня. У закрытого проезда сквозь надолбы перед рвом увидели стрельцов Головленкова приказа – в малиновых кафтанах, с ружьями и при саблях, в руках длинные бердыши. Им бы, казакам, насторожиться, но Максим знал, что у Степана Разина в войске едва ли не каждый третий из переметнувшихся стрельцов, и потому на окрик сторожа:
На реке на Яике устроить город каменной мерою четырехсот сажен[58], кроме башен. Четырехугольный, чтоб всякая сторона была по сту сажен в пряслах[59] между башнями. По углам сделать четыре башни, да в стенах меж башен поровну – по пятьдесят сажен. Да в двух башнях быть двоим воротам, сделати тот каменный город и в ширину и в толщину с зубцами, как Астраханский каменный город. Стену городовую сделать в толщину полторы сажени, а в вышину и с зубцами четырех сажен, а зубцы по стене делать в одну сажень, чтоб из тех башен в приход воинских людей можно было очищать на все стороны.
А ров сделать около того города – копати новый и со всех сторон от Яика-реки; по Яик-реке сделать надолбы крепкие, а где был плетень заплетен у старого города, там сделать обруб – против того, как[60] сделан в Астрахани. А на той проезжей башне Яика-города сделать церковь Шатрову во имя Спаса нерукотворного да в верхних приделах апостолов Петра и Павла, а башни наугольные сделать круглые…»
– Кто такие и к кому правите? – Максим Бешеный, не задумываясь, ответил:
– Казаки Верхнего Яицкого городка с добрыми вестями к батюшке атаману Степану Тимофеевичу. А станется, что батьки уже нет, то к тутошнему походному атаману.
Стрелец от надолбных ворот по мосту через ров прошел к башне, стукнул кулаком в небольшое окно. Показалось чье-то бородатое лицо, переговорили между собой. Казаки, подъехав вплотную к надолбам, через раскрытые городские ворота увидели, что от башни в центр города наметом погнал коня еще один стрелец.
– Ты чего это, борода мочальная, мешкаешь? – прокричал с хрипотцой изнывающий от жары и нетерпеливый до кабака Ивашка Константинов. А кричал он караульному у надолбов, который не спешил отойти от окошка в башне, где располагался старшой над воротной стражей. И вороной конь есаула уперся грудью в заостренные верхи толстых столбов, вкопанных в двадцати саженях от рва, – не враз-то подскочишь к каменной тверди, многие полягут, пока будут перелезать через это препятствие перед рвом.
– Чего ж мне не мешкать! – отозвался от башни молодой и щекастый стрелец с коротенькой окладистой бородкой. – Не блох ловить поставлен, а к службе. Да и ты, казак, в город едешь не родильную ложку с солью да с перцем есть[61]! Скажет начальство впустить вас – отопру надолбу, не скажет – не отопру…
– Да как ты смеешь не пускать казаков к атаману, ежели мы к нему от верхового войска посланы! – звонко, возмутившись, выкрикнул задиристый Петушок и плетью погрозил недосягаемому стрельцу. – Вот только дай войти в город, перескубу твои волосишки в бороде!
Стрелец был не робкого десятка, сверкнул глазами, словно бы для того, чтобы получше разглядеть грозильщика, прокричал в ответ не менее сурово:
– А что ж, рыжий, давай сойдемся! Токмо я твои петушиные перья считать не буду, а почну драть пучками – и с головы и с хвоста!
Казаки у надолбы, в том числе и Максим Бешеный, засмеялись, ибо ответ стрельца пришелся и им по нраву, да и Петушок был поражен острым словцом караульщика.
– Ну-у, ирод ненашенский, берегись! – вновь принялся стращать Петушок и в седле привстал, чтобы казаться грознее. – У меня костяшки на кулаках неделю свербят, о твои зубы почесаться не против!
– Полай, рыжий кобелина! Полай да оближись! – не уступал стрелец, невозмутимо и сам подобно надолбе торчал у противоположного края мостика через ров, облокотясь обеими руками на ратовище[62] бердыша. – А коль шустрый, под стать блохе прыгучей, скакни сюда…
Максим Бешеный прервал перебранку:
– Оставь его, Петушок! – громко проговорил он, всматриваясь в город через узкие ворота. Да не много увидишь издали – кусок улицы, плетни да углы амбаров… – Испуган зверь далече бежит! Как бы и твой переговорщик со страху от башни не сбежал, службу кинув!
Конный стрелец воротился к башне, крикнул старшому внутрь:
– Велено впустить и проводить гостей жданных!
Из башни через окошечко высунулась сытая краснощекая голова, с бородой и в малиновой шапке, сверкая непонятной улыбкой, прокричала караульщику у надолбы:
– Афонька! Отопри калитку, пущай въезжают, баня протоплена, венички нагреты… Позрим, сами ли не из пугливых? Дураку и в алтаре спуску нет, коль что ляпнет непотребное! А тут, я вижу, чертова дюжина дураков вваливается! – и недобро захохотал, потом исчез из окошка, словно суслик в норку юркнул проворно.
Караульный стрелец неспешно перешел по мостику над рвом, приблизился к надолбе и, не глядя на казаков, прогремел замком и железными запорами, отворил тяжелую калитку. Так же молча пропустил всадников, пропотевших и пыльных, снова закрыл калитку и следом за казаками пошел к воротной башне.
– Где батюшка атаман проживает? – спросил Максим Бешеный у караульного стрельца на башне. Тот, заломив шапку, ухмыльнулся и ответил двусмысленно:
– Батюшка атаман давно уже в Хвалынском море гуляет, душу свою удалую тешит. А вот вы, казаки, поздновато к нему собрались с поклонами да с гостинцами… Не обессудьте за таковую свою оплошку!
– И то, – в раздумии согласился Ивашка Константинов, помял наполовину седую бороду. – Соколу на воле гулять, не в каменной клетке боярских сокольничих дожидаться… А кто атаманит за него?
– Езжайте прямехонько на площадь, к войсковой избе, – и рукой махнул в глубь города. – Тамо вас по нашему уведомлению уже дожидаются, – и снова с загадочной усмешкой прокричал сверху: – Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману! И на погосте бывают гости, которые ночуют да горя не чуют! Эх ма-а! – и как-то сожалеючи о чем-то в душе, продолжал смотреть на ехавших мимо казаков.
На стене между зубцами, ближе к воротной башне, появилось более десятка стрельцов с пищалями. И в самой башне стало многолюднее в бойницах. И тут до сознания Максима Бешеного дошло вдруг только что сказанное стрельцом: «Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману!» За все время стражники ни разу не произнесли с уважением имени атамана, не выказали к нему сердечного расположения, а говорили с какими-то недомолвками. Тяжело забухало сердце, к голове прилила кровь. И не за себя встревожился, за молодых казаков…
– Кажись, влипли, Иван, – стараясь взять себя в руки, негромко сказал Максим Бешеный товарищу. – Не атаманово в городе войско!
– Теперь и я тако же думаю, Миша, – отозвался Ивашка Константинов. – Вишь, ход назад нам перекрыли… Тяни, бурлак, лямку, покудова не выкопают тебе ямку! Так и у нас получается. Что делать станем, есаул?
– Делать нечего, брат. Едем к войсковой избе. В городе, должно быть, есть и наши годовальники, из верхнего городка… Ежели с нами что пакостное сотворят, они весть дадут атаману Леско. – И повернулся к притихшим казакам: вид затаившегося чужого города и на них повлиял удручающе. – Смелее, робята! Экая духота в здешнем каменном амбаре! За неделю из человека сушеная вобла получится, воеводе на гостинец.
А от раскаленных стен, башен, от крыш домов и от пыльной дороги пыхало на них таким жаром, что горели, казалось, конские копыта. И близость Яика и моря не спасала от этой изнуряющей жары: через высокие стены легкое дуновение с Хвалынского моря не освежало ни стен, ни людей.
– Диво, как люди терпят адово пекло, – чертыхнулся один из казаков за спиной Максима Бешеного. – Попервой я в низовом городке оказался, и не приведи Господь служить здесь годовальником! Тоньше тростничка домой воротишься. Сморщенного такого женка и в постель к себе под бок не пустит!
Приметив у открытой калитки пожилую женщину в черном траурном платке – знать, кого-то потеряла недавно, – Петушок склонился к ней с седла и без обычных шуток спросил:
– Нет ли у тебя, баушка, отмогильного зелья?
Старуха торопливо закрестилась, оглянулась на просторное подворье, где стояли кони под седлами. Максим Бешеный по голосам из открытых окон догадался, что там на постое проживают астраханские стрельцы. Посмотрев на рыжего Петушка, словно стараясь увериться, что казак над нею не потешается, старуха ответила:
– Кабы был-то у меня отмогильный камень альбо зелье, то и своего соколика Фролушку нешто не уберегла бы… Дай Бог тебе, соколик, ежели умереть, то дай Бог и покаяться!
– Э-э, баушка, – засмеялся молодой казак, проезжая мимо Петушка и старухи. – Казаки на бой попа с собой не возят. Да и рановато нам умирать, молодцам!
– Не годы мрут, сынок, люди! – Старуха посторонилась в глубь двора – за казаками улицей ползла седая пыль, взбитая конскими копытами. Петушок подъехал поближе к есаулу, со вздохом сказал:
– Не-ет, братцы, скорее либо в море к Степану Тимофеевичу, либо домой, к бабам своим, альбо к чужим, без разницы… – и захохотал, беспечно откинувшись в седле.
– Погодь, Петушок, залезать к курочке под крылышко, потому как угодили мы к дьяволу в когти, – негромко прервал казака Ивашка Константинов, взглядом указывая вперед, где тесная улочка упиралась в городскую площадь. – Позри, у войсковой избы с полста стрельцов нас с почетом встречают!
Казаки, въехав на площадь к двухэтажному рубленому дому с новой тесовой крышей и с тремя окнами на передней стене, остановили коней, их окружили хмурые, недовольные стрельцы в малиновых кафтанах, а на крыльце с четырьмя резными круглыми столбиками со свитой степенных сотников в новеньком кафтане с петлицами поперек груди стоял сам голова Богдан Сакмашов, телом тучноватый, с высокомерным лицом, с бородкой и бакенбардами, а глаза с прищуром, настороженные: понимал голова, что не сваты приехали, взамен тыквы можно и пулю от них получить! И все же не сдержал себя, сразу перешел на брань:
– Ну, рвань воровская, вались с коней! Да не вздумайте за пистоли и ружья хвататься – тут вам тогда и быть в куски изрубленными! Ишь, к разбойному атаману они снарядились! Слазь!
Прокричал громко, наливаясь пунцовым цветом от злости, – над собором кружили вспугнутые звонарем горластые галчата и несколько ворон.
– Что делать, Максим? – повернувшись в седле к есаулу, довольно громко спросил Ивашка Константинов. – Убить сию гниду, а?
– Казаков сгубим за одну воеводскую собаку, – ответил с презрением Максим Бешеный, глядя в лицо стрелецкому голове, потом тихо добавил: – Поглядь, за стрельцами к войсковой избе годовальники набежали. А вон, за молодыми, я узнал знакомца, старого бывальщика Гришку Рудакова… Гришка всенепременно известит атамана Леско, что с нами тут сотворилось неладное…
– Чего шепчетесь, разбойники? Долой с коней! Садила баба репу, а вырос порося! Так и у вас получилось, неумехи! Сабли и пистоли кидайте сразу! Гей, стрельцы, цель пищали в изменщиков великому государю и царю!
Стрельцы, выполняя приказ, наставили на казаков заряженные пищали, и Максим Бешеный первым отстегнул пояс и ножны, кинул к ступенькам крыльца. Туда же упал и его пистоль, а ружье принял пожилой стрелец, глянув на есаула глазами, в которых отразилось сострадание и чисто человеческое любопытство: ну, как дальше себя вести будете? Надолго ли хватит выдержка? И Максим Бешеный с усмешкой крикнул с седла:
– Сбереги, стрелецкий голова, мою саблю до той поры, покудова не воротится с моря славный атаман донской вольницы Степан Тимофеевич с богатой добычей и с казной немалой! А ему в подмогу по Яику скоро сойдут сюда казаки всех верховых куреней! Так что подумай, кому ты грозишь. Не накликать бы себе беду на горе, как накликал ее на свою голову Ивашка Яцын!
– Молчать, рвань воровская! – Богдан Сакмашов в злобе ногой притопнул и лапнул саблю, словно намеревался тут же свершить свой приговор. – Вяжите их накрепко! Да в Ильинскую башню в подвал под караул! А как поедем в Астрахань по скорой замене, так и свезем воров на крепкий спрос к воеводе и князю Прозоровскому! Сдается мне, что с дыбы да с пытки враз пояснят, к кому и с каким воровским умыслом шли! И кто еще к воровству прилепиться мыслит! Вязать их!
Не дожидаясь, пока потянут из седла, Максим Бешеный успел и без пыток сказать, адресуясь к яицким годовальникам и астраханским стрельцам:
– А в том нет никакой тайны, робята! Шли мы служить атаману Разину, к тому и вас зовем, славные яицкие казаки, младшие дети Великого войска донского! И вас, стрельцы астраханские и иных волжских городов! Наши братья таперича гуляют по кизылбашским городам и зипуны себе да полон берут с бою…
– Заткните ему собачью пасть! – топая ногами на выскобленных досках крыльца, кричал стрелецкий голова. – Сколь можно слушать воровские речи! Пятидесятник Салтанов, вяжите воров!
– А вы здесь в каменном мешке сидите, своих братьев в темницы пихаете! – не унимался Максим Бешеный и так яростно глянул на подбежавших было к стременам стрельцов, что те в нерешительности остановились, не смея вырвать казака из седла. – Ждете годами, когда царева казна выдаст вам жалованье! Не скоро! Воеводы ох как тяжко расстаются с вашими деньгами, будто с детишками своими ненаглядными… А ну, пошли вон, псы воеводские!
Подскочили два рослых пятидесятника, за ногу сдернули Максима с коня, пытались было крутить руки. Есаул напрягся железными мышцами, отшвырнул одного из ретивых служак, пятидесятника Салтанова, едва не до крыльца, а второй, заглянув в глаза Максима, отпятился.
– Тьфу, черт! Ишь, зыркает, как пес бешеный! Стрельцы, вяжите ему руки!
– Я те повяжу, тумак[63] воеводский! – сквозь выбитые зубы прошипел Максим. – Ярыжника пьяного у кабака тебе вязать, а не удалого казака! – И протянул руки подступившим стрельцам. – Ваши зубы жалею, детки, вам еще редьку грызть да девок целовать!
– А где ж свои потерял, свистишь теперь, как лесной разбойник? – вроде бы в шутку спросил пожилой стрелец, завязывая веревку на запястьях Максима.
– На прежней государевой службе, – ответил Максим Бешеный. – Сотник лихой попался, пришлось и ему пасть кулаком запечатать… Да с тем и сошел к яицким казакам!
Дался без сопротивления и Ивашка Константинов, а за старшими – и все бывшие с ними казаки. Только рыжий Петушок не утерпел и пнул настырного стрельца, когда тот, стращая, замахнулся кулаком.
Их подвели к Ильинской наугольной башне, сохранившей следы прошлогоднего здесь боя стрельцов Ивана Яцына с казаками: разбитые деревянные ворота валялись в бурьяне близ стены, а взамен их желтели свежим деревом новые.
– Казаки! Стрельцы! – успел крикнуть снова Максим, пока отпирали запоры башни. – Аль не страшитесь кары от Степана Тимофеевича, когда по осени возвратится он в город и спрос снимет?
– Иди, иди, громыхало воровское! – приказал хмурый Салтанов, который пытался было перед этим стащить Максима с коня и повязать. – Твоего Стеньку – воровского атамана тако же кровавая плаха ждет! Знаем, более полутора сот наших братьев-стрельцов порубил его палач Чикмаз! Вона там, в двадцати шагах от этой башни, велел атаман выкопать яму… Такое простится ли? Дай курице грядку – изроет весь огород! Дай ворам волю – вздыбят всю Русь!
– Не надо было биться супротив казацкого войска! – ответил на это обвинение Максим Бешеный. – И теперь сызнова боярскую сторону держите. Неужто вас за это злодейство атаман персидскими халатами будет одаривать?
Звякнула, открываясь, железная решетка за деревянными толстыми створками двери, открылся вход в подземелье, темное, без малого даже оконца. Стены выложены из черного камня. Вдоль левой стены длинная лавка – вот и вся мебель. В углу высоко, у самой двери, смоляная коптилка, пламя которой моталось от воздуха, проникающего в щель над дверью.
– Зимуйте, разбойники-воры, тут вам достойные хоромы! – хохотнул в гулкой тишине стрелецкий пятидесятник Салтанов, захлопнув решетку и закрыв ее на замок снаружи. – Глядите тут в оба! – приказал караульным стрельцам. – Ежели кто подойдет к решетке с улицы – гоните прочь и извещайте стрелецкого голову.
– А от нас, Салтанов, передай Сакмашову, чтоб не мешкал и ладил себе домовину! Потому как это о нем сказано: та не овца, что в лес за волком угоном пошла! – И Максим Бешеный расхохотался так, что у стрелецкого командира по коже будто крещенский мороз прошел. Салтанов, перекрестясь, пробурчал чуть слышно и сделал два шага от решетки к створкам двери:
– Ин вправду о таких-то ворах говорят, что годится казак чохом своим на ветер, шкурой на шест, а головой чертям в лапту играть! – и в успокоение дрогнувшего сердца громко ответил казакам: – Так-то ли зубы скалить будете, когда оженит вас воевода не на красной девице, а на березовой вице[64]!
– Ах ты, воеводский пес! – прокричал вдогонку Максим Бешеный. – Погоди, ино попадешь и ты ко мне под шерстобитный смычок! Знай, репьем осеешься, не жито и взойдет!
Пятидесятник, не желая оставаться в долгу в словесной перепалке, уже закрывая за собой толстую дверь, со смехом ответил казацкому есаулу, поиздевавшись напоследок:
– Чудны дела твои, Господи! Вот и у нас тако же – сама мышь залезла в кувшин, а теперь кричит «пусти!». – И к караульным с повторным наказом: – Зрите в четыре глаза каждый! Сами видите, каких оборотней ухватили! Такие и вас передушат, чтоб сбечь на волю и лиха натворить. Доглядывайте, чтоб от тутошних казаков ни слова к ворам не просочилось. Иначе такая заваруха может выйти, что и всей воды Яика не хватит пожарища затушить…
* * *
И потекли дни, похожие друг на друга, словно серые утицы в приречных камышах, мало различимые между собой…Изредка казакам приносили скудную еду, ставили на лавку один на всех большой чугун, связку деревянных ложек да каравай хлеба. Ножа хлеб порезать не давали, и Ивашка Константинов, как самый старый из них, своей рукой, стараясь никого не обидеть, делил хлеб, а кашу черпали по очереди. На все попытки заговорить присылаемые с едой стрельцы отмалчивались или делали глазами знак на пятидесятника Салтанова, который неизменно, положа руки на пистоли за поясом, загораживал собой выход из смрадного подвала, куда свежий воздух проникал только при открытой двери.
Прошло не менее недели, и казакам сказали, что через день-два их закуют в кандалы и, кинув в трюм струга, повезут в Астрахань.
– Стало быть, пришло время Сакмашову покидать Яицкий городок, – вздохнул тяжело, словно потеряв последнюю надежду на счастливое освобождение, Ивашка Константинов. – И нас увезут… У воеводы Прозоровского с дыбы не убежать, робята… – И, словно бы молитву к Господу, произнес желанное: – Вот кабы атаман Разин прознал о нашем бедствии и струги по дороге на Астрахань перехватил!
Однако в ночь на одиннадцатое августа свершилось то, чего мало кто в городе ожидал, а тем более казаки в подземелье!
– Выходи, коль невмоготу терпеть! – отозвался караульный стрелец на стук в двери Максима Бешеного – по нужде их выпускали только ночью и по одному. – Да не лезьте гамузом! Один иди!
– А мы и не лезем кучей, чего полошишься без причины? – съязвил Максим и со связанными впереди руками пошел между двумя стрельцами из дверей башни вдоль стены, где был деревянный нужник для караульных и арестантов, близ чьего-то плетня вокруг подворья. Ночь была темная, облачная, молоденький месяц лишь изредка выглядывал в разрывы между облаками, несмело освещая спящий город, темные стены и башни, от которых ложились на город широкие короткие тени. У входов в башни и у городовых ворот горели по два смоляных факела, но они отбрасывали тьму шагов на пятнадцать, не более. Где-то за площадью спросонок брехнула ленивая собака, ей отозвалась другая, чуть ближе к Ильинской башне. Заголосил петух, извещая, что и он не оставил своей службы, будит стрельцов на очередную ночную службу.
– Руки развяжи, – попросил Максим стрельца, остановившись около двери нужника. – Аль сам гашник на мне развязывать да портки держать будешь? Дело ли стрельцу…
– Помалкивай знай, – незлобиво буркнул стрелец. – Теперь спал бы я преспокойно, а тут вота вас води по нужникам… Нешто служба это? И что выслужишь околь нужников да в караулах?
– Кто ж тебя держит, а? – усмехнулся Максим, потирая помятые жесткой веревкой передавленные места, когда стрелец развязал тугой узел. – Ступай к своей бабе под теплый бок. А я и без тебя посижу здесь, на молодой месяц полюбуюсь. И дорогу к башне сам отыщу как ни то, если и товарищ твой уйдет следом…
И шагнул было к расхлябанной двери…
Резкий разбойный посвист разорвал тишину, как рвет ночной мрак яркая вспышка молнии. Из-за нужника через плетень от темных амбаров кинулись чьи-то неясные фигуры. Стрельцы и ахнуть не успели, как их свалили, отняли оружие, заткнули рты ладонями, чтоб не заорали сполоха. Ошеломленный Максим, придерживая развязанные штаны руками, оглядываясь, не враз сообразил, что же происходит вокруг него и близ Ильинской башни.
– Братцы, откель вы? – наконец-то пришел он в себя.
– Да мы с Яику, яицкие осетры, брат Максим! Аль не признал?
Перед ним объявился сутулый от давней кизылбашской пули Григорий Рудаков с саблей и пистолем. Давние знакомцы обнялись.
– Ну по нужде пойдешь? Покараулить тебя заместо повязанных стрельцов, чтоб не сбег назад в башню? – Григорий, усатый, невысокого, из-за сутулости, роста, напоминал сома и хохотнул так дико, что повязанные стрельцы враз утихли, перестали взывать о милости, говоря, что против воли исполняли караульную при казаках службу.
Максим глянул в сторону Ильинской башни с темницей – куда бежали взять караул целой кучей казаки. От воротной башни неожиданно бубухнул пищальный выстрел – не зная причины, караульный, увидев в свете факелов какую-то свалку у дверей Ильинской башни, пальнул в воздух. И как эхо среди скалистых гор, по всему городку захлопали выстрелы: то громкие на улицах, то приглушенные стенами домов и сенцев. В непроглядном густом мраке тут и там вспыхивали скоротечные ночные сабельные сшибки, близ церкви Петра и Павла полыхнул столб огня, на звоннице церкви Спаса нерукотворного заголосил сполошный колокол…
Есаул Максим Бешеный со своими казаками, ведомый Григорием Рудаковым, вместе с восставшими годовальниками и почти всеми астраханскими стрельцами, кинулись ловить сотников, пятидесятников. Кого подняли дома с постели, кого вытянули за исподнюю рубаху из темного чулана с рухлядью, кого встретили вооруженным уже на крыльце.
– Вота-а он! Братцы, наш пятидесятник Лукьян Зверухин! Имайте его живу для спроса-а!
Но Лукьян Зверухин, зная за собой немалые перед стрельцами проступки и щедрые зуботычины, прижался спиной к бревнам амбара, с яростью обреченного встретил набегающих бывших своих подначальных.
– Лучше битому быть, нежели от вас срамную смерть принять! – выкрикнул пятидесятник. Хлопнул, пыхнув огнем, пистоль, ближний стрелец шагах в пяти вскинул правую руку с саблей, с бега остановился, крутнулся, словно норовя увернуться от летящей в него пули, и рухнул на спину.
– Бе-ей! Кроши вражину-у!
Десяток тяжелых бердышей сверкнули зловеще в свете перепуганного месяца, слабо звякнула сталь сабли, раздался отчаянный крик…
Стрелецкого голову Богдана Сакмашова с двумя десятками верных ему стрельцов и стрелецких командиров словили уже за надолбами, близ Яика, – пытались уйти из города в челнах. В отчаянной драке почти все полегли на песке, а четверых стрелецких командиров ухватили живьем, притащили в город к войсковой избе, где под молодым месяцем и при горящих факелах собрались несколько сот человек. На крыльцо взошел, прихрамывая, Григорий Рудаков – попал-таки из пистоля ему в ногу стрелецкий голова, когда Григорий кинулся наперехват, не дав Сакмашову времени добежать до темного Яика и кинуться в воду… Рядом с Григорием встал Максим Бешеный, Ивашка Константинов, бывший бурлак, стащил с головы шапку, ладонью вытер глубокую, со лба и до темени, лысину: набегался до седьмого пота! Повязанные, сидели на ступеньках, головой на грудь, Богдан Сакмашов и его четыре сослуживца. Рудаков вскинул перед собой зажатую в пальцах шапку, взывая к тишине.
– Браты казаки и вы, браты стрельцы астраханские и других городов! Сотворили мы то, что умыслили втайне! И вот воля вам всем из-под боярского и воеводского ярма! Отныне вы не псы воеводские, а дети вольного Дона и Яика! И все вольные ветра вам сродни и в подмогу, покудова рука держит саблю, покудова парус будет надут этими ветрами вольности!.. Ведомо вам всем, что к городу идет стрелецкий голова Борис Болтин с войском вам на замену? Так нам не ждать того Бориску здеся, не чинить с ним кровавого боя и не терять бы своих да стрелецких голов – ведь у Бориски могут оказаться и наши товарищи, знакомцы, а то и родственники! Думаю я, браты, надобно нам всем скопом спешно сплыть в Хвалынское море да поспешать к славному атаману Разину! Любо ли вам такое дело, сыны вольницы?