Конде был прав. Елизавета мечтала стравить друг с другом две великие державы на территории, занимаемой Нидерландами. Ослабев в этой борьбе, оба титана не будут страшны ее маленькому, обособленному от всех, защищенному только морем, государству. И чего уж она явно не хотела видеть – так это французов во Фландрии. Если это случится, ее министрам даны были указания известить герцога Альбу о ее немедленной помощи ему. Испания была для нее предпочтительнее Франции.
– Она зорко стережет границы острова, которому нужны собственные форпосты в Европе. Что если предложить ей Кале? Этот порт явится весьма важным стратегическим пунктом для войск, которые она при необходимости сможет направлять на континент. Об этом написал мне ее министр лорд Лестер. Перед таким свадебным подарком от Алансона она бы не устояла, а это значит, что она стала бы нашей верной союзницей в борьбе против Испании. Надо подать эту мысль королю, думаю, со мной согласится и его мать. Если же она будет против, Карл не станет слушать ее, он сделает так, как скажу ему я, потому что он любит меня и доверяет.
– Вы уверены?
– Уверен ли я! Еще бы! Да ни один королевский совет не обходится без меня, а когда он заканчивается, король запирается в покоях, и мы вдвоем, тайком от его матери, разрабатываем планы будущей войны.
– Мотивы, которыми руководствуется Карл, вовсе не те, какие вам представляются. Он мечтает утвердить себя, – продолжал Монтгомери, – стать выше младшего брата, который ему ненавистен; я сразу это понял, понаблюдав за ним. Несостоявшийся брак Месье с Елизаветой Английской, в результате чего Карл лишился возможности навсегда избавиться от него, только усилил это стремление. В самом деле, имеет ли власть нынешний король? Нет – лишь слепой может не видеть, что младший брат похитил ее у него. Влияние? И это целиком и полностью у Месье. Друзья? У Анжу их много: Гизы, Филипп, весь католический мир. Карл одинок. Любовь ближних? Она досталась младшему брату, все любят только его – Алансон, Марго и, конечно же, его мать. Что же остается Карлу, как не увидеть в адмирале друга, союзника, отца, наконец, который поведет его к победе, славе, признанию заслуг как государя и полководца?
– Однако это помешало бы политике Екатерины Медичи, и она открыто высказала бы мне свое недовольство, – возразил Адмирал, – в связи с этим, что, бесспорно, послужило бы причиной ее враждебности по отношению ко мне, чего пока не наблюдается.
– И не может наблюдаться. Она, как курица, высиживающая птенцов, вынашивает мысль иметь снохой Елизавету, и ни за что не согласится в этих условиях враждовать с Колиньи.[11]
– Этим моментом и надо воспользоваться для решительного наступления на короля. Он – самый сильный козырь в моей игре, который прежде всего имеет в этом свои собственные выгоды.
– И вы думаете, она позволит вам своевольничать, – задал вопрос Телиньи, – полагаете, что ей ничего об этом не известно?
– Карл не станет откровенничать перед матерью из страха получить кнутом по спине, – ответил Адмирал. – Он начал выказывать свою волю, он хочет стать полноправным и единым властителем в королевстве – так не будем ему мешать, тем более, что все это отвечает и нашим интересам.
– Вряд ли это не пойдет вразрез с планами Екатерины, а раз так, то затея ваша обречена на провал, ибо Карл попросту может оказаться лишней фигурой в ее игре.
– Повторяю, она в неведении; он не станет раскрываться перед ней из боязни, что своим вмешательством она разрушит его расчеты.
– Вы забываете, адмирал, что в этом дворце у всех стен, дверей и даже потолков имеются уши, и что при нынешнем дворе, чтобы быть хорошим политиком, надо быть искусным интриганом, – привел свои аргументы Телиньи. – Здесь не любят честных людей и при случае им всегда уготована западня, из которой им не выбраться.
– Не забывайте также про шпионскую и агентурную сети, которыми мадам Екатерина опутала всю Францию, – добавил Ларошфуко, – хотя, в общем-то, это одно и то же; ей посылают донесения о том, что происходит в каждом регионе не только королевства, но и всей Европы. А итальянка знает что делать и смотрит глубоко в корень. Что перед ней король? Всего лишь жалкий щенок, который, как только она отчитает его за самоуправство, тут же подожмет хвост и станет лизать руку. А вы говорите о каком-то военном походе! Впрочем, действуйте как хотите, но помните, что в случае неудачи король окажется в стороне, и вся вина ляжет на вас.
– Так думают все?
– Да, – отозвался Монтгомери. – Королева не одобрит плана повторного вторжения в Нидерланды, тем более что в случае победы вся слава достанется гугенотам, а этого уж она не потерпит.[12]
Но адмирал был непреклонен, хотя и вспомнил, что Жанна говорила ему то же.
– И все же я постараюсь убедить короля отправить полки к Монсу для оказания помощи Нассау, пока «черный герцог» не вынудил его оставить город и не разбил его войско. Здесь вновь столкнулись враждующие партии, и мы не можем сидеть сложа руки и ждать, когда Альба нанесет нам поражение. Уверен, будь жива королева Наваррская, она одобрила бы мой план.
– Который всем хорош для гугенотов, но неприятен для католиков, – заметил Монтгомери, – а потому советую вам, адмирал, опасаться дружеского расположения их вождей, которые сделают все возможное, чтобы не допустить вторжения войск адмирала Колиньи на территорию Нидерландов. Им выгодно будет, если Альба разобьет Ла Ну и Нассау в Монсе – это сразу же уронит ваш престиж в глазах короля, и Алансона в глазах английской королевы. А потому еще раз предупреждаю вас: остерегайтесь!
– Чего же? – спросил адмирал.
– Предательства.
– Но король любит меня и сам увлечен идеей этой войны.
– Его-то и надлежит опасаться больше всего и не верить лживым речам. Жанна Д’Альбре уже поплатилась жизнью.
– Вы опять подозреваете отравление?
– Об этом догадываются все, и только ваши глаза будто заволокло пеленой, сквозь которую вы упорно не желаете ничего видеть, увлеченный идеей и обласканный лживыми речами Екатерины Медичи.
День смерти Жанны Д’Альбре был объявлен днем траура. Мрачные гугеноты держались кучками, бормотали молитвы и глухие угрозы в адрес католиков. Последние делали вид, что скорбят о безвременной кончине королевы Наваррской, но не надо обладать чрезмерной проницательностью, чтобы видеть неподдельную радость на их лицах – ведь теперь у религиозных врагов оставался один старый адмирал, а Бурбонские принцы еще зелены и не закалены в битвах за веру. Один из них к тому же в скором времени окажется под рукой у Екатерины Медичи, которая сделает все возможное, чтобы он стал католиком; этим она лишит протестантов вождя в лице принца крови. Не говоря уже, что теперь королевой Наваррской станет католичка Марго; не означает ли это еще одну победу папистов над еретиками?
И католики принципиально не принимали участия в похоронной процессии. К этому склонила их королева-мать, которую уговорил адмирал. Оба опасались вооруженного столкновения хмурых гугенотов с торжествующими католиками.
Глава 2. Скорбная весть
Глава 3. Старый знакомый
– Она зорко стережет границы острова, которому нужны собственные форпосты в Европе. Что если предложить ей Кале? Этот порт явится весьма важным стратегическим пунктом для войск, которые она при необходимости сможет направлять на континент. Об этом написал мне ее министр лорд Лестер. Перед таким свадебным подарком от Алансона она бы не устояла, а это значит, что она стала бы нашей верной союзницей в борьбе против Испании. Надо подать эту мысль королю, думаю, со мной согласится и его мать. Если же она будет против, Карл не станет слушать ее, он сделает так, как скажу ему я, потому что он любит меня и доверяет.
– Вы уверены?
– Уверен ли я! Еще бы! Да ни один королевский совет не обходится без меня, а когда он заканчивается, король запирается в покоях, и мы вдвоем, тайком от его матери, разрабатываем планы будущей войны.
– Мотивы, которыми руководствуется Карл, вовсе не те, какие вам представляются. Он мечтает утвердить себя, – продолжал Монтгомери, – стать выше младшего брата, который ему ненавистен; я сразу это понял, понаблюдав за ним. Несостоявшийся брак Месье с Елизаветой Английской, в результате чего Карл лишился возможности навсегда избавиться от него, только усилил это стремление. В самом деле, имеет ли власть нынешний король? Нет – лишь слепой может не видеть, что младший брат похитил ее у него. Влияние? И это целиком и полностью у Месье. Друзья? У Анжу их много: Гизы, Филипп, весь католический мир. Карл одинок. Любовь ближних? Она досталась младшему брату, все любят только его – Алансон, Марго и, конечно же, его мать. Что же остается Карлу, как не увидеть в адмирале друга, союзника, отца, наконец, который поведет его к победе, славе, признанию заслуг как государя и полководца?
– Однако это помешало бы политике Екатерины Медичи, и она открыто высказала бы мне свое недовольство, – возразил Адмирал, – в связи с этим, что, бесспорно, послужило бы причиной ее враждебности по отношению ко мне, чего пока не наблюдается.
– И не может наблюдаться. Она, как курица, высиживающая птенцов, вынашивает мысль иметь снохой Елизавету, и ни за что не согласится в этих условиях враждовать с Колиньи.[11]
– Этим моментом и надо воспользоваться для решительного наступления на короля. Он – самый сильный козырь в моей игре, который прежде всего имеет в этом свои собственные выгоды.
– И вы думаете, она позволит вам своевольничать, – задал вопрос Телиньи, – полагаете, что ей ничего об этом не известно?
– Карл не станет откровенничать перед матерью из страха получить кнутом по спине, – ответил Адмирал. – Он начал выказывать свою волю, он хочет стать полноправным и единым властителем в королевстве – так не будем ему мешать, тем более, что все это отвечает и нашим интересам.
– Вряд ли это не пойдет вразрез с планами Екатерины, а раз так, то затея ваша обречена на провал, ибо Карл попросту может оказаться лишней фигурой в ее игре.
– Повторяю, она в неведении; он не станет раскрываться перед ней из боязни, что своим вмешательством она разрушит его расчеты.
– Вы забываете, адмирал, что в этом дворце у всех стен, дверей и даже потолков имеются уши, и что при нынешнем дворе, чтобы быть хорошим политиком, надо быть искусным интриганом, – привел свои аргументы Телиньи. – Здесь не любят честных людей и при случае им всегда уготована западня, из которой им не выбраться.
– Не забывайте также про шпионскую и агентурную сети, которыми мадам Екатерина опутала всю Францию, – добавил Ларошфуко, – хотя, в общем-то, это одно и то же; ей посылают донесения о том, что происходит в каждом регионе не только королевства, но и всей Европы. А итальянка знает что делать и смотрит глубоко в корень. Что перед ней король? Всего лишь жалкий щенок, который, как только она отчитает его за самоуправство, тут же подожмет хвост и станет лизать руку. А вы говорите о каком-то военном походе! Впрочем, действуйте как хотите, но помните, что в случае неудачи король окажется в стороне, и вся вина ляжет на вас.
– Так думают все?
– Да, – отозвался Монтгомери. – Королева не одобрит плана повторного вторжения в Нидерланды, тем более что в случае победы вся слава достанется гугенотам, а этого уж она не потерпит.[12]
Но адмирал был непреклонен, хотя и вспомнил, что Жанна говорила ему то же.
– И все же я постараюсь убедить короля отправить полки к Монсу для оказания помощи Нассау, пока «черный герцог» не вынудил его оставить город и не разбил его войско. Здесь вновь столкнулись враждующие партии, и мы не можем сидеть сложа руки и ждать, когда Альба нанесет нам поражение. Уверен, будь жива королева Наваррская, она одобрила бы мой план.
– Который всем хорош для гугенотов, но неприятен для католиков, – заметил Монтгомери, – а потому советую вам, адмирал, опасаться дружеского расположения их вождей, которые сделают все возможное, чтобы не допустить вторжения войск адмирала Колиньи на территорию Нидерландов. Им выгодно будет, если Альба разобьет Ла Ну и Нассау в Монсе – это сразу же уронит ваш престиж в глазах короля, и Алансона в глазах английской королевы. А потому еще раз предупреждаю вас: остерегайтесь!
– Чего же? – спросил адмирал.
– Предательства.
– Но король любит меня и сам увлечен идеей этой войны.
– Его-то и надлежит опасаться больше всего и не верить лживым речам. Жанна Д’Альбре уже поплатилась жизнью.
– Вы опять подозреваете отравление?
– Об этом догадываются все, и только ваши глаза будто заволокло пеленой, сквозь которую вы упорно не желаете ничего видеть, увлеченный идеей и обласканный лживыми речами Екатерины Медичи.
День смерти Жанны Д’Альбре был объявлен днем траура. Мрачные гугеноты держались кучками, бормотали молитвы и глухие угрозы в адрес католиков. Последние делали вид, что скорбят о безвременной кончине королевы Наваррской, но не надо обладать чрезмерной проницательностью, чтобы видеть неподдельную радость на их лицах – ведь теперь у религиозных врагов оставался один старый адмирал, а Бурбонские принцы еще зелены и не закалены в битвах за веру. Один из них к тому же в скором времени окажется под рукой у Екатерины Медичи, которая сделает все возможное, чтобы он стал католиком; этим она лишит протестантов вождя в лице принца крови. Не говоря уже, что теперь королевой Наваррской станет католичка Марго; не означает ли это еще одну победу папистов над еретиками?
И католики принципиально не принимали участия в похоронной процессии. К этому склонила их королева-мать, которую уговорил адмирал. Оба опасались вооруженного столкновения хмурых гугенотов с торжествующими католиками.
Глава 2. Скорбная весть
Двенадцатого июня Генрих Наваррский остановился в деревне Шоней в Пуату. Когда сели обедать, верный дю Барта – дворянин, с которым мы уже встречались в Ла-Рошели – неожиданно сказал, глядя в окно:
– Принц, какие-то два всадника мчатся сюда во весь опор. Не известие ли какое везут из Парижа?
– Два всадника? – переспросил Генрих, взглянув на него. – Откуда они едут?
– С северо-востока, по дороге из Блуа.
Генрих подошел к окну. Всадники уже подъезжали к постоялому двору, где стоял отряд гугенотов. Принц видел, как они, подъехав, спешились, и их тут же повели в зал, где Генрих собирался обедать со своими друзьями.
– Черт побери, да ведь это Лесдигьер! – воскликнул принц Наваррский. – И с ним еще один, кажется, Шомберг.
– Что-то случилось, – заметил Лаварден, юный дворянин, верный соратник будущего короля. – Они не станут без причины гнать лошадей.
– Быть может, известие от матери? – неуверенно спросил Генрих. – В последнем письме она жаловалась на ухудшение здоровья. Только бы не самое страшное, – добавил он после некоторого размышления в полной тишине, – она всегда так боялась оставить нас одних – меня и сестренку Катрин.
Лесдигьер и Шомберг вошли возбужденные, все в дорожной пыли, лица усталые и отрешенные.
Генрих порывисто подошел. Они молча глядели в его глаза, на их лицах – печать скорби.
– Капитан… Вы привезли мне известие от моей матери? – взгляд тревожный, вопрошающий, стремящийся проникнуть в душу и без слов понять то, что еще не сказано. – Она жива, не правда ли?.. И вы привезли мне от нее письмо?
Лесдигьер опустил глаза. Генрих быстро перевел взгляд на Шомберга. Из глаза Гаспара выкатилась слезинка и побежала по щеке, оставляя борозду в пыли.
Генрих медленно сделал шаг назад, не сводя взгляда с гонцов. Вся кровь отлила от лица, ноги, будто ватные, подкосились. Он замахал ладонью в воздухе, ища спинку стула. Его поддержал под руки дю Барта.
– Нет… – произнес юный принц, замотав головой, и ладонь легла на грудь. – Только не это… Все что угодно…
Лесдигьер поднял голову. В его глазах юный король прочел то, чего всегда боялся. Теперь они глядели твердо, не мигая.
– Сир…
– Нет… – снова упрямо повторил Генрих и замахал рукой перед собой, будто отгоняя призрачное видение.
Перед ним возник внезапно образ матери, какой он видел ее в последние дни в Беарне. Тогда, стоя на коленях перед сидящей Жанной, он обнимал ее ноги, уткнувшись лицом в складки ее платья, а она ласково гладила его по волосам и умоляла не уступать врагам в вопросах веры. Потом последнее прощание в Ажане, слезы матери, Катрин и его собственные, и их лица, глядящие из окна кареты. Сердце упало и застыло, будто боясь нарушить тишину, и дать расслышать слова, которые ему предназначались. Разум, воля, чувства отказывались верить в происходящее, но глаза, смотревшие на него, были неумолимы, а голос тверд:
– Сир, ваша мать, королева Наваррская Жанна Д’Альбре, скоропостижно скончалась утром 9 июня сего года в Париже, в доме принца Конде.
Раскрыв рот, будто ему не хватало воздуха, Генрих смотрел на Лесдигьера. Голова моталась из стороны в сторону, делая отрицательные жесты, а губы твердили одно и то же навязчивое слово:
– Нет, нет, нет…
Гнетущая тишина повисла в обеденном зале. Гугеноты стояли молча, уткнув глаза в пол и обнажив головы. На столе остывали яичница и жаркое, которые только что принесли.
– Не может быть… – прошептал Генрих и вдруг, сорвавшись с места, бросился к Лесдигьеру и вцепился пальцами в его камзол.
– Не может быть!!! – громко выкрикнул он, тряся Франсуа за грудь.
Лесдигьер не покачнулся и не произнес ни звука. Юный король отпустил пальцы. Страшное известие заставило его оцепенеть. Сознание, не желающее воспринимать истину, упрямо возвращало к неизбежной действительности, которая ворвалось, внеся в душу и мысли противоречивость происходящего, граничащую с ужасом. Сознание отказывалось верить, но страшные слова висели в воздухе, будто вписанные огненными языками, как на Валтасаровом пиру.
Генрих повернулся и медленно, ни на кого не глядя, словно в сомнамбулическом сне, зашагал к двери, ведущей в соседнюю комнату. Никто не пошел за ним, все только глядели на эту дверь, захлопнувшуюся за новым королем Наварры, их королем, за которым они теперь пойдут, ибо другого господина у них уже не будет, и служить им больше некому.
Через минуту за дверью послышались негромкие всхлипывания, а потом уже ничем не сдерживаемые рыдания. Никто не двинулся с места, не проронил ни слова. И только пастор Жан Коттен в гнетущей тишине прочел начальную строку молитвы.
А немного погодя, когда Генрих вышел и молча остановился у дверей, мутным взором оглядывая соратников, пастор прочел другой стих, и гугеноты затянули поминальный псалом:
– Сир, вот завещание вашей матери…
Генрих пробежал его глазами и, не убирая, произнес:
– Она просит нас быть стойкими в нашей вере. Она призывает нас к терпению и просит любить господа нашего… Она поручает сестренку Катрин моей опеке… Бедная Катрин… Теперь мы с тобой остались одни, совсем одни на этом свете…
И он снова заплакал. Его слезы капали на лист бумаги, который он по-прежнему держал в руках.
Успокоившись, он сложил его и спрятал на груди.
– Лесдигьер…
Капитан молча подошел и наклонил голову:
– Ваше величество…
– Теперь вы должны рассказать нам, как все было. Нет, сядем за стол, рассказ, наверное, будет долгим.
И Лесдигьер поведал наваррскому королю и всем собравшимся о последних днях жизни Жанны Д’Альбре. Если он что-то забывал или недоговаривал, ему помогал Шомберг.
Генрих сидел не шевелясь и молча слушал, не пропуская ни единого слова. Когда речь зашла о Рене, он сразу же перебил рассказчика:
– Королевский отравитель! Старая жирная лиса! И она пытается убедить всех, что дело здесь вовсе не в убийстве! Какого черта вмешался в это Рене? Захотел загладить следы очередного преступления? Говорите, Лесдигьер, что было дальше.
Когда рассказ был закончен, Генрих мрачно изрек, качая головой:
– Кажется, парфюмер действительно здесь ни при чем. Всему виной старая колдунья, которая скоро станет моей тещей! Бедная моя матушка… она попала в логово зверя, который добычу живой уже не выпускает.
– Так думают многие, сир, но официально объявлено, что причина смерти – плеврит. После вскрытия диагноз подтвердился всеми придворными врачами и даже самим Амбруазом Паре.
– Ее легкие всегда были не в порядке, – проговорил Генрих, задумчиво глядя перед собой. – Ей не надо было ехать, я говорил ей… Я чувствовал, что здесь пахнет изменой… А вы, что вы сами думаете по этому поводу, Лесдигьер?
– По правде говоря, сир, мне и самому кажется, что здесь не обошлось без вмешательства колдовских сил или яда, который каким-то образом попал в ее легкие, довершив работу, начатую болезнью.
– Вот видите, – поднял глаза король, – вы тоже не уверены.
– Но если это так, – неожиданно громко произнес Лесдигьер, – если действительно имеет место отравление, и к этому приложила руку сама Екатерина Медичи, то она заплатит кровью сыновей, которые вскоре будут умирать у нее один за другим! Так должно быть и так будет, или бога нет на свете, клянусь головой!
Его поддержал Шомберг:
– Бог покарал уже эту женщину за амбуазские казни, отняв одного из ее отпрысков, он отнимет и другого, а коли ее преступления на этом не закончатся, то за ними последуют и другие. Справедливость должна восторжествовать! Она уже наказана тем, что, как уверяют астрологи, ее сыновья бесплодны, скоро она останется без них, и эта династия угаснет, завершив кровавую эпопею гугенотских войн и оставив в истории грязный и зловонный след.
– Теперь вы – наш король, – произнес Лаварден, – и мы обязаны беречь и охранять вас. Вы – наш вождь, и под вашим знаменем и в рядах вашего войска надлежит нам всем быть. И бороться за символ нашей веры, которую научил нас любить Христос.
– Вам не найти друзей преданнее, сир, – воскликнул дю Барта, – и вы должны знать, что всегда сможете опереться на нас в трудную минуту и потребовать наши жизни, если они понадобятся вам в борьбе за нашу веру и за господа нашего.
– Ваша мать была святой женщиной, сир, – подал голос еще один ярый протестант, Арно де Кавань[13]. – Ей обязаны мы свободой собраний близ городов, для нас она завоевала крепости, где ждут нас из похода жены и дети. Все помыслы королевы были о нас, о нашем боге и о нашей вере, и мы клянемся отомстить за смерть Жанны Д’Альбре ее врагам, ибо каждому ясно, чьих это рук дело.
– Клянемся! Клянемся! Клянемся! – трижды повторили все собравшиеся в зале.
То же сказали и те, что столпились в дверях, и те, что стояли во дворе, обнажив головы и глядя в окна и раскрытые двери, откуда донеслась скорбная весть. Бедный трактирщик – гугенот – и тот застыл с курицей в руках, которую держал за лапы, и, опустив голову, проронил скупую слезу. Уткнувшись лицом в его плечо, рядом плакала его жена, вытирая слезы передником.
Остаток дня прошел в молитвах, песнопениях и поминовениях.
Но отступать Генрих не собирался. Ему надлежало выполнить волю матери и узнать, что же на самом деле явилось причиной ее смерти.
– Не следует теперь идти на попятную, – сказал он наутро друзьям. – Во имя победы нашей веры, в память о нашей королеве надлежит двигаться вперед, ибо так хотела она. Мы придем туда грозной силой и заставим трепетать врага, а потом, расквитавшись с убийцами моей матери, вернемся в Беарн с новой королевой, которую переделаем на протестантский манер.
Одобрительный гул голосов и руки со шляпами, поднятые высоко вверх, послужили ответом.
Но неожиданно Генрих заболел. Видимо, сказалось испытанное нервное потрясение и ночь без сна. И пока целую неделю трепала его жестокая лихорадка, войско пополнялось гугенотами, стекавшимися к нему со всей Пуату. Теперь под его знамена встало восемьсот человек. С такой армией можно было брать города.
И через две недели Генрих, благословясь, дал сигнал к отъезду. Уже в пути он узнал, что Жанну похоронили в Вандоме, в фамильном склепе монастыря Сен-Жорж, рядом с ее мужем, Антуаном Бурбонским. Это было нарушением пункта завещания, и сын решил по приезде в Париж добиться перезахоронения тела, но, занятый приготовлениями к свадебной церемонии, отложил это мероприятие на неопределенный срок, который так никогда и не наступил.
Путешествие продолжалось медленно; наконец восьмого июля они прибыли в предместье Сен-Жак. Здесь, на площади, ограниченной с трех сторон великолепным особняком, похожим на замок (загородной резиденцией королевского дома Валуа), церковью Сен-Маглуар с юго-запада и церковью Сен-Жак-дю-Го-Па с севера, и произошла первая встреча гугенотов с представителями высшей аристократии двора. Их поджидали дядя Генриха кардинал Бурбонский Карл и старая принцесса Конде – его тетка Маргарита Неверская, чья дочь Екатерина совсем недавно вышла замуж за молодого герцога Гиза. Вторая дочь, Мария, по которой тайно вздыхал Генрих Анжуйский, была замужем за Генрихом Конде, своим двоюродным братом. Молодая пара стояла в первых рядах встречающих, рядом блаженно улыбался адмирал, за его спиной стояли представители семейства Гизов – кардинал Лотарингский и герцог Монпансье. Дальше, позади отряда из пятисот всадников, юного правителя Наварры ожидали городские старшины, которые проводили короля до ворот Сен-Жак; через них Генрих и въехал в город в сопровождении Колиньи, Конде, Лесдигьера и Ларошфуко, остальные следовали позади.
Его не особенно радушно встретили в Лувре. При нем оставили пятьдесят человек, остальных ему велели распустить во избежание недовольства придворных и ввиду нехватки мест для всех прибывших. Единственным человеком, искренне обрадовавшимся приезду юного короля, была его сестра. Она бросилась на шею, и они долго стояли так, обнявшись, не говоря ни слова; но оба знали, что думают сейчас о своей матери.
Искусственными, растянутыми чуть ли не до ушей, улыбками встретили Генриха Екатерина Медичи и члены ее семьи, – которые, впрочем, сию же минуту выразили соболезнования, – а придворный штат лишь сдержанно наклонял головы; некоторые пробовали улыбаться, у иных получалось. Пожалуй, искренне радушным был король Карл, по крайней мере, многие так решили. Стиснув Генриха в объятиях и еще раз выразив соболезнования, он наговорил своему кузену кучу любезностей, потом обнял его и потащил к себе, чтобы без помехи наговориться.
Что касается Маргариты, то жених произвел на нее скорее отрицательное впечатление. Она сразу же пожаловалась фрейлинам, что от него дурно пахнет и выглядит он настоящим мужланом на фоне разнаряженных придворных, к которым она привыкла. Вопреки мнению, которое о нем здесь составили, он оказался весьма робким в беседе. И, как выяснилось, очень скверно говорил на чистом французском языке и совершенно не умел вести светскую беседу. Так в действительности все и было. Увидев свою невесту в ослепительном наряде, уловив тончайший запах духов, исходивший от нее, и узрев в ней настоящую красавицу, которых доселе он не встречал, Генрих растерялся. В голову сразу пришла мысль о невозможности, о полной абсурдности брака между такими разными людьми, какими был он, выросший в деревне и всю жизнь питавшийся молоком, чесноком, луком и мясом, и она, взращенная в праздной атмосфере двора, красивая, культурная, начитанная, образованная, питавшаяся блюдами, которые готовили лучшие парижские повара. Разумеется, беседа их в силу этих причин сразу же не заладилась, и Маргарита была глубоко разочарована юным наваррским увальнем, которого прочили ей в мужья; оставшись одна поздно вечером, она горько плакала, вспоминая ненаглядного герцога Гиза, которого продолжала любить и ждать. А Генрих, нахмурив лоб и заложив руки за спину, нервно вышагивал по полу новой квартиры и думал о том, какую тяжелую школу ему еще придется пройти, прежде чем стать хоть немного похожим в манерах, речах и поведении на любого из этих расфранченных придворных, с которыми его невеста так мило и непринужденно беседует. Да еще надо понравиться ей и постараться завоевать ее любовь, ведь скоро она станет его женой. А впрочем, это ни к чему, ведь его женят не на ней, а на принцессе царствующего королевского дома, брак с которой положит конец губительным войнам.
На другое утро Катрин первой вбежала к Генриху в спальню и бросилась в объятия.
– Брат, уедем отсюда! – просила она, прижимаясь к нему. – Здесь так трудно дышать… Мне все кажется, что кругом одни заговорщики, все о чем-то шушукаются по углам, а при моем приближении сразу замолкают. Никто меня здесь не любит, одна только Маргарита, она подарила мне собачку…
– Значит, тебе удалось завоевать ее любовь?
– Она ко мне всегда внимательна и любезна.
– Теперь и мне надо добиться того же, Катрин. Как только мне это удастся, мы все вместе уедем в Нерак, ведь только она одна нам здесь нужна. А там, дома, я подыщу для тебя хорошего мужа.
Сестра тяжело вздохнула:
– Дурные предчувствия мучат меня. А однажды даже снился сон.
– Какой же?
– Будто бы стадо беззащитных овечек безжалостно зарезали волки, целая стая… Кровь лилась и ручьями стекала в реку.
– Какой странный сон, – пробормотал Генрих.
Он обнял ее, погладил по голове и поцеловал в лоб.
– Успокойся, Катрин, это от того, что мы с тобой теперь сироты. А кровь, что ты видела – это кровь нашей матери, за которую мы будем мстить.
– Кому?
– Ее убийцам.
– Значит, мы не уедем? – обреченно спросила она.
– Пока нет. Еще рано.
– Как бы не оказалось поздно, – ответила сестра.
– Ах ты, моя Кассандра.
В этот же день мадам Екатерина позвала будущего зятя к себе. Присутствующие врачи скорбно поклонившись молодому наваррскому королю, объяснили причину смерти его матери и зачитали результаты вскрытия тела и черепа больной. Никаких признаков, указывающих на то, что королева была отравлена. Вполне естественная при таком заболевании смерть, пусть даже и неожиданная. Несколько раз кидал Генрих на мадам Екатерину испытующие взгляды, собираясь прочесть на ее лице хоть малейшую тень смущения, но не увидел ничего, кроме живейшего сострадания. Оно было скорбным, бесстрастным и удивительно спокойным, ничто не дрогнуло на нем, ни одна жилка. Так не мог вести себя человек, совесть которого нечиста, и Генрих решил, что ошибался в своих подозрениях. Виновных искать не было смысла. А Рене, о котором говорил Лесдигьер? Что ж Рене… Он сам подумал, что королева отравлена, потому и пришел с противоядием.
– Принц, какие-то два всадника мчатся сюда во весь опор. Не известие ли какое везут из Парижа?
– Два всадника? – переспросил Генрих, взглянув на него. – Откуда они едут?
– С северо-востока, по дороге из Блуа.
Генрих подошел к окну. Всадники уже подъезжали к постоялому двору, где стоял отряд гугенотов. Принц видел, как они, подъехав, спешились, и их тут же повели в зал, где Генрих собирался обедать со своими друзьями.
– Черт побери, да ведь это Лесдигьер! – воскликнул принц Наваррский. – И с ним еще один, кажется, Шомберг.
– Что-то случилось, – заметил Лаварден, юный дворянин, верный соратник будущего короля. – Они не станут без причины гнать лошадей.
– Быть может, известие от матери? – неуверенно спросил Генрих. – В последнем письме она жаловалась на ухудшение здоровья. Только бы не самое страшное, – добавил он после некоторого размышления в полной тишине, – она всегда так боялась оставить нас одних – меня и сестренку Катрин.
Лесдигьер и Шомберг вошли возбужденные, все в дорожной пыли, лица усталые и отрешенные.
Генрих порывисто подошел. Они молча глядели в его глаза, на их лицах – печать скорби.
– Капитан… Вы привезли мне известие от моей матери? – взгляд тревожный, вопрошающий, стремящийся проникнуть в душу и без слов понять то, что еще не сказано. – Она жива, не правда ли?.. И вы привезли мне от нее письмо?
Лесдигьер опустил глаза. Генрих быстро перевел взгляд на Шомберга. Из глаза Гаспара выкатилась слезинка и побежала по щеке, оставляя борозду в пыли.
Генрих медленно сделал шаг назад, не сводя взгляда с гонцов. Вся кровь отлила от лица, ноги, будто ватные, подкосились. Он замахал ладонью в воздухе, ища спинку стула. Его поддержал под руки дю Барта.
– Нет… – произнес юный принц, замотав головой, и ладонь легла на грудь. – Только не это… Все что угодно…
Лесдигьер поднял голову. В его глазах юный король прочел то, чего всегда боялся. Теперь они глядели твердо, не мигая.
– Сир…
– Нет… – снова упрямо повторил Генрих и замахал рукой перед собой, будто отгоняя призрачное видение.
Перед ним возник внезапно образ матери, какой он видел ее в последние дни в Беарне. Тогда, стоя на коленях перед сидящей Жанной, он обнимал ее ноги, уткнувшись лицом в складки ее платья, а она ласково гладила его по волосам и умоляла не уступать врагам в вопросах веры. Потом последнее прощание в Ажане, слезы матери, Катрин и его собственные, и их лица, глядящие из окна кареты. Сердце упало и застыло, будто боясь нарушить тишину, и дать расслышать слова, которые ему предназначались. Разум, воля, чувства отказывались верить в происходящее, но глаза, смотревшие на него, были неумолимы, а голос тверд:
– Сир, ваша мать, королева Наваррская Жанна Д’Альбре, скоропостижно скончалась утром 9 июня сего года в Париже, в доме принца Конде.
Раскрыв рот, будто ему не хватало воздуха, Генрих смотрел на Лесдигьера. Голова моталась из стороны в сторону, делая отрицательные жесты, а губы твердили одно и то же навязчивое слово:
– Нет, нет, нет…
Гнетущая тишина повисла в обеденном зале. Гугеноты стояли молча, уткнув глаза в пол и обнажив головы. На столе остывали яичница и жаркое, которые только что принесли.
– Не может быть… – прошептал Генрих и вдруг, сорвавшись с места, бросился к Лесдигьеру и вцепился пальцами в его камзол.
– Не может быть!!! – громко выкрикнул он, тряся Франсуа за грудь.
Лесдигьер не покачнулся и не произнес ни звука. Юный король отпустил пальцы. Страшное известие заставило его оцепенеть. Сознание, не желающее воспринимать истину, упрямо возвращало к неизбежной действительности, которая ворвалось, внеся в душу и мысли противоречивость происходящего, граничащую с ужасом. Сознание отказывалось верить, но страшные слова висели в воздухе, будто вписанные огненными языками, как на Валтасаровом пиру.
Генрих повернулся и медленно, ни на кого не глядя, словно в сомнамбулическом сне, зашагал к двери, ведущей в соседнюю комнату. Никто не пошел за ним, все только глядели на эту дверь, захлопнувшуюся за новым королем Наварры, их королем, за которым они теперь пойдут, ибо другого господина у них уже не будет, и служить им больше некому.
Через минуту за дверью послышались негромкие всхлипывания, а потом уже ничем не сдерживаемые рыдания. Никто не двинулся с места, не проронил ни слова. И только пастор Жан Коттен в гнетущей тишине прочел начальную строку молитвы.
А немного погодя, когда Генрих вышел и молча остановился у дверей, мутным взором оглядывая соратников, пастор прочел другой стих, и гугеноты затянули поминальный псалом:
Когда песнопение закончилось, Лесдигьер подошел к королю и протянул ему сложенный вчетверо лист бумаги.
«Яви, о господи, твой лик,
И все враги исчезнут вмиг».
– Сир, вот завещание вашей матери…
Генрих пробежал его глазами и, не убирая, произнес:
– Она просит нас быть стойкими в нашей вере. Она призывает нас к терпению и просит любить господа нашего… Она поручает сестренку Катрин моей опеке… Бедная Катрин… Теперь мы с тобой остались одни, совсем одни на этом свете…
И он снова заплакал. Его слезы капали на лист бумаги, который он по-прежнему держал в руках.
Успокоившись, он сложил его и спрятал на груди.
– Лесдигьер…
Капитан молча подошел и наклонил голову:
– Ваше величество…
– Теперь вы должны рассказать нам, как все было. Нет, сядем за стол, рассказ, наверное, будет долгим.
И Лесдигьер поведал наваррскому королю и всем собравшимся о последних днях жизни Жанны Д’Альбре. Если он что-то забывал или недоговаривал, ему помогал Шомберг.
Генрих сидел не шевелясь и молча слушал, не пропуская ни единого слова. Когда речь зашла о Рене, он сразу же перебил рассказчика:
– Королевский отравитель! Старая жирная лиса! И она пытается убедить всех, что дело здесь вовсе не в убийстве! Какого черта вмешался в это Рене? Захотел загладить следы очередного преступления? Говорите, Лесдигьер, что было дальше.
Когда рассказ был закончен, Генрих мрачно изрек, качая головой:
– Кажется, парфюмер действительно здесь ни при чем. Всему виной старая колдунья, которая скоро станет моей тещей! Бедная моя матушка… она попала в логово зверя, который добычу живой уже не выпускает.
– Так думают многие, сир, но официально объявлено, что причина смерти – плеврит. После вскрытия диагноз подтвердился всеми придворными врачами и даже самим Амбруазом Паре.
– Ее легкие всегда были не в порядке, – проговорил Генрих, задумчиво глядя перед собой. – Ей не надо было ехать, я говорил ей… Я чувствовал, что здесь пахнет изменой… А вы, что вы сами думаете по этому поводу, Лесдигьер?
– По правде говоря, сир, мне и самому кажется, что здесь не обошлось без вмешательства колдовских сил или яда, который каким-то образом попал в ее легкие, довершив работу, начатую болезнью.
– Вот видите, – поднял глаза король, – вы тоже не уверены.
– Но если это так, – неожиданно громко произнес Лесдигьер, – если действительно имеет место отравление, и к этому приложила руку сама Екатерина Медичи, то она заплатит кровью сыновей, которые вскоре будут умирать у нее один за другим! Так должно быть и так будет, или бога нет на свете, клянусь головой!
Его поддержал Шомберг:
– Бог покарал уже эту женщину за амбуазские казни, отняв одного из ее отпрысков, он отнимет и другого, а коли ее преступления на этом не закончатся, то за ними последуют и другие. Справедливость должна восторжествовать! Она уже наказана тем, что, как уверяют астрологи, ее сыновья бесплодны, скоро она останется без них, и эта династия угаснет, завершив кровавую эпопею гугенотских войн и оставив в истории грязный и зловонный след.
– Теперь вы – наш король, – произнес Лаварден, – и мы обязаны беречь и охранять вас. Вы – наш вождь, и под вашим знаменем и в рядах вашего войска надлежит нам всем быть. И бороться за символ нашей веры, которую научил нас любить Христос.
– Вам не найти друзей преданнее, сир, – воскликнул дю Барта, – и вы должны знать, что всегда сможете опереться на нас в трудную минуту и потребовать наши жизни, если они понадобятся вам в борьбе за нашу веру и за господа нашего.
– Ваша мать была святой женщиной, сир, – подал голос еще один ярый протестант, Арно де Кавань[13]. – Ей обязаны мы свободой собраний близ городов, для нас она завоевала крепости, где ждут нас из похода жены и дети. Все помыслы королевы были о нас, о нашем боге и о нашей вере, и мы клянемся отомстить за смерть Жанны Д’Альбре ее врагам, ибо каждому ясно, чьих это рук дело.
– Клянемся! Клянемся! Клянемся! – трижды повторили все собравшиеся в зале.
То же сказали и те, что столпились в дверях, и те, что стояли во дворе, обнажив головы и глядя в окна и раскрытые двери, откуда донеслась скорбная весть. Бедный трактирщик – гугенот – и тот застыл с курицей в руках, которую держал за лапы, и, опустив голову, проронил скупую слезу. Уткнувшись лицом в его плечо, рядом плакала его жена, вытирая слезы передником.
Остаток дня прошел в молитвах, песнопениях и поминовениях.
Но отступать Генрих не собирался. Ему надлежало выполнить волю матери и узнать, что же на самом деле явилось причиной ее смерти.
– Не следует теперь идти на попятную, – сказал он наутро друзьям. – Во имя победы нашей веры, в память о нашей королеве надлежит двигаться вперед, ибо так хотела она. Мы придем туда грозной силой и заставим трепетать врага, а потом, расквитавшись с убийцами моей матери, вернемся в Беарн с новой королевой, которую переделаем на протестантский манер.
Одобрительный гул голосов и руки со шляпами, поднятые высоко вверх, послужили ответом.
Но неожиданно Генрих заболел. Видимо, сказалось испытанное нервное потрясение и ночь без сна. И пока целую неделю трепала его жестокая лихорадка, войско пополнялось гугенотами, стекавшимися к нему со всей Пуату. Теперь под его знамена встало восемьсот человек. С такой армией можно было брать города.
И через две недели Генрих, благословясь, дал сигнал к отъезду. Уже в пути он узнал, что Жанну похоронили в Вандоме, в фамильном склепе монастыря Сен-Жорж, рядом с ее мужем, Антуаном Бурбонским. Это было нарушением пункта завещания, и сын решил по приезде в Париж добиться перезахоронения тела, но, занятый приготовлениями к свадебной церемонии, отложил это мероприятие на неопределенный срок, который так никогда и не наступил.
Путешествие продолжалось медленно; наконец восьмого июля они прибыли в предместье Сен-Жак. Здесь, на площади, ограниченной с трех сторон великолепным особняком, похожим на замок (загородной резиденцией королевского дома Валуа), церковью Сен-Маглуар с юго-запада и церковью Сен-Жак-дю-Го-Па с севера, и произошла первая встреча гугенотов с представителями высшей аристократии двора. Их поджидали дядя Генриха кардинал Бурбонский Карл и старая принцесса Конде – его тетка Маргарита Неверская, чья дочь Екатерина совсем недавно вышла замуж за молодого герцога Гиза. Вторая дочь, Мария, по которой тайно вздыхал Генрих Анжуйский, была замужем за Генрихом Конде, своим двоюродным братом. Молодая пара стояла в первых рядах встречающих, рядом блаженно улыбался адмирал, за его спиной стояли представители семейства Гизов – кардинал Лотарингский и герцог Монпансье. Дальше, позади отряда из пятисот всадников, юного правителя Наварры ожидали городские старшины, которые проводили короля до ворот Сен-Жак; через них Генрих и въехал в город в сопровождении Колиньи, Конде, Лесдигьера и Ларошфуко, остальные следовали позади.
Его не особенно радушно встретили в Лувре. При нем оставили пятьдесят человек, остальных ему велели распустить во избежание недовольства придворных и ввиду нехватки мест для всех прибывших. Единственным человеком, искренне обрадовавшимся приезду юного короля, была его сестра. Она бросилась на шею, и они долго стояли так, обнявшись, не говоря ни слова; но оба знали, что думают сейчас о своей матери.
Искусственными, растянутыми чуть ли не до ушей, улыбками встретили Генриха Екатерина Медичи и члены ее семьи, – которые, впрочем, сию же минуту выразили соболезнования, – а придворный штат лишь сдержанно наклонял головы; некоторые пробовали улыбаться, у иных получалось. Пожалуй, искренне радушным был король Карл, по крайней мере, многие так решили. Стиснув Генриха в объятиях и еще раз выразив соболезнования, он наговорил своему кузену кучу любезностей, потом обнял его и потащил к себе, чтобы без помехи наговориться.
Что касается Маргариты, то жених произвел на нее скорее отрицательное впечатление. Она сразу же пожаловалась фрейлинам, что от него дурно пахнет и выглядит он настоящим мужланом на фоне разнаряженных придворных, к которым она привыкла. Вопреки мнению, которое о нем здесь составили, он оказался весьма робким в беседе. И, как выяснилось, очень скверно говорил на чистом французском языке и совершенно не умел вести светскую беседу. Так в действительности все и было. Увидев свою невесту в ослепительном наряде, уловив тончайший запах духов, исходивший от нее, и узрев в ней настоящую красавицу, которых доселе он не встречал, Генрих растерялся. В голову сразу пришла мысль о невозможности, о полной абсурдности брака между такими разными людьми, какими был он, выросший в деревне и всю жизнь питавшийся молоком, чесноком, луком и мясом, и она, взращенная в праздной атмосфере двора, красивая, культурная, начитанная, образованная, питавшаяся блюдами, которые готовили лучшие парижские повара. Разумеется, беседа их в силу этих причин сразу же не заладилась, и Маргарита была глубоко разочарована юным наваррским увальнем, которого прочили ей в мужья; оставшись одна поздно вечером, она горько плакала, вспоминая ненаглядного герцога Гиза, которого продолжала любить и ждать. А Генрих, нахмурив лоб и заложив руки за спину, нервно вышагивал по полу новой квартиры и думал о том, какую тяжелую школу ему еще придется пройти, прежде чем стать хоть немного похожим в манерах, речах и поведении на любого из этих расфранченных придворных, с которыми его невеста так мило и непринужденно беседует. Да еще надо понравиться ей и постараться завоевать ее любовь, ведь скоро она станет его женой. А впрочем, это ни к чему, ведь его женят не на ней, а на принцессе царствующего королевского дома, брак с которой положит конец губительным войнам.
На другое утро Катрин первой вбежала к Генриху в спальню и бросилась в объятия.
– Брат, уедем отсюда! – просила она, прижимаясь к нему. – Здесь так трудно дышать… Мне все кажется, что кругом одни заговорщики, все о чем-то шушукаются по углам, а при моем приближении сразу замолкают. Никто меня здесь не любит, одна только Маргарита, она подарила мне собачку…
– Значит, тебе удалось завоевать ее любовь?
– Она ко мне всегда внимательна и любезна.
– Теперь и мне надо добиться того же, Катрин. Как только мне это удастся, мы все вместе уедем в Нерак, ведь только она одна нам здесь нужна. А там, дома, я подыщу для тебя хорошего мужа.
Сестра тяжело вздохнула:
– Дурные предчувствия мучат меня. А однажды даже снился сон.
– Какой же?
– Будто бы стадо беззащитных овечек безжалостно зарезали волки, целая стая… Кровь лилась и ручьями стекала в реку.
– Какой странный сон, – пробормотал Генрих.
Он обнял ее, погладил по голове и поцеловал в лоб.
– Успокойся, Катрин, это от того, что мы с тобой теперь сироты. А кровь, что ты видела – это кровь нашей матери, за которую мы будем мстить.
– Кому?
– Ее убийцам.
– Значит, мы не уедем? – обреченно спросила она.
– Пока нет. Еще рано.
– Как бы не оказалось поздно, – ответила сестра.
– Ах ты, моя Кассандра.
В этот же день мадам Екатерина позвала будущего зятя к себе. Присутствующие врачи скорбно поклонившись молодому наваррскому королю, объяснили причину смерти его матери и зачитали результаты вскрытия тела и черепа больной. Никаких признаков, указывающих на то, что королева была отравлена. Вполне естественная при таком заболевании смерть, пусть даже и неожиданная. Несколько раз кидал Генрих на мадам Екатерину испытующие взгляды, собираясь прочесть на ее лице хоть малейшую тень смущения, но не увидел ничего, кроме живейшего сострадания. Оно было скорбным, бесстрастным и удивительно спокойным, ничто не дрогнуло на нем, ни одна жилка. Так не мог вести себя человек, совесть которого нечиста, и Генрих решил, что ошибался в своих подозрениях. Виновных искать не было смысла. А Рене, о котором говорил Лесдигьер? Что ж Рене… Он сам подумал, что королева отравлена, потому и пришел с противоядием.
Глава 3. Старый знакомый
В середине июля, получив донесение об осаждении испанцами Монса и о потерях, которые несут гугеноты, адмирал вновь выдвинул на обсуждение проект оказания помощи французским войскам в Нидерландах, но король, помня взрыв недовольства, которое выразила его мать, медлил, не решаясь прекословить старой королеве. И все же адмиралу удалось уговорить его, Карл дал согласие. Де Колиньи немедленно отправил четырехтысячное войско к границе, а сам поехал в арьергарде с пятьюстами всадниками. И кто бы мог подумать, что через три дня войско попадет в засаду и будет разбито. Узнав об этом, король поспешил к матери. Та выслушала его и отрывисто засмеялась:
– Посмотрим теперь, захочет ли он еще раз поступить наперекор моей воле.
Карл вылупил глаза:
– Так это была ваша затея? Но для чего вы это сделали, матушка?
– Скоро ты об этом узнаешь, Карл.
Но, вернувшись, де Колиньи как ни в чем не бывало вновь потребовал войско, уверяя, что все вышло совершенно случайно, их застала врасплох целая армия испанцев, когда они ночью спали в лесу. Король потерял терпение и ответил решительным отказом. Боясь, что вожди гугенотов встревожатся неожиданной немилостью короля и, чего доброго, самовольно выступят в поход с целью сделать из Нидерландов гугенотскую республику, королева-мать заторопилась с приготовлениями к свадьбе.
Неделю спустя пришло письмо из Рима от французского посла; он уверял мадам Екатерину, что разрешение на брак от папы получено и его благословение уже в пути; какие-нибудь несколько дней – и оно прибудет в Париж. Екатерина тут же показала это письмо кардиналу Карлу Бурбонскому, и потребовала назначить дату венчания; к тому времени благословение уже прибудет. Кардинал внимательно осмотрел письмо, печать и подпись, прочел лживое донесение французского посла и в конце концов дал согласие. Немедленно принялись оговаривать все детали и решили, что обряд венчания будет происходить в понедельник восемнадцатого августа, в соборе Парижской Богоматери.
– Посмотрим теперь, захочет ли он еще раз поступить наперекор моей воле.
Карл вылупил глаза:
– Так это была ваша затея? Но для чего вы это сделали, матушка?
– Скоро ты об этом узнаешь, Карл.
Но, вернувшись, де Колиньи как ни в чем не бывало вновь потребовал войско, уверяя, что все вышло совершенно случайно, их застала врасплох целая армия испанцев, когда они ночью спали в лесу. Король потерял терпение и ответил решительным отказом. Боясь, что вожди гугенотов встревожатся неожиданной немилостью короля и, чего доброго, самовольно выступят в поход с целью сделать из Нидерландов гугенотскую республику, королева-мать заторопилась с приготовлениями к свадьбе.
Неделю спустя пришло письмо из Рима от французского посла; он уверял мадам Екатерину, что разрешение на брак от папы получено и его благословение уже в пути; какие-нибудь несколько дней – и оно прибудет в Париж. Екатерина тут же показала это письмо кардиналу Карлу Бурбонскому, и потребовала назначить дату венчания; к тому времени благословение уже прибудет. Кардинал внимательно осмотрел письмо, печать и подпись, прочел лживое донесение французского посла и в конце концов дал согласие. Немедленно принялись оговаривать все детали и решили, что обряд венчания будет происходить в понедельник восемнадцатого августа, в соборе Парижской Богоматери.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента