Страница:
– Не думал, – как затравленный тушкан, огляделся обозреватель.
– А он, видите ли, чистоплюй, – с горькой иронией заметила Екатерина Петровна. – Чистоплюи не замечают, когда обижают скромных девушек своими вывертами. И не хочет рученьки марать об социальное чтиво. Он, видимо, согласен крапать только для ангелов и архистратигов. Или для упертых магогов с французской дворянской гордой приставкой «де-».
– Хочу писать для всех, – попятился обозреватель, – в меру их понимания. Но только не сыпать сладкий порошок мистической ахинеи и не лить желтую мочу гламурной желчи.
– Значит, вы циник, аскет, педант, схоласт, шлепаете нудные нравоучительные статейки и из любимых лиц более всего обожаете прижимать к себе томик Дарвина, с личной вам дарственной старинным шрифтом. С пожеланием научных снов, где цветные колибри своими тертыми эволюцией клювиками теребят застоявшихся, подсохших к утру аскетов. Эстетов.
«Вот дрянь, выдает», – восхитился мачо, но не встрял, сказанув в щель сквозь зубы: «Сама ты, гребаная колибра, гюрза, но пока за тобой этот муж, мы к тебе ни ногой, ни струей настоящего опоссума».
– Нет, люблю прижимать сразу трех томиков – Ньютона и Дарвина с Менделеевым, – признался, криво усмехаясь, мелкий шкодник
Сидоров. – На мало знакомых мне языках. Троицу, так сказать, сразу. И нам всем, и Вам тоже бы, симпатичнейшая… Екатерина Петровна? – можно бы в рядок не полениться встать на коленки перед гением… даже не самого Дарвина… а его колибри, хотя бы. Пестренькими, как мы, и клюющими своими тупыми клювами все подряд. И охлопывающими своими глупыми глазками всех подруг науки. Без разбору.
Екатерина Петровна поднялась и встала перед Сидоровым. Вскочил и тот.
– Может быть, мне и перед тобой, мозгляк, на колени встать? – прерывисто, шепотом спросила.
– Ни в коем… Нет, – опроверг тот. – Лучше я… на колени. Вы так – заурядная дама, а когда гневаетесь – слишком красивая.
Катька покрыла щеки бледными пятнами, окружившими полные злобных слезок глазки, и рухнула в кресло.
– Ты, наверное, Сидоров, еще и пантеист и по ночам молишься не научным журналам, а страшным рожам запретных ведьм?! – с тихим бешенством, преходя на ты, выспросила «черная вдова».
Но стремительно теряющий трудовое лицо, натерший на нем мозоли мозгляк промолчал, лишь отворотил свой подбородок к окну.
Тут явилась, как ни в чем ни бывало, припудрив, наверное, носик кокаином, Лизка, уселась, весело улыбнулась и уставилась на обозревателя.
– Этот еще здесь? Ведь уже пролетели.
– Заканчиваем отчисление, – сморозил заведенный на сегодня мачо. – По этому кадру делать пометочку?
– Не лезь, – зыкнул Череп. – Писать кто, ты будешь, перо золотой рыбки? А вообще, Вам работа нужна? – резко выкинул он, косясь на обозревателя.
– Да, – вяло квакнул придушенной лягой специалист по научной мути. Видно, в картинках комиксов гражданина Дарвина представивший свой пустой клюв.
Череп вскочил, и веревки синих вен обвязали его башку.
– Старая работенка кончилась, – гаркнул он, и звякнул строй фужеров. – Отдала свой короткий конец на чужой берег. Пионерки, дети пионерок, авиамоделисты-мечтатели, кружки юного кроликовода, карельские спевки с покачиваниями, тушения незагашенных тундр и шепот тайги – все сдохло. Правила перехода пенсионерами остатка жизни, семейные увлечения бронзовыми свадьбами, научная галиматья для слабовидящих, спортобзоры олимпиад уродов, урожайность посадок далекого безвредного мака и список чтения юного дарвиниста – все накрылось жестяным барабаном. И последний разик звякнуло в корыте этого издания. Будут только те материалы, высунув глаза на которые один читатель притащит четырех еще, а те притянут любовниц и всех прошлых жен. Мне все равно, кто эти будут на газетных листах – тухлые эльфы с дипломами педиатров, космолетчики, переспавшие в тени «апполонов» с взводом инопланетян, генсеки, откусившие во сне грудь секретарше. Или черт, встретивший на ночной дороге чертовку-монашку и зачавший от нее. Плевать я хотел на… на черта. Дайте тираж. А время, тупой судья-взяточник, рассудит.
И Череп вновь, после короткой тирады, плюхнулся в кресло.
– Кстати, – сообщил он уже совершенно другим, крадущимся тоном голодного кота. – Что это за тема у Вас в разработке, Алексей Павлович? Этот какой-то ученый, статья на немецких языках, болты в космической тусклой пыли?
– Да ничего такого… стоящего, – промямлил Сидоров, уставясь мимо Черепа на окно через подвернувшийся фон жгучей брюнетки Катрин.
– Вы это бросьте, на сторону сливать, – брезгливо дернул Череп. – Вохр на входе доложил. Так, тема в разработке, помечаю в кондуите. Через неделю первый материал на стол. Все.
– Извиняюсь… – медленно пробормотал Сидоров.
– Все, – так тихо повторил лысый газетный бандит, что осенняя муха бросилась к мачо и тихо присела на ладонь. И Эдька молча глядел, как она сосет его лапу.
– Идите, – добавил Череп.
И прижатый камарильей журналист вышел вон. А Моргатый украдкой дунул на муху-дуру, мечтая остаться с ней в кабинете один на один. «А мы что, не перья? – с запоздалым возмущением выкрутил он мысль. – Мы еще такие вставим перья, лимфой захлебнешься».
А потом заставил подумать себя о приятном, как доложит тихо референту, что положено, и представил себя в мягком сафьяне перед крупным зарубежным банком. «Мачо, – справедливо рассудил, – он и в жопе мачо!»
Алексей Павлович проверил угол, на который еще вращала голову, скрипя и шурша, шея, вышло меньше «пи», то есть процесс самоотложения неумолимо пошел. Еще он с недоверием и настороженностью подергал пальцами зачем-то, для маскировки, нацепленный им на пиджак маслянистый на ощупь личный университетский «поплавок» и, раздосадованный, поморщился – надо было перед карнавалом журфака все же отмахать курса три на тяжкой дистанции мехмата или, на худой конец, чтобы не свихнуться, еще какого-нибудь спецфака. Была бы база, и не смотрели бы фрукты-математики и овощи-физики на популяризатора Сидорова, как на летающее вдоль их цветков, бесполезное, не способное опылять насекомое. Вот и эти бумажки, что перебирал он теперь, тупо уставясь в кривые зеркала страниц, не были бы таким глухим ребусом.
Перед скамьей, в глубине обширного двора в обрамлении лаврового венка увядающей зелени тяжелой китовой загарпуненной тушей утонула в водорослях высоких тополей трехэтажная сталинская цель его похода – надменное здание «Института физики Общей земли». Лет пять тому назад, помнил Сидоров, заведение называлось как-то чуть иначе, но ныне, следуя, скорее всего, свежесколоченным верованиям нынешних, идущих в мировом кильватере, гуманистов, назвалось цветисто. Ну и ладно, махнул ладонью не желающий отдавать празднично пахнущее утро на растерзание ироний газетчик, общей, так общей.
Вчерашний день притащил журналисту очередной «зигзаг удачи». Чувствуя обваливающуюся на сникшие плечи и поющую шею нелегкую перспективу в органе печати, он звякнул старому знакомцу, а иногда и кормильцу, в «Силу знаний».
– Слушай, – сообщил Сидоров по телефону каким-то не своим, подслеповатым голосом, – дела мои швах и глух. Скорее всего наша эта… не знаю, как теперь будет обзываться… «Зеркало правды» или «Желтый месяц» – полностью меняет кожу рожи, а с ней и писчий штат. И ваш покорный кандальник, как всегда по собственной упертой дури, на обочине этого органа речи. Но на пикник благородному семейству – один пшик. Слушай, ты бы меня за славное прошлое галерника хоть бы рядовым договорником приклеил, а? Я не откажусь.
– Леха, о чем тренд! – заверещал приятель, запавший в последнее время на вечернее интернет-баловство в валютный форекс и несколько притушивший свой журнальный накал. – Подменишь меня сменщиком на направлении главного подхвата. Без проблем, тем более у нас, в последнем окопе популяризаторов, тираж рухает в тартар, а с ним и маня-маня. Где обещанная ксива о флотских подводных недоразумениях?
– Пишется, – вяло отозвался спец проблемного пера. – «Как тебе служится, так и недужится».
– … А где год ползущий до нас обзор студенческого фантазийного энтузиазма?
– В работе… под столом, возлежит чистой раньше стопкой листков.
– Врешь, водочным стопариком поди возлежит. Верю тебе, как плакучей иве рыдающий чужой кровью бумажный крокодил.
– Постой, – прервал приятеля Сидоров. – Ты в последнее время что-нибудь про членкора Триклятова слыхал? Про новые откровения.
Приятель с полминуты молчал.
– Да, ну ты и болид, метеор-рушитель чужих строк. Уже сунул скоростной нос на чужие горячие рельсы. Ну уж если «и ты Брут», тогда бери. Твое. Бери горячий, как пальчики монашки, заказ. Я все равно по горло в иене-рупии. Плачу по полной. Или тебе деньги карман жмут?
– Да ты что! – возмутился газетчик ложному демаршу.
– Тогда нечего аккуратной бодалой мотать. Мотай на ус срочное, по потолку расцененное. Архи, как вещал классик недоделанной революции. Не знаю уж, что успел нанюхать своими переразвитыми полушариями, но скажу. Верно, и сам знаешь. Этот старый возмутитель академии Триклятов…
– …гений со сдвигом наоборот, как его называли?
–.. он самый. Бывший…
– …бывший?
– Не можем нигде его найти. В «Физикал ревю» сбросил новую бомбу.
– Библейскую?
– Ну, все знаешь. Не вырубай компотер, перешлю текст тебе на адрес. Все университеты стонут отдельными кафедрами. Разбирайся.
– В чем? Он ведь, хоть и ходил пять лет в гениях, лет пятнадцать как уже отовсюду выкинут, что-то вроде… Или засекречен.
– Ну да, – обрадовался сметке приятеля журнальщик. – Все помнишь. Человек-Марке какой-то. Тогда еще не такой старый шизик выкинул уравнение, где, как и все чокнутые на экстремальном дознавалы, ловко вывел на чистую воду не кого-нибудь, а творца, как частный случай его же самого.
– Да, помню. Был здоровый скандал. Тогда ведь святые отцы тихо пасли паству, думая больше о горнем.
– То-то и паства. Поперла козлищу. Тебе карты в руки. Теперь по новой статье дикий звон на весь католико-гугенотский мир. Обзывают с осторожностью сурьезные ученые «биологической бомбой кремля», «вторым Доном Брауном», третьим Бруно или Брутом и невесть еще как. И первым охмурялой. Хопс из Лондона с каталки, мигая глазом, накатал телегу, что-де у Триклятова возможна ошибка при рождении и что если Триклятов впадет в кому, тогда они поспорят на равных. И вообще, дескать, этот русский «Малоносов», так и выразился всемирный урод, сует нос не в свои, а в божественные пространства, куда англосаксы давно забили свой толстый приоритет в виде неблевок, извиняюсь, нобелевок. И скоро он, Хопс, а с ним крепкие ребята из Брук-хэйвена и массачусетские энтрописты приложат нашего сибирской бородой об его остробритвенные выводы.
– Так я что?
– Лешка, рой, – прошептал приятель в экстазе. – Плачу по полной, нас весь мир перепечатает, брошу к черту с курсами мараться, уйду от старой жены в негу. Ищи лунатика, тот никому не дается, рой интервью, лучше серию, сериал. Последние бредни я тебе скинул. Я бы сам, да, знаешь, форекс, подагра, плоскостопие и жена, говорит – не старая. Кому верить? Друзьям, и тем только за деньги.
– Пока, – медленно повторил Сидоров.
А теперь крупный серый кусок протухшего торта в виде здания «Физики Общей земли», где мог обретаться новый Кальвин Лютерович Триклятов, валялся, можно сказать, у ног теряющего рабочую опору газетчика. Сидоров еще поглядел на жужжащих малышей, чирикающий беспечно трамвай, на звенящих пивом выпивох у палатки, на весь теплый, укутавший его уютом почти летний мирок и, вздохнув и поправив для храбрости университетский поплавок, вытянул листочки со статьей из внутреннего кармана. Вчера весь вечер просидел над каракулями «кулибина» и, ясно, ни бельмеса не понял. В редакционной вводной было сказано с европейской аккуратностью:
«Новая работа уважаемого доктора Триклятова поставила редакцию в затруднение. Первоначально, по ряду внешних причин отказав автору в публикации, продолжающей экстраординарные исследования известной ранее статьи ученого, позднее мы вынуждены были, попав под убийственный обвал аргументации автора, все же предложить научной общественности публикуемую ниже работу. И тем не менее, ждем в волнении от автора новых результатов, опровергающих прежние. Редакция».
Но поразил Алексея Павловича не сам текст, недоступный и небожителям науки, а с трудом разобранные им в конце некоторые выводы. На бумаге отчетливо был намаран меморандум:
«Итак, суммируем напрашивающееся, существенно ниспровергающее предложенную нами много лет назад в аналогичной статье интерпретацию… там мы вынужденно признали несомненное участие высшего, а проще – божественного разума при формировании правил поведения вещества. Уточненные же в данной работе подходы приводят нас, как и любого непредвзятого наблюдателя и проверяющего выкладки нейтрального исследователя, к выводам, возмущающим нас самих. Теперь автор, опустив в бессилии руки, готов признать дьявольский умысел в структурировании природных явлений. Скорее, здесь видится своеволие вещества – корпускул, молекул, человеков или галактик, или иначе выделяемого фантома – в строительстве собственной независимой судьбы. Впрочем, открыт и для автора вопрос – а чему же иногда равна эта своевольная “тильда”? С неописуемым нетерпением ждем опровержения результатов работы специалистами».
Пытаясь припомнить самое непечатное слово, Сидоров сложил листочки, сунул их во внутренний карман пиджака и прошествовал, глядя на часы, по римско-сталинской лестнице от подножия научного «Парфенона» к тяжелым резным, еще сохранившим бронзовые массивные ручки дверям ученого храма, отмеченного сияющей в отраженных солнечных бликах бронзовой табличкой «Институт физики Общей земли». Здесь уже фланировал, поджидая обозревателя и одергивая в надлежащий вид курточку, только появившийся, как ниоткуда, высунувшийся из триклятовской неизвестности, сияющий улыбкой человек Хрусталий Марленович, бывший преобразователь болтов.
В предбаннике вестибюля, перед двойным турникетом, охраняющим тайны госфизики от лишних у соглядатаев глаз, журналист осмотрелся.
– Пропуск сразу на двоих не выпишут, – уныло констатировал он. – Тогда ждите здесь; я, если удастся, вас вызволю внутрь. Ждите. Ну-ка, попытка не пытка, – сманеврировал, убирая газетное удостоверение. Подвернулся к месту вот какой план.
В дверях он заметил группку изрыгавших перегар и удобренный физическими величинами перемат мужичков – «чтоб тебе… рычаг в дышло… успись с этой металлиной… спать им в Общей с… землице… возьмем у физунов по полной…» – протаскивавших во входные двери, а потом и сбоку в приоткрытый, мимо турникетных баррикад, проход высоченный шкаф, изукрашенный с фасада многими цветными лампочками, проводками, рисуночками и поверху отмеченный аккуратной подписью «Научно действующий макет физической деятельности организации».
– Тащи ты тише, за физику не замай, а то грохнет! – заорал журналист, из всех сил оттягивая для шкафины убойные дубовые двери. – Майна, помалу, ну-ка стой! Сантиметр влево-вправо.
Так они и скантовали мимо застывших в оцепенении теток-охранниц деревянно-железное чудище неизвестных народных умельцев в просторный прохладный холл. Попутно газетчик сзади через отошедшую панель заглянул внутрь монстра и увидел там полную пустоту, немного деревянной стружки и упаковочной шелухи и пару скрученных наспех батареек с вьющейся кислой змейкой проводков.
– Куда курью избу дожить? – спросил газетчика работяга, по голосу бригадир. – Твой, что ль, научный сортир?
– Здесь пока, – скомандовал журналист. – У стены. Лаболаторию освободим, тогда в место. Дальше, дальше, объявление позакрыл.
– Так, хозяин, – сообщил бригадир, водя красным распаренным от монстра носом. – Тити-мити, спиртику наливай. И наряд подписывай. А то люди совсем замерзли, застудятся.
– Ага, щас тебе магнитов полкила отгружу. Иди в канцелярию, – автоматически буркнул Сидоров, читая объявление. И махнул рукой. – Там, и печать два раза. В канцелярии всем наливают.
Газетчик оглянулся на слабо улыбающегося и поднимающего в приветствии лапки Ашипкина, оставленного по другую сторону баррикады. Огромными буквами на обширном плакате какой-то каллиграф вывел:
В освещенных то сверху, то откуда-то сбоку наглотавшимися пыли лампами коридорах встретились пару раз искателю вылезшие, как из преисподней, седоватые тролли с печатью обреченных к клонированию бастардов на лицах, вопрошавшие не вполне ясное:
– А чаек в подземелье сегодня всем разливают, не знаете?
– Не слышали, кассир ноне сердитая?
– Позвольте полюбопытствовать, ваши наверное точнее тикают, мои отстают. Который час?
– Почти утро еще, – отвечал газетчик обреченным.
А пробежавший мимо расхристанный толстячок, теряя листки, и оборачиваясь, и махнув безнадежно на них за ненадобностью, прямо в лицо работнику печатного органа крикнул:
– Скатецкий уехал в загородный виварий. Все с корабля на бал! Смывайся, кто может.
Но это было не вполне научно обоснованно. Замдиректора господин Скатецкий как раз если не мысленно, то всей своей дородной натурой очень даже присутствовал в обширном, обшитом уставшими украшать стены посеревшим идубовыми панелями импозантном кабинете и немедленно принял Сидорова, как только сунувшая в дверь голову не совсем пожилая секретарша сообщила шепотком: «Из известной газеты», правда, при интервью все-таки путался в рукавах модного плаща:
– Ну-с, господа газетчики, с чем собираетесь съесть нашу Общую землю? – пророкотал профессор поставленным баритоном. – Ждете очередных сенсаций от скромных заложников науки?
– По заданию редакции хотели бы написать об очередных победах разума, особенно ввиду скорой этой – через неделю? – конференции. Ну, «А ТЫ ВНЕС…» и так далее. Хотели бы подборочку… подвальчик насчет архистратигов физики. Взгляд директора, зама, несомненно, ну и кого, завлаб, ученики и критики даже, так сказать. Ну и пару слов именинника… этого… Приглядова.
– Нельзя, – обнажил зубодробильную улыбку заместитель. – Уважаемый наш и единственный… в своем роде… виде… академик и директор на постоянной основе совершает турне-вояж по линиям ООН в Африках и смежных холодных точках планеты. Знаете, – ухмыльнулся Скатецкий, – не все еще на матушке знают, что шарик-то наш товось, круглый, да еще вертится днем и ночью, как прокаженный.
– Это еще требует доказательств, – сдуру сунулся Сидоров, припоминая приплюснутость земли и вытекающие проблемы теормехаников и ракетчиков.
– Если все вам доказывать, – поднял палец зам, – то умным не останется времени на ночные вахты и на… – он оглянулся на дверь, за которой секретарша затянула кусок шлягера, – на отдых от подвига. Должен Сизиф полежать иногда на камне?! А господина, как говорится, членкора Триклятова, нашего именинника, нынче в институте и в помине нет. Взял краткий ежегодно пролонгируемый отпуск без содержания. Я имею в виду содержание его научных трудов. Да, был талант, махонький, да сплыл в инсинуации. Давненько, как говорится ин витро, тогда ни к селу, ни к поселку, отрыл божественные следы. Теперь же запутался в трех терновниках. Так разберись! Тебе подскажут… коллеги, понимаешь. Лежит, понимаешь, на курортах под пирамидой, поди, и щелкает мыльницей формулки. Такой человек, глыбина, на глиняных протезах…
Замдиректора помолчал и продолжил, снизив голос:
– А империалисты – ведь какие вредители! – гранты выписывают только на него, Триклятова. Беда с ними. Подай отщепенца, и все. Мы объясняем: давайте гранты, мы передадим. Положенную ему часть. Вредят, жмутся, юлят – не любят они эту нашу Землю обетованную нисколечки.
А у нас планов творческих – компьютеры лопаются – создали прекрасный действующий макет Общей земли, как раз сегодня с производств завозим с космических испытательных стендов, теперь надо стену вокруг института новую ковать, чтобы модель не пропала, а вертолет Черноморского филиала чем заправишь, их обещалками? Так и напишите. Измеряем с вертолета изменения каждым летом в Крыму Земной кривизны под напором горных склонов и волн, затем… – и он опять поглядел на дверь, где его еще ждали траты в пику несознательным грантометчикам. И стал уже судорожно натягивать плащ.
Однако как часто случаются совпадения в простейших жизненных коллизиях. Тут же, за дверью, как из ничего, создался физический шум, потом с треском распахнулись двери, и в кабинет, криво переставляя ботинки, ввалился чернявый усач в окровавленном халате.
– Ты какой! – крикнул усач. – Ты Алика что элекричесв закрыл, у меня пять тонн рыба ва-няйт… всю твоя тухлый жизнь не расплатишь. Включай, гаварю!
– Почему за киловатты не платишь? – в свою очередь подскочил к белохалатнику заместитель, оттесняя того к открытой, заполненной похожей на импортную секретаршей, двери. – За ватты только заплатил.
– Алик не платит! – завопил чернявый. – Я тиби, дохлый судак, сколкой денга перетаскал, можно три баба держать за всо. – И ткнул на отпрянувшую помощницу. – Ты на мой денга который ходишь! Алик сигда платит, если каму платить.
– Так, товарищ журналист, – обернулся к Сидорову научный заводила. – Идите в лабораторию к заведующему доктору Ойничевичу, вся конкретика у него. Замечательный научный подвижник, тоже сидит на хлебе с водой без грантов, а мне еще к депутатам, к депутату Иванову-Петрову. На конгресс приглашать. Идите, идите, – ловко вытолкал руководитель журналиста, и из-за прикрытой двери послышались гортанные крики, фальцет и, возможно, возня.
В лаборатории «Сокровенных подвижек Земли» Сидоров нашел заведующего Ойничевича по вторичному признаку, когда увидел в комнате, заставленной фикусами, аптекарскими весами и другими приборами между нераспечатанных ящиков импортной аппаратуры неясного назначения некоего человечка, самозабвенно раскладывающего на компьютере «Могилу Наполеона», которую и заменил при виде влезающего чужака на картинку движущегося в песочных часах времени.
– Вы откуда? – степенно осведомился заведующий.
– Мы из газеты, – в старинном ключе представился журналист, водя перед носом ученого удостоверением, и, играя в тайну, сообщил шепотом. – Прислал доверительно к Вам перед конференцией лично господин Скатецкий.
– Понятно, – оглянулся на молчаливые приборы завлаб.
– Будем писать о шалостях науки, об этом… Триклетове. Грантостяжателе. Поможете информашкой, тезисно, так сказать.
– А как же! – с широким дружелюбием оскалился Ойничевич. – Про научный Талибан этот. Боюсь, не связан ли с Аль-Кайдой этой. Гранты под себя скушал и смылся. А работай кто? Один Ойничевич, от кандидата Дудушко никакого прока который год, одни опилки дубовые. Так и напишите на всю вселенную. Да еще этот фигов листик науки, ребенок-аспирант Годин, оставленный нам тут на погибель хапугой Триклятовым. Ничего, понимаете, не может разобрать в бумагах учителя проклятого. Еще месяц не разберет или шефа своего не отроет – высадим с аспирантуры с борта прямиком в армейский окоп. Пусть окапывается. А что! Теперь пишите про науку. Под руководством моей лаборатории созданы уникальные универсальные условия для обобщения Общей земли – будет произведено церковное освещение – электрическое уже подведено, – расположенного в лабораторном корпусе Камня преткновения – ну, образ трудностей и трудов, так… выращенный уже два года как без помощи Триклятова молодой аспирант, отличный выпускник мехмата… так. Проведены успешные совместные ученые встречи с мужами Японии, Кореи Южной, Малоазии – такая жаркая страна у океана… одного. Австралийских поисковиков пресной грунтовой негазированной приглашаем – что будем сотрудничать сразу же, и по деньгам. Но между нами, дамами, – подмигнул Ойничевич журналисту, – по фунтам и йенам уперлись крохоборы. Фанатики. Давай им в рабгруппу старика трехнутого. Ни копья под другую фамилию не выписывают.
– А он, видите ли, чистоплюй, – с горькой иронией заметила Екатерина Петровна. – Чистоплюи не замечают, когда обижают скромных девушек своими вывертами. И не хочет рученьки марать об социальное чтиво. Он, видимо, согласен крапать только для ангелов и архистратигов. Или для упертых магогов с французской дворянской гордой приставкой «де-».
– Хочу писать для всех, – попятился обозреватель, – в меру их понимания. Но только не сыпать сладкий порошок мистической ахинеи и не лить желтую мочу гламурной желчи.
– Значит, вы циник, аскет, педант, схоласт, шлепаете нудные нравоучительные статейки и из любимых лиц более всего обожаете прижимать к себе томик Дарвина, с личной вам дарственной старинным шрифтом. С пожеланием научных снов, где цветные колибри своими тертыми эволюцией клювиками теребят застоявшихся, подсохших к утру аскетов. Эстетов.
«Вот дрянь, выдает», – восхитился мачо, но не встрял, сказанув в щель сквозь зубы: «Сама ты, гребаная колибра, гюрза, но пока за тобой этот муж, мы к тебе ни ногой, ни струей настоящего опоссума».
– Нет, люблю прижимать сразу трех томиков – Ньютона и Дарвина с Менделеевым, – признался, криво усмехаясь, мелкий шкодник
Сидоров. – На мало знакомых мне языках. Троицу, так сказать, сразу. И нам всем, и Вам тоже бы, симпатичнейшая… Екатерина Петровна? – можно бы в рядок не полениться встать на коленки перед гением… даже не самого Дарвина… а его колибри, хотя бы. Пестренькими, как мы, и клюющими своими тупыми клювами все подряд. И охлопывающими своими глупыми глазками всех подруг науки. Без разбору.
Екатерина Петровна поднялась и встала перед Сидоровым. Вскочил и тот.
– Может быть, мне и перед тобой, мозгляк, на колени встать? – прерывисто, шепотом спросила.
– Ни в коем… Нет, – опроверг тот. – Лучше я… на колени. Вы так – заурядная дама, а когда гневаетесь – слишком красивая.
Катька покрыла щеки бледными пятнами, окружившими полные злобных слезок глазки, и рухнула в кресло.
– Ты, наверное, Сидоров, еще и пантеист и по ночам молишься не научным журналам, а страшным рожам запретных ведьм?! – с тихим бешенством, преходя на ты, выспросила «черная вдова».
Но стремительно теряющий трудовое лицо, натерший на нем мозоли мозгляк промолчал, лишь отворотил свой подбородок к окну.
Тут явилась, как ни в чем ни бывало, припудрив, наверное, носик кокаином, Лизка, уселась, весело улыбнулась и уставилась на обозревателя.
– Этот еще здесь? Ведь уже пролетели.
– Заканчиваем отчисление, – сморозил заведенный на сегодня мачо. – По этому кадру делать пометочку?
– Не лезь, – зыкнул Череп. – Писать кто, ты будешь, перо золотой рыбки? А вообще, Вам работа нужна? – резко выкинул он, косясь на обозревателя.
– Да, – вяло квакнул придушенной лягой специалист по научной мути. Видно, в картинках комиксов гражданина Дарвина представивший свой пустой клюв.
Череп вскочил, и веревки синих вен обвязали его башку.
– Старая работенка кончилась, – гаркнул он, и звякнул строй фужеров. – Отдала свой короткий конец на чужой берег. Пионерки, дети пионерок, авиамоделисты-мечтатели, кружки юного кроликовода, карельские спевки с покачиваниями, тушения незагашенных тундр и шепот тайги – все сдохло. Правила перехода пенсионерами остатка жизни, семейные увлечения бронзовыми свадьбами, научная галиматья для слабовидящих, спортобзоры олимпиад уродов, урожайность посадок далекого безвредного мака и список чтения юного дарвиниста – все накрылось жестяным барабаном. И последний разик звякнуло в корыте этого издания. Будут только те материалы, высунув глаза на которые один читатель притащит четырех еще, а те притянут любовниц и всех прошлых жен. Мне все равно, кто эти будут на газетных листах – тухлые эльфы с дипломами педиатров, космолетчики, переспавшие в тени «апполонов» с взводом инопланетян, генсеки, откусившие во сне грудь секретарше. Или черт, встретивший на ночной дороге чертовку-монашку и зачавший от нее. Плевать я хотел на… на черта. Дайте тираж. А время, тупой судья-взяточник, рассудит.
И Череп вновь, после короткой тирады, плюхнулся в кресло.
– Кстати, – сообщил он уже совершенно другим, крадущимся тоном голодного кота. – Что это за тема у Вас в разработке, Алексей Павлович? Этот какой-то ученый, статья на немецких языках, болты в космической тусклой пыли?
– Да ничего такого… стоящего, – промямлил Сидоров, уставясь мимо Черепа на окно через подвернувшийся фон жгучей брюнетки Катрин.
– Вы это бросьте, на сторону сливать, – брезгливо дернул Череп. – Вохр на входе доложил. Так, тема в разработке, помечаю в кондуите. Через неделю первый материал на стол. Все.
– Извиняюсь… – медленно пробормотал Сидоров.
– Все, – так тихо повторил лысый газетный бандит, что осенняя муха бросилась к мачо и тихо присела на ладонь. И Эдька молча глядел, как она сосет его лапу.
– Идите, – добавил Череп.
И прижатый камарильей журналист вышел вон. А Моргатый украдкой дунул на муху-дуру, мечтая остаться с ней в кабинете один на один. «А мы что, не перья? – с запоздалым возмущением выкрутил он мысль. – Мы еще такие вставим перья, лимфой захлебнешься».
А потом заставил подумать себя о приятном, как доложит тихо референту, что положено, и представил себя в мягком сафьяне перед крупным зарубежным банком. «Мачо, – справедливо рассудил, – он и в жопе мачо!»
* * *
И все-таки, слава богу, она продолжала вертеться. Рассеянный теплый свет позднего утра раннего сентября подсветил иллюминацией вычерченные ветками лип природные математические фигуры – изогнувшиеся прутья-интегралы, опутанные собранными из листьев суммирующими тень сигмами, геометрические перекрестья мелких катетов и ошибочно вымахавших отростков-медиан, рифленую строгую аксиоматику упрямого ствола и торообразные горы корней, уползающие в основание квадратурной решетки. В тепле неожиданно вернувшегося лета крутились посвежевшие бомжи возле празднующей бабье лето помойки, кружились в совместном хороводе дети и голуби, создания одного подкласса, описывая эллипсы и штанишки, вращались на отдаленной площади жужжащие зеленые и цветные мухи автомашин и навозные жуки автобусов, и само голубое небо, распростертое над оккупирующим лавку Сидоровым выцветшим «синим платочком», гнало ветряной метлой перистых облаков невзрачные кучки застоявшихся серых кучевых новообразований.Алексей Павлович проверил угол, на который еще вращала голову, скрипя и шурша, шея, вышло меньше «пи», то есть процесс самоотложения неумолимо пошел. Еще он с недоверием и настороженностью подергал пальцами зачем-то, для маскировки, нацепленный им на пиджак маслянистый на ощупь личный университетский «поплавок» и, раздосадованный, поморщился – надо было перед карнавалом журфака все же отмахать курса три на тяжкой дистанции мехмата или, на худой конец, чтобы не свихнуться, еще какого-нибудь спецфака. Была бы база, и не смотрели бы фрукты-математики и овощи-физики на популяризатора Сидорова, как на летающее вдоль их цветков, бесполезное, не способное опылять насекомое. Вот и эти бумажки, что перебирал он теперь, тупо уставясь в кривые зеркала страниц, не были бы таким глухим ребусом.
Перед скамьей, в глубине обширного двора в обрамлении лаврового венка увядающей зелени тяжелой китовой загарпуненной тушей утонула в водорослях высоких тополей трехэтажная сталинская цель его похода – надменное здание «Института физики Общей земли». Лет пять тому назад, помнил Сидоров, заведение называлось как-то чуть иначе, но ныне, следуя, скорее всего, свежесколоченным верованиям нынешних, идущих в мировом кильватере, гуманистов, назвалось цветисто. Ну и ладно, махнул ладонью не желающий отдавать празднично пахнущее утро на растерзание ироний газетчик, общей, так общей.
Вчерашний день притащил журналисту очередной «зигзаг удачи». Чувствуя обваливающуюся на сникшие плечи и поющую шею нелегкую перспективу в органе печати, он звякнул старому знакомцу, а иногда и кормильцу, в «Силу знаний».
– Слушай, – сообщил Сидоров по телефону каким-то не своим, подслеповатым голосом, – дела мои швах и глух. Скорее всего наша эта… не знаю, как теперь будет обзываться… «Зеркало правды» или «Желтый месяц» – полностью меняет кожу рожи, а с ней и писчий штат. И ваш покорный кандальник, как всегда по собственной упертой дури, на обочине этого органа речи. Но на пикник благородному семейству – один пшик. Слушай, ты бы меня за славное прошлое галерника хоть бы рядовым договорником приклеил, а? Я не откажусь.
– Леха, о чем тренд! – заверещал приятель, запавший в последнее время на вечернее интернет-баловство в валютный форекс и несколько притушивший свой журнальный накал. – Подменишь меня сменщиком на направлении главного подхвата. Без проблем, тем более у нас, в последнем окопе популяризаторов, тираж рухает в тартар, а с ним и маня-маня. Где обещанная ксива о флотских подводных недоразумениях?
– Пишется, – вяло отозвался спец проблемного пера. – «Как тебе служится, так и недужится».
– … А где год ползущий до нас обзор студенческого фантазийного энтузиазма?
– В работе… под столом, возлежит чистой раньше стопкой листков.
– Врешь, водочным стопариком поди возлежит. Верю тебе, как плакучей иве рыдающий чужой кровью бумажный крокодил.
– Постой, – прервал приятеля Сидоров. – Ты в последнее время что-нибудь про членкора Триклятова слыхал? Про новые откровения.
Приятель с полминуты молчал.
– Да, ну ты и болид, метеор-рушитель чужих строк. Уже сунул скоростной нос на чужие горячие рельсы. Ну уж если «и ты Брут», тогда бери. Твое. Бери горячий, как пальчики монашки, заказ. Я все равно по горло в иене-рупии. Плачу по полной. Или тебе деньги карман жмут?
– Да ты что! – возмутился газетчик ложному демаршу.
– Тогда нечего аккуратной бодалой мотать. Мотай на ус срочное, по потолку расцененное. Архи, как вещал классик недоделанной революции. Не знаю уж, что успел нанюхать своими переразвитыми полушариями, но скажу. Верно, и сам знаешь. Этот старый возмутитель академии Триклятов…
– …гений со сдвигом наоборот, как его называли?
–.. он самый. Бывший…
– …бывший?
– Не можем нигде его найти. В «Физикал ревю» сбросил новую бомбу.
– Библейскую?
– Ну, все знаешь. Не вырубай компотер, перешлю текст тебе на адрес. Все университеты стонут отдельными кафедрами. Разбирайся.
– В чем? Он ведь, хоть и ходил пять лет в гениях, лет пятнадцать как уже отовсюду выкинут, что-то вроде… Или засекречен.
– Ну да, – обрадовался сметке приятеля журнальщик. – Все помнишь. Человек-Марке какой-то. Тогда еще не такой старый шизик выкинул уравнение, где, как и все чокнутые на экстремальном дознавалы, ловко вывел на чистую воду не кого-нибудь, а творца, как частный случай его же самого.
– Да, помню. Был здоровый скандал. Тогда ведь святые отцы тихо пасли паству, думая больше о горнем.
– То-то и паства. Поперла козлищу. Тебе карты в руки. Теперь по новой статье дикий звон на весь католико-гугенотский мир. Обзывают с осторожностью сурьезные ученые «биологической бомбой кремля», «вторым Доном Брауном», третьим Бруно или Брутом и невесть еще как. И первым охмурялой. Хопс из Лондона с каталки, мигая глазом, накатал телегу, что-де у Триклятова возможна ошибка при рождении и что если Триклятов впадет в кому, тогда они поспорят на равных. И вообще, дескать, этот русский «Малоносов», так и выразился всемирный урод, сует нос не в свои, а в божественные пространства, куда англосаксы давно забили свой толстый приоритет в виде неблевок, извиняюсь, нобелевок. И скоро он, Хопс, а с ним крепкие ребята из Брук-хэйвена и массачусетские энтрописты приложат нашего сибирской бородой об его остробритвенные выводы.
– Так я что?
– Лешка, рой, – прошептал приятель в экстазе. – Плачу по полной, нас весь мир перепечатает, брошу к черту с курсами мараться, уйду от старой жены в негу. Ищи лунатика, тот никому не дается, рой интервью, лучше серию, сериал. Последние бредни я тебе скинул. Я бы сам, да, знаешь, форекс, подагра, плоскостопие и жена, говорит – не старая. Кому верить? Друзьям, и тем только за деньги.
– Пока, – медленно повторил Сидоров.
А теперь крупный серый кусок протухшего торта в виде здания «Физики Общей земли», где мог обретаться новый Кальвин Лютерович Триклятов, валялся, можно сказать, у ног теряющего рабочую опору газетчика. Сидоров еще поглядел на жужжащих малышей, чирикающий беспечно трамвай, на звенящих пивом выпивох у палатки, на весь теплый, укутавший его уютом почти летний мирок и, вздохнув и поправив для храбрости университетский поплавок, вытянул листочки со статьей из внутреннего кармана. Вчера весь вечер просидел над каракулями «кулибина» и, ясно, ни бельмеса не понял. В редакционной вводной было сказано с европейской аккуратностью:
«Новая работа уважаемого доктора Триклятова поставила редакцию в затруднение. Первоначально, по ряду внешних причин отказав автору в публикации, продолжающей экстраординарные исследования известной ранее статьи ученого, позднее мы вынуждены были, попав под убийственный обвал аргументации автора, все же предложить научной общественности публикуемую ниже работу. И тем не менее, ждем в волнении от автора новых результатов, опровергающих прежние. Редакция».
Но поразил Алексея Павловича не сам текст, недоступный и небожителям науки, а с трудом разобранные им в конце некоторые выводы. На бумаге отчетливо был намаран меморандум:
«Итак, суммируем напрашивающееся, существенно ниспровергающее предложенную нами много лет назад в аналогичной статье интерпретацию… там мы вынужденно признали несомненное участие высшего, а проще – божественного разума при формировании правил поведения вещества. Уточненные же в данной работе подходы приводят нас, как и любого непредвзятого наблюдателя и проверяющего выкладки нейтрального исследователя, к выводам, возмущающим нас самих. Теперь автор, опустив в бессилии руки, готов признать дьявольский умысел в структурировании природных явлений. Скорее, здесь видится своеволие вещества – корпускул, молекул, человеков или галактик, или иначе выделяемого фантома – в строительстве собственной независимой судьбы. Впрочем, открыт и для автора вопрос – а чему же иногда равна эта своевольная “тильда”? С неописуемым нетерпением ждем опровержения результатов работы специалистами».
Пытаясь припомнить самое непечатное слово, Сидоров сложил листочки, сунул их во внутренний карман пиджака и прошествовал, глядя на часы, по римско-сталинской лестнице от подножия научного «Парфенона» к тяжелым резным, еще сохранившим бронзовые массивные ручки дверям ученого храма, отмеченного сияющей в отраженных солнечных бликах бронзовой табличкой «Институт физики Общей земли». Здесь уже фланировал, поджидая обозревателя и одергивая в надлежащий вид курточку, только появившийся, как ниоткуда, высунувшийся из триклятовской неизвестности, сияющий улыбкой человек Хрусталий Марленович, бывший преобразователь болтов.
В предбаннике вестибюля, перед двойным турникетом, охраняющим тайны госфизики от лишних у соглядатаев глаз, журналист осмотрелся.
– Пропуск сразу на двоих не выпишут, – уныло констатировал он. – Тогда ждите здесь; я, если удастся, вас вызволю внутрь. Ждите. Ну-ка, попытка не пытка, – сманеврировал, убирая газетное удостоверение. Подвернулся к месту вот какой план.
В дверях он заметил группку изрыгавших перегар и удобренный физическими величинами перемат мужичков – «чтоб тебе… рычаг в дышло… успись с этой металлиной… спать им в Общей с… землице… возьмем у физунов по полной…» – протаскивавших во входные двери, а потом и сбоку в приоткрытый, мимо турникетных баррикад, проход высоченный шкаф, изукрашенный с фасада многими цветными лампочками, проводками, рисуночками и поверху отмеченный аккуратной подписью «Научно действующий макет физической деятельности организации».
– Тащи ты тише, за физику не замай, а то грохнет! – заорал журналист, из всех сил оттягивая для шкафины убойные дубовые двери. – Майна, помалу, ну-ка стой! Сантиметр влево-вправо.
Так они и скантовали мимо застывших в оцепенении теток-охранниц деревянно-железное чудище неизвестных народных умельцев в просторный прохладный холл. Попутно газетчик сзади через отошедшую панель заглянул внутрь монстра и увидел там полную пустоту, немного деревянной стружки и упаковочной шелухи и пару скрученных наспех батареек с вьющейся кислой змейкой проводков.
– Куда курью избу дожить? – спросил газетчика работяга, по голосу бригадир. – Твой, что ль, научный сортир?
– Здесь пока, – скомандовал журналист. – У стены. Лаболаторию освободим, тогда в место. Дальше, дальше, объявление позакрыл.
– Так, хозяин, – сообщил бригадир, водя красным распаренным от монстра носом. – Тити-мити, спиртику наливай. И наряд подписывай. А то люди совсем замерзли, застудятся.
– Ага, щас тебе магнитов полкила отгружу. Иди в канцелярию, – автоматически буркнул Сидоров, читая объявление. И махнул рукой. – Там, и печать два раза. В канцелярии всем наливают.
Газетчик оглянулся на слабо улыбающегося и поднимающего в приветствии лапки Ашипкина, оставленного по другую сторону баррикады. Огромными буквами на обширном плакате какой-то каллиграф вывел:
«К 55-летию заслуженного раб. Чл-корр. гражд. Триклятова объявлено заседание-конференция “АТЫ ВНЕС СВОЙ ВКЛАД?” с повесткой:Ничего не поняв и даже не разобрав некоторых букв, Сидоров вновь уставился на объявление, в то время как оставшийся не у дел космоинженер-переводчик что-то пытался довести до газетчика речевым сигналом. В конце концов торжественно намалеванное на огромном финском картоне воззвание сложилось в полуосмысленный текст, и Алексей Павлович отправился за информацией в секретариат.
1. Освещение годового научного отчета института уполномоченным архимандритом отцом Гавриллом.
2. Присутствуют и направляют сочувствующие и другие ответлица депут. Иванов-Петров, зам. пожарной охраны района, военком и др. иностр. ученые специалисты.
3. “Долой заруб. Гранты в одни руки чл. кора летуна”.
“За здоровый отпор высоколобых снобизма и популизма атеистов от дьяволов”.
“Отчет-покаяние учеников так назыв. научно-извращенного перспективного направления”.
“Общей земле – Общее финансирование”.
4. Разное (показательное выступление пожарных, школьники-победители, буфет).
5. Вручение пропуска, цветов и букета при-будущему, – если! – юбилянту.
6. Через трении – к звездам!
ОРГКОМИТЕТЧИКИ».
В освещенных то сверху, то откуда-то сбоку наглотавшимися пыли лампами коридорах встретились пару раз искателю вылезшие, как из преисподней, седоватые тролли с печатью обреченных к клонированию бастардов на лицах, вопрошавшие не вполне ясное:
– А чаек в подземелье сегодня всем разливают, не знаете?
– Не слышали, кассир ноне сердитая?
– Позвольте полюбопытствовать, ваши наверное точнее тикают, мои отстают. Который час?
– Почти утро еще, – отвечал газетчик обреченным.
А пробежавший мимо расхристанный толстячок, теряя листки, и оборачиваясь, и махнув безнадежно на них за ненадобностью, прямо в лицо работнику печатного органа крикнул:
– Скатецкий уехал в загородный виварий. Все с корабля на бал! Смывайся, кто может.
Но это было не вполне научно обоснованно. Замдиректора господин Скатецкий как раз если не мысленно, то всей своей дородной натурой очень даже присутствовал в обширном, обшитом уставшими украшать стены посеревшим идубовыми панелями импозантном кабинете и немедленно принял Сидорова, как только сунувшая в дверь голову не совсем пожилая секретарша сообщила шепотком: «Из известной газеты», правда, при интервью все-таки путался в рукавах модного плаща:
– Ну-с, господа газетчики, с чем собираетесь съесть нашу Общую землю? – пророкотал профессор поставленным баритоном. – Ждете очередных сенсаций от скромных заложников науки?
– По заданию редакции хотели бы написать об очередных победах разума, особенно ввиду скорой этой – через неделю? – конференции. Ну, «А ТЫ ВНЕС…» и так далее. Хотели бы подборочку… подвальчик насчет архистратигов физики. Взгляд директора, зама, несомненно, ну и кого, завлаб, ученики и критики даже, так сказать. Ну и пару слов именинника… этого… Приглядова.
– Нельзя, – обнажил зубодробильную улыбку заместитель. – Уважаемый наш и единственный… в своем роде… виде… академик и директор на постоянной основе совершает турне-вояж по линиям ООН в Африках и смежных холодных точках планеты. Знаете, – ухмыльнулся Скатецкий, – не все еще на матушке знают, что шарик-то наш товось, круглый, да еще вертится днем и ночью, как прокаженный.
– Это еще требует доказательств, – сдуру сунулся Сидоров, припоминая приплюснутость земли и вытекающие проблемы теормехаников и ракетчиков.
– Если все вам доказывать, – поднял палец зам, – то умным не останется времени на ночные вахты и на… – он оглянулся на дверь, за которой секретарша затянула кусок шлягера, – на отдых от подвига. Должен Сизиф полежать иногда на камне?! А господина, как говорится, членкора Триклятова, нашего именинника, нынче в институте и в помине нет. Взял краткий ежегодно пролонгируемый отпуск без содержания. Я имею в виду содержание его научных трудов. Да, был талант, махонький, да сплыл в инсинуации. Давненько, как говорится ин витро, тогда ни к селу, ни к поселку, отрыл божественные следы. Теперь же запутался в трех терновниках. Так разберись! Тебе подскажут… коллеги, понимаешь. Лежит, понимаешь, на курортах под пирамидой, поди, и щелкает мыльницей формулки. Такой человек, глыбина, на глиняных протезах…
Замдиректора помолчал и продолжил, снизив голос:
– А империалисты – ведь какие вредители! – гранты выписывают только на него, Триклятова. Беда с ними. Подай отщепенца, и все. Мы объясняем: давайте гранты, мы передадим. Положенную ему часть. Вредят, жмутся, юлят – не любят они эту нашу Землю обетованную нисколечки.
А у нас планов творческих – компьютеры лопаются – создали прекрасный действующий макет Общей земли, как раз сегодня с производств завозим с космических испытательных стендов, теперь надо стену вокруг института новую ковать, чтобы модель не пропала, а вертолет Черноморского филиала чем заправишь, их обещалками? Так и напишите. Измеряем с вертолета изменения каждым летом в Крыму Земной кривизны под напором горных склонов и волн, затем… – и он опять поглядел на дверь, где его еще ждали траты в пику несознательным грантометчикам. И стал уже судорожно натягивать плащ.
Однако как часто случаются совпадения в простейших жизненных коллизиях. Тут же, за дверью, как из ничего, создался физический шум, потом с треском распахнулись двери, и в кабинет, криво переставляя ботинки, ввалился чернявый усач в окровавленном халате.
– Ты какой! – крикнул усач. – Ты Алика что элекричесв закрыл, у меня пять тонн рыба ва-няйт… всю твоя тухлый жизнь не расплатишь. Включай, гаварю!
– Почему за киловатты не платишь? – в свою очередь подскочил к белохалатнику заместитель, оттесняя того к открытой, заполненной похожей на импортную секретаршей, двери. – За ватты только заплатил.
– Алик не платит! – завопил чернявый. – Я тиби, дохлый судак, сколкой денга перетаскал, можно три баба держать за всо. – И ткнул на отпрянувшую помощницу. – Ты на мой денга который ходишь! Алик сигда платит, если каму платить.
– Так, товарищ журналист, – обернулся к Сидорову научный заводила. – Идите в лабораторию к заведующему доктору Ойничевичу, вся конкретика у него. Замечательный научный подвижник, тоже сидит на хлебе с водой без грантов, а мне еще к депутатам, к депутату Иванову-Петрову. На конгресс приглашать. Идите, идите, – ловко вытолкал руководитель журналиста, и из-за прикрытой двери послышались гортанные крики, фальцет и, возможно, возня.
В лаборатории «Сокровенных подвижек Земли» Сидоров нашел заведующего Ойничевича по вторичному признаку, когда увидел в комнате, заставленной фикусами, аптекарскими весами и другими приборами между нераспечатанных ящиков импортной аппаратуры неясного назначения некоего человечка, самозабвенно раскладывающего на компьютере «Могилу Наполеона», которую и заменил при виде влезающего чужака на картинку движущегося в песочных часах времени.
– Вы откуда? – степенно осведомился заведующий.
– Мы из газеты, – в старинном ключе представился журналист, водя перед носом ученого удостоверением, и, играя в тайну, сообщил шепотом. – Прислал доверительно к Вам перед конференцией лично господин Скатецкий.
– Понятно, – оглянулся на молчаливые приборы завлаб.
– Будем писать о шалостях науки, об этом… Триклетове. Грантостяжателе. Поможете информашкой, тезисно, так сказать.
– А как же! – с широким дружелюбием оскалился Ойничевич. – Про научный Талибан этот. Боюсь, не связан ли с Аль-Кайдой этой. Гранты под себя скушал и смылся. А работай кто? Один Ойничевич, от кандидата Дудушко никакого прока который год, одни опилки дубовые. Так и напишите на всю вселенную. Да еще этот фигов листик науки, ребенок-аспирант Годин, оставленный нам тут на погибель хапугой Триклятовым. Ничего, понимаете, не может разобрать в бумагах учителя проклятого. Еще месяц не разберет или шефа своего не отроет – высадим с аспирантуры с борта прямиком в армейский окоп. Пусть окапывается. А что! Теперь пишите про науку. Под руководством моей лаборатории созданы уникальные универсальные условия для обобщения Общей земли – будет произведено церковное освещение – электрическое уже подведено, – расположенного в лабораторном корпусе Камня преткновения – ну, образ трудностей и трудов, так… выращенный уже два года как без помощи Триклятова молодой аспирант, отличный выпускник мехмата… так. Проведены успешные совместные ученые встречи с мужами Японии, Кореи Южной, Малоазии – такая жаркая страна у океана… одного. Австралийских поисковиков пресной грунтовой негазированной приглашаем – что будем сотрудничать сразу же, и по деньгам. Но между нами, дамами, – подмигнул Ойничевич журналисту, – по фунтам и йенам уперлись крохоборы. Фанатики. Давай им в рабгруппу старика трехнутого. Ни копья под другую фамилию не выписывают.