Глава тринадцатая
Я отъелся. И странно было ходить, задевая углы. Тело стало больше, а в голове оно прежнее. И притяжение земное возросло - далеко не прыгнешь.
Я отоспался. Уже не боролся с собой после обеда, а раздевался и в теплых носках залезал в кровать. Приятно на сон грядущий вспомнить студию, подвал, ребят... все где-то там... далеко...
Что еще? С соседями не общался, Болотников перебрался в другую палату - не поладил с нашим лечащим врачом, да и из сопалатников никому ни до кого - своих забот хватает. Выписался, залечившись, Коля Хусаинов, кровельщик. Опять полезет на верхотуру стучать деревянным молотком рядом с пропастью. На его место положили старика Семеныча, крепкого, большеносого, с белыми ободками вокруг блекло-голубых глаз. Кутается в халат, кашляет, сплевывает в платок и долго рассматривает мокроту - есть ли в ней прожилки крови или нет. Каждый раз удивляется, что есть.
По вечерам - телевизор, Почти каждый день показывают какой-нибудь фильм. До чего же просто смотреть готовое! Сколько вложено в каждый кадр средств и нервов, а промелькнет на экране мгновение и забудешь на следующий день. Я вроде бы не обычный зритель, мне знакома "кухня" киносъемки, и то я заметил за собой, что лениво, с чувством превосходства, отмечаю промахи сценаристов, режиссеров, операторов и актеров... Я бы сделал на вашем месте иначе... Да-да, я... Вот у вас кто-то смотрит прямо в камеру, а разве это допустимо?.. А кто я такой?.. С чего я взял, что могу?.. Я попробую... Вот, послушайте... Посмотрите, словно вы кинозале...
...Как чистый лист бумаги белый экран. Появляются первые письмена, и мы в тишине сеанса читаем книгу Города. Вот тяжелая река и мосты через нее, вот здания, молча стоящие над толпой. Велик город и много в нем окон. За ними живут люди, здесь они любят и ненавидят, здесь они встречаются и расстаются, здесь они спят сном временным и сном вечным.
Обычная улица. Торопятся прохожие, проходят троллейбусы, расставлены здания. Если перед этим Город вставал беззвучной картиной видений, то сейчас мы слышим его голос: шелест машин по асфальту, шарканье ног и шум городского ветра, где-то звучит музыка и голоса. Раньше был Город, сейчас конкретная улица, люди и девушка. Она идет не в ритме общих шагов толпы, а медленно, пока совсем не останавливается. В руке у нее бумажка с адресом. Спрашивает какую-то женщину, та пожимает плечами. Останавливается мужчина, сдвигает кепку на затылок, потом на лоб и уходит. Потом появляется парень. Он и Она смотрят друг на друга. Мы видим их лица и слышим их разговор. Оказывается, она иностранка. Парень хочет уйти, но его удержал ее взгляд и они отошли в сторонку, пытаются объясниться. Разговор больше жестами, чем словами, да это и не столь важно. Дело в ином. Начинаются, сплетаясь и расходясь, монологи-витражи-калейдоскопы Двоих. На экране отрывки, воспоминания из ее жизни, из его жизни. Они откровенно мечтают, открыто говорят о своих желаниях, две мелодии слились в одну фугу и ясно, что быть им счастливыми, будь они вместе. Но в жизни настала пора расставаться, конец случайной встрече, им грустно, самим непонятно отчего, но все уже сказано и они расходятся нехотя в разные стороны, нарушая ритм толпы своим нежеланием.
И опять в тишине сеанса мы читаем книгу Города. Вот тяжелая река и мосты через нее, здания, стоящие молча над толпой. Огромен Город и много в нем окон. За ними живут люди, здесь они любят и ненавидят, здесь они встречаются и расстаются, здесь они спят сном временным и сном вечным. И здесь есть улица, где звучит фуга Двоих...
И как узнать, что встретил Ее, кто не бросит тебя в беде, не отпустит веревку, как напарник Коли Хусаинова?..
Глава четырнадцатая
Костя Гашетников являлся всегда неожиданно.
Я и еще несколько человек стояли около скамейки во дворе диспансера и зачарованно смотрели, как Аркадий Комлев ловко плел что-то из тонких медных проводков в оранжевой изоляции. В результате получился плотный, увесистый столбик с петелькой.
- Все, - сказал Аркадий и поднял на меня серые спокойные глаза. - У тебя ключи от дома есть?
- Есть, - я достал из кармана колючи на двойном металлическом колечке.
Аркадий разжал колечко, пропустил петельку внутрь и получился симпатичный оранжевый брелок.
- Держи, - Аркадий протянул мне ключи, держа их на весу за столбик.
- Дай-ка взглянуть, - протянулись к ключам сразу несколько рук. Сделай и мне такой, Аркадий...
Вернул мне ключи Гашетников. Оказывается, он давно стоял за моей спиной. Его кривой нос нависал над растянутыми в улыбке тонкими губами полное впечатление, что когда-нибудь они обязательно встретятся. Голова, как всегда набок, и мелкий смешок:
- Как жизнь, брелочная твоя душа? Рассказывай давай. Не виделись, считай, с юбилея студии.
Так бывает - ходишь, сидишь, маешься в тоске одиночеством, страстно хочешь поделиться с кем-нибудь, а когда наступил этот желанный момент, вроде и сказать нечего, настолько незначительными кажутся вчерашние отрицательные эмоции при дневном свете, да еще рядом с товарищем, да еще с каким товарищем! Это он ставил спектакли-обозрения, на которые валом валила студенческая Москва. Сколько в них было смешного, задорного, а иногда такого ядовито-саркастического, что в зале можно было сразу отличить от студенческих бледные лица преподавателей. Это он великолепно играл в водевиле "Вицмундир" противного, животастого, лысого, с носом, покрывшим наконец-то губы, начальника, который рвался разнести в пух и прах своего подчиненного, да вместо этого влетал в ведро с помоями.
- Ребята тебе привет передают и благодарность от всего славного коллектива киностудии Технологического института, - поздравил меня Костя.
- За что? - не понял я.
- Добились от ректората, чтобы в наш подвал, где киностудия, вентиляцию провели. Ты был у нас козырным тузом, которым мы побили все аргументы проректора по хозяйственной части. Это первое. Кроме того, молодые без тебя скучают, а сюда прийти стесняются. Может, мне просто пригнать их?
- Вот чудаки, - удивился я и стал горячо жаловаться на нудность больничного режима, на врачей, на нянек. Он молча слушал меня, и я иссяк сам по себе, поняв, что стенаю о несущественном и никто ни в чем не виноват кроме меня самого.
- Сделал хоть что-нибудь? - спросил он после паузы и глянул на меня искоса и лукаво.
"Встреча" ему понравилась. Мы даже обсудили с Костей как ее снимать. Скрытой камерой, в ежедневной уличной сутолоке. Все пойдет документально, с одной точки, актриса будет действительно опрашивать у прохожих, как пройти. Ассоциативную часть фильма, внутренние монологи героев и их воспоминания надо снимать совсем в иной манере. Например, в сценарии написано "мелькнула улыбка". Она улыбнулась Ему. Промельк океана ощущений, того, что мы зовем душой, интимный момент контакта двоих. Заглянуть в этот океан: по экрану вздыбится, пройдет волна пушистого, лучистого, во что хочется зарыться лицом. И эта волна придет к нему. И он улыбнется в ответ...
- Пиши диалоги и их воспоминания, - деловито сказал Гашетников. Только кратко и емко. Иначе ставить не дам, вернее, не я, худсовет.
- Сатрап... Душитель... И не стыдно?.. Аракчеев...
-...Бенкендорф, - подсказал мне Гашетников. - Вот ты говоришь, что никто к тебе не ходит, что забыли тебя. Я понимаю, навестить больного товарища - это наш долг, и на каждом занятии у меня спрашивают о твоем здоровье, но ты тоже, если сможешь, конечно, не забывай о нас. Я пришел к тебе с предложением. Дело в том, что пока мы мечтаем и пишем сценарий про "Ночь открытых дверей", в котором, кстати, ты тоже можешь принимать участие - это же наш коллективный труд, как мы договорились, в то же вре мя ректорат требует, и справедливо требует, чтобы мы выдавали продукцию. Деньги в нашу студию вложили немалые, а результат? Короче говоря, у ректора заказ. Как говорил бесспорно лучший и талантливейший поэт нашей, советской эпохи Владимир Владимирович Маяковский, у ректора социальный заказ. Помнишь, я тебе как-то говорил о студенческом научном обществе? Надо сделать фильм об этом обществе. Обязательно, иначе студию прикроют и будут правы.
- Конъюнктурщик! А вентиляцию они задаром что ли провели? Зачем закрывать, если такие средства вложили?
- Скажите, какой непримиримый борец за чистоту идеалов нашелся! Словами иностранными обзывается, а как грязную конъюнктурную работенку делать, то в тубдиспансер скрывается. Ладно, старик, никуда мы не денемся, отдача нужна, помоги, прошу и, если возможно, то поскорее. - Но ведь сняли же мы "Первомай", демонстрацию? Симфония флагов, трибуна мавзолея, ликующие студенты...
- ...проходящие в гробовом молчании по главной площади страны, - усмехнулся Гашетников. - Давай, всерьез. Надо сделать фильм и правильный и смешной. Слабо? Легко творить, выдавая вариации любимой темы - а ты попробуй сделать искусство в рамках жесткой заданности, профессионально. Рано или поздно тебе придется столкнуться с этим. Раньше даже лучше. Сделай рекламу. Бойкую, смелую, с юмором, с улыбкой, только не на западный манер, а?
Глава пятнадцатая
После обычного ежедневного обхода я сыграл пару партий в шахматы со Степаном Груздевым. Он, как игрок, конечно, намного сильнее меня, но я как-то случайно удивил его редко встречающимся дебютом и мне удалось выиграть. Степан попросил свою мать принести из дома сборник шахматных партий, и я стал ему проигрывать. Вот она, сила теории. Так бы и искусстве. К счастью, в творчестве не все укладывается в прокрустово ложе догматов и постулатов. Вот существует же наука о прекрасном. Эстетика. И все-таки это не наука. Настоящая наука тем и хороша, что по теории можно предсказать ожидаемый результат. А эстетика оценивает только только ранее созданное, предсказать же даже критерии прекрасного в будущем не может. Получается очень похоже на нашу здешнюю жизнь в диспансере - лечишься, лечишься, а результат узнаешь только в финале лечения.
Так размышляя, я оделся и вышел во двор. На одной из скамеек, нахохлившись, с поднятым воротником пальто, сидел Егор Болотников. Рядом с ним, очевидно, его знакомая. Длинные черные блестящие волосы на прямой пробор, смуглая кожа лица и рук, высокий лоб, тонкий нос, розовые губы. Тоже, наверное, художница.
У художниц всегда что-то нестандартное или в одежде или в предметах туалета - шарфы необычной расцветки и вязки, украшениями служат своеобразные кольца, брошки, серьги, самодельные сумки.
У Егоркиной знакомой тонкие, точеные, нервные пальцы. На левой руке крупный серебряный перстень с черным камнем.
Егор кивком головы пригласил меня присесть:
- Знакомься, моя жена Ирина, а это будущий советский Феллини и лауреат Каннского фестиваля Валерка Истомин.
Я сел боком рядом с Ириной. Глядела она на меня мимо, искоса, достала из сумочки и протянула мне пачку сигарет, я жестом отказался. Тогда она протянула мне спички, я чиркнул и укрыл в ладонях пламя. Она наклонилась, тяжелые волосы медленной блестящей лавиной двинулись вниз, подрагивающими пальцами она коснулась моих рук, затянулась и подняла на меня черные глаза, в которых сверкнул огонек догорающей спички.
- Спасибо, Валерий. Вы учитесь во ВГИКе?
Я отбросил огарок спички и улыбнулся:
- Егор, как ты думаешь, обязательно заканчивать училище, чтобы уметь хорошо рисовать?
Егор буркнул из своей нахохленности:
- Чтобы хорошо рисовать - обязательно.
- Придется идти во ВГИК, - вздохнул я. - Хотя, как мне кажется, отдать пять лет только учебе - это многовато. По своему опыту знаю, а я уже получил один диплом об окончании вуза, слишком много проходишь ненужных предметов, только память засоряешь всяким справочным материалом, короче говоря тратишь время и силы впустую.
- Какой же выход? - спросила Ирина. - Ведь без диплома никто не доверит вам постановки фильма.
- Это верно. Но вот не далее как вчера ко мне приходил руководитель нашей киностудии в Технологическом институте, Константин Гашетников. Он на Высших режиссерских курсах учится. Год обучения - и сразу запускайся в производство. Кстати, ищет сейчас сценарий.
- На какую тему?
- О браконьерах. И меня просил для нашей студии написать про СНО студенческое научное общество.
- Вы согласились?
- Да. И написал.
- Уже?
- Про встречу двоих, которые предназначены друг другу, да не судьба быть им вместе, только одна случайная встреча - и все. И они расходятся, ощущая, что происходит что-то непоправимое, но так и не узнав, что счастье было рядом. - И за что же вы их так?
- Чтобы зритель ценил свое счастье, которое у него есть, раз уж он его нашел или оно его нашло. Ведь настоящее счастье в любви действительно редкость.
- А как же быть, если ты эту редкость так и не нашел? - тихо спросила Ирина.
- Во, заговорила рыба человеческим голосом, - заворчал, отворачиваясь в сторону, Егор.
Ирина, как бы очнувшись, посмотрела на меня:
- Егор рассказывал мне, что вы любите стихи. Почитайте, что вам нравится, пожалуйста.
Я смутился.
- Вы извините, Ирина, я еще тогда, в мастерской у Егора, говорил ему, что не умею читать стихи. Просто было настроение, насмотрелся на его картины.
- А сейчас нет настроения? - с какой-то долей отчаянного сожаления спросила она.
- Несколько неожиданно... Из тех, что мне нравится, говорите?..
Задумался ненадолго. Женщине надо читать стихи про любовь. Что я читал когда-то Тамаре?.. Как давно это было...
Я растерян, потому что хочу подарить тебе все, что есть и что было давно: и горячий огонь - тебе
в первобытной пещере, и боярышне молодой - тебе
царский терем, и прекрасной даме - тебе
священный обет
сохранить в далеких скитаньях твоего имени свет. Я растерян, потому что хочу подарить тебе неба бездонье - тебе
и алмазы звезд, солнца тепло - тебе
в лютый мороз, прохладный родник - тебе
в барханах пустыни, радуги яркий цветок , что в сердце цветет отныне. Я растерян, потому что хочу подарить тебе любовь.
Ирина смотрела мне прямо в глаза, напряженная, чуткая, желтые впалые щеки порозовели и блестели черные глаза, и блестели черные волосы, и блестели розовые губы.
Когда я замолк, Ирина опять достала сигареты и я тоже закурил. Закружилась голова. Отвык. А ведь зарекался на всю оставшуюся жизнь - лишь бы вернуться в студию.
- А вы не публиковались? - спросила она.
- Маловероятно пробиться, тем более, что философская лирика у меня не совпадает с официозом. Вот выберусь за порог диспансера...
Она встала, протянула мне руку, помедлила ее отнимать, взъерошила бороду Егору и ушла легкой походкой.
Мы с Егором смотрели ей вслед.
- Почему она у тебя такая черная? - спросил я, не поворачиваясь к Егору.
- Отец у нее шахтер, - фыркнул Егор.
И добавил:
- От темперамента. Неполное сгорание. Отсюда и сажа. Теперь в тебя, глядишь, влюбится. Ей все время икону подавай, чтобы было на кого молиться. Своему идолу в жертву чего хошь принесет.
- Идол ты и есть, - вздохнул я, встал и пошел по кругу, по бесконечному кругу нашего двора.
Глава шестнадцатая
...Под забором Московского Технологического института сидели влюбленные Паша и Маша. Она нежно чесала у него за ухом логарифмической линейкой. Паша и Маша были членами студенческого научного общества. Паша плакал от радости, а Маша любовалась памятником. Это был памятник, установленный во дворе института за выдающиеся научные заслуги. Это был памятник Паше...
- Чего читаешь? - склонился надо мной Степан Груздев, студент МВТУ.
- Не читаю, а пишу, вернее, уже написал. Про вас, проклятых. Про вашу неистребимую любовь к науке.
- Дашь на рецензию?
- Тебе? Держи.
Степан начал читать сценарий про СНО - студенческое научное общество. Социальный заказ, как говорят Маяковский и Гашетников. Если Степан станет расспрашивать меня про СНО, как прочтет, значит, социальный заказ выполнен.
...Следы выходили из окна и шли по асфальту. Следить за ними было несложно: ботинок, босой, ботинок, босой, ботинок, а где же босой? Ага, вот - залез на стенку. А где же тогда ботинок? Пошел за угол - вот отпечаток каблука на этой стене, а подошва за углом на другой стене. Дальше... они рядом ботинок и босой, а напротив них стоят настоящие ноги - в ботинке и босая...
А начиналось это так. Паша стоял у входа в институт и, стыдно сказать, строгал кухонным ножом логарифмическую линейку. Одновременно он шмыгал носом и играл со своей левой босой ногой в крестики-нолики. Нога явно проигрывала и нетерпеливо барабанила пальцами по асфальту. Пашу мучил творческий процесс изобретательства. Кровяное давление катастрофически повышалось, наступал конфликт между замыслом идей, которые по ночам казались гениальными, и воплощением мечты в металле и капроне. Все казалось ясным, как дважды два. Не хватало капрона.
И тут Паша увидел капрон.
Все казалось ясным, как дважды два, но в капроне были женские ножки. Запахло сиренью и жареными пончиками. Раздувая ноздри, Паша бросился вдогонку за капроном, поглощенным коридорной системой института. На лестничном марше второго этажа он сумел заметить математическую ясность линий и формальную безупречность ног. Мысли стали мягкими и легкими. Паша даже улыбнулся проходящему мимо замдекана, который следил за успеваемостью на факультете. Ножки скрылись за дверью с нехитрой надписью "СНО".
Изо всех сил потянул на себя дверь Паша. Прицепленный за ручку с другой стороны двери динамометр с предельной точностью измерял силу Пашиных желаний. Около динамометра толпились белые халаты и очки. Наконец, динамометр не выдержал и сорвался с крючка. Увидев ножки, Паша почувствовал, что в них что-то изменилось. Он поднял глаза и понял, как мало еще он видел на этом свете. Маша была в белом халате СНО. Она хмурилась и смеялась.
Она улыбнулась. Паша от волнения наступил на провод высокого напряжения.
Свет погас. Возбужденно взвизгнула Маша. Вспышки света вырывали из тьмы фигуры в белых халатах, которые ловили парня в черном свитере. Наконец, свет зажегся окончательно, белые халаты расступились. На полу сидел Паша и держал в руках секундомер. Он включил его, а потом с удивлением уставился на халаты. Началось новое время - Паша вступил в СНО.
Неизвестно, когда и почему появилась, окрепла и стала сущностью Паши Марьина и Маши Павловой эта страсть к познанию, это упорное стремление к постижению гармонии мироздания, этот поиск истины через лабиринт ошибок и неудач. Павел Марьин сделал открытие. И вопреки всем канонам, традициям и бухгалтерским расчетам у входа в институт воздвигли величественный монумент в виде логарифмической линейки. Венчала ее голова Паши, это же ясно, как дважды два...
Степан вернул мне листки со сценарием. Заулыбался, заморгал белесыми ресницами.
- Это правда, что у вас в Технологическом памятники ставят тем, кто вступает в СНО?
- А как же иначе, дядя Степа? - в тон ему ответил я. - Целая аллея. Уже ставить некуда. Причем аллея эта ведет в парк Горького, куда студенты часто с лекций срываются - пивка попить. Идут они по аллее и стыдно им, ой, как стыдно!
- Брось трепаться, - усмехнулся Степан. - Серьезно, а какие темы разрабатываются в вашем СНО?
Подействовал сценарий. Социальный заказ выполнен, товарищ ректор.
Глава семнадцатая
Врачей или вернее людей с высшим медицинским образованием нас много, а вот специалистов, богом одаренных эскулапов, мало. И стоит к ним бесконечная очередь страждущих. Попал в эту очередь и я.
На обходе мой лечащий врач спросил сестру:
- Сколько грамм стрептомицина мы уже вкололи этому молодому человеку?
- Пятьдесят два, Роман Борисович.
- Так, да килограммчик паска съел... Назначьте-ка его на консультацию. К Зацепиной, на Стромынку.
Действительно, зачем столько лекарств? Чтобы испортить почки и печень или сделать невосприимчивым к антибиотикам? Измаялся лечиться. А никуда не денешься, теперь вот от приговора какой-то Зацепиной все зависит.
Ехать пришлось через пол-Москвы. Город предновогодний, но серым зимним днем совсем не праздничный. Люди привыкли к сонмнищу себе подобных, не обращают друг на друга внимания, думают о своем и потому лица погасшие, озабоченные.
Разделся я в гардеробе для посетителей и в своей диспансерной униформе сразу стал как бы частью клиники, ее принадлежностью. Долго ждал на белой деревянной скамье в коридоре, пока из кабинета не вышла медсестра и, потянув за рукав, завела за плотные портьеры в рентгеновский кабинет. Ослепнув от темноты, я шел вдоль холодной стенки, пока не ткнулся ногами в стул.
Из угла донесся тихий голос. Спрашивала женщина, наверное, та самая Зацепина. - Истомин Валерий Сергеевич?
- Да.
- Что с вами?
- Инфильтрат в левом легком. Под ключицей.
- Вставайте к экрану. Так... Руки на пояс... Сейчас отыщем ваш инфильтрат...
Доктор Зацепина, как мне сказали, действительно доктор. Медицинских наук. От нее зависел итог моего лечения, моя жизнь займы, срок моей обреченности. Я смотрел на нее сквозь толстое стекло разделяющего нас экрана, я мог откровенно ее разглядывать и она была для меня одновременно и близкой и далекой. В голубом свете рентгеновского аппарата ее белый халат, ее лицо, ее серые глаза казались мне недоступно красивыми. Как к лицу женщинам белое! А наши медицинские сестрички?! Их не узнаешь, как только они переоденутся в свое обыденное, тускнеет сразу белизна, надо будет моих героинь из студенческого научного общества одеть в белые, в белоснежные халаты... К тебе идет белое, оно идет толпами, кусками целыми, просто осколками..
- Чем занимаетесь в этой жизни, Валерий Сергеевич?
Надо же, имя запомнила:
- По профессии инженер, работаю журналистом, хочу стать кинорежиссером, а в душе поэт.
- Не многовато?
- Нет.
- Верите, что стихами можно что-то исправить?.. Я имею ввиду человеческую натуру.
- Верю, что надо верить.
- Значит, вы уже страдали... И много вас таких верующих?
- А сколько в Москве подвалов, мастерских, письменных столов?..
- А пожалуй, . вы правы. Я тут недавно у одного скульптора была в мастерской... Неизвестного... Непонятно, почему его не выставляют? Кому нравится, пусть и смотрит, а не нравится не надо. Как вы считаете?
- Конечно. Кому Шишкин, кому Шагал. Ничего, доктор, будут еще нашими вернисажи и призы на фестивалях, встанем мы томиками на ваших книжных полках.
- Году в восьмидесятом? Когда коммунизм наступит? - рассмеялась Зацепина. - Пораньше бы... Одевайтесь.
Она зажгла ночничок на своем столе и села что-то писать в истории моей болезни. Я оделся, подошел ближе и смотрел, смотрел на выбившиеся из-под белой шапочки светлые волосы, на длинные пальцы только что державших меня за запястья рук.
- Что, доктор, с моим драгоценным?
- Инфильтрат ваш волне благополучно рассасывается, остались мелкие очажки. Я думаю месяца через три все будет чистенько. И успеха вам, удачи. Легко запомнить вашу фамилию и место на полке для вашего томика я припасу. Идет?
- Скажите, а если поступать в институт кинематографии, нужна справка о здоровье?
- Нужна. Будут затруднения - приходите, помогу.
- Спасибо вам. Вы - хороший доктор. И словом лечите тоже.
Сразу легче стало.
- Поправляйтесь.
- С Новым Годом, вас! С наступающим...
Глава восемнадцатая
В столовой пахло хвоей, в углу стояла зеленопикая елка в капельках тающих снежинок и обрядово ходили вокруг нее больничные наши землячки в халатиках в пестрый цветочек. Уже сияла сахарной пудрой звезда на тоненькой шейке верхушки, уже лимонным, малахитовым, свекольным отражался в крутобоких витражах елочных шаров белый мир больницы, уже Дед Мороз в кирпичном ватном армяке пристроился у елки.
Надя, с которой мы по утрам играли в переглядки, встала на стул и тянулась вверх всем телом, пытаясь настичь упругую ветку, чтобы повесить на нее радужную снежинку. Я стоял в дверях столовой и машинально смотрел на Надины ноги в синих колготках. Оказалось, что я не один следил за ней, сзади меня откашлялся Семеныч, которого к нам положили недавно на место Коли Хусаинова.
- Нравится? - подмигнул он мне.
Я удивленно посмотрел в лукавые глаза старика.
- Нра-а-вится... - плотоядно улыбнулся он вставной челюстью.
Надя спрыгнула со стула и снова стала невысокой, крепко сбитой девушкой с бойкими глазенками и пухлыми губами. Нравится ли мне она?.. С тех пор как я торчу здесь, я даже не задумывался, что в больнице возможен какой-то флирт. Впрочем, еще раньше, когда я влюбился в великое искусство кино, все женщины стали для меня либо персонажами сценариев или фильмов, либо актрисами, в чем им, естественно, не откажешь. Я мог внимательно вглядываться в то, как они ходят, как они говорят, как они прихорашиваются, но я не видел плоти желанной. Егор Болотников рассказывал мне, что у него такое же восприятие, когда он рисует обнаженную натуру. Да и не было у меня иной потребности кроме как в тепле и ласке Тамары, моего Тома...
Я решил позвонить жене. Телефон-автомат - на лестничной площадке между этажами. Он висит в простенке между готическими рамами и те, кто говорит по телефону, всегда встают лицом в распахнутый мир города за окном, спиной к мирку больницы. Впрочем, было уже темно, и в стеклах просматривалась не столько фонарями освещенная улица и сад, сколько отражения двух лестничных маршей, светлого холла с диванчиками и телевизором на втором этаже.
Я отъелся. И странно было ходить, задевая углы. Тело стало больше, а в голове оно прежнее. И притяжение земное возросло - далеко не прыгнешь.
Я отоспался. Уже не боролся с собой после обеда, а раздевался и в теплых носках залезал в кровать. Приятно на сон грядущий вспомнить студию, подвал, ребят... все где-то там... далеко...
Что еще? С соседями не общался, Болотников перебрался в другую палату - не поладил с нашим лечащим врачом, да и из сопалатников никому ни до кого - своих забот хватает. Выписался, залечившись, Коля Хусаинов, кровельщик. Опять полезет на верхотуру стучать деревянным молотком рядом с пропастью. На его место положили старика Семеныча, крепкого, большеносого, с белыми ободками вокруг блекло-голубых глаз. Кутается в халат, кашляет, сплевывает в платок и долго рассматривает мокроту - есть ли в ней прожилки крови или нет. Каждый раз удивляется, что есть.
По вечерам - телевизор, Почти каждый день показывают какой-нибудь фильм. До чего же просто смотреть готовое! Сколько вложено в каждый кадр средств и нервов, а промелькнет на экране мгновение и забудешь на следующий день. Я вроде бы не обычный зритель, мне знакома "кухня" киносъемки, и то я заметил за собой, что лениво, с чувством превосходства, отмечаю промахи сценаристов, режиссеров, операторов и актеров... Я бы сделал на вашем месте иначе... Да-да, я... Вот у вас кто-то смотрит прямо в камеру, а разве это допустимо?.. А кто я такой?.. С чего я взял, что могу?.. Я попробую... Вот, послушайте... Посмотрите, словно вы кинозале...
...Как чистый лист бумаги белый экран. Появляются первые письмена, и мы в тишине сеанса читаем книгу Города. Вот тяжелая река и мосты через нее, вот здания, молча стоящие над толпой. Велик город и много в нем окон. За ними живут люди, здесь они любят и ненавидят, здесь они встречаются и расстаются, здесь они спят сном временным и сном вечным.
Обычная улица. Торопятся прохожие, проходят троллейбусы, расставлены здания. Если перед этим Город вставал беззвучной картиной видений, то сейчас мы слышим его голос: шелест машин по асфальту, шарканье ног и шум городского ветра, где-то звучит музыка и голоса. Раньше был Город, сейчас конкретная улица, люди и девушка. Она идет не в ритме общих шагов толпы, а медленно, пока совсем не останавливается. В руке у нее бумажка с адресом. Спрашивает какую-то женщину, та пожимает плечами. Останавливается мужчина, сдвигает кепку на затылок, потом на лоб и уходит. Потом появляется парень. Он и Она смотрят друг на друга. Мы видим их лица и слышим их разговор. Оказывается, она иностранка. Парень хочет уйти, но его удержал ее взгляд и они отошли в сторонку, пытаются объясниться. Разговор больше жестами, чем словами, да это и не столь важно. Дело в ином. Начинаются, сплетаясь и расходясь, монологи-витражи-калейдоскопы Двоих. На экране отрывки, воспоминания из ее жизни, из его жизни. Они откровенно мечтают, открыто говорят о своих желаниях, две мелодии слились в одну фугу и ясно, что быть им счастливыми, будь они вместе. Но в жизни настала пора расставаться, конец случайной встрече, им грустно, самим непонятно отчего, но все уже сказано и они расходятся нехотя в разные стороны, нарушая ритм толпы своим нежеланием.
И опять в тишине сеанса мы читаем книгу Города. Вот тяжелая река и мосты через нее, здания, стоящие молча над толпой. Огромен Город и много в нем окон. За ними живут люди, здесь они любят и ненавидят, здесь они встречаются и расстаются, здесь они спят сном временным и сном вечным. И здесь есть улица, где звучит фуга Двоих...
И как узнать, что встретил Ее, кто не бросит тебя в беде, не отпустит веревку, как напарник Коли Хусаинова?..
Глава четырнадцатая
Костя Гашетников являлся всегда неожиданно.
Я и еще несколько человек стояли около скамейки во дворе диспансера и зачарованно смотрели, как Аркадий Комлев ловко плел что-то из тонких медных проводков в оранжевой изоляции. В результате получился плотный, увесистый столбик с петелькой.
- Все, - сказал Аркадий и поднял на меня серые спокойные глаза. - У тебя ключи от дома есть?
- Есть, - я достал из кармана колючи на двойном металлическом колечке.
Аркадий разжал колечко, пропустил петельку внутрь и получился симпатичный оранжевый брелок.
- Держи, - Аркадий протянул мне ключи, держа их на весу за столбик.
- Дай-ка взглянуть, - протянулись к ключам сразу несколько рук. Сделай и мне такой, Аркадий...
Вернул мне ключи Гашетников. Оказывается, он давно стоял за моей спиной. Его кривой нос нависал над растянутыми в улыбке тонкими губами полное впечатление, что когда-нибудь они обязательно встретятся. Голова, как всегда набок, и мелкий смешок:
- Как жизнь, брелочная твоя душа? Рассказывай давай. Не виделись, считай, с юбилея студии.
Так бывает - ходишь, сидишь, маешься в тоске одиночеством, страстно хочешь поделиться с кем-нибудь, а когда наступил этот желанный момент, вроде и сказать нечего, настолько незначительными кажутся вчерашние отрицательные эмоции при дневном свете, да еще рядом с товарищем, да еще с каким товарищем! Это он ставил спектакли-обозрения, на которые валом валила студенческая Москва. Сколько в них было смешного, задорного, а иногда такого ядовито-саркастического, что в зале можно было сразу отличить от студенческих бледные лица преподавателей. Это он великолепно играл в водевиле "Вицмундир" противного, животастого, лысого, с носом, покрывшим наконец-то губы, начальника, который рвался разнести в пух и прах своего подчиненного, да вместо этого влетал в ведро с помоями.
- Ребята тебе привет передают и благодарность от всего славного коллектива киностудии Технологического института, - поздравил меня Костя.
- За что? - не понял я.
- Добились от ректората, чтобы в наш подвал, где киностудия, вентиляцию провели. Ты был у нас козырным тузом, которым мы побили все аргументы проректора по хозяйственной части. Это первое. Кроме того, молодые без тебя скучают, а сюда прийти стесняются. Может, мне просто пригнать их?
- Вот чудаки, - удивился я и стал горячо жаловаться на нудность больничного режима, на врачей, на нянек. Он молча слушал меня, и я иссяк сам по себе, поняв, что стенаю о несущественном и никто ни в чем не виноват кроме меня самого.
- Сделал хоть что-нибудь? - спросил он после паузы и глянул на меня искоса и лукаво.
"Встреча" ему понравилась. Мы даже обсудили с Костей как ее снимать. Скрытой камерой, в ежедневной уличной сутолоке. Все пойдет документально, с одной точки, актриса будет действительно опрашивать у прохожих, как пройти. Ассоциативную часть фильма, внутренние монологи героев и их воспоминания надо снимать совсем в иной манере. Например, в сценарии написано "мелькнула улыбка". Она улыбнулась Ему. Промельк океана ощущений, того, что мы зовем душой, интимный момент контакта двоих. Заглянуть в этот океан: по экрану вздыбится, пройдет волна пушистого, лучистого, во что хочется зарыться лицом. И эта волна придет к нему. И он улыбнется в ответ...
- Пиши диалоги и их воспоминания, - деловито сказал Гашетников. Только кратко и емко. Иначе ставить не дам, вернее, не я, худсовет.
- Сатрап... Душитель... И не стыдно?.. Аракчеев...
-...Бенкендорф, - подсказал мне Гашетников. - Вот ты говоришь, что никто к тебе не ходит, что забыли тебя. Я понимаю, навестить больного товарища - это наш долг, и на каждом занятии у меня спрашивают о твоем здоровье, но ты тоже, если сможешь, конечно, не забывай о нас. Я пришел к тебе с предложением. Дело в том, что пока мы мечтаем и пишем сценарий про "Ночь открытых дверей", в котором, кстати, ты тоже можешь принимать участие - это же наш коллективный труд, как мы договорились, в то же вре мя ректорат требует, и справедливо требует, чтобы мы выдавали продукцию. Деньги в нашу студию вложили немалые, а результат? Короче говоря, у ректора заказ. Как говорил бесспорно лучший и талантливейший поэт нашей, советской эпохи Владимир Владимирович Маяковский, у ректора социальный заказ. Помнишь, я тебе как-то говорил о студенческом научном обществе? Надо сделать фильм об этом обществе. Обязательно, иначе студию прикроют и будут правы.
- Конъюнктурщик! А вентиляцию они задаром что ли провели? Зачем закрывать, если такие средства вложили?
- Скажите, какой непримиримый борец за чистоту идеалов нашелся! Словами иностранными обзывается, а как грязную конъюнктурную работенку делать, то в тубдиспансер скрывается. Ладно, старик, никуда мы не денемся, отдача нужна, помоги, прошу и, если возможно, то поскорее. - Но ведь сняли же мы "Первомай", демонстрацию? Симфония флагов, трибуна мавзолея, ликующие студенты...
- ...проходящие в гробовом молчании по главной площади страны, - усмехнулся Гашетников. - Давай, всерьез. Надо сделать фильм и правильный и смешной. Слабо? Легко творить, выдавая вариации любимой темы - а ты попробуй сделать искусство в рамках жесткой заданности, профессионально. Рано или поздно тебе придется столкнуться с этим. Раньше даже лучше. Сделай рекламу. Бойкую, смелую, с юмором, с улыбкой, только не на западный манер, а?
Глава пятнадцатая
После обычного ежедневного обхода я сыграл пару партий в шахматы со Степаном Груздевым. Он, как игрок, конечно, намного сильнее меня, но я как-то случайно удивил его редко встречающимся дебютом и мне удалось выиграть. Степан попросил свою мать принести из дома сборник шахматных партий, и я стал ему проигрывать. Вот она, сила теории. Так бы и искусстве. К счастью, в творчестве не все укладывается в прокрустово ложе догматов и постулатов. Вот существует же наука о прекрасном. Эстетика. И все-таки это не наука. Настоящая наука тем и хороша, что по теории можно предсказать ожидаемый результат. А эстетика оценивает только только ранее созданное, предсказать же даже критерии прекрасного в будущем не может. Получается очень похоже на нашу здешнюю жизнь в диспансере - лечишься, лечишься, а результат узнаешь только в финале лечения.
Так размышляя, я оделся и вышел во двор. На одной из скамеек, нахохлившись, с поднятым воротником пальто, сидел Егор Болотников. Рядом с ним, очевидно, его знакомая. Длинные черные блестящие волосы на прямой пробор, смуглая кожа лица и рук, высокий лоб, тонкий нос, розовые губы. Тоже, наверное, художница.
У художниц всегда что-то нестандартное или в одежде или в предметах туалета - шарфы необычной расцветки и вязки, украшениями служат своеобразные кольца, брошки, серьги, самодельные сумки.
У Егоркиной знакомой тонкие, точеные, нервные пальцы. На левой руке крупный серебряный перстень с черным камнем.
Егор кивком головы пригласил меня присесть:
- Знакомься, моя жена Ирина, а это будущий советский Феллини и лауреат Каннского фестиваля Валерка Истомин.
Я сел боком рядом с Ириной. Глядела она на меня мимо, искоса, достала из сумочки и протянула мне пачку сигарет, я жестом отказался. Тогда она протянула мне спички, я чиркнул и укрыл в ладонях пламя. Она наклонилась, тяжелые волосы медленной блестящей лавиной двинулись вниз, подрагивающими пальцами она коснулась моих рук, затянулась и подняла на меня черные глаза, в которых сверкнул огонек догорающей спички.
- Спасибо, Валерий. Вы учитесь во ВГИКе?
Я отбросил огарок спички и улыбнулся:
- Егор, как ты думаешь, обязательно заканчивать училище, чтобы уметь хорошо рисовать?
Егор буркнул из своей нахохленности:
- Чтобы хорошо рисовать - обязательно.
- Придется идти во ВГИК, - вздохнул я. - Хотя, как мне кажется, отдать пять лет только учебе - это многовато. По своему опыту знаю, а я уже получил один диплом об окончании вуза, слишком много проходишь ненужных предметов, только память засоряешь всяким справочным материалом, короче говоря тратишь время и силы впустую.
- Какой же выход? - спросила Ирина. - Ведь без диплома никто не доверит вам постановки фильма.
- Это верно. Но вот не далее как вчера ко мне приходил руководитель нашей киностудии в Технологическом институте, Константин Гашетников. Он на Высших режиссерских курсах учится. Год обучения - и сразу запускайся в производство. Кстати, ищет сейчас сценарий.
- На какую тему?
- О браконьерах. И меня просил для нашей студии написать про СНО студенческое научное общество.
- Вы согласились?
- Да. И написал.
- Уже?
- Про встречу двоих, которые предназначены друг другу, да не судьба быть им вместе, только одна случайная встреча - и все. И они расходятся, ощущая, что происходит что-то непоправимое, но так и не узнав, что счастье было рядом. - И за что же вы их так?
- Чтобы зритель ценил свое счастье, которое у него есть, раз уж он его нашел или оно его нашло. Ведь настоящее счастье в любви действительно редкость.
- А как же быть, если ты эту редкость так и не нашел? - тихо спросила Ирина.
- Во, заговорила рыба человеческим голосом, - заворчал, отворачиваясь в сторону, Егор.
Ирина, как бы очнувшись, посмотрела на меня:
- Егор рассказывал мне, что вы любите стихи. Почитайте, что вам нравится, пожалуйста.
Я смутился.
- Вы извините, Ирина, я еще тогда, в мастерской у Егора, говорил ему, что не умею читать стихи. Просто было настроение, насмотрелся на его картины.
- А сейчас нет настроения? - с какой-то долей отчаянного сожаления спросила она.
- Несколько неожиданно... Из тех, что мне нравится, говорите?..
Задумался ненадолго. Женщине надо читать стихи про любовь. Что я читал когда-то Тамаре?.. Как давно это было...
Я растерян, потому что хочу подарить тебе все, что есть и что было давно: и горячий огонь - тебе
в первобытной пещере, и боярышне молодой - тебе
царский терем, и прекрасной даме - тебе
священный обет
сохранить в далеких скитаньях твоего имени свет. Я растерян, потому что хочу подарить тебе неба бездонье - тебе
и алмазы звезд, солнца тепло - тебе
в лютый мороз, прохладный родник - тебе
в барханах пустыни, радуги яркий цветок , что в сердце цветет отныне. Я растерян, потому что хочу подарить тебе любовь.
Ирина смотрела мне прямо в глаза, напряженная, чуткая, желтые впалые щеки порозовели и блестели черные глаза, и блестели черные волосы, и блестели розовые губы.
Когда я замолк, Ирина опять достала сигареты и я тоже закурил. Закружилась голова. Отвык. А ведь зарекался на всю оставшуюся жизнь - лишь бы вернуться в студию.
- А вы не публиковались? - спросила она.
- Маловероятно пробиться, тем более, что философская лирика у меня не совпадает с официозом. Вот выберусь за порог диспансера...
Она встала, протянула мне руку, помедлила ее отнимать, взъерошила бороду Егору и ушла легкой походкой.
Мы с Егором смотрели ей вслед.
- Почему она у тебя такая черная? - спросил я, не поворачиваясь к Егору.
- Отец у нее шахтер, - фыркнул Егор.
И добавил:
- От темперамента. Неполное сгорание. Отсюда и сажа. Теперь в тебя, глядишь, влюбится. Ей все время икону подавай, чтобы было на кого молиться. Своему идолу в жертву чего хошь принесет.
- Идол ты и есть, - вздохнул я, встал и пошел по кругу, по бесконечному кругу нашего двора.
Глава шестнадцатая
...Под забором Московского Технологического института сидели влюбленные Паша и Маша. Она нежно чесала у него за ухом логарифмической линейкой. Паша и Маша были членами студенческого научного общества. Паша плакал от радости, а Маша любовалась памятником. Это был памятник, установленный во дворе института за выдающиеся научные заслуги. Это был памятник Паше...
- Чего читаешь? - склонился надо мной Степан Груздев, студент МВТУ.
- Не читаю, а пишу, вернее, уже написал. Про вас, проклятых. Про вашу неистребимую любовь к науке.
- Дашь на рецензию?
- Тебе? Держи.
Степан начал читать сценарий про СНО - студенческое научное общество. Социальный заказ, как говорят Маяковский и Гашетников. Если Степан станет расспрашивать меня про СНО, как прочтет, значит, социальный заказ выполнен.
...Следы выходили из окна и шли по асфальту. Следить за ними было несложно: ботинок, босой, ботинок, босой, ботинок, а где же босой? Ага, вот - залез на стенку. А где же тогда ботинок? Пошел за угол - вот отпечаток каблука на этой стене, а подошва за углом на другой стене. Дальше... они рядом ботинок и босой, а напротив них стоят настоящие ноги - в ботинке и босая...
А начиналось это так. Паша стоял у входа в институт и, стыдно сказать, строгал кухонным ножом логарифмическую линейку. Одновременно он шмыгал носом и играл со своей левой босой ногой в крестики-нолики. Нога явно проигрывала и нетерпеливо барабанила пальцами по асфальту. Пашу мучил творческий процесс изобретательства. Кровяное давление катастрофически повышалось, наступал конфликт между замыслом идей, которые по ночам казались гениальными, и воплощением мечты в металле и капроне. Все казалось ясным, как дважды два. Не хватало капрона.
И тут Паша увидел капрон.
Все казалось ясным, как дважды два, но в капроне были женские ножки. Запахло сиренью и жареными пончиками. Раздувая ноздри, Паша бросился вдогонку за капроном, поглощенным коридорной системой института. На лестничном марше второго этажа он сумел заметить математическую ясность линий и формальную безупречность ног. Мысли стали мягкими и легкими. Паша даже улыбнулся проходящему мимо замдекана, который следил за успеваемостью на факультете. Ножки скрылись за дверью с нехитрой надписью "СНО".
Изо всех сил потянул на себя дверь Паша. Прицепленный за ручку с другой стороны двери динамометр с предельной точностью измерял силу Пашиных желаний. Около динамометра толпились белые халаты и очки. Наконец, динамометр не выдержал и сорвался с крючка. Увидев ножки, Паша почувствовал, что в них что-то изменилось. Он поднял глаза и понял, как мало еще он видел на этом свете. Маша была в белом халате СНО. Она хмурилась и смеялась.
Она улыбнулась. Паша от волнения наступил на провод высокого напряжения.
Свет погас. Возбужденно взвизгнула Маша. Вспышки света вырывали из тьмы фигуры в белых халатах, которые ловили парня в черном свитере. Наконец, свет зажегся окончательно, белые халаты расступились. На полу сидел Паша и держал в руках секундомер. Он включил его, а потом с удивлением уставился на халаты. Началось новое время - Паша вступил в СНО.
Неизвестно, когда и почему появилась, окрепла и стала сущностью Паши Марьина и Маши Павловой эта страсть к познанию, это упорное стремление к постижению гармонии мироздания, этот поиск истины через лабиринт ошибок и неудач. Павел Марьин сделал открытие. И вопреки всем канонам, традициям и бухгалтерским расчетам у входа в институт воздвигли величественный монумент в виде логарифмической линейки. Венчала ее голова Паши, это же ясно, как дважды два...
Степан вернул мне листки со сценарием. Заулыбался, заморгал белесыми ресницами.
- Это правда, что у вас в Технологическом памятники ставят тем, кто вступает в СНО?
- А как же иначе, дядя Степа? - в тон ему ответил я. - Целая аллея. Уже ставить некуда. Причем аллея эта ведет в парк Горького, куда студенты часто с лекций срываются - пивка попить. Идут они по аллее и стыдно им, ой, как стыдно!
- Брось трепаться, - усмехнулся Степан. - Серьезно, а какие темы разрабатываются в вашем СНО?
Подействовал сценарий. Социальный заказ выполнен, товарищ ректор.
Глава семнадцатая
Врачей или вернее людей с высшим медицинским образованием нас много, а вот специалистов, богом одаренных эскулапов, мало. И стоит к ним бесконечная очередь страждущих. Попал в эту очередь и я.
На обходе мой лечащий врач спросил сестру:
- Сколько грамм стрептомицина мы уже вкололи этому молодому человеку?
- Пятьдесят два, Роман Борисович.
- Так, да килограммчик паска съел... Назначьте-ка его на консультацию. К Зацепиной, на Стромынку.
Действительно, зачем столько лекарств? Чтобы испортить почки и печень или сделать невосприимчивым к антибиотикам? Измаялся лечиться. А никуда не денешься, теперь вот от приговора какой-то Зацепиной все зависит.
Ехать пришлось через пол-Москвы. Город предновогодний, но серым зимним днем совсем не праздничный. Люди привыкли к сонмнищу себе подобных, не обращают друг на друга внимания, думают о своем и потому лица погасшие, озабоченные.
Разделся я в гардеробе для посетителей и в своей диспансерной униформе сразу стал как бы частью клиники, ее принадлежностью. Долго ждал на белой деревянной скамье в коридоре, пока из кабинета не вышла медсестра и, потянув за рукав, завела за плотные портьеры в рентгеновский кабинет. Ослепнув от темноты, я шел вдоль холодной стенки, пока не ткнулся ногами в стул.
Из угла донесся тихий голос. Спрашивала женщина, наверное, та самая Зацепина. - Истомин Валерий Сергеевич?
- Да.
- Что с вами?
- Инфильтрат в левом легком. Под ключицей.
- Вставайте к экрану. Так... Руки на пояс... Сейчас отыщем ваш инфильтрат...
Доктор Зацепина, как мне сказали, действительно доктор. Медицинских наук. От нее зависел итог моего лечения, моя жизнь займы, срок моей обреченности. Я смотрел на нее сквозь толстое стекло разделяющего нас экрана, я мог откровенно ее разглядывать и она была для меня одновременно и близкой и далекой. В голубом свете рентгеновского аппарата ее белый халат, ее лицо, ее серые глаза казались мне недоступно красивыми. Как к лицу женщинам белое! А наши медицинские сестрички?! Их не узнаешь, как только они переоденутся в свое обыденное, тускнеет сразу белизна, надо будет моих героинь из студенческого научного общества одеть в белые, в белоснежные халаты... К тебе идет белое, оно идет толпами, кусками целыми, просто осколками..
- Чем занимаетесь в этой жизни, Валерий Сергеевич?
Надо же, имя запомнила:
- По профессии инженер, работаю журналистом, хочу стать кинорежиссером, а в душе поэт.
- Не многовато?
- Нет.
- Верите, что стихами можно что-то исправить?.. Я имею ввиду человеческую натуру.
- Верю, что надо верить.
- Значит, вы уже страдали... И много вас таких верующих?
- А сколько в Москве подвалов, мастерских, письменных столов?..
- А пожалуй, . вы правы. Я тут недавно у одного скульптора была в мастерской... Неизвестного... Непонятно, почему его не выставляют? Кому нравится, пусть и смотрит, а не нравится не надо. Как вы считаете?
- Конечно. Кому Шишкин, кому Шагал. Ничего, доктор, будут еще нашими вернисажи и призы на фестивалях, встанем мы томиками на ваших книжных полках.
- Году в восьмидесятом? Когда коммунизм наступит? - рассмеялась Зацепина. - Пораньше бы... Одевайтесь.
Она зажгла ночничок на своем столе и села что-то писать в истории моей болезни. Я оделся, подошел ближе и смотрел, смотрел на выбившиеся из-под белой шапочки светлые волосы, на длинные пальцы только что державших меня за запястья рук.
- Что, доктор, с моим драгоценным?
- Инфильтрат ваш волне благополучно рассасывается, остались мелкие очажки. Я думаю месяца через три все будет чистенько. И успеха вам, удачи. Легко запомнить вашу фамилию и место на полке для вашего томика я припасу. Идет?
- Скажите, а если поступать в институт кинематографии, нужна справка о здоровье?
- Нужна. Будут затруднения - приходите, помогу.
- Спасибо вам. Вы - хороший доктор. И словом лечите тоже.
Сразу легче стало.
- Поправляйтесь.
- С Новым Годом, вас! С наступающим...
Глава восемнадцатая
В столовой пахло хвоей, в углу стояла зеленопикая елка в капельках тающих снежинок и обрядово ходили вокруг нее больничные наши землячки в халатиках в пестрый цветочек. Уже сияла сахарной пудрой звезда на тоненькой шейке верхушки, уже лимонным, малахитовым, свекольным отражался в крутобоких витражах елочных шаров белый мир больницы, уже Дед Мороз в кирпичном ватном армяке пристроился у елки.
Надя, с которой мы по утрам играли в переглядки, встала на стул и тянулась вверх всем телом, пытаясь настичь упругую ветку, чтобы повесить на нее радужную снежинку. Я стоял в дверях столовой и машинально смотрел на Надины ноги в синих колготках. Оказалось, что я не один следил за ней, сзади меня откашлялся Семеныч, которого к нам положили недавно на место Коли Хусаинова.
- Нравится? - подмигнул он мне.
Я удивленно посмотрел в лукавые глаза старика.
- Нра-а-вится... - плотоядно улыбнулся он вставной челюстью.
Надя спрыгнула со стула и снова стала невысокой, крепко сбитой девушкой с бойкими глазенками и пухлыми губами. Нравится ли мне она?.. С тех пор как я торчу здесь, я даже не задумывался, что в больнице возможен какой-то флирт. Впрочем, еще раньше, когда я влюбился в великое искусство кино, все женщины стали для меня либо персонажами сценариев или фильмов, либо актрисами, в чем им, естественно, не откажешь. Я мог внимательно вглядываться в то, как они ходят, как они говорят, как они прихорашиваются, но я не видел плоти желанной. Егор Болотников рассказывал мне, что у него такое же восприятие, когда он рисует обнаженную натуру. Да и не было у меня иной потребности кроме как в тепле и ласке Тамары, моего Тома...
Я решил позвонить жене. Телефон-автомат - на лестничной площадке между этажами. Он висит в простенке между готическими рамами и те, кто говорит по телефону, всегда встают лицом в распахнутый мир города за окном, спиной к мирку больницы. Впрочем, было уже темно, и в стеклах просматривалась не столько фонарями освещенная улица и сад, сколько отражения двух лестничных маршей, светлого холла с диванчиками и телевизором на втором этаже.