- Сценарий - не яйцо, я не курица, но снесу. Только помни о худсовете. Если примет худсовет, тогда - другое дело.
- Действительно, курица ты, а не петух. Худсовет, худсовет, - передразнил я Костю. - Раскудахтался...
- Не оскорбляй высший орган студии. Лучше бери перо в руки. Я всегда в тебя верил. И работай, работай. Знаешь, в древности у одного скульптора спросили: "Как тебе жилось?" "Хорошо, - ответил он. - Я много работал." "А были у тебя враги?" "Они не мешали мне работать." "А друзья?" "Они настаивали, чтобы я работал," "Правда ли, что ты много страдал?" "Да, это правда." "Что ты тогда делал?" "Работал еще больше. Это помогает," - Как звали этого философа?
- Работай. Это помогает.
Работай... Легко сказать. Впрочем, Костя Гашетников имеет право так говорить. Уж кто-кто, а он - единственный инженер среди слушателей высших режиссерских курсов, выпускник нашего института, руководитель нашей студии. Он добивается своего. Собирается снимать фильм про геологов, ездил сам в экспедицию, собирал материал. Правда, он старше меня, но шансов догнать его у меня осталось не так-то много, тем более что...
Звонок.
Опять телефон.
- Истомин?
- Да.
- Валерий Сергеевич?
- Завтра. В десять.
- Да.
Вот и все.
Просто и ясно. Остается сдать полномочия здорового человека. Теперь Тамара придет... если придет и сядет у настоящей больничной койки. Непонятно только, почему она развела такую бурную деятельность по оповещению всех моих родных и знакомых. Впрочем, теперь это уже безразлично. Важно другое? Что?..
Глава шестая
- Выручайте, врачи, занемог. - Что с вами? - Я от жизненной стужи продрог, я устал в суете дорог ждать, что сбудется расписанье. Дверь в приемный покой, а дорога к нему - жизнь...
Мы вошли с мамой в приемный покой диспансера серым осенним утром. Ритуал приема ежедневен, отработан до мелочей - на больничный конвейер поступил еще один пациент: оформить документы, тело сдал, тело принял, присвоить порядковый номер личным, снятым с тела и сданным на хранение, вещам, выдать телу больничное белье, рубашку, кальсоны, штаны, куртку, тело продезинфицировать...
Мама поймала за рукав сестру-хозяйку, зашептала ей на ухо, сунула что-то в карман, та кивнула понимающе, скрылась в коридоре и вернулась с новым, ненадеванным халатом в руках:
- Ну-ка, давай прикинем, уж больно длинный он у вас, не найдешь на них, нестандартных, ничего путного. Да и садятся пижамы после стирки все короткие и широкие, а наши больные худые сплошь, ладно, сойдет халатик, почти в самый раз. Прощайся с матерью да в душ пошли, там как раз мужики домываются, успеешь еще...
Я обнял маму, неуклюже ткнулся ей в щеку.
- Ты звони, сынок, я тебе двушек наменяла, обязательно звони, слышишь? Ну, с богом...
В облаках теплого пара душевой - тощий влажный старик, освещенный несильным, но безжалостным светом дня из запотевшего окошка. Он сидел на мыльной деревянной скамейке и слышно было как лопались пузырьки мокроты в его горле. Обрадовался мне как сообщнику:
- Охо-хо... в нашем полку прибыло...
Противотуберкулезный районный диспансер находился в особняке. В стране победившего социализма было объявлено, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме и жить оно будет, не зная такой болезни как туберкулез. Под программу борьбы с тяжелым наследием прошлого выделили средства, лекарства, а в нашем районе еще и дореволюционный особняк, имевший для этих целей свои несомненные преимущества: отгороженость и пространство для гуляния. В те времена при каждом таком заведении был свой стационар коек на тридцать-пятьдесят, где лечили до первого результата, а поправляться или оперироваться отправляли в санатории или больницы.
После душа я натянул несоразмерное с моей длинной нескладной сутулостью больничное и зашагал на второй этаж вслед за белым халатом. Лестничный марш пересекал наискось высокое окно, за которым виднелся небольшой сад с круглой клумбой посередине. Медсестра-хозяйка ввела меня в палату и привычно оправила постель.
У одной стены пять коек, напротив четыре и умывальник. Значит, если я и прибыл в полк туберкулезных, то в нашем взводе девять человек.
Из распахнутой тумбочки не выветриваемый запах лекарств, одеколона, компота, печенья, яблок - родственники тащат больным одно и то же , и я разложил свой джентельменский набор.
Книги отдельно. Теперь есть время, только сбит ритм дыхания - бегуна к финишу повезли на карете скорой помощи, еще бегут судорогами ноги, а дистанция за плечами уже канула в небытие.
Когда мы замечаем, что время ушло?
Нет, не в каком-то коротком промежутке встречи, телефонного звонка, обеденного перерыва, киносеанса - тогда просто знаешь и ждешь, что сейчас положишь трубку, выйдешь из столовой или кинотеатра и твое время будет занято последующим - работой, другой встречей, домом, и только если резко изменилась обстановка, когда надолго уехал и вернулся после продолжительного отсутствия, тут-то вдруг и пронзает ощущение безвозвратного: растет, не останавливаясь, горочка отсыпанного тебе песочка вечности. В такие минуты пытаешься оглянуться на прошедшее, но много уже не видно - прожитое, как отколовшийся айсберг, тает в тумане забвения.
В диспансере для меня началось новое летоисчисление.
А в тот момент вспомнился рождественский снег моего детства. Я стою у подоконника, он вровень с моим носом, и снег, бесшумный, как ночное движение звезд, и мохнатый, как облака, бесконечно падает за стеклом. До этого я никогда не страдал ностальгией по детству и если вспоминал что-то из времени, где все было гораздо больше меня, то грусть, легкая, как снежинка, мгновенно таяла в горячке дел и круговерти исполненного и неисполненного, и лишь тогда, у больничного окна в палате, понял я все своим существом, как же в детстве было тепло, защищено и спокойно и как мне этого не хватает.
Глава седьмая
Я никогда не любил зимы. Мерз. Мальчишеская зябкая худоба так и не перешла в мужское тепло налитого тела. Но в больнице меня пронизывал иной холод. Не только холод одиночества - холод смертельно опасной болезни. Холодом веяло от сырого неба, тающего серым снегом, от мокрых черных ветвей сада, грязного красного кирпича соседнего дома, высоких окон диспансера в слезах набухающих капель, каменных, широких, как надгробные плиты, подоконников, белых стен и потолков палаты, белых покрывал и белых спинок металлических кроватей, белой раковины умывальника и белых тумбочек. Волглое от сырости больничное белье и пижама коротки, не греют. Холодно было и от постепенно, годами скопившейся усталости.
Спас обед. В двухсветной бальной зале опять-таки белые, круглые, на четверых, столики. Кто жует хлеб с закуской в ожидании супа, кто пьет "домашние" лекарства. Собачий или барсучий жир - собаку съешь, щенком закуси, будешь здоров! - алоэ, или, попросту, столетник, мед липовый, цветочный, пасечный и магазинный, прополис - пчелиный клей - на спирту настоенный, кумыс, чеснок - чего только не насоветует от "бугорчатки" участливая соседка или уверенные знахаре в углу любого базара. Но универсального средства нет. Даже у врачей.
Поначалу потрясло, что молодых и ясноглазых за столами оказалось гораздо больше, чем седых и морщинистых. Потом понял "государственную" логику врачей - туберкулез в старости привычен, как радикулит: мучает при каждом ненастье, но все равно неизлечим до конца, вот и нет веских причин держать стариков в диспансере, у них одна дорога, тем более, что молодых кандидатов хватает с избытком, я же тоже ждал своего места неделю.
Слева от меня за столом - художник, заросший бородой так, что с удивлением обнаруживаешь в этой дремучести веселые просини глаз и белые ровные зубы. Справа - студент Московского высшего технического училища имени Баумана - прыщавый, белесый, вежливый. Напротив - слесарь автобазы. Все мы в коричневых, белесых от частой стирки, пижамах, а слабый пол - в одинаковых, в мелкий цветочек, халатах. От супа я настолько отвык, что мне уже казалось - не может быть вкусной эта вареная похлебка из курицы, картошки, моркови и лука, но на удивление с удовольствием отведал горячего, потом, разохотившись, умял котлеты с вермишелью, запил компотом.
И стало тепло.
Я еще раз оглядел столовую. Столики, как и палаты, делились на мужские и женские. Через два столика от нашего, но в другом ряду, встретился глазами с круглолицей, в мелких кудряшках. Она не отвела глаз, но в конце концов не выдержала, шмыгнула вздернутым носиком, прыснула со смеху, и, наклонившись и прикрыв рот ладошкой, стала что-то шептать своей соседке - тоже молодой девушке, но ярко выраженного кавказского типа. Та еле заметно кивнула в ответ черноволосой обугленной головой, но глаз от тарелки не подняла.
Из столовой после обеда неторопливо разошлись по палатам.
В нашей оказались и бородатый художник и альбиносный студент. Глядя на других, я разделся и залез под одеяло. Правда, для верности носки не снял. Хотел почитать, да почти сразу сморил сон.
Расслабилось тело в теплом сне, распрямилось, отдохнуло от холода. Разбудила, тихо тронув за плечо, медсестра, сунула в руку стеклянную палочку градусника в капельках хлорамина, а через четверть часа снова вошла, собрала термометры.
И палата проснулась.
Лица чуть припухшие со сна и потому кажутся добродушными. Моя кровать вторая от окна, а первой сидел, опершись на подушки, высокий, изможденный человек и, насмешливо кривя тонкие губы, рассказывал сидящему в ногах соседу:
- Я всегда здоровый был. Шутишь, девяносто килограммов живого веса. И выпить мог, не хмелея, бутылку. Впрочем в нашем НИИ - научно-исследовательский институт химических удобрений и ядохимикатов - сокращенное название сам сообразишь какое, спирт всегда водился, выписывали его на протирку и опыты десять литров в месяц. Бутыль здоровая и спирта в ней всегда много, а к концу месяца понюхаешь - одна вода... Три года назад обнаружили у меня инфильтрат под левой ключицей. Клали в стационар, да только антибиотики меня не брали, а я и не тужил - другие всю жизнь с этой гадостью ходят и ничего. Но надо же беде случится. Этой весной опять направили меня подлечиться. А чего ж не отдохнуть? Вот... Стоял я как-то у ворот диспансера, только из библиотеки, книжка подмышкой. А ребята во дворе мячик гоняли. Он ко мне подкатился, я хотел его наподдать, а скользко было - и грохнулся. Книжка стоймя на землю встала, я на нее боком - и три ребра высадил... С марта по июнь держали меня на растяжках, сидя спал, одни мучения. Тут и пропали мои килограммы. Сразу похудел. И пошел процесс полным ходом. ТБЦ проклятый. И чего мне только не давали - стрептомицин, паск, тубазид, циклосерин - один леший, не помогает. Как укол - в жар бросает, пятна по всему телу, тошнит и испарина... Сам выписался, думал легче дома - все-таки питание свое, да и жизнь не как в тюрьме... Нет, не помогло. И решил я, что лекарства из-за нервов не действуют. Пошел к районному невропатологу. Добрая женщина, мать ее некуда, на всю жизнь ее запомню. Попросил ее устроить меня в больницу, где и по нервам, и по туберкулезу специалисты. Она говорит, трудно туда попасть, но если хотите, я вам диагноз напишу такой, чтобы вас взяли. Я согласился, конечно, чего терять-то. Приезжает машина, врач, санитар, жена провожать поехала, прибыли за город куда-то, ну, мало ли загородных больниц? Переодели меня, только странным показалось, что личные вещи отобрали. Решил, порядок у них такой... Втолкнули меня и дверь за мной на три оборота... Батюшки!.. Конюшня, иначе не скажешь, пятьдесят коек слева и справа пятьдесят. В настоящий сумасшедший дом попал я оказывается... Точно... Психи кто как - кто голый на кровати сидит, шишку свою разглядывает, кто под кроватью прячется... Сосед мой, здоровый черт, говорит, убью тебя ночью. Я не растерялся - сам, говорю, тебя убью... Но так девять суток и не спал, вставал только в уборную... Дурачок там был, Миша. Только ему санитар доверял метлу - убирать. Тот схватит на радостях - и давай махать в проходе, вот и вся санитария... Стал я лечащего врача убеждать, что я не псих, а он диагноз мне показывает: попытка самоубийства, тяжелая депрессия. Я ему объясняю, что это районная специально понаписала. Он почти поверил, да как назло конференция у них проходила, он рассказал обо мне, а ему старик-профессор говорит, что дыма без огня не бывает и что меня надо держать еще месяц по крайней мере. Если рецидива не будет - можно выпускать. Да за месяц там у космонавта карниз поедет, не то, что у меня... Все-таки исхитрился я на волю письмо передать. Слава богу, у жены знакомые среди медиков, вот и вылетел я оттуда прямым ходом на эту койку... Хоть отосплюсь за эти девять дней...
- Истомин, зайдите к лечащему врачу, Роману Борисовичу, он в процедурной, - заглянула в палату медсестра Вера, полная, добродушная женщина.
Пока я одевался, натягивал халат, прибирал постель, все это время в голове, как сигнал, предупреждающий об опасности, вспыхивали тревожные вопросы: что же теперь будет с моим соседом?.. как же это он так не поберегся?.. и у меня есть очаги... а как же я?..
Роман Борисович сидел за столом в процедурном кабинете в белом халате, в белой шапочке и что-то писал.
- Присядьте, - кивнул он мне на стул. - Я сейчас... Так, так... Минутку... Ну, вот и все... Он поднял на меня внимательные глаза, изучающе осмотрел меня, снял очки, помолчал немного и заговорил:
- Значит, так... Я попрошу вас быть со мной искренним и, не стесняясь, отвечать на мои вопросы. Дело в том, что с каждым впервые поступившим к нам больным мы проводим беседу, цель которой - выяснить, почему он заболел, в чем причина. Для начала я хочу сказать вам, что ничего страшного не случилось, но и пренебрежительно к своему заболеванию относиться нельзя ни в коем случае. Может быть, вы не знаете, но почти у всех людей в лимфатических узлах имеются палочки Коха. Тем же, у кого их нет, даже делают специальные прививки. У нормального, здорового человека эти палочки находятся в неактивном состоянии, они пробуждаются, если организм ослаб, если есть предрасположенность к болезни, если произошло сильное нервное потрясение. В общем, у кого как. Мы, конечно, ведем учет, имеем свою статистику, и в настоящее время дело поставлено так, чтобы выявить профилактическими мерами заболевание на самой ранней стадии. Ну, например, как вот у вас выявили заболевание?
- Болел гриппом...- стал вспоминать я, - или просто простудился, я не знаю... Потом послали на флюорограмму, сделали снимок и обнаружили...
- О! - прервал меня Роман Борисович.- Именно так! Теперь повсеместно ввели обязательную рентгеноскопию после простудных заболеваний, гриппа и так далее, а также ежегодную диспансеризацию, где вас полностью проверяют. Что же дает выявление заболевания на ранней стадии? Я хотел сказать вам об этом позже, но можно и сейчас. У вас только начало процесса. Я даю вам стопроцентную гарантию, что вы излечитесь, но при условии соблюдения, причем строгого соблюдения, режима. Государство заботится о вас, тратит большие средства. Вас бесплатно, с сохранением зарплаты по бюллетеню лечат в течение, если понадобится года и двух месяцев. Я уверен, что вам столько времени не потребуется. Но, что мы с вами должны помнить? Прежде всего обязательный прием лекарств. Принимайте все, что я вам пропишу. К сожалению, попадаются больные, суеверно относящиеся к лекарствам. Мало того, что их бесплатно лечат, они еще лекарства, дорогостоящие лекарства, выбрасывают. Если вы почувствуете, что что-то не так, обязательно скажите, не бойтесь. С помощью антибиотиков мы подавим активность палочек Коха, но это еще не все. Да, кстати, таблеток будет много, их обязательно запивайте горячим молоком, так положено, вам будет сестра давать... Дальше... Ешьте, поправляйтесь, набирайте вес, будьте в более тяжелой весовой категории, чем болезнь, - легче с ней тогда справляться. Гуляйте, дышите свежим воздухом, насыщайте кровь кислородом. И наконец, самое главное - выбросьте все из головы, кроме одного: вы пришли сюда, в специально оборудованный диспансер с квалифицированным персоналом, чтобы уйти здоровым, чтобы быть полноценным членом общества. Это ясно?
- Ясно, - подтвердил я.
Проповедь доктора показалась мне больше официально обязательной, призванной оказать моральную поддержку, чем искренней, но позже я убедился, насколько точно она соответствует истине.
А пока... пока у меня перед глазами стоял мой сосед, который не переносит лекарств. А я?.. Но суеверно доктора об этом не спросил, а ответил в соответствии с тем,что от меня вроде бы и требовалось:
- Даю вам честное слово, Роман Борисович, что буду соблюдать все ваши предписания.
Подумал и добавил:
- А вот почему я попал сюда, на этот вопрос я должен еще найти ответ. Сам для себя...
- Времени у вас для этого хватит, - улыбнулся Роман Борисович. - А теперь идите гуляйте, как договорились...
Во дворе диспансера вокруг горба огромной клумбы гуляли больные. Некоторые шагали сосредоточенно и резво - надо пройти до ужина три километра, по пятьдесят метров круг, значит, шестьдесят кругов. Шестьдесят раз провернутся перед глазами особняк тационара, двухэтажный флигель, где раньше жила прислуга, а ныне разместились женские палаты, чугунные решетки ограды, колонны ворот, глухая стена соседнего дома с дворницким сарайчиком и опять особняк стационара...
Я не из этого круга. У меня ранняя стадия. У меня даже кашля нет, не то что мокроты. Что я, за месяц не высплюсь, не отдохну? Мне двадцать четыре, туберкулез знаком только по романам Ремарка и Томаса Манна, но чтобы стать реальностью... За что?..
Я встал в проеме ворот и, как из каменной норы, смотрел на улицу. Зажглись фонари. Их свет размножился по мокрой мостовой, по лакированным водой крышам автомашин и троллейбусов, по перепонкам зонтов прохожих, среди которых нетвердо шагал тепло одетый и оттого неуклюжий малыш. Старательно норовя наступить на мелкие лужицы, он останавливался и, сопя, внимательно рассматривал зеленого пластмассового зайца, которого крепко держал обеими руками. Он задрал голову, неожиданно засмеялся и засеменил, протягивая зайца, ко мне.
Я невольно шагнул навстречу, но его успела подхватить на руки мать. Она еще улыбалась, но глаза ее потемнели тревожно и смотрели мимо меня на голубую стеклянную вывеску с белыми буквами: "Противотуберкулезный диспансер имени д-ра Швейцера".
И я отступил назад. В круг...
После отбоя я долго ворочался с боку на бок, решил, что днем спать больше не буду, и в полудреме вспомнил "От двух до пяти" Корнея Чуковского: "Мама, все люди умрут. Так должен кто-нибудь урну последнего человека на место поставить. Пусть это буду я, ладно?"
Глава восьмая
На девятый день лицо туберкулеза приобрело для меня реальные черты. Румяные ввалившиеся щеки, лихорадочные глаза, редкие волосы, кашель, кашель, кашель. К вечеру не только у больных - кажется, даже у белых стен стационара поднимается температура до тридцати семи с половиной градусов. Свет молочных плафонов знойно резок. В душе затаенность, словно болел зуб маялся человек, мучился, да вот удачно лег и боль утихла. Лишь бы не трогали, не заставляли двигаться. Безучастно смотришь в раскрытую книгу или мочишь безучастно в разговоре, совершенно не помня, о чем только что шла речь. Хроники знают, что это от антибиотиков. Утром укол, да еще двадцать четыре таблетки - ежедневная норма. Взбесишься от такой химии. Впрочем, выбора-то нет.
На девятый день, может быть впервые в жизни задумался я - а сколько действительно осталось мне прожить? Сколько еще отведено, отмерено рассветов и закатов, встреч и расставаний, радости и горя? Да если бы и знал точно, сколько, то что бы изменилось? Думаю только к худшему. Человек жив надеждой, верой в свой сегодняшний день, заботой о завтрашнем дне. Я думал, что я один тайком считаю, что у меня болезнь невсерьез, а так, недомогание, - оказалось, что даже хроники, стоящие одной ногой в могиле, хитро прищюрясь, также смотрят на приговор докторов. Почему-то вспомнилась та девушка, которая ошиблась номером телефона в последний день моего пребывания на воле. Интересно, задумается ли она о своем здоровье, когда ей скажут, что я не в заграничной командировке, а в больнице? Наверное, нет. Порадуется, что не успела встретиться со мной. А мне тоскливо. Невесело еще и от того, что многое задуманное так и не осуществится, что трудновато будет молодым ребятам в нашей студии, над которыми я взял шефство, помогая делать им первые шаги в кино.
Тамара приходила, навещала меня. Ей не приходится дежурить у моего изголовья, обычно мы сидим на скамеечке во дворе. Молча. Говорить вроде бы не о чем, она выкуривает сигарету и прощается. Я, с одной стороны, как ребенок, в душе злорадно торжествую - вот видишь, не верила, а я заболел и серьезно, а с другой стороны, нет-нет и шевельнется в душе страх: а что, если и правда...
Спросил у Тамары - почему это она так резво обзвонила всех родных и знакомых и сообщила им о моей болезни? Она в ответ недоумевающе уставилась на меня:
- Удивляешь ты меня каждый раз, когда не понимаешь таких элементарных вещей. Должны же теперь все знать, почему я одна... или с кем-то вместо тебя... Ну, я имею ввиду, на улице, в метро... И потом. что тут плохого - проверишь кто как к тебе относится, придет навестить тебя в диспансер или испугается...
Я вздрогнул от ее бестактности - ничего себе способ проверять на прочность свои взаимоотношения с окружающими... В том числе и с женой... Впрочем, тогда уже меня не столько волновала судьба моего личного счастья, сколько состояние моих родителей, которые тяжело переживали случившееся. А как они навестили меня в первый раз - и сейчас вспомнить нелегко.
Я стоял на лестничной площадке между этажами и увидел в окно, как мать и отец миновали каменные ворота диспансера. Мама, и без того невысокого роста, сверху казалась еще более приземистой, округлой - она шла впереди и уверенно направлялась к дверям диспансера. Отец с хозяйственной сумкой в руках, пройдя ворота, остановился, осмотрелся и пошел к флигелю с женскими палатами. Мать на ходу обернулась, всплеснула руками и засеменила, боясь поскользнуться, к отцу. Догнала, схватила за рукав и потянула в свою сторону. Они стали друг другу что-то горячо доказывать, пока мать не махнула рукой и не пошла в прежнем направлении. Отец озадаченно покрутил головой и все же двинулся к женским палатам.
Я, перепрыгивая через ступеньки, слетел вниз, схватил пальто, нахлобучил шапку и выскочил во двор, столкнувшись в дверях с мамой.
- Сыночек, здравствуй!.. Ты куда?.. Погоди, не выходи, оденься, где у тебя шарф? В кармане?.. Надень немедленно! А перчатки?.. Ты не беспокойся, сейчас пока еще тепло, поноси эти, а я тебе варежки связала, теплые, двойные, вот только пальцы осталось, ты уж подожди дня два-три, не успела я, а в следующий раз я обязательно принесу... Ну, как ты тут?..
- Ма, ты лучше скажи, куда отца дела.
- Вот ведь дурной, ну, скажи, как же его иначе назвать? Упрямый он у нас всегда был, это ты и сам прекрасно знаешь, а вот к старости совсем характер испортился. И что с ним делать? Ума не приложу. Нет, ты подумай, уперся и все тут - туда нам, а не сюда. Я уж ему по-хорошему: Сережа, но ведь я же здесь была, знаю куда, а он мне - этого не может быть. Здесь, говорит, диспансер, сюда приходят те, кто на учете состоит или на подозрении, а больные должны лежать отдельно, где лечат. Мы уже вышли из дверей, добрались до лавочки и сели неподалеку от женского флигеля.
- Идет, - вздохнула мать. - Да еще важничает при этом, скажи, разве не так?
Отец, действительно, шел степенно, не торопясь, нес хозяйственную сумку, как портфель с важными деловыми бумагами, но нам с матерью было ясно, что вся эта важность больше оттого, что он был на виду у других, и оттого, что он взволнован и обескуражен - сам он, тьфу-тьфу, отличался хорошим здоровьем, разве что в последнее время посасывал валидол, а в больницы попадал только как посетитель.
Я встал навстречу отцу. Он крепко пожал мне руку, кашлянул:
- Здравствуй, Валерий!
Внимательно посмотрел мне в глаза:
- Как самочувствие?
В наших мужских отношениях с отцом нежности не были приняты. Существовала атмосфера солидной взаимоуважительной самостоятельности, серьезной от пустяков и внешних проявлений чувств. Правда, когда я еще был пацаном, отец, особенно захмелев на домашних празднествах, любил повозиться со мной, и у меня до сих пор жива память о его жестких руках. При этом он любил ткнуть твердым, как железяка, пальцем так, что потом долго ныло под ребрами не столько от боли, сколько от неожиданности. Помню, как однажды летом, а вернее, на майские праздники, мужчины от веселого застолья у нас дома вышли покурить и подышать свежим весенним воздухом. Соседский мордастый Вовка, вспотев от напряжения, мрачно осваивал искусство езды на двухколесном подростковом, только что подаренном велосипеде. Мы же, сгорая от зависти и неосуществленного желания прокатиться, стояли в сторонке, готовые в любую минуту прийти Вовке на помощь в обмен на желанную самостоятельную попытку сесть на велосипед. Отец сразу же оценил ситуацию. Он подошел к Вовке, присел около велосипеда, осмотрел зубчатку с педалями и серьезно спросил Вовку:
- Знаешь, почему у тебя не получается?
- Нет, - озадаченно ответил Вовка и еще больше помрачнел.
- Слезь-ка на секундочку, - сказал отец Вовке, все так же внимательно изучая зубчатку.
Вовка послушно спешился.
Отец взялся за руль. потом рассеянно оглянулся и кивнул мне:
- Ну-ка, иди сюда...
Я подошел.
- Садись, помоги нам сынок.
Когда я очутился в седле, отец, держась одной рукой за руль, а другой за седло, сказал Вовке:
- Действительно, курица ты, а не петух. Худсовет, худсовет, - передразнил я Костю. - Раскудахтался...
- Не оскорбляй высший орган студии. Лучше бери перо в руки. Я всегда в тебя верил. И работай, работай. Знаешь, в древности у одного скульптора спросили: "Как тебе жилось?" "Хорошо, - ответил он. - Я много работал." "А были у тебя враги?" "Они не мешали мне работать." "А друзья?" "Они настаивали, чтобы я работал," "Правда ли, что ты много страдал?" "Да, это правда." "Что ты тогда делал?" "Работал еще больше. Это помогает," - Как звали этого философа?
- Работай. Это помогает.
Работай... Легко сказать. Впрочем, Костя Гашетников имеет право так говорить. Уж кто-кто, а он - единственный инженер среди слушателей высших режиссерских курсов, выпускник нашего института, руководитель нашей студии. Он добивается своего. Собирается снимать фильм про геологов, ездил сам в экспедицию, собирал материал. Правда, он старше меня, но шансов догнать его у меня осталось не так-то много, тем более что...
Звонок.
Опять телефон.
- Истомин?
- Да.
- Валерий Сергеевич?
- Завтра. В десять.
- Да.
Вот и все.
Просто и ясно. Остается сдать полномочия здорового человека. Теперь Тамара придет... если придет и сядет у настоящей больничной койки. Непонятно только, почему она развела такую бурную деятельность по оповещению всех моих родных и знакомых. Впрочем, теперь это уже безразлично. Важно другое? Что?..
Глава шестая
- Выручайте, врачи, занемог. - Что с вами? - Я от жизненной стужи продрог, я устал в суете дорог ждать, что сбудется расписанье. Дверь в приемный покой, а дорога к нему - жизнь...
Мы вошли с мамой в приемный покой диспансера серым осенним утром. Ритуал приема ежедневен, отработан до мелочей - на больничный конвейер поступил еще один пациент: оформить документы, тело сдал, тело принял, присвоить порядковый номер личным, снятым с тела и сданным на хранение, вещам, выдать телу больничное белье, рубашку, кальсоны, штаны, куртку, тело продезинфицировать...
Мама поймала за рукав сестру-хозяйку, зашептала ей на ухо, сунула что-то в карман, та кивнула понимающе, скрылась в коридоре и вернулась с новым, ненадеванным халатом в руках:
- Ну-ка, давай прикинем, уж больно длинный он у вас, не найдешь на них, нестандартных, ничего путного. Да и садятся пижамы после стирки все короткие и широкие, а наши больные худые сплошь, ладно, сойдет халатик, почти в самый раз. Прощайся с матерью да в душ пошли, там как раз мужики домываются, успеешь еще...
Я обнял маму, неуклюже ткнулся ей в щеку.
- Ты звони, сынок, я тебе двушек наменяла, обязательно звони, слышишь? Ну, с богом...
В облаках теплого пара душевой - тощий влажный старик, освещенный несильным, но безжалостным светом дня из запотевшего окошка. Он сидел на мыльной деревянной скамейке и слышно было как лопались пузырьки мокроты в его горле. Обрадовался мне как сообщнику:
- Охо-хо... в нашем полку прибыло...
Противотуберкулезный районный диспансер находился в особняке. В стране победившего социализма было объявлено, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме и жить оно будет, не зная такой болезни как туберкулез. Под программу борьбы с тяжелым наследием прошлого выделили средства, лекарства, а в нашем районе еще и дореволюционный особняк, имевший для этих целей свои несомненные преимущества: отгороженость и пространство для гуляния. В те времена при каждом таком заведении был свой стационар коек на тридцать-пятьдесят, где лечили до первого результата, а поправляться или оперироваться отправляли в санатории или больницы.
После душа я натянул несоразмерное с моей длинной нескладной сутулостью больничное и зашагал на второй этаж вслед за белым халатом. Лестничный марш пересекал наискось высокое окно, за которым виднелся небольшой сад с круглой клумбой посередине. Медсестра-хозяйка ввела меня в палату и привычно оправила постель.
У одной стены пять коек, напротив четыре и умывальник. Значит, если я и прибыл в полк туберкулезных, то в нашем взводе девять человек.
Из распахнутой тумбочки не выветриваемый запах лекарств, одеколона, компота, печенья, яблок - родственники тащат больным одно и то же , и я разложил свой джентельменский набор.
Книги отдельно. Теперь есть время, только сбит ритм дыхания - бегуна к финишу повезли на карете скорой помощи, еще бегут судорогами ноги, а дистанция за плечами уже канула в небытие.
Когда мы замечаем, что время ушло?
Нет, не в каком-то коротком промежутке встречи, телефонного звонка, обеденного перерыва, киносеанса - тогда просто знаешь и ждешь, что сейчас положишь трубку, выйдешь из столовой или кинотеатра и твое время будет занято последующим - работой, другой встречей, домом, и только если резко изменилась обстановка, когда надолго уехал и вернулся после продолжительного отсутствия, тут-то вдруг и пронзает ощущение безвозвратного: растет, не останавливаясь, горочка отсыпанного тебе песочка вечности. В такие минуты пытаешься оглянуться на прошедшее, но много уже не видно - прожитое, как отколовшийся айсберг, тает в тумане забвения.
В диспансере для меня началось новое летоисчисление.
А в тот момент вспомнился рождественский снег моего детства. Я стою у подоконника, он вровень с моим носом, и снег, бесшумный, как ночное движение звезд, и мохнатый, как облака, бесконечно падает за стеклом. До этого я никогда не страдал ностальгией по детству и если вспоминал что-то из времени, где все было гораздо больше меня, то грусть, легкая, как снежинка, мгновенно таяла в горячке дел и круговерти исполненного и неисполненного, и лишь тогда, у больничного окна в палате, понял я все своим существом, как же в детстве было тепло, защищено и спокойно и как мне этого не хватает.
Глава седьмая
Я никогда не любил зимы. Мерз. Мальчишеская зябкая худоба так и не перешла в мужское тепло налитого тела. Но в больнице меня пронизывал иной холод. Не только холод одиночества - холод смертельно опасной болезни. Холодом веяло от сырого неба, тающего серым снегом, от мокрых черных ветвей сада, грязного красного кирпича соседнего дома, высоких окон диспансера в слезах набухающих капель, каменных, широких, как надгробные плиты, подоконников, белых стен и потолков палаты, белых покрывал и белых спинок металлических кроватей, белой раковины умывальника и белых тумбочек. Волглое от сырости больничное белье и пижама коротки, не греют. Холодно было и от постепенно, годами скопившейся усталости.
Спас обед. В двухсветной бальной зале опять-таки белые, круглые, на четверых, столики. Кто жует хлеб с закуской в ожидании супа, кто пьет "домашние" лекарства. Собачий или барсучий жир - собаку съешь, щенком закуси, будешь здоров! - алоэ, или, попросту, столетник, мед липовый, цветочный, пасечный и магазинный, прополис - пчелиный клей - на спирту настоенный, кумыс, чеснок - чего только не насоветует от "бугорчатки" участливая соседка или уверенные знахаре в углу любого базара. Но универсального средства нет. Даже у врачей.
Поначалу потрясло, что молодых и ясноглазых за столами оказалось гораздо больше, чем седых и морщинистых. Потом понял "государственную" логику врачей - туберкулез в старости привычен, как радикулит: мучает при каждом ненастье, но все равно неизлечим до конца, вот и нет веских причин держать стариков в диспансере, у них одна дорога, тем более, что молодых кандидатов хватает с избытком, я же тоже ждал своего места неделю.
Слева от меня за столом - художник, заросший бородой так, что с удивлением обнаруживаешь в этой дремучести веселые просини глаз и белые ровные зубы. Справа - студент Московского высшего технического училища имени Баумана - прыщавый, белесый, вежливый. Напротив - слесарь автобазы. Все мы в коричневых, белесых от частой стирки, пижамах, а слабый пол - в одинаковых, в мелкий цветочек, халатах. От супа я настолько отвык, что мне уже казалось - не может быть вкусной эта вареная похлебка из курицы, картошки, моркови и лука, но на удивление с удовольствием отведал горячего, потом, разохотившись, умял котлеты с вермишелью, запил компотом.
И стало тепло.
Я еще раз оглядел столовую. Столики, как и палаты, делились на мужские и женские. Через два столика от нашего, но в другом ряду, встретился глазами с круглолицей, в мелких кудряшках. Она не отвела глаз, но в конце концов не выдержала, шмыгнула вздернутым носиком, прыснула со смеху, и, наклонившись и прикрыв рот ладошкой, стала что-то шептать своей соседке - тоже молодой девушке, но ярко выраженного кавказского типа. Та еле заметно кивнула в ответ черноволосой обугленной головой, но глаз от тарелки не подняла.
Из столовой после обеда неторопливо разошлись по палатам.
В нашей оказались и бородатый художник и альбиносный студент. Глядя на других, я разделся и залез под одеяло. Правда, для верности носки не снял. Хотел почитать, да почти сразу сморил сон.
Расслабилось тело в теплом сне, распрямилось, отдохнуло от холода. Разбудила, тихо тронув за плечо, медсестра, сунула в руку стеклянную палочку градусника в капельках хлорамина, а через четверть часа снова вошла, собрала термометры.
И палата проснулась.
Лица чуть припухшие со сна и потому кажутся добродушными. Моя кровать вторая от окна, а первой сидел, опершись на подушки, высокий, изможденный человек и, насмешливо кривя тонкие губы, рассказывал сидящему в ногах соседу:
- Я всегда здоровый был. Шутишь, девяносто килограммов живого веса. И выпить мог, не хмелея, бутылку. Впрочем в нашем НИИ - научно-исследовательский институт химических удобрений и ядохимикатов - сокращенное название сам сообразишь какое, спирт всегда водился, выписывали его на протирку и опыты десять литров в месяц. Бутыль здоровая и спирта в ней всегда много, а к концу месяца понюхаешь - одна вода... Три года назад обнаружили у меня инфильтрат под левой ключицей. Клали в стационар, да только антибиотики меня не брали, а я и не тужил - другие всю жизнь с этой гадостью ходят и ничего. Но надо же беде случится. Этой весной опять направили меня подлечиться. А чего ж не отдохнуть? Вот... Стоял я как-то у ворот диспансера, только из библиотеки, книжка подмышкой. А ребята во дворе мячик гоняли. Он ко мне подкатился, я хотел его наподдать, а скользко было - и грохнулся. Книжка стоймя на землю встала, я на нее боком - и три ребра высадил... С марта по июнь держали меня на растяжках, сидя спал, одни мучения. Тут и пропали мои килограммы. Сразу похудел. И пошел процесс полным ходом. ТБЦ проклятый. И чего мне только не давали - стрептомицин, паск, тубазид, циклосерин - один леший, не помогает. Как укол - в жар бросает, пятна по всему телу, тошнит и испарина... Сам выписался, думал легче дома - все-таки питание свое, да и жизнь не как в тюрьме... Нет, не помогло. И решил я, что лекарства из-за нервов не действуют. Пошел к районному невропатологу. Добрая женщина, мать ее некуда, на всю жизнь ее запомню. Попросил ее устроить меня в больницу, где и по нервам, и по туберкулезу специалисты. Она говорит, трудно туда попасть, но если хотите, я вам диагноз напишу такой, чтобы вас взяли. Я согласился, конечно, чего терять-то. Приезжает машина, врач, санитар, жена провожать поехала, прибыли за город куда-то, ну, мало ли загородных больниц? Переодели меня, только странным показалось, что личные вещи отобрали. Решил, порядок у них такой... Втолкнули меня и дверь за мной на три оборота... Батюшки!.. Конюшня, иначе не скажешь, пятьдесят коек слева и справа пятьдесят. В настоящий сумасшедший дом попал я оказывается... Точно... Психи кто как - кто голый на кровати сидит, шишку свою разглядывает, кто под кроватью прячется... Сосед мой, здоровый черт, говорит, убью тебя ночью. Я не растерялся - сам, говорю, тебя убью... Но так девять суток и не спал, вставал только в уборную... Дурачок там был, Миша. Только ему санитар доверял метлу - убирать. Тот схватит на радостях - и давай махать в проходе, вот и вся санитария... Стал я лечащего врача убеждать, что я не псих, а он диагноз мне показывает: попытка самоубийства, тяжелая депрессия. Я ему объясняю, что это районная специально понаписала. Он почти поверил, да как назло конференция у них проходила, он рассказал обо мне, а ему старик-профессор говорит, что дыма без огня не бывает и что меня надо держать еще месяц по крайней мере. Если рецидива не будет - можно выпускать. Да за месяц там у космонавта карниз поедет, не то, что у меня... Все-таки исхитрился я на волю письмо передать. Слава богу, у жены знакомые среди медиков, вот и вылетел я оттуда прямым ходом на эту койку... Хоть отосплюсь за эти девять дней...
- Истомин, зайдите к лечащему врачу, Роману Борисовичу, он в процедурной, - заглянула в палату медсестра Вера, полная, добродушная женщина.
Пока я одевался, натягивал халат, прибирал постель, все это время в голове, как сигнал, предупреждающий об опасности, вспыхивали тревожные вопросы: что же теперь будет с моим соседом?.. как же это он так не поберегся?.. и у меня есть очаги... а как же я?..
Роман Борисович сидел за столом в процедурном кабинете в белом халате, в белой шапочке и что-то писал.
- Присядьте, - кивнул он мне на стул. - Я сейчас... Так, так... Минутку... Ну, вот и все... Он поднял на меня внимательные глаза, изучающе осмотрел меня, снял очки, помолчал немного и заговорил:
- Значит, так... Я попрошу вас быть со мной искренним и, не стесняясь, отвечать на мои вопросы. Дело в том, что с каждым впервые поступившим к нам больным мы проводим беседу, цель которой - выяснить, почему он заболел, в чем причина. Для начала я хочу сказать вам, что ничего страшного не случилось, но и пренебрежительно к своему заболеванию относиться нельзя ни в коем случае. Может быть, вы не знаете, но почти у всех людей в лимфатических узлах имеются палочки Коха. Тем же, у кого их нет, даже делают специальные прививки. У нормального, здорового человека эти палочки находятся в неактивном состоянии, они пробуждаются, если организм ослаб, если есть предрасположенность к болезни, если произошло сильное нервное потрясение. В общем, у кого как. Мы, конечно, ведем учет, имеем свою статистику, и в настоящее время дело поставлено так, чтобы выявить профилактическими мерами заболевание на самой ранней стадии. Ну, например, как вот у вас выявили заболевание?
- Болел гриппом...- стал вспоминать я, - или просто простудился, я не знаю... Потом послали на флюорограмму, сделали снимок и обнаружили...
- О! - прервал меня Роман Борисович.- Именно так! Теперь повсеместно ввели обязательную рентгеноскопию после простудных заболеваний, гриппа и так далее, а также ежегодную диспансеризацию, где вас полностью проверяют. Что же дает выявление заболевания на ранней стадии? Я хотел сказать вам об этом позже, но можно и сейчас. У вас только начало процесса. Я даю вам стопроцентную гарантию, что вы излечитесь, но при условии соблюдения, причем строгого соблюдения, режима. Государство заботится о вас, тратит большие средства. Вас бесплатно, с сохранением зарплаты по бюллетеню лечат в течение, если понадобится года и двух месяцев. Я уверен, что вам столько времени не потребуется. Но, что мы с вами должны помнить? Прежде всего обязательный прием лекарств. Принимайте все, что я вам пропишу. К сожалению, попадаются больные, суеверно относящиеся к лекарствам. Мало того, что их бесплатно лечат, они еще лекарства, дорогостоящие лекарства, выбрасывают. Если вы почувствуете, что что-то не так, обязательно скажите, не бойтесь. С помощью антибиотиков мы подавим активность палочек Коха, но это еще не все. Да, кстати, таблеток будет много, их обязательно запивайте горячим молоком, так положено, вам будет сестра давать... Дальше... Ешьте, поправляйтесь, набирайте вес, будьте в более тяжелой весовой категории, чем болезнь, - легче с ней тогда справляться. Гуляйте, дышите свежим воздухом, насыщайте кровь кислородом. И наконец, самое главное - выбросьте все из головы, кроме одного: вы пришли сюда, в специально оборудованный диспансер с квалифицированным персоналом, чтобы уйти здоровым, чтобы быть полноценным членом общества. Это ясно?
- Ясно, - подтвердил я.
Проповедь доктора показалась мне больше официально обязательной, призванной оказать моральную поддержку, чем искренней, но позже я убедился, насколько точно она соответствует истине.
А пока... пока у меня перед глазами стоял мой сосед, который не переносит лекарств. А я?.. Но суеверно доктора об этом не спросил, а ответил в соответствии с тем,что от меня вроде бы и требовалось:
- Даю вам честное слово, Роман Борисович, что буду соблюдать все ваши предписания.
Подумал и добавил:
- А вот почему я попал сюда, на этот вопрос я должен еще найти ответ. Сам для себя...
- Времени у вас для этого хватит, - улыбнулся Роман Борисович. - А теперь идите гуляйте, как договорились...
Во дворе диспансера вокруг горба огромной клумбы гуляли больные. Некоторые шагали сосредоточенно и резво - надо пройти до ужина три километра, по пятьдесят метров круг, значит, шестьдесят кругов. Шестьдесят раз провернутся перед глазами особняк тационара, двухэтажный флигель, где раньше жила прислуга, а ныне разместились женские палаты, чугунные решетки ограды, колонны ворот, глухая стена соседнего дома с дворницким сарайчиком и опять особняк стационара...
Я не из этого круга. У меня ранняя стадия. У меня даже кашля нет, не то что мокроты. Что я, за месяц не высплюсь, не отдохну? Мне двадцать четыре, туберкулез знаком только по романам Ремарка и Томаса Манна, но чтобы стать реальностью... За что?..
Я встал в проеме ворот и, как из каменной норы, смотрел на улицу. Зажглись фонари. Их свет размножился по мокрой мостовой, по лакированным водой крышам автомашин и троллейбусов, по перепонкам зонтов прохожих, среди которых нетвердо шагал тепло одетый и оттого неуклюжий малыш. Старательно норовя наступить на мелкие лужицы, он останавливался и, сопя, внимательно рассматривал зеленого пластмассового зайца, которого крепко держал обеими руками. Он задрал голову, неожиданно засмеялся и засеменил, протягивая зайца, ко мне.
Я невольно шагнул навстречу, но его успела подхватить на руки мать. Она еще улыбалась, но глаза ее потемнели тревожно и смотрели мимо меня на голубую стеклянную вывеску с белыми буквами: "Противотуберкулезный диспансер имени д-ра Швейцера".
И я отступил назад. В круг...
После отбоя я долго ворочался с боку на бок, решил, что днем спать больше не буду, и в полудреме вспомнил "От двух до пяти" Корнея Чуковского: "Мама, все люди умрут. Так должен кто-нибудь урну последнего человека на место поставить. Пусть это буду я, ладно?"
Глава восьмая
На девятый день лицо туберкулеза приобрело для меня реальные черты. Румяные ввалившиеся щеки, лихорадочные глаза, редкие волосы, кашель, кашель, кашель. К вечеру не только у больных - кажется, даже у белых стен стационара поднимается температура до тридцати семи с половиной градусов. Свет молочных плафонов знойно резок. В душе затаенность, словно болел зуб маялся человек, мучился, да вот удачно лег и боль утихла. Лишь бы не трогали, не заставляли двигаться. Безучастно смотришь в раскрытую книгу или мочишь безучастно в разговоре, совершенно не помня, о чем только что шла речь. Хроники знают, что это от антибиотиков. Утром укол, да еще двадцать четыре таблетки - ежедневная норма. Взбесишься от такой химии. Впрочем, выбора-то нет.
На девятый день, может быть впервые в жизни задумался я - а сколько действительно осталось мне прожить? Сколько еще отведено, отмерено рассветов и закатов, встреч и расставаний, радости и горя? Да если бы и знал точно, сколько, то что бы изменилось? Думаю только к худшему. Человек жив надеждой, верой в свой сегодняшний день, заботой о завтрашнем дне. Я думал, что я один тайком считаю, что у меня болезнь невсерьез, а так, недомогание, - оказалось, что даже хроники, стоящие одной ногой в могиле, хитро прищюрясь, также смотрят на приговор докторов. Почему-то вспомнилась та девушка, которая ошиблась номером телефона в последний день моего пребывания на воле. Интересно, задумается ли она о своем здоровье, когда ей скажут, что я не в заграничной командировке, а в больнице? Наверное, нет. Порадуется, что не успела встретиться со мной. А мне тоскливо. Невесело еще и от того, что многое задуманное так и не осуществится, что трудновато будет молодым ребятам в нашей студии, над которыми я взял шефство, помогая делать им первые шаги в кино.
Тамара приходила, навещала меня. Ей не приходится дежурить у моего изголовья, обычно мы сидим на скамеечке во дворе. Молча. Говорить вроде бы не о чем, она выкуривает сигарету и прощается. Я, с одной стороны, как ребенок, в душе злорадно торжествую - вот видишь, не верила, а я заболел и серьезно, а с другой стороны, нет-нет и шевельнется в душе страх: а что, если и правда...
Спросил у Тамары - почему это она так резво обзвонила всех родных и знакомых и сообщила им о моей болезни? Она в ответ недоумевающе уставилась на меня:
- Удивляешь ты меня каждый раз, когда не понимаешь таких элементарных вещей. Должны же теперь все знать, почему я одна... или с кем-то вместо тебя... Ну, я имею ввиду, на улице, в метро... И потом. что тут плохого - проверишь кто как к тебе относится, придет навестить тебя в диспансер или испугается...
Я вздрогнул от ее бестактности - ничего себе способ проверять на прочность свои взаимоотношения с окружающими... В том числе и с женой... Впрочем, тогда уже меня не столько волновала судьба моего личного счастья, сколько состояние моих родителей, которые тяжело переживали случившееся. А как они навестили меня в первый раз - и сейчас вспомнить нелегко.
Я стоял на лестничной площадке между этажами и увидел в окно, как мать и отец миновали каменные ворота диспансера. Мама, и без того невысокого роста, сверху казалась еще более приземистой, округлой - она шла впереди и уверенно направлялась к дверям диспансера. Отец с хозяйственной сумкой в руках, пройдя ворота, остановился, осмотрелся и пошел к флигелю с женскими палатами. Мать на ходу обернулась, всплеснула руками и засеменила, боясь поскользнуться, к отцу. Догнала, схватила за рукав и потянула в свою сторону. Они стали друг другу что-то горячо доказывать, пока мать не махнула рукой и не пошла в прежнем направлении. Отец озадаченно покрутил головой и все же двинулся к женским палатам.
Я, перепрыгивая через ступеньки, слетел вниз, схватил пальто, нахлобучил шапку и выскочил во двор, столкнувшись в дверях с мамой.
- Сыночек, здравствуй!.. Ты куда?.. Погоди, не выходи, оденься, где у тебя шарф? В кармане?.. Надень немедленно! А перчатки?.. Ты не беспокойся, сейчас пока еще тепло, поноси эти, а я тебе варежки связала, теплые, двойные, вот только пальцы осталось, ты уж подожди дня два-три, не успела я, а в следующий раз я обязательно принесу... Ну, как ты тут?..
- Ма, ты лучше скажи, куда отца дела.
- Вот ведь дурной, ну, скажи, как же его иначе назвать? Упрямый он у нас всегда был, это ты и сам прекрасно знаешь, а вот к старости совсем характер испортился. И что с ним делать? Ума не приложу. Нет, ты подумай, уперся и все тут - туда нам, а не сюда. Я уж ему по-хорошему: Сережа, но ведь я же здесь была, знаю куда, а он мне - этого не может быть. Здесь, говорит, диспансер, сюда приходят те, кто на учете состоит или на подозрении, а больные должны лежать отдельно, где лечат. Мы уже вышли из дверей, добрались до лавочки и сели неподалеку от женского флигеля.
- Идет, - вздохнула мать. - Да еще важничает при этом, скажи, разве не так?
Отец, действительно, шел степенно, не торопясь, нес хозяйственную сумку, как портфель с важными деловыми бумагами, но нам с матерью было ясно, что вся эта важность больше оттого, что он был на виду у других, и оттого, что он взволнован и обескуражен - сам он, тьфу-тьфу, отличался хорошим здоровьем, разве что в последнее время посасывал валидол, а в больницы попадал только как посетитель.
Я встал навстречу отцу. Он крепко пожал мне руку, кашлянул:
- Здравствуй, Валерий!
Внимательно посмотрел мне в глаза:
- Как самочувствие?
В наших мужских отношениях с отцом нежности не были приняты. Существовала атмосфера солидной взаимоуважительной самостоятельности, серьезной от пустяков и внешних проявлений чувств. Правда, когда я еще был пацаном, отец, особенно захмелев на домашних празднествах, любил повозиться со мной, и у меня до сих пор жива память о его жестких руках. При этом он любил ткнуть твердым, как железяка, пальцем так, что потом долго ныло под ребрами не столько от боли, сколько от неожиданности. Помню, как однажды летом, а вернее, на майские праздники, мужчины от веселого застолья у нас дома вышли покурить и подышать свежим весенним воздухом. Соседский мордастый Вовка, вспотев от напряжения, мрачно осваивал искусство езды на двухколесном подростковом, только что подаренном велосипеде. Мы же, сгорая от зависти и неосуществленного желания прокатиться, стояли в сторонке, готовые в любую минуту прийти Вовке на помощь в обмен на желанную самостоятельную попытку сесть на велосипед. Отец сразу же оценил ситуацию. Он подошел к Вовке, присел около велосипеда, осмотрел зубчатку с педалями и серьезно спросил Вовку:
- Знаешь, почему у тебя не получается?
- Нет, - озадаченно ответил Вовка и еще больше помрачнел.
- Слезь-ка на секундочку, - сказал отец Вовке, все так же внимательно изучая зубчатку.
Вовка послушно спешился.
Отец взялся за руль. потом рассеянно оглянулся и кивнул мне:
- Ну-ка, иди сюда...
Я подошел.
- Садись, помоги нам сынок.
Когда я очутился в седле, отец, держась одной рукой за руль, а другой за седло, сказал Вовке: