Страница:
– Морда-скелет, – промычал бомжа, встал стоять и попятился, опершись на Ленку-костыль, в какое-то свояси.
Бабки, со скрипом, шурша суставами, разбрелись.
– Ты давай скоренько разгружайся, и в дом. Дочку больную чтоб кормить, – крикнула чертежнику еще воспаленная от чужого интереса супруга. – А то впялился на карнавал, убогие черти, – и пропала с глаз.
Худой с пакетом медленно вылез из лужи, пошлепал к Гусеву и тяжело опустил скелет на кривой ящик. Со стороны фигура его была полностью сделана из макулатуры – костей и тряпок. Она сидела на ящике криво, плети рук сложили на коленях корзину, куда бледный опустил лицо с очками.
– Пива хочешь? – просто так спросил Петр, чтобы больше не беседовать.
– Болит, – через силу, сухим голосом выдавил незнакомец.
– Где? – откликнулся, думая о каком-то месте, чертежник.
С минуту худой, видимо, собирал мысли руками, схватившими уши, после, подняв голову, поглядел на Петю и ответил:
– Везде. И внизу, и особенно вверху.
– А сам откуда? – зачем то спросил Гусев, тяготясь тяжелым образом речи соседа.
Мужчина имел за плечами лет сорок с чутком, но смахивал и на старика, хотя еще живого, подвижного, был сильно небрит и, словно нарочно, давно не глажен. Глаза у него оказались как бы пустые, они двумя серыми стекляшками зрачков и белков медленно осваивали чертеж окружения, мельком царапали по Петиному виду. Переглядываться с ним было тошно и бесполезно.
– Оттуда пришел, – неопределенно махнул кистью пришелец. – Думал, не дойду. Купил кефир, хлеба. Несвойственное такое движение. Еще нужна камфара. Свободные слабые птицы, объединяясь, редко мрут в перелете. Посередине магнитных линий, проложивших дорогу. Считаю: они приколоты к этим почти железным неразличимым шампурам, проткнувшим их компас внутри, и никуда не свернут, опасаясь за жизнь. Это неплохо… неплохо. А я вот, больной дурак, тащусь один, хорошо Вас встретил, поговорил.
– Еще, может, поправитесь от болезней, танцевать будете, – с сомнением ободрил Петр фигуру незнакомца, которая, впрочем, совершенно не хотела пускаться в плохо воображаемый пляс.
– В этом то и дело, – неожиданно оживился костлявый сосед, а после сразу понес какую-то малосвязную чушь, из которой до слуха Петра донеслись лишь отдельные всхлипы. – Вся катастрофа не в самой катастрофе, черт бы с ней, в другой раз где-нибудь пронесет, но этот финал детерминирован, абсолютно не случаен… Навязанные законы не развязать ни просто, ни сложно, и вязальщиков всего два, однако, нас среди них нет… Попутный газ мезозоя… энтропическая мерзость… Почему мы должны следовать нашей логике, когда ясно, куда придем… Пошли туда, где отменены все правила проклятых буравчиков, эти загадки Ферма, эти неравновесные спазмолитические коллоиды, эти тупые железные цифры, на которых построены наши пески, заводы, вода и страсти… Губчатые дендроиды… Эти идиоты даже спектрально не магнитят обломки генных репликатов… Туман, просто туман… А Вы говорите танцевать, – неожиданно спокойно заметил перевозбужденный тип, – какие, позвольте спросить, танцы? Па-де-баян? И для чего? Свидетельствовать суету болванов, почтить присутствием вечерний праздник мазохистов?
– Товарищ, – окликнул костлявого Гусев. – Вам бы сейчас пивка кружку. И на боковую, забыться вдвоем с легким сном.
Неизвестный вяло направил свои почти стеклянные глаза-окуляры Петру в лицо, хотел скривить улыбку, но, видно, не смог и вдруг отчетливо и сухо спросил:
– Воду давно не фильтруете? – и еще неприятнее вперился, разглядывая. – Сыпь сероватая на животе часто бывает?
– Бывает, – неожиданно выпрыгнуло у Петра. – У кого?
– У дочки?
– А тебе то что за дело! – почти обозлился уже Гусев. – Небось некоторые – профессора, и те мало с вопросами лезут. – Непонятным лишь оказалось, как костлявый угадал про сыпь.
– Как зовут профессора то?
– Ну, Митрофанов.
– Знаю, – задумчиво произнес собеседник. – Опытный, практик. Когда читает, какие чаще проглатывает, гласные или согласные? Когда описается, пока только плачет, или чешется?
Гусев скрючился и не стал отвечать новоявленному доктору. Откуда их всех черти приносят. Этот знахарь, и тот специалист, а проку – чуть.
– Надо бы свежей воды все время, много, – добавил добровольный лекарь.
– Так без подсказки поим минералкой, – тоскливо отозвался чертежник.
– Нет ее сейчас. Вы меня не слушайте, товарищ. Я Вам не советчик, я просто прохожий, но надо ведь выздоравливать… Тройную декомпрессию обязательно. Все антибиотики и сульфамиды снять, – опять худой забылся в чепухе. – Сине-зеленую бы плесень с поздних поганок по пол кубика в растворе внутривенно. Не поможет. Рискнете ли глубокий радон с погружением?…
Немного смолк, но продолжил:
– Пусть Ваша девочка очень постарается, понимаете?
– Мы то со старанием, да знаете сами, – огляделся, как бы ища новые средства, удрученный и уставший Петр.
– Послушайте, папаша, – как то тихо уже и почти на ухо Гусеву зашелестел незнакомец. – Я надеюсь, это все опыт-шутка, временный нонсенс и нелепость. Вы должны выправиться. Похоже, отсюда в завтра всего лишь узкая тропка. Мы ее теряем. Здоровые – это реликты, у них нет шансов. Поймите, я вынужден быть строгим, даже извергом, говоря это. Надежда только на вас…
– Где это такая она, тропка Ваша, – с ожесточением Петр отринул домогания худощавого, видно оканчивающего самолечение. – Может, покажете.
Сосед склонил голову. Потом, разжав зубы, что то неразборчивой прошамкал.
– Что? – невольно встрепенулся Гусев.
– Ятамбыл, – еле слышно выдохнул человек.
Потом он замолк, и так сидел неподвижно, подперев уши ладонями. Через минуту костлявый доверчиво склонился на плечо чертежника.
– Эй, – позвал Гусев, – эй, ты чего? Садись ровно.
Гусев отстранился, и тело незнакомца тихо съехало и прилегло набок.
– Эй, – крикнул Гусев, хотя кругом никого не было. – Тут человеку плохо, – и побежал в пивнуху к Махмуткиному телефону.
Через час безразличная к собирающемуся в снежную пелену вечеру пара санитаров, стряхнув с рук пивную пену, запихнула кулек с прохожим в развалюху-«санитарку», и та укатила, наигрывая сиреной какую-то знакомую музыку.
Глупый и совсем болезненный, решил Гусев. Зачем то пугает помощью, мочит в зимние холода ноги в кедах без шнурков наперекор здоровью, приносит речь без толкового понятия, хотя, похоже и профессор, – иными словами сапожник без сапог. Возле ящика валялся, конечно же, забытый посреди наблюдений за погрузкой пакет прохожего.
«Надо поглядеть, – скривился чертежник. – Видно этот говорливый советчик собрался окочуриться, а люди бегай – ищи, да его же добро ему впихивай.»
В рваной и грязной сумке нашлись: полупакет молока, бутылка масла, укупоренная притертой пробкой, булка, чуть надгрызенная сбоку, полная папка бумаги с тесемками и два ключа, схваченные проволочкой в головах. Один был обычный, видно, от комнаты или простой квартиры, другой Петру очень приглянулся – крупный, нарочно незнакомого фасона, с замысловатой резьбой и ручкой-лилией, так что, если к чему он и подходил, то к какой-нибудь музыкальной шкатулке, неизвестному пианину или еще похлеще, сразу не догадаться. На папке с тесемками было крупно выведено на приклеенной белой бумажке: «Отчет об исследовании.» Перед кипой разных по размеру и окрасу листков Петр нашел «Предписание на исследование» необычного формата, выданное, как с трудом прочиталось на печати, «Институтом глубинного поверхностного анализа социальной гигиены» и «Государственной Унитарной Лабораторией Газов». В графах предписания не был обозначен исполнитель, а впечатана пометка «по собственному желанию, без сохранения», срок стоял – «согласован», расходы – «не предвидятся», а вот тема, как с трудом разобрал Петр расплывшиеся буковки видно расхлябанной писчей машинки, значилась «Транспозициии газовых конденсатов ряда Х в мембранных диффузорах в условиях пептидной зимы».
Ну наваляли, работнички, удивился чертежник. Но еще больше его огорчили и даже чем-то испугали несколько надписанных разными лицами и чернилами резолюций в углах предписания. Корявые закорюки, кажется, означали: «только для пользования», «секретно и совершенно», «в госархив сразу», «первым вторым отделами не просмотрено», а самый крупный росчерк, видно, самого крупного лица гласил. – «Доложить если вдруг что». И вместо подписи – голая цифра 17.
«Собаки, меня то зачем втянули», – с тоской подумал Петр. Потом представил худого и костлявого человечка, унесенного бело-красным фургоном, как того вызовут на старый тертый ковер в научном коллективе и будут тыкать несколькими пальцами в лицо – «утерян из госархива», «несанкционированно пользован», «станешь доступен отделу» или «Ого, если вдруг что!» – и решил подкинуть пакет в ближайшую у складов милицию, но тут же осадил себя.
Квартиру костлявого точно оберут, полезут красивым ключом ломать музыкальную шкатулку или просто не найдут за отсутствием состава лиц и общей неразберихой районных забот. Придется самому, – полностью потерял Петр настроение и оглянулся на пивное место. Оттуда доносились деловая ругань и пение на мешаных наречиях, и лишь некоторые можно было кратко пересказать – «…мать, семьдесят ящик с Рябиновой», «собак Ахмет не приди»… «голый, как баба»… и еще наименования и клички крупных купюр. Тогда чертежник Гусев аккуратно поднялся и, крадучись и поминутно оглядываясь, засеменил прочь.
Пока не подозревал об этом вполне случайном совпадении и Гаврила Гаврилыч Дипешенко, сидящий на остатке стула рядом с практически конченой им бутылкой жижи, на пестрой этикетке которой поверх горы скакал джигит, видно и напечатавший на этикетке глумливое «КОНЯК АТБОРНОЙ». Гаврилыч, с трудом засунутый в мятый генеральский китель, из под которого маскировочной бутафорией вылезали буйные волосы груди, чуть укрытые не вполне белоснежной майкой, имел из одежды еще синие бязевые трусы без лампас и тапки с вырванными в ожесточении помпонами, и поминутно строгим и придирчивым глазом скользил, как по денщику-сержанту, по быстро пустеющей посуде и по ерзавшему напротив Степе Лебедеву.
– Стоять, смирно, – командовал он раз от разу пытающейся высклизнуть из руки бутылке. – Ноги по швам. Подворотничек заткнуть. Ишь какой. Давай быстро булькай.
Разлив остатки в два разнокалиберных стакана, генерал поглядел почти прямо на Степу:
– А ведь я чуял, чуял, Степа. Нужен буду, потребован и призван с долбаного резерва за отсутствием других таких крупных людищ. Между нами, старшие командиры, брат, – такая все, – и Гаврила сожмурился и покрутил скрюченным кулаком и, схватив пальцами джигита, ткнул бутылку Степе, – такая все посуда, что сдавать в стеклотару, никто, наспор, не возьмут. На голове у них сколы, на корпусах треснуто. Понял? Отчаянной глубизны, горячая выводом мысль. Но остатками то соображают, фуражками догадываются, брат, – что просто выкидыш строевого генерала Дипешенко на мусор не пройдет, а кто взамен? Кто еще схватит в один взор фланги, кто проведет без зазубрины боевые смотрины, по швам их тещу? Нужен пока, нужен Гаврила Гаврилыч. И вот, глянь, вот тебе – привет с того света. Ну-ка читай вслух, только с расстановкой запятых. Посыльный, трава дрожащая, притащил, когда ты еще с садика добирался. Ну-ка!
Степа раскрыл серый, плотный, как нулевая шкурка, пакет, на котором в углу виднелся штемпель «расписаться и сжечь», вынул внутреннюю бумагу и медленно, как по складам, прочел:
Ген. Дипешенко в личные руки. Связи окончанием начала горячего резерва СРОЧНО своевременно явиться распоряжение старшего командира. Иметь:
– блокнот и отточенный карандаш или ручку(шт.1+1)
– опрятный внешний и оперативный внутр. вид (шт. 2)
– пакет для сухого пайка (шт. 2)
– воин. удост. или змен. док. (шт. 1)для исчисления начисления денеж. довольст.
– готовность выполнения (шт. 1)
– Подпись, – закончил Степа и взглянул на генерала.
– Видал! – запальчиво крикнул Гаврилыч и оглянулся. – Просят. Плохо им без меня одним оставаться.
В этой квартире в своей будущей комнате Дипешенко появился для всех неожиданно, с полгода назад. Совсем неожиданно для старой бабки Нюры, настолько крепкой и здоровой, что, когда ее выносили муниципальные вертлявые хлопцы ногами вперед, собравшимся пожилым казалось, будто она бодро высовывается из гроба и звучно сопит – опять качаете, опять об углы стучите, звери бессовестные, за что вам плотим, одичалые. Старички старательно открещивались.
Неожиданно и для местного участкового Бейкудыева, картавого сурового парня с золотой печаткой на пальце и в кулечек сморщенным, размером с крупный урюк личиком, начавшего водить в освободившуюся комнатенку слегка прирабатывающих в окрестностях девок для осмотра их медицинских карт и справок. Пару раз в неделю из соседней комнатенки раздавались тогда душераздирающие визги, каблучный перепляс под две гитарные струны и сиплую губную гармонику и нестройные выкрики – «…без каучука не имеешь права… не тронь за портупею, коза задастая… и-эх разгуляйся, катюша, душа моя душная… манька, тащи его за ноги…» и подсоленные слезами куплеты грустных песен.
Но случилось так, что однажды в целях профилактики заразы сунувшись в комнатенку, Бейкудыев увидел там форменный беспорядок. НА столе стоял недопитый стакан, от которого тянуло редким ныне дубовым спиртом, а за стаканом сидел мужик неизвестной наружности и непрозрачных намерений. Этот в майке полностью пропустил появление по форме одетого участкового и, нехорошо скрывая свое прошлое, продолжал напевать, портя и заглатывая куплеты, народную украискую мелодию про чубатого парубка, обнаружившего при расследовании недождавшуюся его с сечи дивчину.
– Пс-с, – поманил Бейкудыев пальцем голосистого забулдыгу. – Ты чего в смотровую забрался, мы здесь за порядком девок глядим? У тебя медсправка есть?
Требование засвидетельствовать непропитость организма и отсутствие крайне тяжелых форм, на наличие которых Бейкудыев в глубине слегка надеялся, как куратор и сыматель сливок вверенного участка, оказало на мужика отрезвляющее действие. Завязалась дискуссия, которую участковый в рапорте подробно не упомянул. Но зато там были в красках расписаны следующие полчаса:
«…указанный солдатский начальник, используясь физической культурой и мышцами, принудил к многократному выполнению доклада при вхождении в помещение… заставил во фрунт устно заучивать неизвестно кому приветствие, отчеканить шаг и тянуть носок, почему указанный носок от сапога лопнул… многократно издевался в виде пробежки в полной амуниции от сортира до кухни бессовестными кругами до потери дыхалки… отнял кобуру и заставил нештатно прочищать оружие, давая запрещенную команду „К бою – готовсь!“ А еще озверело велел ползать под стул, не задевая деревянных ног локтями… Предлагаю случайно не указанного в списках прибывших жильца или же случайно расстрелять в сонном виде несчастного случая, или же привлечь к дисциплинарке по мытью лесен и подвала со складом мануфактуры частных лиц, вверенным мне в допохранение. А ежели нет, то пущай больше ко мне вне закона не цепляется и держится ровней, а то я за себя никогда не отвечаю…» Рапорту дали движение, в ходе которого он и затерялся.
И полностью уж негаданно появился военный для Степана, который однажды ранним утром явился с розово-голубых и пестрых занятий с любимой рабочей станцией в специальном садике и обнаружил, что дверь его квартиры изнутри украшает вовсе не ювелирная цепочка. Степан сверил номер квартиры, начерканный углем сверху серой краски, с памятью и позвонил два раза, то есть себе. Осторожный голос за дверью спросил:
– Кого надо?
– Никого, – с испугу ответил Степа. – Себя, то-есть.
– Ну и иди, – предложил голос. – Может, еще к утреннему построению успеешь. Или на дальний поезд.
Это была наглость, потому как поезда уже два года ходили спецрейсами с предварительной записью за сезон, часто под эскортом конных разъездных патрулей.
– Эй, эй, за дверью. А ну-ка прекратите бузотерство и отомкните цепь, – крикнул возмущенный Степан. – Моя фамилия Лебедев, а у Вас есть фамилия? Моя комната вперед первая слева уже десять, считайте, лет, а в другую вторую справа я скоро приведу уполномоченного Бейкудыева, и тогда он поручит своим протеже проверить Вашу личность.
– Я пошутил с цепью, – мирно сообщил голос. – У меня то звание есть – Дипешенка. Не слыхал? Субординацию то соблюдай, парень, – уточнил голос, но цепочку не сбросил.
Степа взбеленился и заорал, сам не понимая, ерунду:
– Немедленно очистить принадлежащее помещение. Немедленно отпереть площадь. Я этого паскудства здесь не оставлю. Вот объявят нового мэра, так я ему специально Вашу фамилию с нарочным сообщу.
И тут, возможно, упоминание Степиного нарочного возымело удивительное действие – цепочка звякнула и дверь открылась. За дверью и оказался содержатель голоса и новый жилец беспокойной комнаты – в зеленых брюках с лампасами, одну из брючин которых, уже одетую в сапог, Дипешенко старательно высовывал в проем. Недоразумение вскоре прояснилось, и жильцы сделались добрыми соседями.
У Степана после первой беседы у закрытой двери сложилось о соседе мнение, как о трусоватом и осторожном, но вскоре выяснилось, что это было временное поведение, вызванное временными пертрубациями в жизни жидьца. На самом деле тот был храбр до самозабвения. Свою последнюю звезду на погоны генерал ухватил в самый разгар Южной Кампании, как известно неизвестно чем завершившейся, проявив чудеса самообладания и смекалку. В страшной суете стремительно текшего боя у всей вверенной Дипешенко крупной техники вышло топливо. То ли в матчасти случился недолив, то ли цистерны вовремя склизнули под покровом ночи, управляемые нежной штабной лапой, на запасные пути, где и растворились во тьме, – но техника взялась фыркать и дымить последними литрами. А враг наседал – совсем в ухе слышались уже гортанные разрывы снайперских пуль, в рядах сопровождения задымились страшные мясные ножи, и несчастные новобранцы стали падать в злобную сухую землю, воздев удивленные простым видом смерти глаза к желтому сухому небу.
Но генерал Гаврила не растерялся. Он собрал технику ромашкой в круг, лично под огнем разбросал лепестки мин и, встав на броню во весь немалый рост, заорал так, что разобрали батальоны: «Солдатики, родные! Стойте крепко, стреляйте метко. Не дрейфьте! Я вон – не боюсь, и меня костлявая не сожрет!» Так и продержались до подмоги, случайно пролившейся десантурой с неба.
И предпоследнюю свою звезду схватил Гаврилыч, не разглядывая в подзорную трубу планетариум штабной субординации. На учениях залегшие в сарай бойцы решили подымить цигарками с табак-травою, но сено под ними затлелось и занялось баловать огнем так споро, что доски двери затрещали прежде, чем бойцы повскакивали с сеновала. Дым и пламень уже взялись выдавливать несчастным зрачки и отрывать кусочки легких, вылетавших кровавыми сгустками на сохлый коровий помет. Но и здесь Дипешенко не растерял ума и некоторых спас. Он вышвырнул водилу из бронемашины и на полном ходу, выкрикивая дикие татарско-польские слова, снес пол сарая и подпер машиной рухнувшие стропила крыши. Кто-то выбрался, кто-то очухался, да еще цеплял троссом горящую другой машиной. Гаврила любил свои звезды, а начальству их было не жалко, так как одно дело звезды – что на погонах, что на небесах, а другое дело должность, кто при этих звездах состоит.
Ужасная история, приключившаяся с генералом накануне вселения в новые покои, уже скоро была Степаном почти выучена наизусть, тем более, что зубрежка сопровождалась достойной порцией многоградусных катализаторов. Все началось с того, чем и кончилось – все стали бегать и суетиться, такого никогда не бывало. В коридорах управы сталкивались ручейки служащих, сужались, завихрялись. По двое – по трое штабные тихо морочили друг друга, проверяли и прикидывали – у кого сух кисет, а у кого уж подмок. Гаврила подходил добрым дядькой, стучал по погонам испуганно смотрящих ровней по должности и гаркал:
– Ну что, братцы, завтра в поле. Завтра, глядишь, отстреляемся. Предъявим выучку по полной.
Штабные мекали и отшучивались, а Гаврила все стучал по плечам и лез:
– Завтра бы жратвы в часть подбросить, а то сухпаек будто мыши сгрызли. Опосля бы всем взяться, да съездить пожрать солдатского харчу для острастки полковых, да поспать бы пикничек в солдатской казарме инкогнито. Дисциплинку проверить…
Штабные зыркали глазищами и советовали:
– Давай, Гаврюша, срочно рапортуй. По званию то ты кто, глянь. А нам то чего ты лясы точишь? Мы что ль против? У нас вон тридцать три стратегии утвердить надо, да двадцать два обзора состояния войск предполагаемого мозамбикского противника. А тут еще эти сокращения среднего начальствующего состава, кто с ошибками пишет «субординация» и «рекогносцировка» – и умильно разглядывали Гаврилу.
Нет, Дипешенко, не подумайте, штабных любил. Сам он сильных мозгов в себе не чуял и крепко верил, что ребята со стальными глазами, тонкой сметкой и со стратегическим обхватом проблем армии, без колебаний, нужны. Сколько он сам настрадался из-за плохо спланированного, дешево подготовленного и оттого преступно исполненного замысла. Из каких литых кирпичей не строй генеральский коттедж, спроектированный рухнуть, он все равно осыпется и опадет в прах. Поэтому Дипешенко сильно уважал тихих ребят полкашей с задумчивыми глазами и пальцами, которыми те в мгновение ока набрасывали три-четыре варианта событий. Одно только смущало строевого бойца, волей случая выдвинутого в передовые ковровые коридоры:
– Что вы, – орал он полкашам в лицо, – что вы дрейфите ваши задумки до начальства пустить? Опалы боитесь? Думаете начальство вас за мозгляков примет, испугается подсидки? Да не тушуйтесь, братцы. Мы смело в бой пойдем. И под обломком самодурья, сломавши, может, шеи, все ж делу пользу принесем.
Но полкаши отводили серьезные глаза, шепча «генералам то что опала», а суета в коридорах росла.
Никакой срочной служебной опасности в этой суете Гаврила Гаврилыч не чуял ни для себя, закопченного бойца, ни для своей рослой красавицы женки, крутобровой и борщебокой Оксанки, ни для скромной пятикомнатной хатки, приютившейся на верхнем отшибе старого генеральского дома, ни для обустроенной хилыми солдатиками трехэтажной кирпичной мазанки в недалекой речной пойме между ручьем и полигоном, редко правда ныне посещаемой из-за разгула пригородных страстей, только по праздникам и на прикрепленном бронетранспортере с личным стрелком-водителем. «О, Оксанка!» – вскрикивал почему-то время от времени, ведя свой рассказ, отставник.
Никаких волнений не испытывал и абсолютно чуткий к переменам любимый Гаврилин кот-обжора Суворов, медленно и вальяжно, по-маршальски передвигаясь то по хатке, то в мазанке, а то в трюме собакой урчащего транспортера. И вдруг все полетело в тартарары к чертям, он был отставлен за один час.
В предбаннике совсем не его прямого начальника суетилась группа ожидающих чинов, но Гаврила Гаврилыч был задолго до этого вызван и распахнул дверь без доклада. В глубине кабинета он увидел широкий пиджак начальника, крепко прижавшийся знаками отличий к цветастому щелку младшего по званию – руководителя группы приема текущих нужд управления проектирования невоенного времени. Чуть смущенно отступил Гаврила Гаврилыч прочь из занятого службой кабинета обратно в предбанник, прикрыл дубовые створки и с опозданием, при всех громко сказал створкам: «здравия желаю».
К вечеру случились дикие события. Прибывшая в часть группа молчаливых кожаных людей увела совершенно не прямого начальника по долгой ковровой дорожке, уже в пути задавая каверзные, на засыпку вопросы:
– Зачем Вы три миллиона кальсончиков то пошили? А списали четыре.
– А почему пятьсот тысяч тонн песочка завезли из далекой братской страны и рассыпали на дорожках подшефного хозяйства, а там всего коров – две, и те по лесам от селян прячутся? А песочек то зачем сахарный то?
– С какой конкретно целью создали дивизию спортивного коневодства на полном коште? Действительно с целью «получения лошадиного помета и дальнейшего удобрения родных просторов»? С двух то кляч?
Темные вопросы, такие же в сумраке ответы…
«О Оксанка, ридна жинка», – опять всхлипнул в этом месте рассказа заслуженный воин.
На следующее утро Гаврила был из-за своего глупейшего «здравия желаю» при свидетелях – лишен всего. В мгновение ока он с треском дорогой мебели вылетел из пятикомнатной хатки, в которую на той же скорости впорхнул один из находившихся в предбаннике бойцов. За полчаса на августовскую росу четыре рослых старшины с наглыми прибаутками про Чапая вывалили все содержимое трехэтажной загородной мазанки, а из жужжащей пасти транспортера выкинули за хвост по-маршальски визжащего Суворова.
Бабки, со скрипом, шурша суставами, разбрелись.
– Ты давай скоренько разгружайся, и в дом. Дочку больную чтоб кормить, – крикнула чертежнику еще воспаленная от чужого интереса супруга. – А то впялился на карнавал, убогие черти, – и пропала с глаз.
Худой с пакетом медленно вылез из лужи, пошлепал к Гусеву и тяжело опустил скелет на кривой ящик. Со стороны фигура его была полностью сделана из макулатуры – костей и тряпок. Она сидела на ящике криво, плети рук сложили на коленях корзину, куда бледный опустил лицо с очками.
– Пива хочешь? – просто так спросил Петр, чтобы больше не беседовать.
– Болит, – через силу, сухим голосом выдавил незнакомец.
– Где? – откликнулся, думая о каком-то месте, чертежник.
С минуту худой, видимо, собирал мысли руками, схватившими уши, после, подняв голову, поглядел на Петю и ответил:
– Везде. И внизу, и особенно вверху.
– А сам откуда? – зачем то спросил Гусев, тяготясь тяжелым образом речи соседа.
Мужчина имел за плечами лет сорок с чутком, но смахивал и на старика, хотя еще живого, подвижного, был сильно небрит и, словно нарочно, давно не глажен. Глаза у него оказались как бы пустые, они двумя серыми стекляшками зрачков и белков медленно осваивали чертеж окружения, мельком царапали по Петиному виду. Переглядываться с ним было тошно и бесполезно.
– Оттуда пришел, – неопределенно махнул кистью пришелец. – Думал, не дойду. Купил кефир, хлеба. Несвойственное такое движение. Еще нужна камфара. Свободные слабые птицы, объединяясь, редко мрут в перелете. Посередине магнитных линий, проложивших дорогу. Считаю: они приколоты к этим почти железным неразличимым шампурам, проткнувшим их компас внутри, и никуда не свернут, опасаясь за жизнь. Это неплохо… неплохо. А я вот, больной дурак, тащусь один, хорошо Вас встретил, поговорил.
– Еще, может, поправитесь от болезней, танцевать будете, – с сомнением ободрил Петр фигуру незнакомца, которая, впрочем, совершенно не хотела пускаться в плохо воображаемый пляс.
– В этом то и дело, – неожиданно оживился костлявый сосед, а после сразу понес какую-то малосвязную чушь, из которой до слуха Петра донеслись лишь отдельные всхлипы. – Вся катастрофа не в самой катастрофе, черт бы с ней, в другой раз где-нибудь пронесет, но этот финал детерминирован, абсолютно не случаен… Навязанные законы не развязать ни просто, ни сложно, и вязальщиков всего два, однако, нас среди них нет… Попутный газ мезозоя… энтропическая мерзость… Почему мы должны следовать нашей логике, когда ясно, куда придем… Пошли туда, где отменены все правила проклятых буравчиков, эти загадки Ферма, эти неравновесные спазмолитические коллоиды, эти тупые железные цифры, на которых построены наши пески, заводы, вода и страсти… Губчатые дендроиды… Эти идиоты даже спектрально не магнитят обломки генных репликатов… Туман, просто туман… А Вы говорите танцевать, – неожиданно спокойно заметил перевозбужденный тип, – какие, позвольте спросить, танцы? Па-де-баян? И для чего? Свидетельствовать суету болванов, почтить присутствием вечерний праздник мазохистов?
– Товарищ, – окликнул костлявого Гусев. – Вам бы сейчас пивка кружку. И на боковую, забыться вдвоем с легким сном.
Неизвестный вяло направил свои почти стеклянные глаза-окуляры Петру в лицо, хотел скривить улыбку, но, видно, не смог и вдруг отчетливо и сухо спросил:
– Воду давно не фильтруете? – и еще неприятнее вперился, разглядывая. – Сыпь сероватая на животе часто бывает?
– Бывает, – неожиданно выпрыгнуло у Петра. – У кого?
– У дочки?
– А тебе то что за дело! – почти обозлился уже Гусев. – Небось некоторые – профессора, и те мало с вопросами лезут. – Непонятным лишь оказалось, как костлявый угадал про сыпь.
– Как зовут профессора то?
– Ну, Митрофанов.
– Знаю, – задумчиво произнес собеседник. – Опытный, практик. Когда читает, какие чаще проглатывает, гласные или согласные? Когда описается, пока только плачет, или чешется?
Гусев скрючился и не стал отвечать новоявленному доктору. Откуда их всех черти приносят. Этот знахарь, и тот специалист, а проку – чуть.
– Надо бы свежей воды все время, много, – добавил добровольный лекарь.
– Так без подсказки поим минералкой, – тоскливо отозвался чертежник.
– Нет ее сейчас. Вы меня не слушайте, товарищ. Я Вам не советчик, я просто прохожий, но надо ведь выздоравливать… Тройную декомпрессию обязательно. Все антибиотики и сульфамиды снять, – опять худой забылся в чепухе. – Сине-зеленую бы плесень с поздних поганок по пол кубика в растворе внутривенно. Не поможет. Рискнете ли глубокий радон с погружением?…
Немного смолк, но продолжил:
– Пусть Ваша девочка очень постарается, понимаете?
– Мы то со старанием, да знаете сами, – огляделся, как бы ища новые средства, удрученный и уставший Петр.
– Послушайте, папаша, – как то тихо уже и почти на ухо Гусеву зашелестел незнакомец. – Я надеюсь, это все опыт-шутка, временный нонсенс и нелепость. Вы должны выправиться. Похоже, отсюда в завтра всего лишь узкая тропка. Мы ее теряем. Здоровые – это реликты, у них нет шансов. Поймите, я вынужден быть строгим, даже извергом, говоря это. Надежда только на вас…
– Где это такая она, тропка Ваша, – с ожесточением Петр отринул домогания худощавого, видно оканчивающего самолечение. – Может, покажете.
Сосед склонил голову. Потом, разжав зубы, что то неразборчивой прошамкал.
– Что? – невольно встрепенулся Гусев.
– Ятамбыл, – еле слышно выдохнул человек.
Потом он замолк, и так сидел неподвижно, подперев уши ладонями. Через минуту костлявый доверчиво склонился на плечо чертежника.
– Эй, – позвал Гусев, – эй, ты чего? Садись ровно.
Гусев отстранился, и тело незнакомца тихо съехало и прилегло набок.
– Эй, – крикнул Гусев, хотя кругом никого не было. – Тут человеку плохо, – и побежал в пивнуху к Махмуткиному телефону.
Через час безразличная к собирающемуся в снежную пелену вечеру пара санитаров, стряхнув с рук пивную пену, запихнула кулек с прохожим в развалюху-«санитарку», и та укатила, наигрывая сиреной какую-то знакомую музыку.
Глупый и совсем болезненный, решил Гусев. Зачем то пугает помощью, мочит в зимние холода ноги в кедах без шнурков наперекор здоровью, приносит речь без толкового понятия, хотя, похоже и профессор, – иными словами сапожник без сапог. Возле ящика валялся, конечно же, забытый посреди наблюдений за погрузкой пакет прохожего.
«Надо поглядеть, – скривился чертежник. – Видно этот говорливый советчик собрался окочуриться, а люди бегай – ищи, да его же добро ему впихивай.»
В рваной и грязной сумке нашлись: полупакет молока, бутылка масла, укупоренная притертой пробкой, булка, чуть надгрызенная сбоку, полная папка бумаги с тесемками и два ключа, схваченные проволочкой в головах. Один был обычный, видно, от комнаты или простой квартиры, другой Петру очень приглянулся – крупный, нарочно незнакомого фасона, с замысловатой резьбой и ручкой-лилией, так что, если к чему он и подходил, то к какой-нибудь музыкальной шкатулке, неизвестному пианину или еще похлеще, сразу не догадаться. На папке с тесемками было крупно выведено на приклеенной белой бумажке: «Отчет об исследовании.» Перед кипой разных по размеру и окрасу листков Петр нашел «Предписание на исследование» необычного формата, выданное, как с трудом прочиталось на печати, «Институтом глубинного поверхностного анализа социальной гигиены» и «Государственной Унитарной Лабораторией Газов». В графах предписания не был обозначен исполнитель, а впечатана пометка «по собственному желанию, без сохранения», срок стоял – «согласован», расходы – «не предвидятся», а вот тема, как с трудом разобрал Петр расплывшиеся буковки видно расхлябанной писчей машинки, значилась «Транспозициии газовых конденсатов ряда Х в мембранных диффузорах в условиях пептидной зимы».
Ну наваляли, работнички, удивился чертежник. Но еще больше его огорчили и даже чем-то испугали несколько надписанных разными лицами и чернилами резолюций в углах предписания. Корявые закорюки, кажется, означали: «только для пользования», «секретно и совершенно», «в госархив сразу», «первым вторым отделами не просмотрено», а самый крупный росчерк, видно, самого крупного лица гласил. – «Доложить если вдруг что». И вместо подписи – голая цифра 17.
«Собаки, меня то зачем втянули», – с тоской подумал Петр. Потом представил худого и костлявого человечка, унесенного бело-красным фургоном, как того вызовут на старый тертый ковер в научном коллективе и будут тыкать несколькими пальцами в лицо – «утерян из госархива», «несанкционированно пользован», «станешь доступен отделу» или «Ого, если вдруг что!» – и решил подкинуть пакет в ближайшую у складов милицию, но тут же осадил себя.
Квартиру костлявого точно оберут, полезут красивым ключом ломать музыкальную шкатулку или просто не найдут за отсутствием состава лиц и общей неразберихой районных забот. Придется самому, – полностью потерял Петр настроение и оглянулся на пивное место. Оттуда доносились деловая ругань и пение на мешаных наречиях, и лишь некоторые можно было кратко пересказать – «…мать, семьдесят ящик с Рябиновой», «собак Ахмет не приди»… «голый, как баба»… и еще наименования и клички крупных купюр. Тогда чертежник Гусев аккуратно поднялся и, крадучись и поминутно оглядываясь, засеменил прочь.
* * *
Многие, особенно те, за которыми числится кое-какой опыт личных расследований в семейной, или общественной, или иной жизни, конечно, уже понятливо прижмурились и снисходительно улыбнулись – сутулый скелет, выбравшийся на музыкальной скорой из пивной лужи и таинственная «химическая мразь», охранявшаяся конторой игривого конспиратора Павла и сбежавшая с научной вахты по скорее всего поддельному предписанию на исследование, ясно, имеют одно и то же лицо. Но не все столь беспрецедентно догадливы и проницательны грубо и зримо.Пока не подозревал об этом вполне случайном совпадении и Гаврила Гаврилыч Дипешенко, сидящий на остатке стула рядом с практически конченой им бутылкой жижи, на пестрой этикетке которой поверх горы скакал джигит, видно и напечатавший на этикетке глумливое «КОНЯК АТБОРНОЙ». Гаврилыч, с трудом засунутый в мятый генеральский китель, из под которого маскировочной бутафорией вылезали буйные волосы груди, чуть укрытые не вполне белоснежной майкой, имел из одежды еще синие бязевые трусы без лампас и тапки с вырванными в ожесточении помпонами, и поминутно строгим и придирчивым глазом скользил, как по денщику-сержанту, по быстро пустеющей посуде и по ерзавшему напротив Степе Лебедеву.
– Стоять, смирно, – командовал он раз от разу пытающейся высклизнуть из руки бутылке. – Ноги по швам. Подворотничек заткнуть. Ишь какой. Давай быстро булькай.
Разлив остатки в два разнокалиберных стакана, генерал поглядел почти прямо на Степу:
– А ведь я чуял, чуял, Степа. Нужен буду, потребован и призван с долбаного резерва за отсутствием других таких крупных людищ. Между нами, старшие командиры, брат, – такая все, – и Гаврила сожмурился и покрутил скрюченным кулаком и, схватив пальцами джигита, ткнул бутылку Степе, – такая все посуда, что сдавать в стеклотару, никто, наспор, не возьмут. На голове у них сколы, на корпусах треснуто. Понял? Отчаянной глубизны, горячая выводом мысль. Но остатками то соображают, фуражками догадываются, брат, – что просто выкидыш строевого генерала Дипешенко на мусор не пройдет, а кто взамен? Кто еще схватит в один взор фланги, кто проведет без зазубрины боевые смотрины, по швам их тещу? Нужен пока, нужен Гаврила Гаврилыч. И вот, глянь, вот тебе – привет с того света. Ну-ка читай вслух, только с расстановкой запятых. Посыльный, трава дрожащая, притащил, когда ты еще с садика добирался. Ну-ка!
Степа раскрыл серый, плотный, как нулевая шкурка, пакет, на котором в углу виднелся штемпель «расписаться и сжечь», вынул внутреннюю бумагу и медленно, как по складам, прочел:
Ген. Дипешенко в личные руки. Связи окончанием начала горячего резерва СРОЧНО своевременно явиться распоряжение старшего командира. Иметь:
– блокнот и отточенный карандаш или ручку(шт.1+1)
– опрятный внешний и оперативный внутр. вид (шт. 2)
– пакет для сухого пайка (шт. 2)
– воин. удост. или змен. док. (шт. 1)для исчисления начисления денеж. довольст.
– готовность выполнения (шт. 1)
– Подпись, – закончил Степа и взглянул на генерала.
– Видал! – запальчиво крикнул Гаврилыч и оглянулся. – Просят. Плохо им без меня одним оставаться.
В этой квартире в своей будущей комнате Дипешенко появился для всех неожиданно, с полгода назад. Совсем неожиданно для старой бабки Нюры, настолько крепкой и здоровой, что, когда ее выносили муниципальные вертлявые хлопцы ногами вперед, собравшимся пожилым казалось, будто она бодро высовывается из гроба и звучно сопит – опять качаете, опять об углы стучите, звери бессовестные, за что вам плотим, одичалые. Старички старательно открещивались.
Неожиданно и для местного участкового Бейкудыева, картавого сурового парня с золотой печаткой на пальце и в кулечек сморщенным, размером с крупный урюк личиком, начавшего водить в освободившуюся комнатенку слегка прирабатывающих в окрестностях девок для осмотра их медицинских карт и справок. Пару раз в неделю из соседней комнатенки раздавались тогда душераздирающие визги, каблучный перепляс под две гитарные струны и сиплую губную гармонику и нестройные выкрики – «…без каучука не имеешь права… не тронь за портупею, коза задастая… и-эх разгуляйся, катюша, душа моя душная… манька, тащи его за ноги…» и подсоленные слезами куплеты грустных песен.
Но случилось так, что однажды в целях профилактики заразы сунувшись в комнатенку, Бейкудыев увидел там форменный беспорядок. НА столе стоял недопитый стакан, от которого тянуло редким ныне дубовым спиртом, а за стаканом сидел мужик неизвестной наружности и непрозрачных намерений. Этот в майке полностью пропустил появление по форме одетого участкового и, нехорошо скрывая свое прошлое, продолжал напевать, портя и заглатывая куплеты, народную украискую мелодию про чубатого парубка, обнаружившего при расследовании недождавшуюся его с сечи дивчину.
– Пс-с, – поманил Бейкудыев пальцем голосистого забулдыгу. – Ты чего в смотровую забрался, мы здесь за порядком девок глядим? У тебя медсправка есть?
Требование засвидетельствовать непропитость организма и отсутствие крайне тяжелых форм, на наличие которых Бейкудыев в глубине слегка надеялся, как куратор и сыматель сливок вверенного участка, оказало на мужика отрезвляющее действие. Завязалась дискуссия, которую участковый в рапорте подробно не упомянул. Но зато там были в красках расписаны следующие полчаса:
«…указанный солдатский начальник, используясь физической культурой и мышцами, принудил к многократному выполнению доклада при вхождении в помещение… заставил во фрунт устно заучивать неизвестно кому приветствие, отчеканить шаг и тянуть носок, почему указанный носок от сапога лопнул… многократно издевался в виде пробежки в полной амуниции от сортира до кухни бессовестными кругами до потери дыхалки… отнял кобуру и заставил нештатно прочищать оружие, давая запрещенную команду „К бою – готовсь!“ А еще озверело велел ползать под стул, не задевая деревянных ног локтями… Предлагаю случайно не указанного в списках прибывших жильца или же случайно расстрелять в сонном виде несчастного случая, или же привлечь к дисциплинарке по мытью лесен и подвала со складом мануфактуры частных лиц, вверенным мне в допохранение. А ежели нет, то пущай больше ко мне вне закона не цепляется и держится ровней, а то я за себя никогда не отвечаю…» Рапорту дали движение, в ходе которого он и затерялся.
И полностью уж негаданно появился военный для Степана, который однажды ранним утром явился с розово-голубых и пестрых занятий с любимой рабочей станцией в специальном садике и обнаружил, что дверь его квартиры изнутри украшает вовсе не ювелирная цепочка. Степан сверил номер квартиры, начерканный углем сверху серой краски, с памятью и позвонил два раза, то есть себе. Осторожный голос за дверью спросил:
– Кого надо?
– Никого, – с испугу ответил Степа. – Себя, то-есть.
– Ну и иди, – предложил голос. – Может, еще к утреннему построению успеешь. Или на дальний поезд.
Это была наглость, потому как поезда уже два года ходили спецрейсами с предварительной записью за сезон, часто под эскортом конных разъездных патрулей.
– Эй, эй, за дверью. А ну-ка прекратите бузотерство и отомкните цепь, – крикнул возмущенный Степан. – Моя фамилия Лебедев, а у Вас есть фамилия? Моя комната вперед первая слева уже десять, считайте, лет, а в другую вторую справа я скоро приведу уполномоченного Бейкудыева, и тогда он поручит своим протеже проверить Вашу личность.
– Я пошутил с цепью, – мирно сообщил голос. – У меня то звание есть – Дипешенка. Не слыхал? Субординацию то соблюдай, парень, – уточнил голос, но цепочку не сбросил.
Степа взбеленился и заорал, сам не понимая, ерунду:
– Немедленно очистить принадлежащее помещение. Немедленно отпереть площадь. Я этого паскудства здесь не оставлю. Вот объявят нового мэра, так я ему специально Вашу фамилию с нарочным сообщу.
И тут, возможно, упоминание Степиного нарочного возымело удивительное действие – цепочка звякнула и дверь открылась. За дверью и оказался содержатель голоса и новый жилец беспокойной комнаты – в зеленых брюках с лампасами, одну из брючин которых, уже одетую в сапог, Дипешенко старательно высовывал в проем. Недоразумение вскоре прояснилось, и жильцы сделались добрыми соседями.
У Степана после первой беседы у закрытой двери сложилось о соседе мнение, как о трусоватом и осторожном, но вскоре выяснилось, что это было временное поведение, вызванное временными пертрубациями в жизни жидьца. На самом деле тот был храбр до самозабвения. Свою последнюю звезду на погоны генерал ухватил в самый разгар Южной Кампании, как известно неизвестно чем завершившейся, проявив чудеса самообладания и смекалку. В страшной суете стремительно текшего боя у всей вверенной Дипешенко крупной техники вышло топливо. То ли в матчасти случился недолив, то ли цистерны вовремя склизнули под покровом ночи, управляемые нежной штабной лапой, на запасные пути, где и растворились во тьме, – но техника взялась фыркать и дымить последними литрами. А враг наседал – совсем в ухе слышались уже гортанные разрывы снайперских пуль, в рядах сопровождения задымились страшные мясные ножи, и несчастные новобранцы стали падать в злобную сухую землю, воздев удивленные простым видом смерти глаза к желтому сухому небу.
Но генерал Гаврила не растерялся. Он собрал технику ромашкой в круг, лично под огнем разбросал лепестки мин и, встав на броню во весь немалый рост, заорал так, что разобрали батальоны: «Солдатики, родные! Стойте крепко, стреляйте метко. Не дрейфьте! Я вон – не боюсь, и меня костлявая не сожрет!» Так и продержались до подмоги, случайно пролившейся десантурой с неба.
И предпоследнюю свою звезду схватил Гаврилыч, не разглядывая в подзорную трубу планетариум штабной субординации. На учениях залегшие в сарай бойцы решили подымить цигарками с табак-травою, но сено под ними затлелось и занялось баловать огнем так споро, что доски двери затрещали прежде, чем бойцы повскакивали с сеновала. Дым и пламень уже взялись выдавливать несчастным зрачки и отрывать кусочки легких, вылетавших кровавыми сгустками на сохлый коровий помет. Но и здесь Дипешенко не растерял ума и некоторых спас. Он вышвырнул водилу из бронемашины и на полном ходу, выкрикивая дикие татарско-польские слова, снес пол сарая и подпер машиной рухнувшие стропила крыши. Кто-то выбрался, кто-то очухался, да еще цеплял троссом горящую другой машиной. Гаврила любил свои звезды, а начальству их было не жалко, так как одно дело звезды – что на погонах, что на небесах, а другое дело должность, кто при этих звездах состоит.
Ужасная история, приключившаяся с генералом накануне вселения в новые покои, уже скоро была Степаном почти выучена наизусть, тем более, что зубрежка сопровождалась достойной порцией многоградусных катализаторов. Все началось с того, чем и кончилось – все стали бегать и суетиться, такого никогда не бывало. В коридорах управы сталкивались ручейки служащих, сужались, завихрялись. По двое – по трое штабные тихо морочили друг друга, проверяли и прикидывали – у кого сух кисет, а у кого уж подмок. Гаврила подходил добрым дядькой, стучал по погонам испуганно смотрящих ровней по должности и гаркал:
– Ну что, братцы, завтра в поле. Завтра, глядишь, отстреляемся. Предъявим выучку по полной.
Штабные мекали и отшучивались, а Гаврила все стучал по плечам и лез:
– Завтра бы жратвы в часть подбросить, а то сухпаек будто мыши сгрызли. Опосля бы всем взяться, да съездить пожрать солдатского харчу для острастки полковых, да поспать бы пикничек в солдатской казарме инкогнито. Дисциплинку проверить…
Штабные зыркали глазищами и советовали:
– Давай, Гаврюша, срочно рапортуй. По званию то ты кто, глянь. А нам то чего ты лясы точишь? Мы что ль против? У нас вон тридцать три стратегии утвердить надо, да двадцать два обзора состояния войск предполагаемого мозамбикского противника. А тут еще эти сокращения среднего начальствующего состава, кто с ошибками пишет «субординация» и «рекогносцировка» – и умильно разглядывали Гаврилу.
Нет, Дипешенко, не подумайте, штабных любил. Сам он сильных мозгов в себе не чуял и крепко верил, что ребята со стальными глазами, тонкой сметкой и со стратегическим обхватом проблем армии, без колебаний, нужны. Сколько он сам настрадался из-за плохо спланированного, дешево подготовленного и оттого преступно исполненного замысла. Из каких литых кирпичей не строй генеральский коттедж, спроектированный рухнуть, он все равно осыпется и опадет в прах. Поэтому Дипешенко сильно уважал тихих ребят полкашей с задумчивыми глазами и пальцами, которыми те в мгновение ока набрасывали три-четыре варианта событий. Одно только смущало строевого бойца, волей случая выдвинутого в передовые ковровые коридоры:
– Что вы, – орал он полкашам в лицо, – что вы дрейфите ваши задумки до начальства пустить? Опалы боитесь? Думаете начальство вас за мозгляков примет, испугается подсидки? Да не тушуйтесь, братцы. Мы смело в бой пойдем. И под обломком самодурья, сломавши, может, шеи, все ж делу пользу принесем.
Но полкаши отводили серьезные глаза, шепча «генералам то что опала», а суета в коридорах росла.
Никакой срочной служебной опасности в этой суете Гаврила Гаврилыч не чуял ни для себя, закопченного бойца, ни для своей рослой красавицы женки, крутобровой и борщебокой Оксанки, ни для скромной пятикомнатной хатки, приютившейся на верхнем отшибе старого генеральского дома, ни для обустроенной хилыми солдатиками трехэтажной кирпичной мазанки в недалекой речной пойме между ручьем и полигоном, редко правда ныне посещаемой из-за разгула пригородных страстей, только по праздникам и на прикрепленном бронетранспортере с личным стрелком-водителем. «О, Оксанка!» – вскрикивал почему-то время от времени, ведя свой рассказ, отставник.
Никаких волнений не испытывал и абсолютно чуткий к переменам любимый Гаврилин кот-обжора Суворов, медленно и вальяжно, по-маршальски передвигаясь то по хатке, то в мазанке, а то в трюме собакой урчащего транспортера. И вдруг все полетело в тартарары к чертям, он был отставлен за один час.
В предбаннике совсем не его прямого начальника суетилась группа ожидающих чинов, но Гаврила Гаврилыч был задолго до этого вызван и распахнул дверь без доклада. В глубине кабинета он увидел широкий пиджак начальника, крепко прижавшийся знаками отличий к цветастому щелку младшего по званию – руководителя группы приема текущих нужд управления проектирования невоенного времени. Чуть смущенно отступил Гаврила Гаврилыч прочь из занятого службой кабинета обратно в предбанник, прикрыл дубовые створки и с опозданием, при всех громко сказал створкам: «здравия желаю».
К вечеру случились дикие события. Прибывшая в часть группа молчаливых кожаных людей увела совершенно не прямого начальника по долгой ковровой дорожке, уже в пути задавая каверзные, на засыпку вопросы:
– Зачем Вы три миллиона кальсончиков то пошили? А списали четыре.
– А почему пятьсот тысяч тонн песочка завезли из далекой братской страны и рассыпали на дорожках подшефного хозяйства, а там всего коров – две, и те по лесам от селян прячутся? А песочек то зачем сахарный то?
– С какой конкретно целью создали дивизию спортивного коневодства на полном коште? Действительно с целью «получения лошадиного помета и дальнейшего удобрения родных просторов»? С двух то кляч?
Темные вопросы, такие же в сумраке ответы…
«О Оксанка, ридна жинка», – опять всхлипнул в этом месте рассказа заслуженный воин.
На следующее утро Гаврила был из-за своего глупейшего «здравия желаю» при свидетелях – лишен всего. В мгновение ока он с треском дорогой мебели вылетел из пятикомнатной хатки, в которую на той же скорости впорхнул один из находившихся в предбаннике бойцов. За полчаса на августовскую росу четыре рослых старшины с наглыми прибаутками про Чапая вывалили все содержимое трехэтажной загородной мазанки, а из жужжащей пасти транспортера выкинули за хвост по-маршальски визжащего Суворова.