Страница:
не напечатали, и она увидела свет только... в 1961 году.
И вот Цандер и Королев, знавшие судьбу Циолковского, решили "возродить"
старика. В Политбюро Центрального Комитета партии была направлена докладная
записка о том, что в Советском Союзе живет, дескать, основоположник
ракетного дела и будущих межпланетных полетов. Делался намек на то, как
выгодно будет показать миру заботу советской власти о будущем всего
человечества и заодно прославить российского гения (нигде, решительно ни в
одной советской работе о Циолковском, даже в его толстой биографии,
написанной толковым литератором М. Арлазоровым, не говорится, что
Циолковский -- поляк).
Записка возымела действие, и машина советской пропаганды завертелась со
страшным шумом. Глухого и больного старика привезли в Москву, заставили
выслушивать через слуховую трубку бесконечные речи, давать интервью
решительно по всем вопросам, а не только по космическим исследованиям. О
работах Циолковского писали в таком тоне, в каком через четверть века не
писали даже о Главном Конструкторе космических кораблей. Охваченные
энтузиазмом читатели тогдашних газет присылали слезные письма, умоляя
великого Циолковского отправить их на Луну или на Марс в первом же советском
корабле.
Королев встретился с Циолковским, быстро объяснил ему, что к чему, и с
тех пор до самой своей смерти в 1935 году Циолковский был важным -- и
успешным -- ходатаем по ракетным делам. Со своей стороны, Королев заботился
о том, чтобы интерес к Циолковскому не угасал. В Москве удалось создать
целое учреждение под названием "Комиссия по разработке идей К. Э.
Циолковского". Об этих идеях и возможностях их реализации писались десятки
статей и книг. Помню, как я сам, в то время десятилетний мальчик, увлекался
популярной книгой для детей на ту же тему, написанной лучшим тогдашним
популяризатором науки Я. И. Перельманом. Надо, однако, заметить, что тогда,
в отличие от последующих лет, еще можно было называть, наряду с советскими,
и фамилии зарубежных исследователей. И Перельман, надо отдать ему
справедливость, называл в своей книге и Годдарда и Оберта. Он писал о
запущенных ими ракетах и лишь ловко обходил то обстоятельство, что
Циолковский (которому главным образом и посвящалась книга) ни одной ракеты в
жизни не запустил. Много позже я узнал, что Королев дружил с покойным Я. И.
Перельманом и подсказал ему тему книги. Сегодня этот факт подтверждает и
биография Королева.
Столь энергичная деятельность молодого конструктора увенчалась важным
успехом: 31 октября 1933 года появился правительственный декрет о слиянии
ГИРД с Ленинградской Газодинамической лабораторией (ГДЛ) и образовании на их
базе Реактивного научно-исследовательского института. Значение этого события
в советской действительности громадно: из группы "самозванцев",
самодеятельных и подозрительных энтузиастов, ГИРД превратился в
государственное учреждение, да еще входящее в военное ведомство. Сразу же
появилось штатное расписание, высокие оклады и даже воинские звания. Чтобы
понять, насколько круто изменилось положение "группы инженеров, работающих
даром", приведем в пример самого Королева: назначенный 9 ноября заместителем
начальника института, он сходу получил звание дивизионного инженера,
соответствующее генеральскому!
Но тут же выяснилось, что быть администратором, сидеть в кабинете и
носить генеральскую форму Королев не собирался. Не во имя карьеры добивался
он организации института. К настороженному удивлению начальства и
сослуживцев, Королев снял с гимнастерки знаки различия и отказался от
кабинета и секретарши. Он с головой окунулся в проектирование сразу двух
объектов -- ракеты и планера с жидкотопливным ракетным двигателем. Ракета,
дальность полета которой должна была равняться 48,3 км, поднялась в воздух к
началу 1939 года. А планер с ракетным ускорителем полета взлетел в 1940
году, но Королев при этих испытаниях не присутствовал, так как... находился
за решеткой.
Скажем сразу: Сергею Королеву невероятно, фантастически повезло. Ведь
буквально все сколько-нибудь значительные сотрудники ракетного
научно-исследовательского института были в 1937-38 годах физически
уничтожены. В кровавой пучине расстрелов погибли и люди, в то время
несравненно более заслуженные и известные, чем Королев, -- например, другой
заместитель начальника того же института, автор советских реактивных
снарядов, прозванных в годы войны "Катюшами", -- Георгий Лангемак. Лангемака
расстреляли вместе со всей его конструкторской группой, за исключением
одного инженера -- А. Г. Костикова. Под руководством этого Костикова шло
изготовление разработанных Лангемаком "Катюш". Когда в 1941 году вспыхнула
война и "Катюши" оказались эффективным оружием, Костикова наградили самыми
высшим наградами, а потом... расстреляли.
Итак, подавляющее большинство сотрудников ракетного института во главе
с его начальником Иваном Клейменовым и заместителем Георгием Лангемаком --
расстреляны, а Сергей Королев "только" арестован. Как это объяснить?
В Москве я слышал много толков на эту тему. Люди, не любившие Королева,
завидовавшие ему (среди них, как ни странно, один из бывших сотрудников того
же института, по возрасту старше Королева и так же, как и Королев,
спасшийся), бросали какие-то неясные обвинения. Они говорили, что Королев,
дескать, должен был погибнуть одним из первых, потому что теснее всех был
связан с Тухачевским, а после июля 1937 года, когда Тухачевский и другие
высшие военачальники были внезапно расстреляны, слово "Тухачевский" стало
синонимом слова "смерть". И если Королев не погиб в числе первых, --
говорили эти люди, -- если он отделался арестом и провел в сравнительно
комфортабельном заключении "всего" шесть лет, то тут, мол, что-то нечисто;
может быть, он сотрудничал с органами безопасности и предавал других.
Таким "логическим построениям" я верить не склонен. Гамлетовское "в
этом безумии есть своя система" не подходит к анализу сталинского террора
1937-38 годов. В те годы царил полный, не имеющий никаких параллелей в
истории, произвол, и жизнь человека определялась сцеплением самых
невероятных случайностей. Известно, что после самых страшных эпидемий чумы
всегда оставались люди, прожившие всю эпидемию в самом опасном месте,
соприкасавшиеся с сотнями больных -- и все же не заболевшие. Автор этих
строк провел в сталинских тюрьмах и лагерях чуть меньше Королева -- пять с
половиной лет -- и знает по собственному опыту, как дикие случайности подчас
вели к гибели человека и как столь же невероятные стечения обстоятельств
оказывались спасительными.
Однако, помимо этих общих соображений, у меня есть и некоторое подобие
объяснения того счастливого факта, что Королев не был расстрелян. Дело в
том. что в студенческие годы он работал под руководством Андрея Туполева --
впоследствии создателя многочисленных советских самолетов "АНТ" и "ТУ". И
когда в 1938 году Туполева вместе с женой и со всеми (за исключением
опять-таки одного!) ведущими инженерами посадили в Бутырскую тюрьму,
началась охота за "туполевцами", за бывшими сотрудниками, учениками и просто
друзьями авиаконструктора. Ведь каждый раз, когда арестовывалась крупная
фигура такого масштаба, НКВД (так называлась тогда тайная полиция)
стремилась "раскрыть широко разветвленный заговор". Королев как раз и был
арестован как "туполевец" -- и это спасло ему жизнь, ибо в какой-то момент
Сталин приказал не расстреливать "туполевцев", а посадить их за работу. Так
Королев вторично, уже против своей воли, стал работать у Туполева --
расчетчиком крыла в "ТКБ" -- "Тюремном Конструкторском Бюро" при авиазаводе
156.
С началом войны завод 156 был эвакуирован в сибирский город Омск -- и
туда же переправили заключенных конструкторов. В Омске режим их содержания
смягчился, а сам Туполев жил даже в отдельном домике, из которого, однако,
не имел права выходить без разрешения. После того, как на фронте появился и
хорошо себя зарекомендовал новый пикирующий бомбардировщик "ТУ-2" (который
остряки называли "ТЮ-2" от слова "тюрьма"), Туполев и его инженеры были
"помилованы" и стали работать в том же конструкторском бюро как полноправные
граждане. Вскоре они реэвакуировались в Москву.
Однако еще раньше Королева забрали из Омска. По этапу, как обычного
заключенного, его перевезли в Москву, в "спецтюрьму 4".
Сегодня на Западе хорошо известна книга Александра Солженицына "В круге
первом". Эта книга, пусть и в художественной форме, описывает одно из самых
мерзких сталинских порождений -- спецтюрьмы для ученых и инженеров. Если бы
не книга "В круге первом", то мне здесь многие могли бы и не поверить --
ведь сам я в спецтюрьме никогда не сидел. Тем не менее, по многочисленным
рассказам бывших "спецзаключенных" я знаю все подробности об этих тюрьмах --
в том числе и о тюрьме 4 на окраине Москвы, на улице, по иронии судьбы
называющейся "шоссе Энтузиастов".
Здание, отгороженное от мира высоким глухим забором, -- немного отступя
от шоссе, возле завода "Нефтегаз". Внутри -- чертежные залы, лаборатории и
жилые помещения. Все -- и заключенные и надзиратели -- одеты в приличные
шевиотовые костюмы и рубашки с галстуками. Работают двенадцать часов в день,
иногда и дольше (после окончания войны официальный рабочий день в
спецтюрьмах был сокращен до девяти часов). Разговоры между заключенными
допускаются исключительно на служебные темы. Кормят трижды в день в общей
столовой, причем и количество и качество пищи не сравнимо с тюремным или
лагерным рационом -- гораздо больше, лучше, вкуснее, -- хотя, с другой
стороны, намного хуже, скажем, английского тюремного меню. Живут заключенные
по-разному, в зависимости от "ранга" -- иерархичность советского общества
остается и там. Наиболее "важные" имеют отдельные комнаты, другие живут по
три-четыре человека, третьи -- в больших общежитиях. Но все равно: у каждого
отдельная койка, а не двухэтажные "вагонки" как в лагерях и тем более не
нары "впокат" как в тюрьмах. Есть библиотека с художественной литературой,
есть ларек, где на заработанные или полученные по переводу деньги можно
покупать дополнительную еду, мыло, сигареты нескольких сортов.
С другой стороны, кое в чем жизнь в спецтюрьме хуже лагерной. Так, в
нерабочее время обитателям разных комнат (там не применяли слово "камера")
запрещалось общение между собой. Свидания с родными давались раз в три
месяца, причем на свидание заключенных возили в Таганскую тюрьму и под
страхом дополнительного восьмилетнего срока им запрещалось говорить родным,
где они на самом деле живут и работают. Резко ограничивалась и переписка.
Вот в таких условиях лучшим представителям советской технической
интеллигенции предлагалось напрягать свои творческие силы для дальнейшего
усиления того режима, который без всякой вины засадил их в тюрьму. И они
напрягали! За десять лет до Королева в той же спецтюрьме сидел, например,
крупнейший теплотехник страны профессор Рамзин со своими сотрудниками -- в
том числе профессором Шумским, у которого я в свое время (после его
освобождения) изучал теорию тепловых установок. В тюрьме Рамзин создал
наиболее совершенный тогда паровой котел -- прямоточный. Даже Сталин после
этого "смилостивился" и выпустил Леонида Рамзина на свободу, где тот вскоре
и умер.
Королев попал в спецтюрьме в знакомую компанию -- ему подобрали
конструкторское бюро из числа уцелевших старых ракетчиков. Я говорю
"старых", хотя в момент перевода в тюрьму Королеву было всего 36 лет, а
большинство его подчиненных были еще моложе. Среди них выделялся большими
способностями Л. А. Воскресенский -- впоследствии заместитель Королева в
работе над спутниками и пилотируемыми космическими кораблями. Тогда
Воскресенскому едва исполнилось тридцать, и он был уже "старым арестантом".
В 1965 году, на год раньше Королева, 52-летний Воскресенский скончался --
тюрьма ведь не способствует долголетию. Ему устроили пышные похороны на
"правительственном" Новодевичьем кладбище в Москве -- но так и не написали
ни слова о том, что же за человек умер. До сих пор фамилия "Воскресенский"
ничего не говорит рядовому советскому гражданину, и этот гражданин сильно
удивился бы, услышав, что сказал над гробом Воскресенского сам Королев:
"Если бы не ум и талант покойного, мы никогда не запустили бы спутник раньше
американцев".
Новое "тюремное конструкторское бюро" Королева занималось разработкой
реактивных ускорителей к серийным боевым самолетам. Предполагалось, что
такие ускорители, установленные под крыльями истребителя или
бомбардировщика, смогут резко увеличить скорость самолета в нужный момент, а
также сократить разбег перед взлетом. В дальнейшем идея реактивных
ускорителей к поршневым самолетам развития не получила, но тогда была очень
модной. Королев превратил спецтюрьму в огромную мастерскую и делал там
образцы ускорителей целиком, до последнего винтика. Но он заявил начальству,
что вся работа будет абсолютно бесполезной, если ему не разрешат выезд на
испытания. Только наблюдение за тем, как ведет себя ускоритель в полете,
позволит создать работоспособный серийный вариант. В конце концов, Королеву
это разрешили, и он под конвоем офицера госбезопасности стал выезжать в
Кратово под Москвой, на аэродром Летно-исследовательского института, где
летчик-испытатель Васильченко опробовал ускорители в воздухе.
В советской печати есть исключительно ценное свидетельство о встрече с
Королевым-заключенным на испытательном аэродроме. В журнале "Новый мир", а
затем отдельной книгой в 1965 году в Москве были опубликованы записки
знаменитого советского летчика Марка Галлая "Испытано в небе". Автор
рассказывает, как, приехав однажды "еще во время войны" (а значит, по смыслу
фразы, в конце войны) на аэродром, увидел в воздухе самолет, "из хвоста
которого вырывалось ревущее пламя". Галлай стал расспрашивать, что
случилось: "не люблю огня на самолете", -- пишет он. Ему объяснили, что
ничего особенного -- это Васильченко испытывает жидкостно-реактивный
ускоритель.
Самолет с огненным хвостом благополучно сел, после чего Васильченко
представил Галлаю конструктора ускорителя. Цитирую дальше по тексту:
"-- А вот он, конструктор, -- ответил Васильченко и показал мне на
плотного, среднего роста человека, одетого в несколько странный, особенно
для летнего времени, костюм: куртку и брюки из какого-то черного
'подкладочного' сатина.
И в тот же миг я узнал этого человека. Нас познакомили еще за несколько
лет до начала войны, но после этого встречаться нам -- отнюдь не нашей воле!
-- не довелось. Тем не менее, я имел полное представление о нем. Больше
всего -- благодаря рассказам моего друга летчика-испытателя В. П. Федорова,
который много работал с этим конструктором и, в частности, испытывал его
'ракетопланер', о котором я уже писал в первой книге своих записок. Федоров
говорил о нем очень дружески, тепло, с огромным уважением и нескрываемой
болью по поводу его нелегко сложившейся судьбы.
Я подошел к конструктору, мы поздоровались, отошли немного в сторону и
сели на какие-то валяющиеся у аэродромной ограды бревна.
В течение всего последующего неторопливого разговора вокруг нас, как
привязанный, встревоженно кружился неизвестный мне лейтенант. Он то
присаживался рядом с нами, то снова нервно вскакивал, то опять садился, изо
всех сил стараясь не упустить ни одного слова из нашего разговора. Судя по
всему, бедняга чувствовал, что происходит какое-то 'нарушение', но прямых
оснований вмешаться не видел, так как к категории 'не имеющих отношения' я
явно не подходил, держался как только мог неприступно -- едва ли не впервые
в жизни напуская на себя важность, соответствующую моему тогдашнему
майорскому званию, -- да и тема нашей беседы не выходила за
узкопрофессиональные, прямо касавшиеся объекта испытаний пределы. Не
выходила, по крайней мере, внешне, а что касается так называемого подтекста,
то он никакими инструкциями не предусмотрен.
Наверное, со стороны вся эта картина выглядела довольно комично, но в
тот момент я -- в отличие от своего обычного состояния -- способность к
восприятию смешного утерял полностью.
Я видел перед собой другое: еще одну (сколько их еще?) форму проявления
несгибаемого человеческого мужества. Сквозь сугубо прозаические слова о
тягах, расходах, количествах повторных включений передо мной в полный рост
вставал внутренний облик человека, творчески нацеленного на всю жизнь в
одном определенном направлении. В этом направлении он и шел. Шел вопреки
любым препятствиям и с демонстративным пренебрежением (по крайней мере,
внешним) ко всем невзгодам, которые преподнесла ему недобрая судьба.
Передо мной сидел настоящий Главный конструктор, точно такой, каким он
стал известен через полтора с лишним десятка лет -- энергичный и
дальновидный, умный и нетерпимый, резкий и восприимчивый, вспыльчивый и
отходчивый. Большой человек с большим, сложным, противоречивым,
нестандартным характером, которого не смогли деформировать никакие внешние
обстоятельства, ломавшие многих других людей, как тростинки..."
Чтобы устранить даже формальные сомнения в том, что Галлай вел речь
именно о Королеве, а заодно уточнить дату ареста конструктора, мне остается
только привести отрывок из официальной советской биографии Королева,
изданной в 1969 году:
"В 1939 году -- 29 января и 8 марта -- состоялись два полета ракеты
"212". Сам конструктор по независящим от него обстоятельствам (выделено мною
-- Л. В.) не присутствовал на этих испытаниях. Без Королева проходило и
испытание ракетоплана, мыслями о котором он жил много лет. Доверили это дело
одному из лучших летчиков и планеристов того времени -- Владимиру Павловичу
Федорову".
Как видите, сомнений быть не может.1 Почти невероятно, что эпизод из
мемуаров М. Галлая, сразу показывающий всю лживость биографии Королева, мог
пройти советскую цензуру и попасть на журнальные и книжные страницы. Тем не
менее, он попал, и я даже знаю, как это произошло.
1 Уже после окончания этой книги в свет вышли (отнюдь не в СССР,
конечно) воспоминания профессора аэродинамики Г. А. Озерова, озаглавленные
"Туполевская шарага". Проф. Г. А. Озеров находился в заключении вместе с А.
Н. Туполевым и С. П. Королевым. С незначительными расхождениями в деталях
книга "Туполевская шарага" подтверждает рассказанное на этих страницах. --
Прим. автора к русскому изданию.
Из текста мемуаров ясно, что Галлай был дружен с Королевым. Невозможно
вообразить, чтобы в 1962 году, работая над воспоминаниями, знаменитый
летчик-испытатель включил "тюремный" эпизод без ведома главного действующего
лица. Разумеется, он спросил Королева! А мы уже знаем, как относился Королев
к своей анонимности, как хотел пробить стену молчания. Так же, как позже с
рассказом Анатолия Маркуши, Королев дал согласие, чтобы Галлай попробовал
"протащить" знаменательный эпизод.
Текст книги "Испытано в небе" проходил, как положено в СССР, двойную
цензуру -- сперва военную, потом общую. Военным цензором был мой знакомый,
полковник авиации Ликаренко, ведавший в Военной Цензуре Генерального штаба
Вооруженных сил СССР вопросами авиационной техники. Он, конечно, сразу
обратил внимание на "опасный" эпизод, поговорил с автором и по его намекам
понял, что "сам" хочет, чтобы эпизод был опубликован. Если бы Ликаренко был
сейчас жив, я ни за что не стал бы рассказывать о нем такие детали. Но этот
во многих отношениях замечательный, интеллигентный и печальный человек с
длинными темными усами скончался уже после того, как я эмигрировал из
Советского Союза. Как видите, даже в таких драконовских органах, как Военная
Цензура, сидят подчас здравомыслящие и хорошие люди.
Однако, если бы Ликаренко просто поставил свой разрешительный штамп,
этого было бы еще недостаточно. Ведь военный цензор проверяет рукопись
предварительно, давая разрешение на публикацию лишь специальных сведений
военного характера. После этого материал поступает к цензору Главлита, и тот
принимает окончательное решение о возможности публикации. Текст
разрешительного штампа военной цензуры (мне много раз приходилось получать
этот штамп на статьях для нашего журнала) так и гласит: "Против
опубликования сведений военного характера, содержащихся в данном материале,
возражений нет. Окончательное решение о возможности публикации должно быть
принято органами Главлита". Так что если бы полковник Ликаренко ограничился
своим штампом и подписью, то потом цензор Главлита почти наверняка снял бы
отрывок.
И Ликаренко поступил куда хитрее. В ходе проверки текста военному
цензору предоставлено право вносить поправки, замечания, вычеркивать строки,
"если такие действия направлены на сохранение военной тайны". В самом
разрешительном штампе военной цензуры, текст которого приведен выше, есть
еще такая строка: "Наши замечания см. на страницах..." Конечно, места,
проверенные и исправленные военным цензором, подлежат такой же самой
проверке Главлитом, как и весь остальной текст. Но психологически дело
обстоит иначе. Если цензор Главлита видит в каком-то отрывке следы "работы"
своего военного коллеги, то полагает, что уж тут-то все в порядке, ибо
военный цензор привел текст в соответствие с цензурными требованиями. Такие
участки цензор Главлита почти всегда пропускает нетронутыми.
Хорошо это зная, Ликаренко "поработал" над отрывком о встрече Галлая с
Королевым-заключенным, вычеркнул там какие-то совершенно неважные слова,
сбоку на полях поставил, как водится, свои инициалы. И сработало! Цензор
Главлита то ли пропустил "крамольный" отрывок, то ли доверился авторитету
маститого Ликаренко -- но только отрывок, как видите, напечатан. И весь мир
может теперь проверить тот факт, что Главный Конструктор космических
кораблей, создатель первых советских спутников, академик, лауреат
всевозможных премий -- сталинских и ленинских, -- Герой Социалистического
Труда и обладатель несметного числа орденов -- Сергей Павлович Королев --
был во время последней войны просто одним из миллионов советских
заключенных-лагерников, да еще считал это за счастье, потому что абсолютное
большинство его сверстников и коллег было уничтожено...
Наступил, однако, и момент освобождения. Точную дату выхода Королева из
"спецтюрьмы" установить пока трудно, однако год освобождения известен --
1945, год военной победы. И в том же году Королеву дают первый орден -- пока
самый низший советский орден "Знак почета" -- "за участие в разработке и
испытании ракетных ускорителей для боевых самолетов".
Это было типично для советского режима: покойный Л. Рамзин,
разработавший в тюрьме новый паровой котел, тоже получил по выходе на волю
некий орден. А в годы максимального террора, 1937-38, было несколько
случаев, когда публиковался указ о награждении орденом того или иного
человека, но вручать орден было некому: в промежутке между подписанием указа
и его публикацией человека арестовывали или расстреливали.
Так или иначе, но "дипломат" Королев, обычно неплохо принимавший всякие
почести и привилегии, тогда встретил свой первый орден без малейшего
энтузиазма -- слишком свежа была в памяти тюрьма, слишком очевиден контраст.
От человека, который тогда, в 1945 году, участвовал в выпивке по поводу
королёвского ордена, я знаю о замечаниях конструктора насчет своего
награждения. Замечания были столь опасны, что друзьям пришлось увести
Королева от стола под предлогом (по счастью, очень хорошим в России), что
человек напился и плохо себя чувствует.
Любопытно, что за те же самые реактивные ускорители Королева был
награжден и другой человек -- причем награжден более высоким орденом. Более
того, даже сами ускорители были известны тогда в авиации под именем этого
человека. Доцент Чаломей -- так его звали -- был ведущим конструктором
ускорителей, так сказать, на воле, тогда как Королев был конструктором в
тюрьме. Чаломея, до того преподавателя Московского Авиационного института (я
был студентом МАИ в годы войны), назначили "вольным" руководителем всей
работы, ибо нужен был специалист для осуществления связи инженеров-узников с
внешним миром. По указаниям Королева Чаломей ездил на различные предприятия,
заказывал те или иные узлы, добывал нужные материалы и... присматривался к
работе Королева и его товарищей. Присматривался, во-первых, по долгу службы
-- вольнонаемный специалист должен был наблюдать, чтобы заключенные "враги
народа" не устроили какого вредительства, -- а во-вторых, потому, что был
отнюдь не глуп. Посвященный во всю секретную документацию, связанную с
ракетами, Чаломей читал подробные донесения насчет немецких военных ракет и
понимал, что будущего автора такой же советской ракеты ждут самые высшие
награды.
Подобно герою сказки Гофмана "Крошка Цахес по прозванию Циннобер",
Чаломей получил награду и почет за работу, выполненную не им. Никаких
угрызений совести по сему поводу он не чувствовал (не чувствовал их и
гофмановский Цахес). Ведь он, Чаломей, был свободным советским гражданином,
он был откомандирован партией и правительством для руководства группой
И вот Цандер и Королев, знавшие судьбу Циолковского, решили "возродить"
старика. В Политбюро Центрального Комитета партии была направлена докладная
записка о том, что в Советском Союзе живет, дескать, основоположник
ракетного дела и будущих межпланетных полетов. Делался намек на то, как
выгодно будет показать миру заботу советской власти о будущем всего
человечества и заодно прославить российского гения (нигде, решительно ни в
одной советской работе о Циолковском, даже в его толстой биографии,
написанной толковым литератором М. Арлазоровым, не говорится, что
Циолковский -- поляк).
Записка возымела действие, и машина советской пропаганды завертелась со
страшным шумом. Глухого и больного старика привезли в Москву, заставили
выслушивать через слуховую трубку бесконечные речи, давать интервью
решительно по всем вопросам, а не только по космическим исследованиям. О
работах Циолковского писали в таком тоне, в каком через четверть века не
писали даже о Главном Конструкторе космических кораблей. Охваченные
энтузиазмом читатели тогдашних газет присылали слезные письма, умоляя
великого Циолковского отправить их на Луну или на Марс в первом же советском
корабле.
Королев встретился с Циолковским, быстро объяснил ему, что к чему, и с
тех пор до самой своей смерти в 1935 году Циолковский был важным -- и
успешным -- ходатаем по ракетным делам. Со своей стороны, Королев заботился
о том, чтобы интерес к Циолковскому не угасал. В Москве удалось создать
целое учреждение под названием "Комиссия по разработке идей К. Э.
Циолковского". Об этих идеях и возможностях их реализации писались десятки
статей и книг. Помню, как я сам, в то время десятилетний мальчик, увлекался
популярной книгой для детей на ту же тему, написанной лучшим тогдашним
популяризатором науки Я. И. Перельманом. Надо, однако, заметить, что тогда,
в отличие от последующих лет, еще можно было называть, наряду с советскими,
и фамилии зарубежных исследователей. И Перельман, надо отдать ему
справедливость, называл в своей книге и Годдарда и Оберта. Он писал о
запущенных ими ракетах и лишь ловко обходил то обстоятельство, что
Циолковский (которому главным образом и посвящалась книга) ни одной ракеты в
жизни не запустил. Много позже я узнал, что Королев дружил с покойным Я. И.
Перельманом и подсказал ему тему книги. Сегодня этот факт подтверждает и
биография Королева.
Столь энергичная деятельность молодого конструктора увенчалась важным
успехом: 31 октября 1933 года появился правительственный декрет о слиянии
ГИРД с Ленинградской Газодинамической лабораторией (ГДЛ) и образовании на их
базе Реактивного научно-исследовательского института. Значение этого события
в советской действительности громадно: из группы "самозванцев",
самодеятельных и подозрительных энтузиастов, ГИРД превратился в
государственное учреждение, да еще входящее в военное ведомство. Сразу же
появилось штатное расписание, высокие оклады и даже воинские звания. Чтобы
понять, насколько круто изменилось положение "группы инженеров, работающих
даром", приведем в пример самого Королева: назначенный 9 ноября заместителем
начальника института, он сходу получил звание дивизионного инженера,
соответствующее генеральскому!
Но тут же выяснилось, что быть администратором, сидеть в кабинете и
носить генеральскую форму Королев не собирался. Не во имя карьеры добивался
он организации института. К настороженному удивлению начальства и
сослуживцев, Королев снял с гимнастерки знаки различия и отказался от
кабинета и секретарши. Он с головой окунулся в проектирование сразу двух
объектов -- ракеты и планера с жидкотопливным ракетным двигателем. Ракета,
дальность полета которой должна была равняться 48,3 км, поднялась в воздух к
началу 1939 года. А планер с ракетным ускорителем полета взлетел в 1940
году, но Королев при этих испытаниях не присутствовал, так как... находился
за решеткой.
Скажем сразу: Сергею Королеву невероятно, фантастически повезло. Ведь
буквально все сколько-нибудь значительные сотрудники ракетного
научно-исследовательского института были в 1937-38 годах физически
уничтожены. В кровавой пучине расстрелов погибли и люди, в то время
несравненно более заслуженные и известные, чем Королев, -- например, другой
заместитель начальника того же института, автор советских реактивных
снарядов, прозванных в годы войны "Катюшами", -- Георгий Лангемак. Лангемака
расстреляли вместе со всей его конструкторской группой, за исключением
одного инженера -- А. Г. Костикова. Под руководством этого Костикова шло
изготовление разработанных Лангемаком "Катюш". Когда в 1941 году вспыхнула
война и "Катюши" оказались эффективным оружием, Костикова наградили самыми
высшим наградами, а потом... расстреляли.
Итак, подавляющее большинство сотрудников ракетного института во главе
с его начальником Иваном Клейменовым и заместителем Георгием Лангемаком --
расстреляны, а Сергей Королев "только" арестован. Как это объяснить?
В Москве я слышал много толков на эту тему. Люди, не любившие Королева,
завидовавшие ему (среди них, как ни странно, один из бывших сотрудников того
же института, по возрасту старше Королева и так же, как и Королев,
спасшийся), бросали какие-то неясные обвинения. Они говорили, что Королев,
дескать, должен был погибнуть одним из первых, потому что теснее всех был
связан с Тухачевским, а после июля 1937 года, когда Тухачевский и другие
высшие военачальники были внезапно расстреляны, слово "Тухачевский" стало
синонимом слова "смерть". И если Королев не погиб в числе первых, --
говорили эти люди, -- если он отделался арестом и провел в сравнительно
комфортабельном заключении "всего" шесть лет, то тут, мол, что-то нечисто;
может быть, он сотрудничал с органами безопасности и предавал других.
Таким "логическим построениям" я верить не склонен. Гамлетовское "в
этом безумии есть своя система" не подходит к анализу сталинского террора
1937-38 годов. В те годы царил полный, не имеющий никаких параллелей в
истории, произвол, и жизнь человека определялась сцеплением самых
невероятных случайностей. Известно, что после самых страшных эпидемий чумы
всегда оставались люди, прожившие всю эпидемию в самом опасном месте,
соприкасавшиеся с сотнями больных -- и все же не заболевшие. Автор этих
строк провел в сталинских тюрьмах и лагерях чуть меньше Королева -- пять с
половиной лет -- и знает по собственному опыту, как дикие случайности подчас
вели к гибели человека и как столь же невероятные стечения обстоятельств
оказывались спасительными.
Однако, помимо этих общих соображений, у меня есть и некоторое подобие
объяснения того счастливого факта, что Королев не был расстрелян. Дело в
том. что в студенческие годы он работал под руководством Андрея Туполева --
впоследствии создателя многочисленных советских самолетов "АНТ" и "ТУ". И
когда в 1938 году Туполева вместе с женой и со всеми (за исключением
опять-таки одного!) ведущими инженерами посадили в Бутырскую тюрьму,
началась охота за "туполевцами", за бывшими сотрудниками, учениками и просто
друзьями авиаконструктора. Ведь каждый раз, когда арестовывалась крупная
фигура такого масштаба, НКВД (так называлась тогда тайная полиция)
стремилась "раскрыть широко разветвленный заговор". Королев как раз и был
арестован как "туполевец" -- и это спасло ему жизнь, ибо в какой-то момент
Сталин приказал не расстреливать "туполевцев", а посадить их за работу. Так
Королев вторично, уже против своей воли, стал работать у Туполева --
расчетчиком крыла в "ТКБ" -- "Тюремном Конструкторском Бюро" при авиазаводе
156.
С началом войны завод 156 был эвакуирован в сибирский город Омск -- и
туда же переправили заключенных конструкторов. В Омске режим их содержания
смягчился, а сам Туполев жил даже в отдельном домике, из которого, однако,
не имел права выходить без разрешения. После того, как на фронте появился и
хорошо себя зарекомендовал новый пикирующий бомбардировщик "ТУ-2" (который
остряки называли "ТЮ-2" от слова "тюрьма"), Туполев и его инженеры были
"помилованы" и стали работать в том же конструкторском бюро как полноправные
граждане. Вскоре они реэвакуировались в Москву.
Однако еще раньше Королева забрали из Омска. По этапу, как обычного
заключенного, его перевезли в Москву, в "спецтюрьму 4".
Сегодня на Западе хорошо известна книга Александра Солженицына "В круге
первом". Эта книга, пусть и в художественной форме, описывает одно из самых
мерзких сталинских порождений -- спецтюрьмы для ученых и инженеров. Если бы
не книга "В круге первом", то мне здесь многие могли бы и не поверить --
ведь сам я в спецтюрьме никогда не сидел. Тем не менее, по многочисленным
рассказам бывших "спецзаключенных" я знаю все подробности об этих тюрьмах --
в том числе и о тюрьме 4 на окраине Москвы, на улице, по иронии судьбы
называющейся "шоссе Энтузиастов".
Здание, отгороженное от мира высоким глухим забором, -- немного отступя
от шоссе, возле завода "Нефтегаз". Внутри -- чертежные залы, лаборатории и
жилые помещения. Все -- и заключенные и надзиратели -- одеты в приличные
шевиотовые костюмы и рубашки с галстуками. Работают двенадцать часов в день,
иногда и дольше (после окончания войны официальный рабочий день в
спецтюрьмах был сокращен до девяти часов). Разговоры между заключенными
допускаются исключительно на служебные темы. Кормят трижды в день в общей
столовой, причем и количество и качество пищи не сравнимо с тюремным или
лагерным рационом -- гораздо больше, лучше, вкуснее, -- хотя, с другой
стороны, намного хуже, скажем, английского тюремного меню. Живут заключенные
по-разному, в зависимости от "ранга" -- иерархичность советского общества
остается и там. Наиболее "важные" имеют отдельные комнаты, другие живут по
три-четыре человека, третьи -- в больших общежитиях. Но все равно: у каждого
отдельная койка, а не двухэтажные "вагонки" как в лагерях и тем более не
нары "впокат" как в тюрьмах. Есть библиотека с художественной литературой,
есть ларек, где на заработанные или полученные по переводу деньги можно
покупать дополнительную еду, мыло, сигареты нескольких сортов.
С другой стороны, кое в чем жизнь в спецтюрьме хуже лагерной. Так, в
нерабочее время обитателям разных комнат (там не применяли слово "камера")
запрещалось общение между собой. Свидания с родными давались раз в три
месяца, причем на свидание заключенных возили в Таганскую тюрьму и под
страхом дополнительного восьмилетнего срока им запрещалось говорить родным,
где они на самом деле живут и работают. Резко ограничивалась и переписка.
Вот в таких условиях лучшим представителям советской технической
интеллигенции предлагалось напрягать свои творческие силы для дальнейшего
усиления того режима, который без всякой вины засадил их в тюрьму. И они
напрягали! За десять лет до Королева в той же спецтюрьме сидел, например,
крупнейший теплотехник страны профессор Рамзин со своими сотрудниками -- в
том числе профессором Шумским, у которого я в свое время (после его
освобождения) изучал теорию тепловых установок. В тюрьме Рамзин создал
наиболее совершенный тогда паровой котел -- прямоточный. Даже Сталин после
этого "смилостивился" и выпустил Леонида Рамзина на свободу, где тот вскоре
и умер.
Королев попал в спецтюрьме в знакомую компанию -- ему подобрали
конструкторское бюро из числа уцелевших старых ракетчиков. Я говорю
"старых", хотя в момент перевода в тюрьму Королеву было всего 36 лет, а
большинство его подчиненных были еще моложе. Среди них выделялся большими
способностями Л. А. Воскресенский -- впоследствии заместитель Королева в
работе над спутниками и пилотируемыми космическими кораблями. Тогда
Воскресенскому едва исполнилось тридцать, и он был уже "старым арестантом".
В 1965 году, на год раньше Королева, 52-летний Воскресенский скончался --
тюрьма ведь не способствует долголетию. Ему устроили пышные похороны на
"правительственном" Новодевичьем кладбище в Москве -- но так и не написали
ни слова о том, что же за человек умер. До сих пор фамилия "Воскресенский"
ничего не говорит рядовому советскому гражданину, и этот гражданин сильно
удивился бы, услышав, что сказал над гробом Воскресенского сам Королев:
"Если бы не ум и талант покойного, мы никогда не запустили бы спутник раньше
американцев".
Новое "тюремное конструкторское бюро" Королева занималось разработкой
реактивных ускорителей к серийным боевым самолетам. Предполагалось, что
такие ускорители, установленные под крыльями истребителя или
бомбардировщика, смогут резко увеличить скорость самолета в нужный момент, а
также сократить разбег перед взлетом. В дальнейшем идея реактивных
ускорителей к поршневым самолетам развития не получила, но тогда была очень
модной. Королев превратил спецтюрьму в огромную мастерскую и делал там
образцы ускорителей целиком, до последнего винтика. Но он заявил начальству,
что вся работа будет абсолютно бесполезной, если ему не разрешат выезд на
испытания. Только наблюдение за тем, как ведет себя ускоритель в полете,
позволит создать работоспособный серийный вариант. В конце концов, Королеву
это разрешили, и он под конвоем офицера госбезопасности стал выезжать в
Кратово под Москвой, на аэродром Летно-исследовательского института, где
летчик-испытатель Васильченко опробовал ускорители в воздухе.
В советской печати есть исключительно ценное свидетельство о встрече с
Королевым-заключенным на испытательном аэродроме. В журнале "Новый мир", а
затем отдельной книгой в 1965 году в Москве были опубликованы записки
знаменитого советского летчика Марка Галлая "Испытано в небе". Автор
рассказывает, как, приехав однажды "еще во время войны" (а значит, по смыслу
фразы, в конце войны) на аэродром, увидел в воздухе самолет, "из хвоста
которого вырывалось ревущее пламя". Галлай стал расспрашивать, что
случилось: "не люблю огня на самолете", -- пишет он. Ему объяснили, что
ничего особенного -- это Васильченко испытывает жидкостно-реактивный
ускоритель.
Самолет с огненным хвостом благополучно сел, после чего Васильченко
представил Галлаю конструктора ускорителя. Цитирую дальше по тексту:
"-- А вот он, конструктор, -- ответил Васильченко и показал мне на
плотного, среднего роста человека, одетого в несколько странный, особенно
для летнего времени, костюм: куртку и брюки из какого-то черного
'подкладочного' сатина.
И в тот же миг я узнал этого человека. Нас познакомили еще за несколько
лет до начала войны, но после этого встречаться нам -- отнюдь не нашей воле!
-- не довелось. Тем не менее, я имел полное представление о нем. Больше
всего -- благодаря рассказам моего друга летчика-испытателя В. П. Федорова,
который много работал с этим конструктором и, в частности, испытывал его
'ракетопланер', о котором я уже писал в первой книге своих записок. Федоров
говорил о нем очень дружески, тепло, с огромным уважением и нескрываемой
болью по поводу его нелегко сложившейся судьбы.
Я подошел к конструктору, мы поздоровались, отошли немного в сторону и
сели на какие-то валяющиеся у аэродромной ограды бревна.
В течение всего последующего неторопливого разговора вокруг нас, как
привязанный, встревоженно кружился неизвестный мне лейтенант. Он то
присаживался рядом с нами, то снова нервно вскакивал, то опять садился, изо
всех сил стараясь не упустить ни одного слова из нашего разговора. Судя по
всему, бедняга чувствовал, что происходит какое-то 'нарушение', но прямых
оснований вмешаться не видел, так как к категории 'не имеющих отношения' я
явно не подходил, держался как только мог неприступно -- едва ли не впервые
в жизни напуская на себя важность, соответствующую моему тогдашнему
майорскому званию, -- да и тема нашей беседы не выходила за
узкопрофессиональные, прямо касавшиеся объекта испытаний пределы. Не
выходила, по крайней мере, внешне, а что касается так называемого подтекста,
то он никакими инструкциями не предусмотрен.
Наверное, со стороны вся эта картина выглядела довольно комично, но в
тот момент я -- в отличие от своего обычного состояния -- способность к
восприятию смешного утерял полностью.
Я видел перед собой другое: еще одну (сколько их еще?) форму проявления
несгибаемого человеческого мужества. Сквозь сугубо прозаические слова о
тягах, расходах, количествах повторных включений передо мной в полный рост
вставал внутренний облик человека, творчески нацеленного на всю жизнь в
одном определенном направлении. В этом направлении он и шел. Шел вопреки
любым препятствиям и с демонстративным пренебрежением (по крайней мере,
внешним) ко всем невзгодам, которые преподнесла ему недобрая судьба.
Передо мной сидел настоящий Главный конструктор, точно такой, каким он
стал известен через полтора с лишним десятка лет -- энергичный и
дальновидный, умный и нетерпимый, резкий и восприимчивый, вспыльчивый и
отходчивый. Большой человек с большим, сложным, противоречивым,
нестандартным характером, которого не смогли деформировать никакие внешние
обстоятельства, ломавшие многих других людей, как тростинки..."
Чтобы устранить даже формальные сомнения в том, что Галлай вел речь
именно о Королеве, а заодно уточнить дату ареста конструктора, мне остается
только привести отрывок из официальной советской биографии Королева,
изданной в 1969 году:
"В 1939 году -- 29 января и 8 марта -- состоялись два полета ракеты
"212". Сам конструктор по независящим от него обстоятельствам (выделено мною
-- Л. В.) не присутствовал на этих испытаниях. Без Королева проходило и
испытание ракетоплана, мыслями о котором он жил много лет. Доверили это дело
одному из лучших летчиков и планеристов того времени -- Владимиру Павловичу
Федорову".
Как видите, сомнений быть не может.1 Почти невероятно, что эпизод из
мемуаров М. Галлая, сразу показывающий всю лживость биографии Королева, мог
пройти советскую цензуру и попасть на журнальные и книжные страницы. Тем не
менее, он попал, и я даже знаю, как это произошло.
1 Уже после окончания этой книги в свет вышли (отнюдь не в СССР,
конечно) воспоминания профессора аэродинамики Г. А. Озерова, озаглавленные
"Туполевская шарага". Проф. Г. А. Озеров находился в заключении вместе с А.
Н. Туполевым и С. П. Королевым. С незначительными расхождениями в деталях
книга "Туполевская шарага" подтверждает рассказанное на этих страницах. --
Прим. автора к русскому изданию.
Из текста мемуаров ясно, что Галлай был дружен с Королевым. Невозможно
вообразить, чтобы в 1962 году, работая над воспоминаниями, знаменитый
летчик-испытатель включил "тюремный" эпизод без ведома главного действующего
лица. Разумеется, он спросил Королева! А мы уже знаем, как относился Королев
к своей анонимности, как хотел пробить стену молчания. Так же, как позже с
рассказом Анатолия Маркуши, Королев дал согласие, чтобы Галлай попробовал
"протащить" знаменательный эпизод.
Текст книги "Испытано в небе" проходил, как положено в СССР, двойную
цензуру -- сперва военную, потом общую. Военным цензором был мой знакомый,
полковник авиации Ликаренко, ведавший в Военной Цензуре Генерального штаба
Вооруженных сил СССР вопросами авиационной техники. Он, конечно, сразу
обратил внимание на "опасный" эпизод, поговорил с автором и по его намекам
понял, что "сам" хочет, чтобы эпизод был опубликован. Если бы Ликаренко был
сейчас жив, я ни за что не стал бы рассказывать о нем такие детали. Но этот
во многих отношениях замечательный, интеллигентный и печальный человек с
длинными темными усами скончался уже после того, как я эмигрировал из
Советского Союза. Как видите, даже в таких драконовских органах, как Военная
Цензура, сидят подчас здравомыслящие и хорошие люди.
Однако, если бы Ликаренко просто поставил свой разрешительный штамп,
этого было бы еще недостаточно. Ведь военный цензор проверяет рукопись
предварительно, давая разрешение на публикацию лишь специальных сведений
военного характера. После этого материал поступает к цензору Главлита, и тот
принимает окончательное решение о возможности публикации. Текст
разрешительного штампа военной цензуры (мне много раз приходилось получать
этот штамп на статьях для нашего журнала) так и гласит: "Против
опубликования сведений военного характера, содержащихся в данном материале,
возражений нет. Окончательное решение о возможности публикации должно быть
принято органами Главлита". Так что если бы полковник Ликаренко ограничился
своим штампом и подписью, то потом цензор Главлита почти наверняка снял бы
отрывок.
И Ликаренко поступил куда хитрее. В ходе проверки текста военному
цензору предоставлено право вносить поправки, замечания, вычеркивать строки,
"если такие действия направлены на сохранение военной тайны". В самом
разрешительном штампе военной цензуры, текст которого приведен выше, есть
еще такая строка: "Наши замечания см. на страницах..." Конечно, места,
проверенные и исправленные военным цензором, подлежат такой же самой
проверке Главлитом, как и весь остальной текст. Но психологически дело
обстоит иначе. Если цензор Главлита видит в каком-то отрывке следы "работы"
своего военного коллеги, то полагает, что уж тут-то все в порядке, ибо
военный цензор привел текст в соответствие с цензурными требованиями. Такие
участки цензор Главлита почти всегда пропускает нетронутыми.
Хорошо это зная, Ликаренко "поработал" над отрывком о встрече Галлая с
Королевым-заключенным, вычеркнул там какие-то совершенно неважные слова,
сбоку на полях поставил, как водится, свои инициалы. И сработало! Цензор
Главлита то ли пропустил "крамольный" отрывок, то ли доверился авторитету
маститого Ликаренко -- но только отрывок, как видите, напечатан. И весь мир
может теперь проверить тот факт, что Главный Конструктор космических
кораблей, создатель первых советских спутников, академик, лауреат
всевозможных премий -- сталинских и ленинских, -- Герой Социалистического
Труда и обладатель несметного числа орденов -- Сергей Павлович Королев --
был во время последней войны просто одним из миллионов советских
заключенных-лагерников, да еще считал это за счастье, потому что абсолютное
большинство его сверстников и коллег было уничтожено...
Наступил, однако, и момент освобождения. Точную дату выхода Королева из
"спецтюрьмы" установить пока трудно, однако год освобождения известен --
1945, год военной победы. И в том же году Королеву дают первый орден -- пока
самый низший советский орден "Знак почета" -- "за участие в разработке и
испытании ракетных ускорителей для боевых самолетов".
Это было типично для советского режима: покойный Л. Рамзин,
разработавший в тюрьме новый паровой котел, тоже получил по выходе на волю
некий орден. А в годы максимального террора, 1937-38, было несколько
случаев, когда публиковался указ о награждении орденом того или иного
человека, но вручать орден было некому: в промежутке между подписанием указа
и его публикацией человека арестовывали или расстреливали.
Так или иначе, но "дипломат" Королев, обычно неплохо принимавший всякие
почести и привилегии, тогда встретил свой первый орден без малейшего
энтузиазма -- слишком свежа была в памяти тюрьма, слишком очевиден контраст.
От человека, который тогда, в 1945 году, участвовал в выпивке по поводу
королёвского ордена, я знаю о замечаниях конструктора насчет своего
награждения. Замечания были столь опасны, что друзьям пришлось увести
Королева от стола под предлогом (по счастью, очень хорошим в России), что
человек напился и плохо себя чувствует.
Любопытно, что за те же самые реактивные ускорители Королева был
награжден и другой человек -- причем награжден более высоким орденом. Более
того, даже сами ускорители были известны тогда в авиации под именем этого
человека. Доцент Чаломей -- так его звали -- был ведущим конструктором
ускорителей, так сказать, на воле, тогда как Королев был конструктором в
тюрьме. Чаломея, до того преподавателя Московского Авиационного института (я
был студентом МАИ в годы войны), назначили "вольным" руководителем всей
работы, ибо нужен был специалист для осуществления связи инженеров-узников с
внешним миром. По указаниям Королева Чаломей ездил на различные предприятия,
заказывал те или иные узлы, добывал нужные материалы и... присматривался к
работе Королева и его товарищей. Присматривался, во-первых, по долгу службы
-- вольнонаемный специалист должен был наблюдать, чтобы заключенные "враги
народа" не устроили какого вредительства, -- а во-вторых, потому, что был
отнюдь не глуп. Посвященный во всю секретную документацию, связанную с
ракетами, Чаломей читал подробные донесения насчет немецких военных ракет и
понимал, что будущего автора такой же советской ракеты ждут самые высшие
награды.
Подобно герою сказки Гофмана "Крошка Цахес по прозванию Циннобер",
Чаломей получил награду и почет за работу, выполненную не им. Никаких
угрызений совести по сему поводу он не чувствовал (не чувствовал их и
гофмановский Цахес). Ведь он, Чаломей, был свободным советским гражданином,
он был откомандирован партией и правительством для руководства группой