Страница:
Теперь такая же хищная улыбка показалась на губах статс-дамы. Голос свой она снизила вполовину, глазами впилась в лицо старой королевы.
– Жанна Наваррская неугодна вам, мадам… – сделала паузу, продолжила начатое, еще приглушив голос: – Королева гугенотов сделала свое дело, теперь она должна умереть!
– Но собственной смертью, понимаешь ли ты меня? Не должно быть никаких разговоров об отравлении; я не хочу, чтобы меня обвиняли в том, будто я приказала убить собственную сватью.
– На вас никто и не подумает, мадам. Для исполнения ваших желаний имеется предостаточно верных слуг.
– Инструктируй мой «Летучий эскадрон» так, как считаешь нужным. Устрой в замке Блуа царство похоти и разврата, старайся, чтобы она видела все. А я тем временем приму свои меры, из дружеского стана перейду в оппозицию. Ей не нравятся наши порядки? Буду высмеивать ее. Что бы она ни сказала – буду говорить против, а ее возмущение поставлю ей же во вред. Запомни и обучи фрейлин искусству подавлять личность.
– Я поняла, мадам, и сделаю все, как надо.
– Ступай. А-а, – прошипела старая королева, щуря глаза, – ты вздумала нарушить мои планы, ты упорствуешь в своей вере и не желаешь отречение сыну? Но ты поплатишься за это. Твои гугеноты лишатся покровителя королевской крови, а сама ты еще узнаешь прелести моего двора, который покажется тебе адом.
И бедной Жанне не стало прохода в замке Блуа. Над ней посмеивались, ее наряды критически обсуждали, перешептываясь за спиной, глядели, как на иноземное существо, пришедшее из другого мира, на ее глазах устраивали откровенные сцены разврата и пьяных оргий. Однажды утром, когда она проходила по залу в окружении гугенотов, на ее пути встала группа придворных, громко обсуждавшая свежие новости. Не услышать было невозможно. Жанна остановилась, побледнела, в растерянности забегала глазами по лицам охранников. Какой-то дворянин, захлебываясь от восторга, в обществе придворных дам рассказывал о том, как вчера вечером, едва муж графини де Морвилье уехал по делам, он стал раздевать его жену прямо на столе, за которым только что сидел ее супруг, а потом он столько раз занимался с ней любовью в самых извращенных позах, что в конце концов ему это надоело; когда графиня стала упрекать его в немощи, он позвал четверых друзей, которые и удовлетворяли ненасытную плоть графини до самого утра.
Придворные от души хохотали и восхищались похождениями товарища, причем так громко, что Жанна не выдержала и тоже громко воскликнула, обращаясь ко всей группе:
– Как же вам не стыдно, что вы такое рассказываете, милостивые государи?! Ведь рядом с вами королева, кто дал вам право так забываться в ее присутствии?
Вся группа склонила головы и, взмахнув шляпами, прошлась разноцветными перьями по белым плитам пола.
– Ах, простите, ваше величество, мы вас не заметили.
И то же бесстыдное и надменное выражение лиц у всех, как и до этого.
– Мерзавцы! Вас следовало бы проучить за дерзость, которую вы позволили себе в присутствии королевы!
– А, это вы, господин Лесдигьер? Рады вас видеть в добром здравии. Говорят, вы стали графом? От всей души поздравляем. Как вам парижская мода? Головной убор у вас не тот, такие сейчас не носят, да и фрезы на вашем воротнике не того покроя…
– Что-о? – Лесдигьер схватился за рукоять шпаги. – Вы смеете мне указывать?
– Мы? Ну что вы, господин граф, как можно! Вас здесь любят и уважают – и вас и ваших друзей. Никто и не думает искать ссоры, поверьте и спросите любого.
Лесдигьер скрипнул зубами и бросил шпагу обратно в ножны. Жанна повернулась и отправилась дальше, ее гугеноты молча последовали за ней. Тотчас за их спинами вновь раздался громкий смех и рассказчик, как ни в чем не бывало, продолжил повествование.
В письме сыну Жанна призывала его быть стойким и не поддаваться соблазнам двора, а также свято хранить свою веру. Она рассказывала ему о том, что здесь понимают под словом любовь. Она просила его не выказывать слабость к развлечениям, могущим заставить его свернуть с избранного пути.
«Каждый вечер здесь разыгрываются представления, – писала она. – Играют мистерии, шутки, комические номера, изображают шутов, ослов и лошадей, античных героев и героинь, женщины перевоплощаются в мужчин, а мужчины в женщин; и те, и другие совершенно бессовестно вешаются друг другу на шею».
Она писала, как придворные разыгрывали сцену из жизни Hepoна[6]. В роли императора выступал герцог Анжуйский, его матерью была Луиза де Бурдезьер, роли мальчиков исполняли пажи. С одним из них, назвавшимся Спором, император даже справил свадьбу, нарядив его женщиной, а потом завел его к себе в опочивальню и не выпускал до утра. Он попробовал заниматься любовью даже с собственной матерью, но она вовремя улизнула от него. Он целовал мальчиков, обнимал их и запирался с ними в спальне, как это делал настоящий Нерон, а двор дружно рукоплескал ему, особенно тогда, когда он на глазах у всех изнасиловал весталку Рубрию, которую очень правдоподобно сыграла Паола Минелли. Затем император, завернутый в звериную шкуру, вырывался из клетки и удовлетворял свою необузданную похоть, набрасываясь по очереди на голых женщин и мужчин, привязанных к столбам и стоявших к нему задом, а потом, насытившись, сам становился на их место, предоставляя себя в распоряжение брата герцога Алансонского, исполнявшего роль вольноотпущенника Дорифора.
«Из последних сил я стараюсь сдерживать себя, – добавляла она, – глядя на все безумства, которые вытворяют королевские дети и их придворные. Твоя нареченная невеста, правда, держится особняком и участия в этих играх не принимает. Должно быть, ей не разрешают. Иной раз мне начинает казаться, что я схожу с ума, что я не при дворе французского короля, а среди сборища дикарей.
Мадам Екатерина необычайно благоволит к протестантам, особенно к вождям, которые пользуются у нее большим доверием и дружеским расположением. Но такова ее политиками тебе необходимо всегда об этом помнить: она заботится о престиже власти короля, а потому заигрывает с нами, создавая таким образом баланс между обеими партиями.
Мои легкие уже совсем плохо работают, но я еще дышу, потому что больше некому за тебя бороться. Я стараюсь бережно расходовать силы, которые еще понадобятся, чтобы встретить тебя и отпраздновать свадьбу».
Она сообщила, чтобы он приезжал в Париж, весь двор на днях отправляется туда. Поставила в известность, что брачный контракт ею разработан, просмотрен и подписан. Не дождавшись разрешения из Рима, король сам установил порядок брачного церемониала, при котором каждой партии разрешалось поступать в соответствии с обычаями и требованиями веры. Клятвы в супружеской верности от молодых будет принимать кардинал Карл Бурбонский, который выступит как дядя жениха, а не как духовное лицо, затем последует ритуальная богослужебная месса; принц Наваррского королевства, по его желанию, может на ней не присутствовать.
Генрих получил письмо в Беарне, прочел его, заливаясь слезами, и стал собираться в дорогу.
В конце апреля был наконец подписан договор между двумя великими державами – Англией и Францией – о взаимовыручке во время военных действий и торговле, а также брачное соглашение королевы Елизаветы с герцогом Алансонским. Король, чрезвычайно обрадовавшись этому, забыл и о Колиньи, и о Нидерландах, всецело предавшись веселью; но адмирал знал, что его войска уже отправились в Монс, и покуда не напоминал ему ни о каких военных действиях. В мае королевский двор покинул Блуа и вернулся в Париж. Несколькими днями спустя объявили о смерти старого папы и избрании нового; им стал Григорий XIII. А еще через десять дней, 22 мая, Генрих Наваррский покинул Беарн и во главе сопровождающих гугенотов отправился в Париж на собственную свадьбу.
2. Жанна Д’Альбре
Глава 1. Королевский подарок
– Жанна Наваррская неугодна вам, мадам… – сделала паузу, продолжила начатое, еще приглушив голос: – Королева гугенотов сделала свое дело, теперь она должна умереть!
– Но собственной смертью, понимаешь ли ты меня? Не должно быть никаких разговоров об отравлении; я не хочу, чтобы меня обвиняли в том, будто я приказала убить собственную сватью.
– На вас никто и не подумает, мадам. Для исполнения ваших желаний имеется предостаточно верных слуг.
– Инструктируй мой «Летучий эскадрон» так, как считаешь нужным. Устрой в замке Блуа царство похоти и разврата, старайся, чтобы она видела все. А я тем временем приму свои меры, из дружеского стана перейду в оппозицию. Ей не нравятся наши порядки? Буду высмеивать ее. Что бы она ни сказала – буду говорить против, а ее возмущение поставлю ей же во вред. Запомни и обучи фрейлин искусству подавлять личность.
– Я поняла, мадам, и сделаю все, как надо.
– Ступай. А-а, – прошипела старая королева, щуря глаза, – ты вздумала нарушить мои планы, ты упорствуешь в своей вере и не желаешь отречение сыну? Но ты поплатишься за это. Твои гугеноты лишатся покровителя королевской крови, а сама ты еще узнаешь прелести моего двора, который покажется тебе адом.
И бедной Жанне не стало прохода в замке Блуа. Над ней посмеивались, ее наряды критически обсуждали, перешептываясь за спиной, глядели, как на иноземное существо, пришедшее из другого мира, на ее глазах устраивали откровенные сцены разврата и пьяных оргий. Однажды утром, когда она проходила по залу в окружении гугенотов, на ее пути встала группа придворных, громко обсуждавшая свежие новости. Не услышать было невозможно. Жанна остановилась, побледнела, в растерянности забегала глазами по лицам охранников. Какой-то дворянин, захлебываясь от восторга, в обществе придворных дам рассказывал о том, как вчера вечером, едва муж графини де Морвилье уехал по делам, он стал раздевать его жену прямо на столе, за которым только что сидел ее супруг, а потом он столько раз занимался с ней любовью в самых извращенных позах, что в конце концов ему это надоело; когда графиня стала упрекать его в немощи, он позвал четверых друзей, которые и удовлетворяли ненасытную плоть графини до самого утра.
Придворные от души хохотали и восхищались похождениями товарища, причем так громко, что Жанна не выдержала и тоже громко воскликнула, обращаясь ко всей группе:
– Как же вам не стыдно, что вы такое рассказываете, милостивые государи?! Ведь рядом с вами королева, кто дал вам право так забываться в ее присутствии?
Вся группа склонила головы и, взмахнув шляпами, прошлась разноцветными перьями по белым плитам пола.
– Ах, простите, ваше величество, мы вас не заметили.
И то же бесстыдное и надменное выражение лиц у всех, как и до этого.
– Мерзавцы! Вас следовало бы проучить за дерзость, которую вы позволили себе в присутствии королевы!
– А, это вы, господин Лесдигьер? Рады вас видеть в добром здравии. Говорят, вы стали графом? От всей души поздравляем. Как вам парижская мода? Головной убор у вас не тот, такие сейчас не носят, да и фрезы на вашем воротнике не того покроя…
– Что-о? – Лесдигьер схватился за рукоять шпаги. – Вы смеете мне указывать?
– Мы? Ну что вы, господин граф, как можно! Вас здесь любят и уважают – и вас и ваших друзей. Никто и не думает искать ссоры, поверьте и спросите любого.
Лесдигьер скрипнул зубами и бросил шпагу обратно в ножны. Жанна повернулась и отправилась дальше, ее гугеноты молча последовали за ней. Тотчас за их спинами вновь раздался громкий смех и рассказчик, как ни в чем не бывало, продолжил повествование.
В письме сыну Жанна призывала его быть стойким и не поддаваться соблазнам двора, а также свято хранить свою веру. Она рассказывала ему о том, что здесь понимают под словом любовь. Она просила его не выказывать слабость к развлечениям, могущим заставить его свернуть с избранного пути.
«Каждый вечер здесь разыгрываются представления, – писала она. – Играют мистерии, шутки, комические номера, изображают шутов, ослов и лошадей, античных героев и героинь, женщины перевоплощаются в мужчин, а мужчины в женщин; и те, и другие совершенно бессовестно вешаются друг другу на шею».
Она писала, как придворные разыгрывали сцену из жизни Hepoна[6]. В роли императора выступал герцог Анжуйский, его матерью была Луиза де Бурдезьер, роли мальчиков исполняли пажи. С одним из них, назвавшимся Спором, император даже справил свадьбу, нарядив его женщиной, а потом завел его к себе в опочивальню и не выпускал до утра. Он попробовал заниматься любовью даже с собственной матерью, но она вовремя улизнула от него. Он целовал мальчиков, обнимал их и запирался с ними в спальне, как это делал настоящий Нерон, а двор дружно рукоплескал ему, особенно тогда, когда он на глазах у всех изнасиловал весталку Рубрию, которую очень правдоподобно сыграла Паола Минелли. Затем император, завернутый в звериную шкуру, вырывался из клетки и удовлетворял свою необузданную похоть, набрасываясь по очереди на голых женщин и мужчин, привязанных к столбам и стоявших к нему задом, а потом, насытившись, сам становился на их место, предоставляя себя в распоряжение брата герцога Алансонского, исполнявшего роль вольноотпущенника Дорифора.
«Из последних сил я стараюсь сдерживать себя, – добавляла она, – глядя на все безумства, которые вытворяют королевские дети и их придворные. Твоя нареченная невеста, правда, держится особняком и участия в этих играх не принимает. Должно быть, ей не разрешают. Иной раз мне начинает казаться, что я схожу с ума, что я не при дворе французского короля, а среди сборища дикарей.
Мадам Екатерина необычайно благоволит к протестантам, особенно к вождям, которые пользуются у нее большим доверием и дружеским расположением. Но такова ее политиками тебе необходимо всегда об этом помнить: она заботится о престиже власти короля, а потому заигрывает с нами, создавая таким образом баланс между обеими партиями.
Мои легкие уже совсем плохо работают, но я еще дышу, потому что больше некому за тебя бороться. Я стараюсь бережно расходовать силы, которые еще понадобятся, чтобы встретить тебя и отпраздновать свадьбу».
Она сообщила, чтобы он приезжал в Париж, весь двор на днях отправляется туда. Поставила в известность, что брачный контракт ею разработан, просмотрен и подписан. Не дождавшись разрешения из Рима, король сам установил порядок брачного церемониала, при котором каждой партии разрешалось поступать в соответствии с обычаями и требованиями веры. Клятвы в супружеской верности от молодых будет принимать кардинал Карл Бурбонский, который выступит как дядя жениха, а не как духовное лицо, затем последует ритуальная богослужебная месса; принц Наваррского королевства, по его желанию, может на ней не присутствовать.
Генрих получил письмо в Беарне, прочел его, заливаясь слезами, и стал собираться в дорогу.
В конце апреля был наконец подписан договор между двумя великими державами – Англией и Францией – о взаимовыручке во время военных действий и торговле, а также брачное соглашение королевы Елизаветы с герцогом Алансонским. Король, чрезвычайно обрадовавшись этому, забыл и о Колиньи, и о Нидерландах, всецело предавшись веселью; но адмирал знал, что его войска уже отправились в Монс, и покуда не напоминал ему ни о каких военных действиях. В мае королевский двор покинул Блуа и вернулся в Париж. Несколькими днями спустя объявили о смерти старого папы и избрании нового; им стал Григорий XIII. А еще через десять дней, 22 мая, Генрих Наваррский покинул Беарн и во главе сопровождающих гугенотов отправился в Париж на собственную свадьбу.
2. Жанна Д’Альбре
Глава 1. Королевский подарок
Балы и другие увеселительные мероприятия продолжались в Лувре с не меньшей пышностью, чем в Блуа, но Жанна редко стала появляться на них, а потом и вовсе заперлась в своих покоях. Она жила теперь в доме принца Конде на улице Гренель, окна ее комнат выходили на Круа-де-Пти-Шан и холмы с мельницами в местечке Сен-Рош за городскими стенами. Заметим мимоходом, что здесь, правее ворот Сент-Оноре, около полутора веков тому назад была ранена бургундской стрелой другая Жанна, которую прозвали Орлеанской девой. Отсюда и начался закат ее победной звезды. Теперь Екатерина не делала Жанне подарков. Она в последнее время чего-то ждала, над чем-то размышляла, что было важно и нужно для нее. Король без ее ведома послал протестантское войско в Нидерланды и теперь ждал оттуда известий. Узнав об этом, она сурово отчитала его и объявила: пусть он не надеется, она не станет помогать нидерландским гёзам во избежание разрыва отношений с Филиппом Испанским. Так она и сказала сыну: «Он отдаст твой престол Гизу, он станет майордомом и мы все погибнем. Если же адмирал выиграет эту войну, гугеноты войдут в силу и католики поднимут мятеж!» Карл задумался, а она уже поняла, что настает момент начинать наступление на адмирала. Однако впереди есть дело поважнее. И в один прекрасный день Екатерина отправилась в Ратушу, где восседали городские старшины.
А в Париж со всех сторон стекались гугеноты семьями, в одиночку и небольшими отрядами. Они ехали сюда на свадьбу вождя, зная, что здесь их не тронут, ибо они под покровительством короля, королевы Наваррской и адмирала Колиньи, которого король очень любил. С каждым днем их становилось все больше, и городские ворота всегда были радушно раскрыты перед ними; однако никто еще не знал, что пройдет совсем немного времени – и они захлопнутся, чтобы уже не выпустить пойманную добычу.
Церковь однако методично и неуклонно делала свое дело. Святые отцы призывали прихожан относиться нетерпимо к нашествию еретиков и не пускать их в свои дома. Они называли гугенотов антихристами и пособниками сатаны и обещали тому, кто затеет драку с гугенотом или убьет его, отпущение грехов и царство небесное в раю. Народ слушал, кивал головами, глухо роптал и выкрикивал угрозы и проклятия, а выходя из церкви и все еще видя перед собой лицо монаха, по которому текли фальшивые слезы обиды и отчаяния, сжимал кулаки, скрипел зубами и хватался за рукоять ножа, готовый тотчас же убить любого протестанта, который ему попадется. Они были недовольны тем, что правительство позволило гугенотам в таком количестве съехаться в Париж и, помня слева оратора, с пеной на губах и с выпученными глазами выкрикивавшего имена вождей, обвиняли во всем Жанну Д’Альбре и ее сына, принца Наваррского. Ей они желали смерти, ему тоже. Отряды гугенотов, бродившие по городу, они встречали хмурыми взглядами, а провожали глухим ревом, в котором слышались угрозы. Лавочники, кожевенщики, сукноделы, рыбари и мясники показывались на улицах вооруженные ножами и дубинами, но молча проходили мимо, когда встречали гугенотов, зато, собираясь стаями, вопили во все горло, что скоро отомстят за богохульство и пренебрежение к католической мессе.
Жанна не выходила одна из дома, ее всегда сопровождал вооруженный до зубов отряд, но не боясь охраны, парижские буржуа выкрикивали проклятия адрес, когда встречали королеву Наваррскую в ювелирных или галантерейных давках, где она делала покупки.
Часто на улицах вспыхивали конфликты, и тогда начиналась кровавая бойня, которая прекращалась с появлением стражников. Продолжая всячески оскорблять друг друга и зализывая раны, обе стороны нехотя расходились, унося с убитых и раненых. На месте стычки враждебных партий, как память о встрече, оставались лишь окровавленные булыжники.
Святые отцы удовлетворенно потирали руки.
Однажды утром в одном из покоев Лувра Екатерина Медичи и ее приемная дочь Диана де Монморанси, о которой мы совсем позабыли, разбирали туалеты и украшения, предназначенные для предстоящего бала в Ратуше, который давали в честь новобрачных отцы города. Платья висели в шкафах, дверцы которых были раскрыты настежь; драгоценности, парфюмерия, косметика – все это было разложено на креслах, столиках, подоконниках и даже висело на стенах. Здесь же находились первая статс-дама, камеристки, королевские гардеробмейстер и портной. Старая королева никак не могла подобрать подходящий наряд, а когда что-то ей нравилось, портной сокрушенно разводил руками и указывал, где надо ушить, где подрезать, в каком месте, наоборот, расширить, а в каком – сузить. Когда платье после долгих прений было наконец подобрано, пришла очередь драгоценностей.
Диана сказала, что оденется у себя во дворце, ее наряд давно готов и не требует никаких дополнений, ну, за исключением, быть может, вот этой броши с жемчужинами и изумрудными глазками. Такой у нее, кажется, нет, и она будет выглядеть великолепно на фоне ее розового, отделанного золотыми нитями, платья.
И она взяла брошь со столика.
Екатерина Медичи тяжело вздохнула:
– Сама не знаю, к чему мне все эти наряды, разве я молода? Буду ли казаться посмешищем, вырядившись так же, как и мои дочери? По-моему, надо выглядеть как можно скромнее. Как вы считаете, дочь моя?
– Но, мадам, ведь вы королева и вправе блистать на этом вечере не хуже других. На вас должны быть направлены все взоры, как на олицетворение королевской красоты, могущества и величия.
– Вы так думаете? Что же вы мне посоветуете, Диана? Что может нацепить женщина, у которой обвисли щеки и подбородок свалился вниз, будто у старой жирной свиньи?
– О мадам, вы несправедливы к себе. В ваши годы порою выглядят так ужасно, что нет слов описать убогость женщины, совершенно не следящей ни за фигурой, ни за лицом. Этот приталенный корсет сделает вас стройнее и выше, на чем вы выиграете добрых семь-восемь лет; светло-каштановое платье из шелка с гофрированным воротником из гипюра, на котором мы остановились, сбросит еще лет пять; белая накидка с жемчугами на голове – три года прочь; ну, а если у вас в руках будет еще веер, а на пальцах прекрасные батистовые перчатки с изумрудами и сапфирами, то, суммируя все вышесказанное, вы будете выглядеть лет на тридцать-тридцать пять, не больше. Ну, как вам нравится такая перспектива?
Старая королева отрывисто рассмеялась и покачала головой:
– К чему скрывать свои годы, Диана? Это было бы уместно, если бы я собиралась обзавестись любовником, но, поскольку такой вариант исключается, то я буду выглядеть по меньшей мере нелепо.
Диана вздохнула, улыбнулась и замахала веером:
– В ваши годы не все еще потеряно, мадам. Любовь – явление непредсказуемое и может настичь как простолюдина, так и королеву в любом возрасте. Короли и королевы – они ведь тоже люди и ничто человеческое им не возбраняется, будь им хоть двадцать, хоть пятьдесят лет. Вспомните Диану де Пуатье. Ей было шестьдесят четыре, когда ее бросил последний любовник. А герцогиня Д’Этамп? Она до сих пор жива, хотя ей уже шестьдесят семь, и говорят, у нее до сих пор есть кавалер, которому не больше сорока. Представьте только, мадам, как пылкий любовник, которому тоже не больше сорока, будет, стоя на коленях целовать ваши руки в батистовых перчатках… Ах, ради таких мгновений стоит жить, черт возьми! Кстати, а какие перчатки вы думаете надеть? Я хочу посмотреть.
Екатерина повернулась к гардеробмейстеру:
– Господин Фрапо, доставили ли ту шкатулку, о которой я вам говорила? Ее должен был принести подмастерье из лавки перчаточника.
– Он ее принес около часа назад, ваше величество. Вот она, – ответил Фрапо и подал Екатерине великолепную, инкрустированную разноцветными узорами и украшенную картинками на библейские сюжеты, шкатулку, которая до того лежала на столике, накрытая салфеткой из синего бархата.
Ларец блестел. По краям его вилась золотая резьба с цветами и листьями. Основной цвет – зеленый.
– Прекрасная работа, – похвалила Диана шкатулку, лежавшую на коленях у королевы-матери. – Должно быть, она недешево вам обошлась. Ну, а что внутри нее?
Екатерина открыла ларец и достала оттуда полупрозрачные розовые перчатки, расшитые замысловатыми узорами из серебряных нитей, в которых, отбрасывая вокруг снопы причудливых искр, были вкраплены разноцветные драгоценные камешки.
– Не правда ли, милое произведение искусства? – произнесла Екатерина и протянула перчатки дочери.
Диана полюбовалась ими, разглядывая со всех сторон и щуря глаза всякий раз, как камешки, вспыхивали гранями в свете солнечного луча. Наглядевшись, она протянула их обратно королеве со словами:
– Эти перчатки достойны руки королевы.
Екатерина бросила на герцогиню быстрый мимолетный взгляд, но не заметила ничего необычного – то же безмятежное выражение да глаза, как ни в чем не бывало устремленные на нее.
– Королевы? – повторила она вслед за Дианой, и зловещая улыбка внезапно тронула губы.
– Ну да, вашей руки, мадам, – так же невинно проговорила Диана.
– Моей?.. Или чьей-нибудь еще… – сощурилась королева-мать.
– Чьей же? – пожала плечами Диана.
– Есть еще другая королева…
– А, вы имеете в виду Жанну Д’Альбре? Так вы хотите подарить эти перчатки ей? Что ж, это ваше право, ведь она скоро станет вашей родственницей. Лично я не буду иметь ничего против. Мадам Д’Альбре высокая, стройная и красивая женщина, правда, несколько сурова и не любит выставлять напоказ украшения, всегда довольствуясь их минимумом, но эти перчатки должны понравиться, они придадут ей весьма импозантный вид.
– Вот именно, дочь моя, вот именно, – медленно проговорила старая королева, и огоньки затаенной радости заблестели в ее глазах. Внезапно она добавила, для виду вздохнув: – Впрочем, я еще не решила, быть может, я оставлю их себе, они действительно великолепно выполнены и удобно и изящно будут сидеть на моих руках.
Диана кивнула и отправилась домой, но, выходя из Лувра, встретилась с Алоизой де Сен-Поль. Эта встреча задержала ее на добрую четверть часа, но в течение этого времени произошло событие, о котором она с содроганием вспомнит несколько часов спустя.
После ухода герцогини Монморанси Екатерина некоторое время пребывала в раздумье, потом решительно взяла ларец с перчатками, накрыла его той же синей материей и распорядилась, чтобы ей подали носилки. Выходя из Лувра, она увидела Диану, беседовавшую с госпожой де Сен-Поль. Разговор был настолько оживленным, что обе женщины не заметили королеву, устремившую на них пристальный взгляд. Убедившись, что им не до нее, Екатерина быстро села в портшез и приказала нести себя к мосту святого Михаила.
Вечером, когда в Лувре завершались последние приготовления к отъезду королевского семейства на бал в Ратушу, Лесдигьер, который оставил Жанну на некоторое время, чтобы повидаться со своими старыми друзьями, несшими суточную караульную службу во дворце, неожиданно встретился с Дианой де Монморанси. И он, и она искренне удивились и обрадовались встрече, ведь именно у французской принцессы Лесдигьер начинал службу, когда десять лет назад впервые приехал в Париж.
Диана сразу же узнала его.
– Лесдигьер, неужели это вы? – обрадованно воскликнула она, жестом приказывая фрейлинам расступиться, чтобы он подошел поближе.
– Кто же другой, мадам, смог бы обрадоваться такой встрече больше, чем я? – с улыбкой ответил Лесдигьер и, подойдя, учтиво склонился в поклоне.
– Сколько лет мы с вами не виделись! Целую вечность!
– За это время многое изменилось, мадам, как в нашей жизни, так и в стране в целом, но неизменными остались мое благоговейное обожание и любовь к вам как к госпоже, которая всегда была внимательна и нежна со мной, и образ которой я, как священную реликвию, всегда буду хранить в своем сердце.
– Вы изменились, Лесдигьер, возмужали… Вас стали называть господином, ведь вы теперь сиятельный вельможа; говорят, королева Наваррская души в вас не чает, и вы – ее первый фаворит.
И Диана так игриво улыбнулась, что он не мог не рассмеяться.
– О мадам, я всего лишь охраняю ее величество, и это мой наипервейший долг перед женщиной, которая является родной матерью для всех угнетенных и несправедливо обиженных, имя которым – протестанты.
– Ну-ну, Лесдигьер, не надо вводить меня в заблуждение. Я ведь знаю, что вашим личным отношениям с Жанной Д’Альбре мог бы позавидовать любой принц. Или вы полагаете, что, находясь здесь, в Париже, мы настолько оторваны от мира, что не знаем того, что творится в государстве, в частности, в крепости, именуемой Ла-Рошель?
И она снова чарующе улыбнулась.
– Было бы несправедливым отрицать правдивость ваших слов, мадам, – слегка смутившись ответил Лесдигьер, – но почту своим долгом заметить, что мною никогда, так же как и в этом случае, не руководило честолюбие. Для меня она – королева моего сердца, для всех остальных – вождь нашей партии.
– Я нисколько не сомневалась в таком ответе, Лесдигьер, потому что вы, пожалуй, единственный человек среди всего придворного общества, который никогда не искал ни почестей, ни славы, ни богатства, поскольку вы благородны, честны и совсем не честолюбивы. Должно быть, именно поэтому фортуна так благоволит к вам и вы за короткое время достигли всего, о чем иные только мечтают, а другие тратят на это десятилетия.
– Благодарю вас, мадам, за столь лестные отзывы о моих ничтожных способностях, – склонил голову Лесдигьер. – Хочу ответить, что весьма сожалею, что мое вероисповедание и гонения на гугенотов не позволили дальше служить вам и герцогу Монморанси. Его светлость – человек высоких моральных качеств и нравственных устоев; быть его доверенным лицом и одним из друзей – предел мечтаний честного человека. Служить при этом еще и вам, мадам, – наивысшее счастье, потому что женщины, обладающие такими незаурядными качествами, весьма редки в наше время.
– Мне искренне жаль, – вздохнула Диана, – что ваши убеждения не позволяют принять веру нашего двора. Случись так, вы снова были бы в центре всеобщего внимания, и мой супруг, коннетабль, дал бы вам звание полковника.
– Когда-нибудь, быть может, я им и стану, – скромно улыбнулся Лесдигьер, – но пока меня вполне устраивает то почетное место, которое я занимаю при Жанне Д’Альбре, королеве французских протестантов.
– Вы, конечно, поедете на бал, Лесдигьер, который устраивают в Ратуше отцы города? – поинтересовалась Диана.
– Разумеется, ведь туда приглашена и королева Наваррская.
– Мы все будем рады видеть ее там, и особенно я, потому что, честное слово, она мне симпатична. Ее гордость и независимость, презрение ко всему, что чуждо, нежелание улыбаться, когда этого совсем не хочется, стремление говорить прямо и открыто то, что думаешь, а не то, что хотят от тебя услышать – лучшие качества человека. К сожалению, придворный штат короля Карла весьма далек от совершенства. Да вы и сами знаете, достаточно взглянуть на льстивые выражения лиц и подобострастные, фальшивые улыбки.
Лесдигьер кивнул и счел нужным заметить:
– При дворе наваррской королевы вы этого не увидите. Люди там честны и открыты, и если улыбаются, то от чистого сердца, а если плачут, то настоящими слезами, порожденными искренней скорбью.
– Я знаю, Лесдигьер, потому и ваша королева импонирует мне. Нет, правда, – добавила Диана, немного погодя, – я даже слегка завидую ее независимости и тому, что у нее такой телохранитель… Одного опасаюсь, – внезапно понизила она голос. – Неспроста Екатерина Медичи решила выдать дочь замуж за наваррского принца. Что-то за этим кроется, что именно, пока не знаю, но догадываюсь – готовится нечто страшное… быть может, даже преступление.
– Преступление?
– Если не хуже, Лесдигьер. Не нравятся мне лживые любезности и улыбки, которыми повсюду встречают гугенотов. Это не может не настораживать и не заставлять задуматься о последствиях неосторожного шага, который предприняли протестанты, начав стекаться в Париж.
– Признаюсь, – ответил Лесдигьер нахмурившись, – что подобная мысль и мне приходит в голову. Что-то чересчур уж все любезны по отношению к нам, – я не имею в виду горожан, – а ведь совсем недавно мы были непримиримыми врагами.
– Воздух двора пахнет отравой! Помните это, Лесдигьер. Дышать им весьма опасно для гугенотов, но поскольку теперь уже ничего не изменить и ваша королева тверда в решении женить сына, то удвойте бдительность и следите за всем, что происходит вокруг нее. Я никому бы этого не сказала, только вам, потому что с жизнью Жанны связана и ваша собственная, которая для меня лично дороже сотни придворных.
– Вы опасаетесь за королеву Наваррскую?
– Да. Берегите ее. Помните: все, что она принимает в пищу, должно быть проверено, а уход за предметами одежды нельзя доверять никому, только самым близким, на которых можно положиться.
– Вы полагаете, – все более хмурясь спросил Лесдигьер, – что положение столь серьезно?
– Припомните, какие наряды в последнее время получала ваша королева и от кого? Предметы ее туалета? Духи, опиаты, карандаши для бровей и ресниц, лаки, белила, чулки, накидки, воротники, перчатки…
– Перчатки!.. – воскликнул Лесдигьер, и в сильном волнении, забывшись, схватил герцогиню за руку. – Около часу тому назад какой-то подмастерье принес королеве чудесные перчатки, сказав, что это заказ, который выполнили специально для нее.
– Ну, подмастерье – это не страшно… – ответила Диана глубоко задумавшись и даже не замечая, что Лесдигьер все еще крепко сжимает ее руку.
А в Париж со всех сторон стекались гугеноты семьями, в одиночку и небольшими отрядами. Они ехали сюда на свадьбу вождя, зная, что здесь их не тронут, ибо они под покровительством короля, королевы Наваррской и адмирала Колиньи, которого король очень любил. С каждым днем их становилось все больше, и городские ворота всегда были радушно раскрыты перед ними; однако никто еще не знал, что пройдет совсем немного времени – и они захлопнутся, чтобы уже не выпустить пойманную добычу.
Церковь однако методично и неуклонно делала свое дело. Святые отцы призывали прихожан относиться нетерпимо к нашествию еретиков и не пускать их в свои дома. Они называли гугенотов антихристами и пособниками сатаны и обещали тому, кто затеет драку с гугенотом или убьет его, отпущение грехов и царство небесное в раю. Народ слушал, кивал головами, глухо роптал и выкрикивал угрозы и проклятия, а выходя из церкви и все еще видя перед собой лицо монаха, по которому текли фальшивые слезы обиды и отчаяния, сжимал кулаки, скрипел зубами и хватался за рукоять ножа, готовый тотчас же убить любого протестанта, который ему попадется. Они были недовольны тем, что правительство позволило гугенотам в таком количестве съехаться в Париж и, помня слева оратора, с пеной на губах и с выпученными глазами выкрикивавшего имена вождей, обвиняли во всем Жанну Д’Альбре и ее сына, принца Наваррского. Ей они желали смерти, ему тоже. Отряды гугенотов, бродившие по городу, они встречали хмурыми взглядами, а провожали глухим ревом, в котором слышались угрозы. Лавочники, кожевенщики, сукноделы, рыбари и мясники показывались на улицах вооруженные ножами и дубинами, но молча проходили мимо, когда встречали гугенотов, зато, собираясь стаями, вопили во все горло, что скоро отомстят за богохульство и пренебрежение к католической мессе.
Жанна не выходила одна из дома, ее всегда сопровождал вооруженный до зубов отряд, но не боясь охраны, парижские буржуа выкрикивали проклятия адрес, когда встречали королеву Наваррскую в ювелирных или галантерейных давках, где она делала покупки.
Часто на улицах вспыхивали конфликты, и тогда начиналась кровавая бойня, которая прекращалась с появлением стражников. Продолжая всячески оскорблять друг друга и зализывая раны, обе стороны нехотя расходились, унося с убитых и раненых. На месте стычки враждебных партий, как память о встрече, оставались лишь окровавленные булыжники.
Святые отцы удовлетворенно потирали руки.
Однажды утром в одном из покоев Лувра Екатерина Медичи и ее приемная дочь Диана де Монморанси, о которой мы совсем позабыли, разбирали туалеты и украшения, предназначенные для предстоящего бала в Ратуше, который давали в честь новобрачных отцы города. Платья висели в шкафах, дверцы которых были раскрыты настежь; драгоценности, парфюмерия, косметика – все это было разложено на креслах, столиках, подоконниках и даже висело на стенах. Здесь же находились первая статс-дама, камеристки, королевские гардеробмейстер и портной. Старая королева никак не могла подобрать подходящий наряд, а когда что-то ей нравилось, портной сокрушенно разводил руками и указывал, где надо ушить, где подрезать, в каком месте, наоборот, расширить, а в каком – сузить. Когда платье после долгих прений было наконец подобрано, пришла очередь драгоценностей.
Диана сказала, что оденется у себя во дворце, ее наряд давно готов и не требует никаких дополнений, ну, за исключением, быть может, вот этой броши с жемчужинами и изумрудными глазками. Такой у нее, кажется, нет, и она будет выглядеть великолепно на фоне ее розового, отделанного золотыми нитями, платья.
И она взяла брошь со столика.
Екатерина Медичи тяжело вздохнула:
– Сама не знаю, к чему мне все эти наряды, разве я молода? Буду ли казаться посмешищем, вырядившись так же, как и мои дочери? По-моему, надо выглядеть как можно скромнее. Как вы считаете, дочь моя?
– Но, мадам, ведь вы королева и вправе блистать на этом вечере не хуже других. На вас должны быть направлены все взоры, как на олицетворение королевской красоты, могущества и величия.
– Вы так думаете? Что же вы мне посоветуете, Диана? Что может нацепить женщина, у которой обвисли щеки и подбородок свалился вниз, будто у старой жирной свиньи?
– О мадам, вы несправедливы к себе. В ваши годы порою выглядят так ужасно, что нет слов описать убогость женщины, совершенно не следящей ни за фигурой, ни за лицом. Этот приталенный корсет сделает вас стройнее и выше, на чем вы выиграете добрых семь-восемь лет; светло-каштановое платье из шелка с гофрированным воротником из гипюра, на котором мы остановились, сбросит еще лет пять; белая накидка с жемчугами на голове – три года прочь; ну, а если у вас в руках будет еще веер, а на пальцах прекрасные батистовые перчатки с изумрудами и сапфирами, то, суммируя все вышесказанное, вы будете выглядеть лет на тридцать-тридцать пять, не больше. Ну, как вам нравится такая перспектива?
Старая королева отрывисто рассмеялась и покачала головой:
– К чему скрывать свои годы, Диана? Это было бы уместно, если бы я собиралась обзавестись любовником, но, поскольку такой вариант исключается, то я буду выглядеть по меньшей мере нелепо.
Диана вздохнула, улыбнулась и замахала веером:
– В ваши годы не все еще потеряно, мадам. Любовь – явление непредсказуемое и может настичь как простолюдина, так и королеву в любом возрасте. Короли и королевы – они ведь тоже люди и ничто человеческое им не возбраняется, будь им хоть двадцать, хоть пятьдесят лет. Вспомните Диану де Пуатье. Ей было шестьдесят четыре, когда ее бросил последний любовник. А герцогиня Д’Этамп? Она до сих пор жива, хотя ей уже шестьдесят семь, и говорят, у нее до сих пор есть кавалер, которому не больше сорока. Представьте только, мадам, как пылкий любовник, которому тоже не больше сорока, будет, стоя на коленях целовать ваши руки в батистовых перчатках… Ах, ради таких мгновений стоит жить, черт возьми! Кстати, а какие перчатки вы думаете надеть? Я хочу посмотреть.
Екатерина повернулась к гардеробмейстеру:
– Господин Фрапо, доставили ли ту шкатулку, о которой я вам говорила? Ее должен был принести подмастерье из лавки перчаточника.
– Он ее принес около часа назад, ваше величество. Вот она, – ответил Фрапо и подал Екатерине великолепную, инкрустированную разноцветными узорами и украшенную картинками на библейские сюжеты, шкатулку, которая до того лежала на столике, накрытая салфеткой из синего бархата.
Ларец блестел. По краям его вилась золотая резьба с цветами и листьями. Основной цвет – зеленый.
– Прекрасная работа, – похвалила Диана шкатулку, лежавшую на коленях у королевы-матери. – Должно быть, она недешево вам обошлась. Ну, а что внутри нее?
Екатерина открыла ларец и достала оттуда полупрозрачные розовые перчатки, расшитые замысловатыми узорами из серебряных нитей, в которых, отбрасывая вокруг снопы причудливых искр, были вкраплены разноцветные драгоценные камешки.
– Не правда ли, милое произведение искусства? – произнесла Екатерина и протянула перчатки дочери.
Диана полюбовалась ими, разглядывая со всех сторон и щуря глаза всякий раз, как камешки, вспыхивали гранями в свете солнечного луча. Наглядевшись, она протянула их обратно королеве со словами:
– Эти перчатки достойны руки королевы.
Екатерина бросила на герцогиню быстрый мимолетный взгляд, но не заметила ничего необычного – то же безмятежное выражение да глаза, как ни в чем не бывало устремленные на нее.
– Королевы? – повторила она вслед за Дианой, и зловещая улыбка внезапно тронула губы.
– Ну да, вашей руки, мадам, – так же невинно проговорила Диана.
– Моей?.. Или чьей-нибудь еще… – сощурилась королева-мать.
– Чьей же? – пожала плечами Диана.
– Есть еще другая королева…
– А, вы имеете в виду Жанну Д’Альбре? Так вы хотите подарить эти перчатки ей? Что ж, это ваше право, ведь она скоро станет вашей родственницей. Лично я не буду иметь ничего против. Мадам Д’Альбре высокая, стройная и красивая женщина, правда, несколько сурова и не любит выставлять напоказ украшения, всегда довольствуясь их минимумом, но эти перчатки должны понравиться, они придадут ей весьма импозантный вид.
– Вот именно, дочь моя, вот именно, – медленно проговорила старая королева, и огоньки затаенной радости заблестели в ее глазах. Внезапно она добавила, для виду вздохнув: – Впрочем, я еще не решила, быть может, я оставлю их себе, они действительно великолепно выполнены и удобно и изящно будут сидеть на моих руках.
Диана кивнула и отправилась домой, но, выходя из Лувра, встретилась с Алоизой де Сен-Поль. Эта встреча задержала ее на добрую четверть часа, но в течение этого времени произошло событие, о котором она с содроганием вспомнит несколько часов спустя.
После ухода герцогини Монморанси Екатерина некоторое время пребывала в раздумье, потом решительно взяла ларец с перчатками, накрыла его той же синей материей и распорядилась, чтобы ей подали носилки. Выходя из Лувра, она увидела Диану, беседовавшую с госпожой де Сен-Поль. Разговор был настолько оживленным, что обе женщины не заметили королеву, устремившую на них пристальный взгляд. Убедившись, что им не до нее, Екатерина быстро села в портшез и приказала нести себя к мосту святого Михаила.
Вечером, когда в Лувре завершались последние приготовления к отъезду королевского семейства на бал в Ратушу, Лесдигьер, который оставил Жанну на некоторое время, чтобы повидаться со своими старыми друзьями, несшими суточную караульную службу во дворце, неожиданно встретился с Дианой де Монморанси. И он, и она искренне удивились и обрадовались встрече, ведь именно у французской принцессы Лесдигьер начинал службу, когда десять лет назад впервые приехал в Париж.
Диана сразу же узнала его.
– Лесдигьер, неужели это вы? – обрадованно воскликнула она, жестом приказывая фрейлинам расступиться, чтобы он подошел поближе.
– Кто же другой, мадам, смог бы обрадоваться такой встрече больше, чем я? – с улыбкой ответил Лесдигьер и, подойдя, учтиво склонился в поклоне.
– Сколько лет мы с вами не виделись! Целую вечность!
– За это время многое изменилось, мадам, как в нашей жизни, так и в стране в целом, но неизменными остались мое благоговейное обожание и любовь к вам как к госпоже, которая всегда была внимательна и нежна со мной, и образ которой я, как священную реликвию, всегда буду хранить в своем сердце.
– Вы изменились, Лесдигьер, возмужали… Вас стали называть господином, ведь вы теперь сиятельный вельможа; говорят, королева Наваррская души в вас не чает, и вы – ее первый фаворит.
И Диана так игриво улыбнулась, что он не мог не рассмеяться.
– О мадам, я всего лишь охраняю ее величество, и это мой наипервейший долг перед женщиной, которая является родной матерью для всех угнетенных и несправедливо обиженных, имя которым – протестанты.
– Ну-ну, Лесдигьер, не надо вводить меня в заблуждение. Я ведь знаю, что вашим личным отношениям с Жанной Д’Альбре мог бы позавидовать любой принц. Или вы полагаете, что, находясь здесь, в Париже, мы настолько оторваны от мира, что не знаем того, что творится в государстве, в частности, в крепости, именуемой Ла-Рошель?
И она снова чарующе улыбнулась.
– Было бы несправедливым отрицать правдивость ваших слов, мадам, – слегка смутившись ответил Лесдигьер, – но почту своим долгом заметить, что мною никогда, так же как и в этом случае, не руководило честолюбие. Для меня она – королева моего сердца, для всех остальных – вождь нашей партии.
– Я нисколько не сомневалась в таком ответе, Лесдигьер, потому что вы, пожалуй, единственный человек среди всего придворного общества, который никогда не искал ни почестей, ни славы, ни богатства, поскольку вы благородны, честны и совсем не честолюбивы. Должно быть, именно поэтому фортуна так благоволит к вам и вы за короткое время достигли всего, о чем иные только мечтают, а другие тратят на это десятилетия.
– Благодарю вас, мадам, за столь лестные отзывы о моих ничтожных способностях, – склонил голову Лесдигьер. – Хочу ответить, что весьма сожалею, что мое вероисповедание и гонения на гугенотов не позволили дальше служить вам и герцогу Монморанси. Его светлость – человек высоких моральных качеств и нравственных устоев; быть его доверенным лицом и одним из друзей – предел мечтаний честного человека. Служить при этом еще и вам, мадам, – наивысшее счастье, потому что женщины, обладающие такими незаурядными качествами, весьма редки в наше время.
– Мне искренне жаль, – вздохнула Диана, – что ваши убеждения не позволяют принять веру нашего двора. Случись так, вы снова были бы в центре всеобщего внимания, и мой супруг, коннетабль, дал бы вам звание полковника.
– Когда-нибудь, быть может, я им и стану, – скромно улыбнулся Лесдигьер, – но пока меня вполне устраивает то почетное место, которое я занимаю при Жанне Д’Альбре, королеве французских протестантов.
– Вы, конечно, поедете на бал, Лесдигьер, который устраивают в Ратуше отцы города? – поинтересовалась Диана.
– Разумеется, ведь туда приглашена и королева Наваррская.
– Мы все будем рады видеть ее там, и особенно я, потому что, честное слово, она мне симпатична. Ее гордость и независимость, презрение ко всему, что чуждо, нежелание улыбаться, когда этого совсем не хочется, стремление говорить прямо и открыто то, что думаешь, а не то, что хотят от тебя услышать – лучшие качества человека. К сожалению, придворный штат короля Карла весьма далек от совершенства. Да вы и сами знаете, достаточно взглянуть на льстивые выражения лиц и подобострастные, фальшивые улыбки.
Лесдигьер кивнул и счел нужным заметить:
– При дворе наваррской королевы вы этого не увидите. Люди там честны и открыты, и если улыбаются, то от чистого сердца, а если плачут, то настоящими слезами, порожденными искренней скорбью.
– Я знаю, Лесдигьер, потому и ваша королева импонирует мне. Нет, правда, – добавила Диана, немного погодя, – я даже слегка завидую ее независимости и тому, что у нее такой телохранитель… Одного опасаюсь, – внезапно понизила она голос. – Неспроста Екатерина Медичи решила выдать дочь замуж за наваррского принца. Что-то за этим кроется, что именно, пока не знаю, но догадываюсь – готовится нечто страшное… быть может, даже преступление.
– Преступление?
– Если не хуже, Лесдигьер. Не нравятся мне лживые любезности и улыбки, которыми повсюду встречают гугенотов. Это не может не настораживать и не заставлять задуматься о последствиях неосторожного шага, который предприняли протестанты, начав стекаться в Париж.
– Признаюсь, – ответил Лесдигьер нахмурившись, – что подобная мысль и мне приходит в голову. Что-то чересчур уж все любезны по отношению к нам, – я не имею в виду горожан, – а ведь совсем недавно мы были непримиримыми врагами.
– Воздух двора пахнет отравой! Помните это, Лесдигьер. Дышать им весьма опасно для гугенотов, но поскольку теперь уже ничего не изменить и ваша королева тверда в решении женить сына, то удвойте бдительность и следите за всем, что происходит вокруг нее. Я никому бы этого не сказала, только вам, потому что с жизнью Жанны связана и ваша собственная, которая для меня лично дороже сотни придворных.
– Вы опасаетесь за королеву Наваррскую?
– Да. Берегите ее. Помните: все, что она принимает в пищу, должно быть проверено, а уход за предметами одежды нельзя доверять никому, только самым близким, на которых можно положиться.
– Вы полагаете, – все более хмурясь спросил Лесдигьер, – что положение столь серьезно?
– Припомните, какие наряды в последнее время получала ваша королева и от кого? Предметы ее туалета? Духи, опиаты, карандаши для бровей и ресниц, лаки, белила, чулки, накидки, воротники, перчатки…
– Перчатки!.. – воскликнул Лесдигьер, и в сильном волнении, забывшись, схватил герцогиню за руку. – Около часу тому назад какой-то подмастерье принес королеве чудесные перчатки, сказав, что это заказ, который выполнили специально для нее.
– Ну, подмастерье – это не страшно… – ответила Диана глубоко задумавшись и даже не замечая, что Лесдигьер все еще крепко сжимает ее руку.