А вот и кандидат Дудушко, – радостно воскликнул, поднимаясь навстречу входящему коллеге, огромному бизоноподобному мужику. – Звезд не хватает, но за счет хватки… захвата в борьбе роковой. Входите, коллега Дудушко. Вот из газеты, пишет про будущее нашей конференции. Поясните про науку точнее и про этого Вашего подшефного, мальчика-ученого Мишу.
Дудушко хамски осмотрел журналиста, компьютерный потерявший пасьянс экран:
– Пасьяшками все балуемся? – и поднимая руки, возвестил громовым голосом: – Что есть наука? Это жизнь, только наоборот. Труд, все пепетрут, понимаешь. Эти… мозголомы. А мы, от сознанки, воспитанные на молодежных лагерях-сборах ночных костров и клятв, в лекциях по глупостям не специалисты. Бога ему мало, в душу. А мы его эту тильду или матильду с брунгильдой экспериментиками-то накормим и образумим, обрюхатим идейкой. Что есть молодое племя аспирантов-соискателей? Стадо говнов и козлищ, без святого погонялы-помела – не чухается, чухонское отродье. Но самое главное, чтоб карающая десница над наукообразными разверзлась – так скажем на конференциях истины перед кострищами правды, следуя друзьям нашего учреждения – отцу святому мандриту Гавриллу и господину святому депутату Иванову-Петрову, забыл, как дальше.
– Это кто такие? – судорожно пытаясь связать воедино слова Дудушко, сглотнул журналист.
– Первопроходцы соискатели кинутой Общей земельки нашей, – строго сообщил кандидат Дудушко.
– А вот здесь, дражайший коллега, брошусь поспорить, – злобно осклабился Ойничевич. – Никто из могикан знаний не бросил физически ощутимую Землю отцов и праотцев, и она вполне в руках достойных. Кроме некоторых сразу в кандидаты явившихся по списанию с молодежных игр на неизвестной местности. И фермеры формул, и арендаторы торов и кубов, и археологи логики – все схватывают земельные наделы науки на лету в целях обогащения угодий ее смыслом мысли. Тучные стады знаний запасаются прокормом из кормчих рук истинных пастырей на нивах планиды. И мы поддержим физически слабые силы сеятелей разума – найдем этого отщепенца, предъявим научные счета и кинем дадимые ему гранты в житницу Общей земли.
– А фига! – почти заорал кандидат. – Он еще кандилом с папилломами кучерявыми вам накидает. И что, спать с ними будете, египт ваша мать.
– Попрошу без нацонал-соцального дрангнаха! – вскинулся завлаб.
– А в кутузку? В шарашкину контору отправим этого юбилярия с его ученой мартышкой-Мишкой, горше не придумаешь. Хлебнетесь баландой, как маленькие, опоросите результаты и заткнете продуктовую у простых брешь. А то, понимаешь, насобачились интегралами перед кандидатами народа фокусничать да потенциалы у людей таскать. Думают, дундуков нашли. Египт им в пасть!
– А вот тут, дражайший коллега, позволю пресечь вашу все же атавистическую, черносотенную научную идею, – нервно схватил завлаб чистые листочки со стола и стал их нервно перебирать, складывая по порядку. – Вы идите, журналист, готовьте на Триклятова свое опровержение и разоблачение, ступайте. А мы тут научно поспорим, а то господин Дудушко позволяет себе думать. Что ему никак не к научному его лицу.
Сидоров, как ошпаренный ледяной водой и выжатый прессом, выскочил за дверь, ловя осколки научного спора: «Сам сжег иномарку-измеритель колебаний детектора лжи из Евросоюза… найдутся на землице силушки, защитим депутатский статут от колеблющихся шатунов-иноходцев… научные журналы лучше бы в трамваях и институтских клозетах не забывал, когда спите… все завалили супостаты супротив научной веры…» Сидоров, и на секунду присев в коридоре спиной к стене, тут же, впрочем, скоренько поднялся и, глотнув показавшейся восхитительной пыли коридоров, все же позволил себе сунуть голову в двери соседней комнаты. Там было пусто.
– Есть кто? – осторожно справился расследователь.
В глубине заставленной пустыми пыльными столами комнатищи тихо брякнула колбочка или фужер. Сидоров осторожно проследовал внутрь того, что официально звалось лабораторией. Именно так было выведено на табличке с внешней стороны фанерной дверки: «Лаборатория Триклятова». Внутри царило ощущение разгромленного футбольными фанатами помещения по выращиванию побед ин витро. Зашевелилась ожившая створка сушильного шкафа, откуда показалась чуть плешивая уже, похожая на башку обожравшейся несвежих гамбургеров мурены, голова Хрусталия Ашипкина и просипела:
– Мы, вечно живые, тут. Как не стыдно, господин Сидоров, вечно опаздывать к раздаче. Тогда уж подсобите вытянуть застрявшую половину.
Тут же послышалось копошенье и в другом углу, и из-под крупного фанерного гроба с громкой табличкой «Пробы всемирной земли. Коктебель, 2008. Мерное, не кантовать» высунулось еще полголовы, худосочное ухо, и блеснули глазками лишенные стекол очечки молоденького человека со вставшими дыбом пушистыми волосенками. Сидоров остолбенел.
Однако, чтобы пояснить произошедшее, стоило бы на минуту вернуться на полчаса назад, к топтавшемуся в растерянности и покинутому проходимцем турникетов журналистом переводчику Ашипкину. Смешно думать, что он так и остался бы, столбом, глазеть на далеко висящие объявления научного симпозиума. Хрусталий поошивался в вестибюльчике, а потом выскочил наружу, глотнуть кислорода, и попытался подпереть одну из держащих фасад колонн, раздумывая, не поднять ли руки кариатидой несколько раз для зарядки бодростью. Тут же вдруг подскочила к Ашипкину личность и спросила:
– Пропуск на вход имеешь?
– Нет, – покачал головой заброшенный.
– Литератор H., – непонятно представился новенький, потертый человек, прижимая пачку макулатуры к впалой, открытой чахотке груди. – Так, пошли. Проходишь турникет – страшно ори и ругайся, поминай всуе Ойничевича, Дудушку и один раз Скатецкого и Святого духа. Угу?
Хрусталий очумело кивнул фамильярному встречному. Так они и пробрались, бранясь и пытаясь всучить друг другу куль с макулатурой, через онемевший турникет, при этом Н. еще вопил голосом одичавшего попугая:
– Господин Скатецкий тебе уши свинтит, свинтус – не вовремя материалы к совещанию и протоколы мудрецов доставишь, Дудушко душу твою продаст, чтобы помнил: секунда в секунду наука делается, вон охрана на что поставленная? Очки втирать? Бессовестный ты бессловесный, который раз регламент графика нарушил депутата Иванова-Петрова.
Прорвавшись за угол вестибюля, Н. затих, ласково улыбнулся и сказал, поправляя Хрусталик) ворот рубахи: «Здесь разложу столик, – и вытянул откуда-то сзади, из брюк, раскладной механизм с расставными ножками, – буду торговать своими изделиями, – и разбросал по столику кипку сброшюрованных листков из макулатурной пачки. – Прошлую неделю три экземпляра купили. Научно-фантастическая опера в трех отделениях, пяти картинах. На семи страницах убористо – арии монстров, дуэты космических гомиков, горгульи без голов тенором тянут. Либретто “Русалки тоже плачут”. Секретарша Скатецкого третий раз берет. Да не читать, просто шефа на деньги нарочно выставляет, силу тела показывает. Алик берет, особо дорогую рыбу заворачивать, еще пожарник экземпляр купил. Пробовал на зажигаемость. А акт составил на пять экземпляров. Хорошо расходится. Лучше, чем в родильном отделении. Бери недорого, пол-эскимо».
– Да нет, – пробормотал Хрусталий. – Мне к Триклятову по делу срочно.
– Налево, налево и перед клозетом прямо, – буркнул Н.
Минут через десять блужданий Ашипкин нашел битую табличку, и сунулся, и вступил в лабораторию. Там серой мышью жался к углу узенький на вид подросток. Тогда и юркнул тихо в сушилку блуждающий переводчик с немецких диалектов.
Потому что напротив очкастого юнца с явно недружественными намерениями обнаружился толстый мужичина, брюхатый и с погонами, а недалеко от входа на огромных пустых бутылях с надписью «ВОДА ПРОЗРАЧНАЯ» трое огромных солдат увлеченно шаркали нардами. Военный заорал, метя в очкастенького:
– Зазубри, рожа. Ты теперь призывных войск первого эшелона салага. От конституции худобой не отвертишься. Не будь я военком района, если ты у меня зеброй очковой не поскачешь. На самую передовую.
Маленький очкарик стал пятиться. Пятна фиолетовые и меловые покрыли его невзрачные щеки. Военком взревел трубой-побудкой:
– У подпол хотишь уйти-на, окопаться, сектант-на, в несознанку. Аспиринтик дешевый. Мишутка Годин. А ты годен, годен, все врачишки тебя сдали. Хочешь жить? Бежи через свое плоскостопие к своему пахану, этому Триклятому. Пускай берет свою писюку взад, пускай кается-на. Богохул-на. Пускай начальству ручку жмет. Так и скажи, как велят: хана мне, дядя профессор – кислые щи. В армии крынка-на. Ах ты рыбья гусь, чешуя ненаученная.
И здоровяк уцепил подвывающего аспирантика за пушистые волосенки и стал возить по улетающей в стороны посуде на служебном столе.
– Ай, ой! – завопил несчастный.
– Ай, в попе май, ой, попу в строй, – взвился военизированный человек и прижал к очкам безумеющего на глазах пачку подготовленных фоток. – А такого видал-на, в проруби всплытого. А такого хочешь, двумя «Газами» рванули. Туда хочешь? Беги без устали, как твои велят, к научному попке, члену в корке сохлому. Вались дамкой под ножки, дубль один-один, домином падай и воняй: пиши срочно дедка репке, пиши папка дерматиновая, отро… окрове… опрове… вержание. Что, не нравится, курвья ножка…
– Какое опро… вержение, – еле слышно выпустил дух придушиваемый.
– Ты что, недопек-на? Сапог первогодка рваный, портянка кислая. В дембеля играем?! Мол, не знаю я ничего, член дурий корреспондента, косая харя господин ученый Приглядов, ничегошеньки про божественное окровение и научное ни ху… Не зыкаю, все ошибка жизни, и просто я, мол, складыватель чисел бухгалтнер. Все обслюнявил не по моей башке наоборот. Молюсь каждый день по семь раз и перед побудкой-на. И ухожу, мол, в скит, мерить милость. Во! Чтоб спасти шкуру паленую этого моего аспирашки. Тебя-на. Этого последнее пускай пропустит. Письменно в виде. Срочно, депешей. Встать-лечь, встать-лечь.
Опять посыпались приборы, лопнули измеряющие нанопесок часы, и сидящий в полугробике Хрусталий подумал, не пора ли пластунски покинуть обитель. Но не решился раскрыть саркофаг.
– Так, – крикнул осипший и подуставший военком. – Анвар, и ты… – позвал он нардовиков. – А ну покажите ему, как салаку сушат.
Двое оторвались от нард и нехотя, походкой вольных борцов, двинулись к отползающему научному дилетанту. Один ловко сорвал с карниза грязную тряпку шторки и обмотал шею бледнеющего на глазах очкарика. Очечки двумя каплями брызнули с его глаз. Здоровяки вскочили на тяжело ухнувший стол, подтянули тюфяк призывника и приладили тряпку на огрызок цепи бывшей люстры, освещающей теперь рыбный склад.
– Ап, – взяли они легкий вес. И аспирантик стал похрипывать и лезть слеповатыми глазами из орбит.
– Хорош-на, попугали-на, – гукнул военком. – Хорош! – повторил он нехорошо.
Но борцы только вошли во вкус, усмехнулись, а третий за нардами так и сплюнул желтой слюной с сторону военачальника, чудом попав в научную папку.
– Спускай, сдохнет! – заорал военком. – Сами тогда в карцер на год, костоломы. Сгною!
Аспирантик издал страстный писк и нехороший звук навсегда убегающих газов. Тогда борцы вдруг бросили брякнувшуюся об стол добычу, и все трое стали медленно кольцом, молча и страшно улыбаясь, окружать военкома.
– Вы чего? – испуганно замельтешил мужичина, шаря ладонями по отсутствующему поясу с боевым оружием. – Вы чего, хлопчики. Вы не шуткуйте. Застрелю. Ребчики, давай миром.
– Ми теба, дадя, сичас яйц на изык наматаим, чтоб дэржи тиха, – сказал один солдатик, и расставил страшные борцовские клешни, и отклячился.
Тогда вдруг большой военный споткнулся о вившийся к столу электрический или другой шнур и со страшным грохотом обрушился на стеклянную тару, низко и еле слышно вопя: «А-а, а-а-а…»
А другой боец улыбнулся, выдавил:
– Шютка. Идешь кафе, Гази. Вечер тренировк.
И вся троица развернулась и, прихватив нарды, мягкой походкой снежных барсов тихо удалилась вон, трахнув треснувшую фанерку входной двери.
Через минуту военком огляделся, выбрался из стекла, подхромал к рукомойнику и облил себя толстой струей, бомоча: «Ну… ну. Лады…», а потом все-таки подскочил к шевелящемуся аспирантику, брызнул ему в глаза и, бросив в сторону обрывок шторы, прошипел:
– Ты мне за все ответишь, салага, – и, озираясь и выглянув в коридор, скрылся.
Еще через минуту выбрался из своего укрытия и Хрусталий, помог аспирантику усесться, но тот садиться не мог, дрожал, бился руками и шептал задыхающимся шепотом:
– Вер… нутся… О… пять вер… нутся…
Пришлось Ашипкину тихо до поры схоронить молодого ученого в подвернувшуюся щель и спрятаться до поры самому. Тут и обнаружил компанию бегающий по институту обозреватель Сидоров. Выслушав с черным лицом сбивчивый рассказ Ашипкина, газетчик помолчал и только сказал:
– Вы, Михаил, сейчас уходите отсюда. Сами сможете? – Годин слабо кивнул чуть надломленным цветком шеи. – Вот моя визитка, – протянул журналист картонку, вписывая туда ручкой. – И пишу адрес. Вечером, в любой день, завтра-послезавтра, приходите, обдумаем. Здесь телефон, позвоните. Думать некогда, надо что-то делать.
И все присутствующие тихо, тягостно опустив головы, разом разошлись.
Странно, что пока никем, кроме первопроходцев космодыр в верховьях бурятских хребтин и измерителей вертящимися прутиками духовных сливных ям соседних галактик, свободно наблюдаемых в заброшенных хлевах кинутых сел, – никем не отмечен один забавный феномен. Ясно, внеземного происхождения эти склизкие и потные, злые дни перемежаются в народе с обыденными и плоскими, как пеньки вырубленных вековых лесов, вразнобой, не замечая один другого и соседствуя, словно не враждующие, но ощущающие врожденную постоянную неприязнь жильцы сыпящихся песком и штукатуркой коммуналок, единение которых в одном – ждут конца коммунального братства.
А вот восторженные и ласковые деньки, гладящие наши шкурки шелковой лапкой «года доброго дракона» и услаждающие слух словно пением иероглифических псалмов в «года огненного красного петуха», – те вбегают в унылые чертоги быта сразу ко многим и сообща, как общий порыв зефирных ветров или прозрачный с прочкнувшихся небес задумчивый грибной дождик, и заставляют в унисон, хором воскликнуть: ну и денек!
Собственно, ровно такие, почти молитвенные, но очень сладкие словеса и выкинул поутру, высунув нос из простыни, малоизвестный даже самому себе литератор H., очнувшийся вполне живым в своей крохотной квартирке в давно не стиранных простынях.
Н. сразу вспомнил, что вчера он наторговал в вестибюле научно-академического храма своих фантастических опер на кругленькие 69 рублей 51 копейку, посчитайте, поскольку за каждый из трех проданных экземпляров, украшенных поверху авторской неторопливо-стремительной монограммой. Этот академический парфенон присоветовал, как место типового торгового ларька чеканной прозой «нонфишкин», сосед Н. по лестничной клети, сотрудник этого же научного гнездовья, специалист по моделированию физически абсолютной пустоты. Сотрудник иногда зазывал Н. в долгие гости с пустым чаем и был буддист наизнанку, поскольку хлопал в бока своего домашнего старого железного компьютера-россинанта и восклицал, выхватив с обвисшей деревянной полочки очередной диск:
– Гляди, в старое тело новую душу. Новую программку-модельку. Отгадай, что за пустота вылезет в этот раз?
Втыкал, щелкал пальцами пианиста с царапающимися и скрипящими ногтями по клавиатуре, и на железном экране высвечивалась и прыгала, резвясь, и цвела новая душа старого стального тела – перевязь графичков или плавающих полусфер, нарезанных в цвете формул и вычерченных в объеме откровений.
– Сдам этот вид пустоты в квартальный отчет, – восторженно вопил сосед. И добавлял, тихо поднося палец к узким губам. – У меня и новая пасмурная душа есть – версия три пустоты, укушенной тяготением, – а компьютерное железное тело лишь тихо постанывало вентиляторными выдохами и высовывало сухой язык протяжек, требуя новую таблетку невесомой плоти.
Повезло, что в веселое утро этот «буддист навыворот» в звонок литератора постучал много позже, а то пришлось бы пару часов убить на возлияния взаимных пожеланий, осмотры невосполнимых пустот и чтения соседу речитативом в лицах очередной сцены порядком осточертевшей Н. фантазмооперы. Потом H., жуя вчерашнюю настоявшуюся и втянувшую пикантный вкус гренку, вспомнил, что зайдет другой сосед, пенсионер Г., и принесет, лаская между ладоней, стольник – отстежку от пяти-ста за уступленное литератором пенсионеру на день право раздавать рекламные листки у метро У. Это право вместе с кипой бумажных бессмысленных листков Н. добывал по глубокому родственному блату, древом которого гордился, вычерчивал и дополнял или изымал из которого на старенькой миллиметровке. Кроме всего приятного, раздался часиков в десять нежданный телефонный звонок. Звонил шапочно, если не сказать кепочно, знакомый неприятный человек Э. Моргатый, известный в городской среде человек-кидала, с занятным предложением: за сорок девять нефальшивых долларов быстренько накатать сценарий сериалки под громким именем «Мужчины не платят». «Все дело сконцетруй в углу комнаты любого киевского подвала, где съемки, – скомандовал уже однажды надувавший Н. обещала. – Там и мордобой, там и кровать на три койкотела. Рядом джакузи олигарха с золотыми кранами и серебряной водой. А сбоку втащим бампер от джипа БМВухи, со встраиваемой раскладухой». Звоночек этот, хоть и с осадком, но стал приятен, как немного мокрого под брюками в безумную жару, и H., вполне в настроении, отправился на кухню-ванну-санузел искать забившийся в какую-то щель от исхудания тюбик старой зубной пасты.
Надо подчеркнуть, что день этот задался не у одного этого Н. Выползла с утра и уже не уползала улыбка, как приклеенная синяя борода, с щек и самого газетного мачо Эд. Моргатого. Во-первых, он с утра долго, семь минут, хохотал. Щелкая с профессионально-задним интересом каналы, неожиданно на «нашем» и, конечно, «любимом» TOTAL TV нарвался, вместо обычного оккультного облома и запредельной кровищи, на сюжетец: китайская пожилая дура перед монастырем под визги пилообразного щипкового манекена с косыми бровями орала, мяукала и корчилась настоящей обезьяной, чем изображала ихнюю музыку. Чем только люди не зарабатывают. Ужимки шимпанзы, вопли обоссавшейся щипковой гориллы и притоптывания заблудившейся мартышки, а особенно гортанное хрипенье и сопенье довели мачо до экстаза колик.
Все другие ТВ давно забросили «вести с полей» и «фрезеровщик перевыполнил резать металл»: НЕР ТВ давно позабросил кусать крошащейся челюстью власти и перешел на «Вход-выход из последнего желтого коридора в нирванную кошмаров», «жизнь взаймы после жизни внаймы» и на «воспоминания сходившей по большому за свое зеркало стареющей и уже никому не нужной упаковщицы макарон и деятельницы самодеятельности». Так и мелкая пакостница НТН нашпиговала свальную утреннюю для прогулявших школьниц групповуху раздвоением личностей членов и потусторонним воем вагин. Мочилка ВТН вовсю разбавила трупный запах снятых в углу общаг сериалок сладкой вонью потусторонней завирухи, в виде пропавшей в космос в объятия усатого гостя из будущего старухи вместе с вполне приличной двушкой в спальном районе или пассами рук потомственной заключенной, прорицательницы для определения прописки свежей расчлененки. И даже все эти монстры ТРТ, ПРК и прочие осторожно разбавили многодневные армянские визги юмористов-старух с гармонями вместо огнеметов бреднями про мистические пропажи у заглавных певунов «Песен о главном человеке» задников, передников с пятью бриллиантовыми «Ролексами» в рваном кармане и минутами памяти о брошенных гастрольных детях-упырях по всей обильной державе, произведенных больными от недержания страсти и выхлопов любви визжащими поклонницами из плоских поселочков и круглых пригородов.
Мачо дико и сладко, вместо подзарядки мышц, посмеялся над восточной обезьяной в простом сюжете родного кормильца-канала, но везуха продолжала переть через этот денек, и Эдька тихо повстречался днем с человеком и смотрителем в газетке. Не надо рожать тайну там, где уже понесла удача. Все это послучалось в угловом кабинете главного этажа газеты, куда шавкам хода нет, тихо и буднично. Отставнику-кадровику органа Эдик доложил последнее свежайшее из жизни сотрудников толково и кратко, как и любят старорежимные зады, за что был пожат за руку. И рискнул в теплую минуту озадачить вхожего к бонзам, твердого оловянного солдафона с негнущимся осиновым колом шеи и взглядом лесного моховика. Который и на ночных полежалках в ресторашках «за углом», поди, никогда не был.
Дудушко хамски осмотрел журналиста, компьютерный потерявший пасьянс экран:
– Пасьяшками все балуемся? – и поднимая руки, возвестил громовым голосом: – Что есть наука? Это жизнь, только наоборот. Труд, все пепетрут, понимаешь. Эти… мозголомы. А мы, от сознанки, воспитанные на молодежных лагерях-сборах ночных костров и клятв, в лекциях по глупостям не специалисты. Бога ему мало, в душу. А мы его эту тильду или матильду с брунгильдой экспериментиками-то накормим и образумим, обрюхатим идейкой. Что есть молодое племя аспирантов-соискателей? Стадо говнов и козлищ, без святого погонялы-помела – не чухается, чухонское отродье. Но самое главное, чтоб карающая десница над наукообразными разверзлась – так скажем на конференциях истины перед кострищами правды, следуя друзьям нашего учреждения – отцу святому мандриту Гавриллу и господину святому депутату Иванову-Петрову, забыл, как дальше.
– Это кто такие? – судорожно пытаясь связать воедино слова Дудушко, сглотнул журналист.
– Первопроходцы соискатели кинутой Общей земельки нашей, – строго сообщил кандидат Дудушко.
– А вот здесь, дражайший коллега, брошусь поспорить, – злобно осклабился Ойничевич. – Никто из могикан знаний не бросил физически ощутимую Землю отцов и праотцев, и она вполне в руках достойных. Кроме некоторых сразу в кандидаты явившихся по списанию с молодежных игр на неизвестной местности. И фермеры формул, и арендаторы торов и кубов, и археологи логики – все схватывают земельные наделы науки на лету в целях обогащения угодий ее смыслом мысли. Тучные стады знаний запасаются прокормом из кормчих рук истинных пастырей на нивах планиды. И мы поддержим физически слабые силы сеятелей разума – найдем этого отщепенца, предъявим научные счета и кинем дадимые ему гранты в житницу Общей земли.
– А фига! – почти заорал кандидат. – Он еще кандилом с папилломами кучерявыми вам накидает. И что, спать с ними будете, египт ваша мать.
– Попрошу без нацонал-соцального дрангнаха! – вскинулся завлаб.
– А в кутузку? В шарашкину контору отправим этого юбилярия с его ученой мартышкой-Мишкой, горше не придумаешь. Хлебнетесь баландой, как маленькие, опоросите результаты и заткнете продуктовую у простых брешь. А то, понимаешь, насобачились интегралами перед кандидатами народа фокусничать да потенциалы у людей таскать. Думают, дундуков нашли. Египт им в пасть!
– А вот тут, дражайший коллега, позволю пресечь вашу все же атавистическую, черносотенную научную идею, – нервно схватил завлаб чистые листочки со стола и стал их нервно перебирать, складывая по порядку. – Вы идите, журналист, готовьте на Триклятова свое опровержение и разоблачение, ступайте. А мы тут научно поспорим, а то господин Дудушко позволяет себе думать. Что ему никак не к научному его лицу.
Сидоров, как ошпаренный ледяной водой и выжатый прессом, выскочил за дверь, ловя осколки научного спора: «Сам сжег иномарку-измеритель колебаний детектора лжи из Евросоюза… найдутся на землице силушки, защитим депутатский статут от колеблющихся шатунов-иноходцев… научные журналы лучше бы в трамваях и институтских клозетах не забывал, когда спите… все завалили супостаты супротив научной веры…» Сидоров, и на секунду присев в коридоре спиной к стене, тут же, впрочем, скоренько поднялся и, глотнув показавшейся восхитительной пыли коридоров, все же позволил себе сунуть голову в двери соседней комнаты. Там было пусто.
– Есть кто? – осторожно справился расследователь.
В глубине заставленной пустыми пыльными столами комнатищи тихо брякнула колбочка или фужер. Сидоров осторожно проследовал внутрь того, что официально звалось лабораторией. Именно так было выведено на табличке с внешней стороны фанерной дверки: «Лаборатория Триклятова». Внутри царило ощущение разгромленного футбольными фанатами помещения по выращиванию побед ин витро. Зашевелилась ожившая створка сушильного шкафа, откуда показалась чуть плешивая уже, похожая на башку обожравшейся несвежих гамбургеров мурены, голова Хрусталия Ашипкина и просипела:
– Мы, вечно живые, тут. Как не стыдно, господин Сидоров, вечно опаздывать к раздаче. Тогда уж подсобите вытянуть застрявшую половину.
Тут же послышалось копошенье и в другом углу, и из-под крупного фанерного гроба с громкой табличкой «Пробы всемирной земли. Коктебель, 2008. Мерное, не кантовать» высунулось еще полголовы, худосочное ухо, и блеснули глазками лишенные стекол очечки молоденького человека со вставшими дыбом пушистыми волосенками. Сидоров остолбенел.
Однако, чтобы пояснить произошедшее, стоило бы на минуту вернуться на полчаса назад, к топтавшемуся в растерянности и покинутому проходимцем турникетов журналистом переводчику Ашипкину. Смешно думать, что он так и остался бы, столбом, глазеть на далеко висящие объявления научного симпозиума. Хрусталий поошивался в вестибюльчике, а потом выскочил наружу, глотнуть кислорода, и попытался подпереть одну из держащих фасад колонн, раздумывая, не поднять ли руки кариатидой несколько раз для зарядки бодростью. Тут же вдруг подскочила к Ашипкину личность и спросила:
– Пропуск на вход имеешь?
– Нет, – покачал головой заброшенный.
– Литератор H., – непонятно представился новенький, потертый человек, прижимая пачку макулатуры к впалой, открытой чахотке груди. – Так, пошли. Проходишь турникет – страшно ори и ругайся, поминай всуе Ойничевича, Дудушку и один раз Скатецкого и Святого духа. Угу?
Хрусталий очумело кивнул фамильярному встречному. Так они и пробрались, бранясь и пытаясь всучить друг другу куль с макулатурой, через онемевший турникет, при этом Н. еще вопил голосом одичавшего попугая:
– Господин Скатецкий тебе уши свинтит, свинтус – не вовремя материалы к совещанию и протоколы мудрецов доставишь, Дудушко душу твою продаст, чтобы помнил: секунда в секунду наука делается, вон охрана на что поставленная? Очки втирать? Бессовестный ты бессловесный, который раз регламент графика нарушил депутата Иванова-Петрова.
Прорвавшись за угол вестибюля, Н. затих, ласково улыбнулся и сказал, поправляя Хрусталик) ворот рубахи: «Здесь разложу столик, – и вытянул откуда-то сзади, из брюк, раскладной механизм с расставными ножками, – буду торговать своими изделиями, – и разбросал по столику кипку сброшюрованных листков из макулатурной пачки. – Прошлую неделю три экземпляра купили. Научно-фантастическая опера в трех отделениях, пяти картинах. На семи страницах убористо – арии монстров, дуэты космических гомиков, горгульи без голов тенором тянут. Либретто “Русалки тоже плачут”. Секретарша Скатецкого третий раз берет. Да не читать, просто шефа на деньги нарочно выставляет, силу тела показывает. Алик берет, особо дорогую рыбу заворачивать, еще пожарник экземпляр купил. Пробовал на зажигаемость. А акт составил на пять экземпляров. Хорошо расходится. Лучше, чем в родильном отделении. Бери недорого, пол-эскимо».
– Да нет, – пробормотал Хрусталий. – Мне к Триклятову по делу срочно.
– Налево, налево и перед клозетом прямо, – буркнул Н.
Минут через десять блужданий Ашипкин нашел битую табличку, и сунулся, и вступил в лабораторию. Там серой мышью жался к углу узенький на вид подросток. Тогда и юркнул тихо в сушилку блуждающий переводчик с немецких диалектов.
Потому что напротив очкастого юнца с явно недружественными намерениями обнаружился толстый мужичина, брюхатый и с погонами, а недалеко от входа на огромных пустых бутылях с надписью «ВОДА ПРОЗРАЧНАЯ» трое огромных солдат увлеченно шаркали нардами. Военный заорал, метя в очкастенького:
– Зазубри, рожа. Ты теперь призывных войск первого эшелона салага. От конституции худобой не отвертишься. Не будь я военком района, если ты у меня зеброй очковой не поскачешь. На самую передовую.
Маленький очкарик стал пятиться. Пятна фиолетовые и меловые покрыли его невзрачные щеки. Военком взревел трубой-побудкой:
– У подпол хотишь уйти-на, окопаться, сектант-на, в несознанку. Аспиринтик дешевый. Мишутка Годин. А ты годен, годен, все врачишки тебя сдали. Хочешь жить? Бежи через свое плоскостопие к своему пахану, этому Триклятому. Пускай берет свою писюку взад, пускай кается-на. Богохул-на. Пускай начальству ручку жмет. Так и скажи, как велят: хана мне, дядя профессор – кислые щи. В армии крынка-на. Ах ты рыбья гусь, чешуя ненаученная.
И здоровяк уцепил подвывающего аспирантика за пушистые волосенки и стал возить по улетающей в стороны посуде на служебном столе.
– Ай, ой! – завопил несчастный.
– Ай, в попе май, ой, попу в строй, – взвился военизированный человек и прижал к очкам безумеющего на глазах пачку подготовленных фоток. – А такого видал-на, в проруби всплытого. А такого хочешь, двумя «Газами» рванули. Туда хочешь? Беги без устали, как твои велят, к научному попке, члену в корке сохлому. Вались дамкой под ножки, дубль один-один, домином падай и воняй: пиши срочно дедка репке, пиши папка дерматиновая, отро… окрове… опрове… вержание. Что, не нравится, курвья ножка…
– Какое опро… вержение, – еле слышно выпустил дух придушиваемый.
– Ты что, недопек-на? Сапог первогодка рваный, портянка кислая. В дембеля играем?! Мол, не знаю я ничего, член дурий корреспондента, косая харя господин ученый Приглядов, ничегошеньки про божественное окровение и научное ни ху… Не зыкаю, все ошибка жизни, и просто я, мол, складыватель чисел бухгалтнер. Все обслюнявил не по моей башке наоборот. Молюсь каждый день по семь раз и перед побудкой-на. И ухожу, мол, в скит, мерить милость. Во! Чтоб спасти шкуру паленую этого моего аспирашки. Тебя-на. Этого последнее пускай пропустит. Письменно в виде. Срочно, депешей. Встать-лечь, встать-лечь.
Опять посыпались приборы, лопнули измеряющие нанопесок часы, и сидящий в полугробике Хрусталий подумал, не пора ли пластунски покинуть обитель. Но не решился раскрыть саркофаг.
– Так, – крикнул осипший и подуставший военком. – Анвар, и ты… – позвал он нардовиков. – А ну покажите ему, как салаку сушат.
Двое оторвались от нард и нехотя, походкой вольных борцов, двинулись к отползающему научному дилетанту. Один ловко сорвал с карниза грязную тряпку шторки и обмотал шею бледнеющего на глазах очкарика. Очечки двумя каплями брызнули с его глаз. Здоровяки вскочили на тяжело ухнувший стол, подтянули тюфяк призывника и приладили тряпку на огрызок цепи бывшей люстры, освещающей теперь рыбный склад.
– Ап, – взяли они легкий вес. И аспирантик стал похрипывать и лезть слеповатыми глазами из орбит.
– Хорош-на, попугали-на, – гукнул военком. – Хорош! – повторил он нехорошо.
Но борцы только вошли во вкус, усмехнулись, а третий за нардами так и сплюнул желтой слюной с сторону военачальника, чудом попав в научную папку.
– Спускай, сдохнет! – заорал военком. – Сами тогда в карцер на год, костоломы. Сгною!
Аспирантик издал страстный писк и нехороший звук навсегда убегающих газов. Тогда борцы вдруг бросили брякнувшуюся об стол добычу, и все трое стали медленно кольцом, молча и страшно улыбаясь, окружать военкома.
– Вы чего? – испуганно замельтешил мужичина, шаря ладонями по отсутствующему поясу с боевым оружием. – Вы чего, хлопчики. Вы не шуткуйте. Застрелю. Ребчики, давай миром.
– Ми теба, дадя, сичас яйц на изык наматаим, чтоб дэржи тиха, – сказал один солдатик, и расставил страшные борцовские клешни, и отклячился.
Тогда вдруг большой военный споткнулся о вившийся к столу электрический или другой шнур и со страшным грохотом обрушился на стеклянную тару, низко и еле слышно вопя: «А-а, а-а-а…»
А другой боец улыбнулся, выдавил:
– Шютка. Идешь кафе, Гази. Вечер тренировк.
И вся троица развернулась и, прихватив нарды, мягкой походкой снежных барсов тихо удалилась вон, трахнув треснувшую фанерку входной двери.
Через минуту военком огляделся, выбрался из стекла, подхромал к рукомойнику и облил себя толстой струей, бомоча: «Ну… ну. Лады…», а потом все-таки подскочил к шевелящемуся аспирантику, брызнул ему в глаза и, бросив в сторону обрывок шторы, прошипел:
– Ты мне за все ответишь, салага, – и, озираясь и выглянув в коридор, скрылся.
Еще через минуту выбрался из своего укрытия и Хрусталий, помог аспирантику усесться, но тот садиться не мог, дрожал, бился руками и шептал задыхающимся шепотом:
– Вер… нутся… О… пять вер… нутся…
Пришлось Ашипкину тихо до поры схоронить молодого ученого в подвернувшуюся щель и спрятаться до поры самому. Тут и обнаружил компанию бегающий по институту обозреватель Сидоров. Выслушав с черным лицом сбивчивый рассказ Ашипкина, газетчик помолчал и только сказал:
– Вы, Михаил, сейчас уходите отсюда. Сами сможете? – Годин слабо кивнул чуть надломленным цветком шеи. – Вот моя визитка, – протянул журналист картонку, вписывая туда ручкой. – И пишу адрес. Вечером, в любой день, завтра-послезавтра, приходите, обдумаем. Здесь телефон, позвоните. Думать некогда, надо что-то делать.
И все присутствующие тихо, тягостно опустив головы, разом разошлись.
* * *
Многие подозревают, и не напрасно, что за чередой пасмурных, тягостных или нелепо неудачных дней завиднеется, а то и вправду прибегает неплохой, улыбчивый легкой удачей, теплый отдыхом от маяты или просто отмеченный беспричинно выпрыгивающим солнечным настроением денек. Глупо было бы думать, будто, скажем, после месяца поздних корчей и прощальных слез вдруг назначат серные бани, начнут тыкать в рожу огнем и внешне благовонной смолой, а то и сушить и калить и так треснувшие от старости пятки в особого устройства волновой печи.Странно, что пока никем, кроме первопроходцев космодыр в верховьях бурятских хребтин и измерителей вертящимися прутиками духовных сливных ям соседних галактик, свободно наблюдаемых в заброшенных хлевах кинутых сел, – никем не отмечен один забавный феномен. Ясно, внеземного происхождения эти склизкие и потные, злые дни перемежаются в народе с обыденными и плоскими, как пеньки вырубленных вековых лесов, вразнобой, не замечая один другого и соседствуя, словно не враждующие, но ощущающие врожденную постоянную неприязнь жильцы сыпящихся песком и штукатуркой коммуналок, единение которых в одном – ждут конца коммунального братства.
А вот восторженные и ласковые деньки, гладящие наши шкурки шелковой лапкой «года доброго дракона» и услаждающие слух словно пением иероглифических псалмов в «года огненного красного петуха», – те вбегают в унылые чертоги быта сразу ко многим и сообща, как общий порыв зефирных ветров или прозрачный с прочкнувшихся небес задумчивый грибной дождик, и заставляют в унисон, хором воскликнуть: ну и денек!
Собственно, ровно такие, почти молитвенные, но очень сладкие словеса и выкинул поутру, высунув нос из простыни, малоизвестный даже самому себе литератор H., очнувшийся вполне живым в своей крохотной квартирке в давно не стиранных простынях.
Н. сразу вспомнил, что вчера он наторговал в вестибюле научно-академического храма своих фантастических опер на кругленькие 69 рублей 51 копейку, посчитайте, поскольку за каждый из трех проданных экземпляров, украшенных поверху авторской неторопливо-стремительной монограммой. Этот академический парфенон присоветовал, как место типового торгового ларька чеканной прозой «нонфишкин», сосед Н. по лестничной клети, сотрудник этого же научного гнездовья, специалист по моделированию физически абсолютной пустоты. Сотрудник иногда зазывал Н. в долгие гости с пустым чаем и был буддист наизнанку, поскольку хлопал в бока своего домашнего старого железного компьютера-россинанта и восклицал, выхватив с обвисшей деревянной полочки очередной диск:
– Гляди, в старое тело новую душу. Новую программку-модельку. Отгадай, что за пустота вылезет в этот раз?
Втыкал, щелкал пальцами пианиста с царапающимися и скрипящими ногтями по клавиатуре, и на железном экране высвечивалась и прыгала, резвясь, и цвела новая душа старого стального тела – перевязь графичков или плавающих полусфер, нарезанных в цвете формул и вычерченных в объеме откровений.
– Сдам этот вид пустоты в квартальный отчет, – восторженно вопил сосед. И добавлял, тихо поднося палец к узким губам. – У меня и новая пасмурная душа есть – версия три пустоты, укушенной тяготением, – а компьютерное железное тело лишь тихо постанывало вентиляторными выдохами и высовывало сухой язык протяжек, требуя новую таблетку невесомой плоти.
Повезло, что в веселое утро этот «буддист навыворот» в звонок литератора постучал много позже, а то пришлось бы пару часов убить на возлияния взаимных пожеланий, осмотры невосполнимых пустот и чтения соседу речитативом в лицах очередной сцены порядком осточертевшей Н. фантазмооперы. Потом H., жуя вчерашнюю настоявшуюся и втянувшую пикантный вкус гренку, вспомнил, что зайдет другой сосед, пенсионер Г., и принесет, лаская между ладоней, стольник – отстежку от пяти-ста за уступленное литератором пенсионеру на день право раздавать рекламные листки у метро У. Это право вместе с кипой бумажных бессмысленных листков Н. добывал по глубокому родственному блату, древом которого гордился, вычерчивал и дополнял или изымал из которого на старенькой миллиметровке. Кроме всего приятного, раздался часиков в десять нежданный телефонный звонок. Звонил шапочно, если не сказать кепочно, знакомый неприятный человек Э. Моргатый, известный в городской среде человек-кидала, с занятным предложением: за сорок девять нефальшивых долларов быстренько накатать сценарий сериалки под громким именем «Мужчины не платят». «Все дело сконцетруй в углу комнаты любого киевского подвала, где съемки, – скомандовал уже однажды надувавший Н. обещала. – Там и мордобой, там и кровать на три койкотела. Рядом джакузи олигарха с золотыми кранами и серебряной водой. А сбоку втащим бампер от джипа БМВухи, со встраиваемой раскладухой». Звоночек этот, хоть и с осадком, но стал приятен, как немного мокрого под брюками в безумную жару, и H., вполне в настроении, отправился на кухню-ванну-санузел искать забившийся в какую-то щель от исхудания тюбик старой зубной пасты.
Надо подчеркнуть, что день этот задался не у одного этого Н. Выползла с утра и уже не уползала улыбка, как приклеенная синяя борода, с щек и самого газетного мачо Эд. Моргатого. Во-первых, он с утра долго, семь минут, хохотал. Щелкая с профессионально-задним интересом каналы, неожиданно на «нашем» и, конечно, «любимом» TOTAL TV нарвался, вместо обычного оккультного облома и запредельной кровищи, на сюжетец: китайская пожилая дура перед монастырем под визги пилообразного щипкового манекена с косыми бровями орала, мяукала и корчилась настоящей обезьяной, чем изображала ихнюю музыку. Чем только люди не зарабатывают. Ужимки шимпанзы, вопли обоссавшейся щипковой гориллы и притоптывания заблудившейся мартышки, а особенно гортанное хрипенье и сопенье довели мачо до экстаза колик.
Все другие ТВ давно забросили «вести с полей» и «фрезеровщик перевыполнил резать металл»: НЕР ТВ давно позабросил кусать крошащейся челюстью власти и перешел на «Вход-выход из последнего желтого коридора в нирванную кошмаров», «жизнь взаймы после жизни внаймы» и на «воспоминания сходившей по большому за свое зеркало стареющей и уже никому не нужной упаковщицы макарон и деятельницы самодеятельности». Так и мелкая пакостница НТН нашпиговала свальную утреннюю для прогулявших школьниц групповуху раздвоением личностей членов и потусторонним воем вагин. Мочилка ВТН вовсю разбавила трупный запах снятых в углу общаг сериалок сладкой вонью потусторонней завирухи, в виде пропавшей в космос в объятия усатого гостя из будущего старухи вместе с вполне приличной двушкой в спальном районе или пассами рук потомственной заключенной, прорицательницы для определения прописки свежей расчлененки. И даже все эти монстры ТРТ, ПРК и прочие осторожно разбавили многодневные армянские визги юмористов-старух с гармонями вместо огнеметов бреднями про мистические пропажи у заглавных певунов «Песен о главном человеке» задников, передников с пятью бриллиантовыми «Ролексами» в рваном кармане и минутами памяти о брошенных гастрольных детях-упырях по всей обильной державе, произведенных больными от недержания страсти и выхлопов любви визжащими поклонницами из плоских поселочков и круглых пригородов.
Мачо дико и сладко, вместо подзарядки мышц, посмеялся над восточной обезьяной в простом сюжете родного кормильца-канала, но везуха продолжала переть через этот денек, и Эдька тихо повстречался днем с человеком и смотрителем в газетке. Не надо рожать тайну там, где уже понесла удача. Все это послучалось в угловом кабинете главного этажа газеты, куда шавкам хода нет, тихо и буднично. Отставнику-кадровику органа Эдик доложил последнее свежайшее из жизни сотрудников толково и кратко, как и любят старорежимные зады, за что был пожат за руку. И рискнул в теплую минуту озадачить вхожего к бонзам, твердого оловянного солдафона с негнущимся осиновым колом шеи и взглядом лесного моховика. Который и на ночных полежалках в ресторашках «за углом», поди, никогда не был.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента