- Можно и циклосерином потравиться, - равнодушно согласился Степан и отвернулся.
Следующий.
Титов. У него даже одышка куда-то пропала, только буравит врача впалыми, в черных кругах, горячечными глазами.
Роман Борисович тактично спокоен:
- Дмитрий Алексеевич, я вас попрошу сейчас встать и перейти в палату номер четыре. Вам уже приготовлено место. Сестра поможет перенести ваши вещи. Ваши товарищи по палате жалуются, что вы сильно кашляете по ночам, спать им не даете. Кроме того, у вас опасная даже для них форма туберкулеза. Да и удобнее вам там будет - свой звонок к сестре, своя лампочка, горит даже ночью, можете читать, если не спиться. Вам жена гематоген принесла? Вы его принимаете?
Меньше всего Титов ожидал, что может оказаться прокаженным среди таких же. Кто же нажаловался на него? Подозрение может пасть на меня - наши койки рядом, но это не я... скорее всего Сажин.
Титов молча встал, надел халат и в гробовом молчании вышел, шаркая тапочками. С ним вышла старшая медсестра, а сестра-хозяйка, как только за ними закрылась дверь, скинула на пол простыню, сложила в нее наволочку, пододеяльник и покрывало, подушки закатала в матрац и унесла все это на дезинфекцию.
На конвейере опять освободилось место для следующего, с тайным ужасом подумал я, и всей спиной ощутил, что на моей кровати побывали десятки, может быть, сотни... А приступы кашля, действительно, душили Титова почти беспрерывно - надсадно, до испарины. Полное впечатление, что при таком кашле видишь нутро человека.
Роман Борисович ждал окончания этой процедуры около моей кровати. Следующий - я.
- Ну что, молодой человек, с вами все в порядке. Доктор Зацепина прислала свое заключение. Рекомендует подлечить вас как следует, подержать подальше. Но я считаю, хватит вам здесь находиться, ждите своей очереди в санаторий. Поедете как только мы получим путевку. И чтобы больше к нам не возвращаться.
Следующий.
Пустая кровать Лехи Шатаева.
Следующий.
Сажин с закрытыми глазами лежал на боку, лицом к окну, отвернувшись от Гальштейна. Но по насупленным бровям, крепко стиснутым губам и едва уловимому прищуру глаз ясно, что он не спит.
Роман Борисович тронул Сажина за плечо.
- Сажин!.. Сажин, проснитесь... Что с вами Сажин?
Сажин поднял веки. Глаза остались неподвижно устремленными в окно, задумчиво созерцая ведомое только им.
- Что с вами? Почему вы не отвечаете?
Сажин перевернулся на спину и стал рассматривать в потолке палаты то же, что он видел раньше в окне. Потом веско, размеренно сказал:
- Правды нет, не было и не будет.
Длинной паузы не выдержал Гальштейн:
- Все очень просто, Роман Борисович, - волновался Гальштейн.
На его лице всплыли красные пятна, он держался руками за край одеяла и, лежа, напряженно держал вертикально голову. Как худая, носатая птица, опрокинутая на спину.
- Я поспорил с товарищем Сажиным, о чем неважно, попросил супругу принести из дому книгу, в которой черным по белому написано, что я, Петр Дмитриевич Мальков, комендант Кремля, привел в исполнение приговор Фаине Каплан. Показал книгу товарищу Сажину и тем доказал ему, что не мог он Фаню видеть и разговаривать с ней. А товарищ Сажин стал грозить мне, ударил по лицу, всех вас, сочинителей, перерезать надо, говорит. Я не могу. Я больше не могу. Я прошу выписать меня, понимаете? Я вас очень прошу...
Голова Гальштейна, как бы не выдержав напряжения, упала, наконец, на подушку.
- Больной Гальштейн, немедленно успокойтесь! Что за истерика? Или вам делать здесь, в тубдиспансере, нечего как доказывать правду? А вам, Сажин, стыдно бить пожилого человека, больного человека. Ведь это вы жаловались, что Титов не дает вам спать, просили удалить Титова из палаты, как опасно больного, а теперь склоку затеваете? Вам здесь плохо? Я перевожу вас в другую палату. Сейчас же.
Глава двадцать вторая
Титов умер через семнадцать дней. Я заходил к нему два раза и при этом сам превращался из сопалатника в посетителя.
Сидел у его кровати, не зная о чем говорить, с теплым яблоком в руке, которое он суетливо мне сунул - ешь, Валерка, поправляйся. Он знал, что его ждет и не верил, не мог поверить, отворачивался от смерти, как именинник от безобразного подарка. За три дня до смерти он перестал есть токсикоз - его рвало до желчи от невинного кусочка хлеба. После этого он буквально сгорел. Под подушкой у него нашли лезвие опасной бритвы. Я вспомнил как он обмолвился в разговоре со мной:
- Не дамся я ей, отворю кровь, пусть попляшет, - и в глазах его взметнулся злорадный огонек...
- Истомин, Веселовский, - позвал нас Роман Борисович, - пойдите с сестрой, надо помочь.
Мы с Костей спустились вниз, прошли по коридору и попали на другую лестницу, которая вела в палаты женского отделения, той самой лестницы, где мы целовались с Надей. Титов лежал на носилках под лестницей, куда его еще ночью отнесли медсестры. Одеяла, укрывшего голову и тело, не хватило на ступни голых ног и они торчали длинными худыми пальцами, будто точеными из желтой слоновой кости.
Сестра открыла дверь, толкнув ее плотным толстым задом, и лавина снежинок засверкала в изгибе воздуха. Свет и холод ясного зимнего дня ворвались в полутемноту черного входа, мы зажмурились, задымился пар нашего дыхания.
У дверей стоял медицинский пикапчик с включенным двигателем. Шофер в полушубке поверх белого халата открыл заднюю дверцу.
- Давай, мужики, шевелись, мне еще за продуктами надо поспеть. Да не так, ногами вперед! Во! - он с нажимом задвинул поднятые нами носилки внутрь машины и громко хлопнул дверцей.
И заржал:
- Кто следующий?
- Носилки чтоб вернули, за нами числятся, смотри, - сестра повернулась к нам, - а ну, пошли греться, не дай бог простудитесь, отвечай потом.
Мы зашли в дом, сестра закрыла дверь, и вновь на лестнице стало темно. И опустевшее место под лестницей ждало следующего.
Смерть Титова... Жил, гулял, заболел, сам себя засадил в психушку, поскользнулся, сломал ребро, умер... Смерть Титова безжалостно напомнила мне, что я так и не ответил на вопрос Романа Борисовича: "Так в чем же причина вашего заболевания, Истомин?"
Глава двадцать третья
После нашей новогодней ссоры Тамара приходила в больницу навещать меня редко, как по обязанности, холодно задавала одни и те же вопросы, равнодушно выслушивала ответы - да и что могло быть нового, я ждал путевки в санаторий, и она, ссылаясь на усталость и дела, быстро, не оглядываясь, уходила.
А мне было худо.
Опостылела однообразная больничная еда, тошно было от одних и тех же рассказов о своих недугах и процедурах, жалоб на врачей и погоду, исчез куда-то Костя Гашетников. Жизнь без праздника. Пропал сон и как-то, провертевшись без толку полночи на койке, я зло встал и пошел курить в туалет. То ли накопилось, то ли созрело, но в резком свете хлорного сортира отчетливо вспомнилось все...
...В пятнадцать или шестнадцать лет - когда это было?
Улицы в запыленных акациях, крупным камнем выложенные ограды и белые дома в глубине садов, где гремят цепями ненавидящие мир псы. Колхозный базар, расставлявший в зависимости от сезона и урожая ведра с черешней и стаканы с малиной, пирамиды абрикосов и ящики с виноградом. И где-то там, с краю, в противоположной стороне от лысой, покатой горы, необъятность моря и песчаный пляж, не меняющий белого цвета своего тела даже под палящими лучами лета.
Утром - прозрачная родниковость морской воды, пронизанной еще нежарким солнцем, постепенная пологость песчаного дна и слизистый холодок страха от воспарившего из-под ноги волнистого блина ската.
Позже - раскаленность воздуха и разлитая маслом по телу лень, осторожный, фланирующий поход в дюны, где в раковинах барханов вдруг открывается жемчуг обнаженного женского тела.
После обеда, к вечеру - иное купание на ближнем, через кладбище, высоком берегу в белых мутных волнах среди бархатных от морского мха камней.
В тот вечер, казалось, вечернее солнце тоскливо запело медной трубой духового оркестра. Удары в большой барабан бились, словно свая входила в землю, и неверным, съехавшим набок аккордом звучала музыка похорон. Гроб стоял на грузовике с открытым бортом. Шофера не было видно за ослепшим от закатного солнца бесшумной машины и нечто единое уже стало в бездушном механизме и неподвижном покойнике.
Я шел за семенящей толпой.
- Кого хоронят, не скажете?
- Рыбака.
- Что же эта женщина так убивается?
- Еще бы - сын. Мать, а пережила сына-то.
- От чего же он?
- Болел.
Около ямы гроб сняли и поставили на землю. Мать, причитая, несколько раз поцеловала покойника в лоб, обернутый в ленту церковного свойства. Потом на белом саване рыжим песком из щепоти насыпали крест. Опять завелся оркестр, под его то разбухающий, то сморщивающийся звук прибили гвоздями крышку. Гроб взяли на веревки, опустили в яму, веревки, резко продернув, вытащили. Мать набрала горсть сухой земли и выплеснула ее в яму.
За ней торопливо стали бросать землю в могилу окружающие, пока за дело не взялся могильщик с лопатой.
Я тоже бросил свою горсть и отошел от могилы. Словно отдал обязательный долг, словно откупился, но страх смерти овладел мной и ее прикосновение ощущалось шелковой от пыли кожей между пальцами правой руки.
Тропинка, выбранная людьми по наклонному пласту ракушечника, свела меня с высоты обрыва на галечный пляж. Я сидел на камне, смотрел на мокрую от теплой морской воды руку, а прибой, равномерно вздыхая, перебирал гальку у моих ног, как четки вечности.
Сзади послышался сдерживаемый смех. В тени обрыва, поджав ноги под юбку и опершись на одну руку, сидела женщина. Перед ней в черных шароварах и цветной тюбетейке на четвереньках стоял уже немолодой мужчина и целовал ее в шею, в плечи, стараясь одной рукой расстегнуть на ней блузку.
Женщина не ответила на мой взгляд, но отвела его руку, легко поднялась и прямой походкой царицы, принимающей послов, направилась по берегу в контражур багрового расплава уходящего солнца. Он двинулся за ней с зашедшимся в счастливой улыбке лицом, слепо шарящий впереди руками и видя только ее, только ее...
...Вспыхнул в зале свет и зашумел водопад аплодисментов после небольшой паузы, потому непривычно аплодировать белому пустому экрану, но тут Костя Гашетников стал вытаскивать на сцену ребят из студии, а мы смущенно и неумело раскланивались.
Верно говорят, что восторг человека, впервые увидевшего себя на экране подобен восторгу первых зрителей синематографа. В тот вечер наши товарищи, студенты, увидели себя в наших фильмах. Это был первый творческий отчет киностудии Технологического института.
Мы высыпали на улицу веселой гурьбой.
На Москву тихо спустилась кисея майской ночи. Расставаться так не хотелось, что решили прогуляться по Садовому кольцу. На Крымском мосту я задрал голову вверх и увидел небо. Словно в первый раз.
- Звезды смеются, как дети, посмотри, - сказал я Коле Осинникову, повернулся и увидел глаза, но не Коли Осинникова, а чьи-то, в которых мерцал звездный свет восхищения.
- Ты кто? - спросил я.
- Том, - сказала она.
- Тогда я - Вал, - подхватил я ее шутку и показал ей на набережную в цепочках фонарей, - а Москва-то-река совсем офонарела.
- Я тоже, - призналась Том. - Все-таки наши парни из Технологического - самые талантливые и вы еще наделаете шума в Каннах.
- Ну, почему же, в институте инженеров инженеров транспорта тоже неплохие фильмы делают, - заскромничал я.
- Кто-о-о? - с протяжной усмешкой переспросила она. - Эти стрелочники и будочники?
- Стрелочники всегда виноваты, такая у них судьба, Том.
- Послушай, Вал, а может, смоемся?
И мы, схватившись за руки, сначала на цыпочках, потом перейдя на грохочущий аллюр, хохоча , скатились по каменной лестнице.
Река томно и маслянисто перемигивалась с огнями набережной и чем дальше мы шли, тем становилось тише, будто город остался далеко за спиной, мы перешли по железнодорожному мосту пока нас совсем не скрыла темнота Нескучного сада.
- Ты - не Вал, я знаю, ты - Валерий Истомин и ты самый талантливый в студии.
- А еще что ты знаешь?
- Все, что мне надо, я про тебя знаю.
- Значит, ты знаешь, с кем связалась, что времени в моей жизни на любовь нет, зачем я буду морочить голову красивым девушкам, как ты, если я уже женат... на кино?
- Я - не та девушка, которой требуется морочить голову. Я - Том. И можешь на мне не жениться. Это совсем необязательно. А с тобой я все равно буду. Всегда, когда ты этого захочешь.
Так мне никто прежде не говорил...
...звезды - сияющие дети, улыбнитесь нам с высоты, вы знаете, что мы вместе, что мы любим, что мы, разорвав пелену предрассудка, рассудили силой любви, что нет тяжелее проступка БЫТЬ ВРОЗЬ...
...помнишь старуху, твою бабку, оживший камень, сухая плоть, что ей чудится в ночи, она стоит косматая, белая у нашего дивана, пытается что-то различить в полумраке, ты прячешь меня под одеяло, она стоит, долго качаясь, исчезает, тихо качаясь, а я тону лицом в твоем горячем теле...
...перед рассветом ты плакала, помнишь? горячо плечам от твоих слез, я растерян и глажу тебя неумелой рукой, я иду по рассветным улицам, мне навстречу майские солнечные влюбленные, забывшие про сон, а плечам горячо от слез, горячо от твоих слез, горячо...
...ты видишь сны о том, чего нет?.. как я тебе изменяю?.. это сон о том, чего нет... и не будет...
...ау, ты просила меня найти слово, волшебное слово, которое произнесешь, и прекратится нечаянная ссора и ссорка между нами, я скажу тебе брлм-брлм, а ты засмеешься, как сейчас, и будет звучать слово, как колокол, и звенеть, как колокольчик...
...психологический практикум: запомни следующие шестнадцать слов и говори их мне в любом порядке:
я люблю тебя я
люблю тебя я люблю
тебя я люблю тебя
я люблю тебя я
...если бы ты была моей мамой, а я ходил бы в школу, то приносил бы тебе только пятерки...
...с добрым утром, Том! я когда-нибудь сниму фильм "С добрым утром, Том!", а потом фильм "Я люблю тебя, Том!"...
...если я попаду в ад, то дьяволу будет легко придумать самую страшную пытку для меня - это разлука с тобой...
...только тронулся поезд, как наши сердца, связанные единой нитью, почувствовали, как она натягивается и чем дальше, тем сильнее и если эта ниточка оборвется у твоего сердца, то мое не выдержит удара...
...чувство
упрямо
вступает
в броженье,
в усладу,
в мороз
по к-о-ж-е
стреножено гривой вздымает.
Нужен... СТАРТ!
как стон беременной женщины, раненной в живот,
пытка ждать,
как синхронный топот ломающий мосты,
пытка ждать,
как любовный шепот среди листвы,
пытка ждать,
как стихийный ропот толпы,
пытка ждать,
тяжелее удава на горле крика
пытка ждать
одним многолика
пыткой ждать
...без тебя одиноко, а кто виноват?! ты! уехал и стало тоскливо, хочешь искупить вину? приезжай... ...и снимет кольца свои удав одиночества...
...осталось три дня, раз, два, три, раз... два... три...
раз - день, два - день, три - день! динь-бом-день! о, день! динь бом - день! шибче, жарче, шибче, жарче па-ро-воз - только искры с-под колес! и вновь хмелем любовь...
...кому ясна твоя сила, женщина? острота твоих грудей смята грудью моей, но они острые в сердце моем, я сдаюсь, победив тебя, женщина...
...Звонок Аллы застал меня врасплох.
- Кисуля, роднуля, золотуля, дрянь ты эдакая, где пропадал, поматросил и бросил? - как всегда пулеметно выдала она.
- Жизнь бьет ключом, Алусь. Разводным.
- Есть проблемы?
- Да так... Слушай, я тут антирелигиозный фильм затеял.
Снять просто. Все на крупных планах. Вот незадача - икону классную нужно, где взять?
- У Ляльки, где же еще?
- Точно?
- Как в сберкассе. Я ей позвоню. Заодно и встретимся. Идет?
- Ты моя Алочка-выручалочка.
- А от нее можно завалиться ко мне.
Мои взаимоотношения с Аллой были свободны от каких-либо обязательств - таково было ее условие наших встреч. "Ты - не мой принц, - рассуждала она, - а я никогда не заменю тебе кино, делить же тебя с кем-то или с чем-то не желаю. Ну, встретились на жизненном пути двое, ну, порадовали друг друга, и разлетелись..." Поэтому я решил не скрывать про Тамару все равно рано или поздно придется сказать. Тем не менее я замялся:
- Ты знаешь... Я, наверное, буду не один.
- Не поняла.
- Есть... человек.
- Ясно... Я ведь тоже приду не одна... Я замуж выхожу.
- Поздравляю, - повеселел я.
Лялька - армянка. Ее родители заграницей работали. Жила она одна в однокомнатной квартире, потому что не сотворил ей Бог половинки в мужском обличье, вроде и глаза красивые и волосы, а вот не тянет назвать ее любимой - и вот с годами отяжелела понемногу фигура, налился второй подбородок, а нежный пушок на верхней губе превратился в черные усики. Лялька давно смирилась с одиночеством и всю силу своей нерастраченной любви вкладывала в застолье для своих подруг, в том числе и Аллы, которая, надо сказать с удовольствием этим пользовалась. В тот раз Лялька удивила нас супом из кефира.
Нас было пятеро: Лялька, Алла со своим женихом Алексеем и я с Тамарой.
Лялька достала из шкафа иконы - вешать на стену она их не хотела, чтобы совсем в монашку не превратиться, да не было принято это в те времена. Мы стали разглядывать лики святых, я рассказал житие святого Николая-угодника и о том, как недавно нашел в своем почтовом ящике лист из ученической тетради, свернутый треугольником, где без знаков препинания писалось детским почерком о чуде с калекой, которая верой своей исцелилась и ходит теперь по земле и несет людям освобождение от забот и тягот, только ждите ее прихода, для этого надо переписать письмо и разослать верным людям в пять адресов, чем и заслужишь ее явление, и как я задумал снять фильм про чудо. Сказано в писании, что Бог - есть любовь, это верно еще и потому, что если дарована человеку Любовь, я посмотрел при этом на Тома, то она - чудо и героиня моего будущего фильма исцеляется высоким чувством Любви, как у Ромео и Джульетты. Но тот, кого полюбила героиня, в Бога не верует и тогда мать, фанатично исповедующая, что ис целение произошло только благодаря обрядам, своими же руками разрушает счастье дочери, уничтожает Чудо Любви. В финале после титра "конец фильма" пойдут документальные кадры, снятые в церквях: иконы, свечи, свечи, свечи и бесконечный поток женских лиц, истовых, скорбных, ищущих исцеления, ждущих чуда, чуда любви...
- А ведь верно, давно я в церкви не была, - задумчиво сказала Лялька.
- А как вы будете снимать в церквях? Скрытой камерой? -заблестел очками Алексей.
Ответить я не успел. Алла стояла в дверях комнаты с пылающим лицом и, сузив глаза, смотрела на Тамару.
- Тоже за чудом любви явилась? - Алла мотнула головой в мою сторону. - Думаешь, что он на тебе женится? Да ни в жизнь!
Для него кинокамера - нареченая, ему же никто не нужен, а если он и сделает эту глупость, женится на тебе, дурочка, все равно будет бегать ко мне, понятно сказано?
- Алусь, ты что от кефира взбесилась? - ошалел я, - у тебя жених тут, Алексей.
- Кто-о-о? Этот? Да ты только посмотри на него...
- Да, Алла, я люблю Валерия, - спокойно сказала Тамара, - и если он мне будет изменять, значит, я плоха для него, и тогда нечего на зеркало пенять, коли... Но если уж он со мной, то он мной, неделимый.
В лифте Тамара, наконец, посмотрела на меня.
- И много у тебя таких Аллочек-выручалочек?
- Будь моей женой, Том.
- Как скажешь, любимый.
... Тамара осторожно переступала по дну и, нагибаясь, пропускала через растопыренные пальцы поток воды, как бы ерошила ей гриву, а река ластилась струями, тихо шумела в прибрежном ивняке, урчала пузырчатыми водоворотами у нее под коленками. Щедрый, не затуманенный тучами свет солнца согревал воздух, блестел, кувыркаясь, в ряби реки и отраженно сливался с улыбкой Тамары. Она, радуясь, шла вверх по течению, а река бежала ей навстречу, казалось, они болтали о чем-то своем, секретничали, пересмеивались, тихо охали и изумлялись тому, что только им ведомо. И уже казалось, что не только река - закадычная подружка Тамары, но и само солнце взяло ее в свои ласковые ладони и деревья кивали ей кронами, так ей было слитно с этим ясным днем от переполнявшей ее ликующей жизни.
Для всех у Тамары был свой привет , она улыбалась солнцу, смеялась с рекой и подмигивала деревьям - только мне, мне не было ни одного взгляда, ни единого знака, хотя я сидел недалеко на маленьком песчаном пляже, откуда Тамара, не отряхнувшись от налипшего песка, ушла в воду. Только что мы лежали рядом, касаясь мизинцами друг друга и этого малого касания было достаточно для убежденности, что мгновение счастья будет вечным и наше будущее также безоблачно, как это небо, и нас никто и ничто не разлучит, тем более что мы уже прожили неразлучно первую неделю нашего медового месяца.
Но она встала и ушла.
В сиянии ее радостного бытия я перестал существовать, меня с собой не взяли, порвавшийся контакт уколол меня в сердце, я смотрел на нее и вдруг, нет, не ржавчина ревности тронула мою любовь к Тамаре, просто явилось ощущение холодка от приоткрывшейся бездны одиночества и возникла неясная боль слева под лопаткой.
Может, именно в этот момент болезнь в первый раз коснулась своей ядовитой рукой моего легкого?
...Было очень жарко в тот день, когда я отвозил жену в первый раз делать аборт. От душного солнечного марева, от нудного звона жары того дня до сих пор сохнет во рту и невольно прищуриваются глаза. Все слова, все поступки и события в тот день были двойными, как тени во время солнечного затмения.
Я отпросился и приехал домой рано, к часу дня. Тамара сидела в белом стеганом халате перед зеркалом и снимала перед зеркалом поролоновые бигуди, похожие на катушки, только вместо ниток намотаны черные волосы. Во всем мне виделась больница, операция - белый халат, бигуди топорщились тампонами, шпильки-невидимки зажимали сосуды волос, металлическая расческа сверкала хирургическим инструментом в быстрых изогнутых руках над покорно склоненной шеей.
Из еды, как всегда, в доме ничего не было, решили пообедать в ресторане "Парус", где днем кормили комплексными обедами.
Троллейбусы ходили редко и были переполнены, мы прошли по длинной пыльной улице две остановки.
В ресторане стояла небольшая, но медленно двигающаяся очередь.
В зале мы подошли к столику, за которым уже сидели двое. Один толстый, розовый, с залитым потом бесцветными глазами, другой худой, черный, небритый, в такой же, как у меня, трикотажной полосатой рубашке, только жеваной и грязной. На столе стоял захватанный потными руками графинчик с водкой. На вопрос, свободны ли другие два места, они не ответили. Толстый бессмысленно моргал белесыми ресницами, черный что-то пробормотал и уставился в окно.
Сели. Долго ждали официантку, а когда она пришла, то на нас не обратила никакого внимания, а стала отрывочно, намеками что-то говорить тем двоим.
- Нас покормят, как думаешь? - спросил я Тамару.
- Ты что, не видишь, они ждут каких-то баб, с официанткой договариваются, - громко, с усмешкой сказала Тамара.
Мне было физически неприятно, что у меня такая же рубашка, как у черного.
Официантка принесла нам комплексный обед, мы механически и невкусно поели, расплатились и вышли.
Я все время боялся, что она сорвется и мучился, не зная о чем говорить, но вроде бы все шло нормально, у меня постепенно отлегло от сердца и даже стало бы совсем скучно, если бы не небольшая настороженность.
От станции метро до больницы мы долго шли улицей, составленной из одинаковых, как невзрачные близнецы, домов пока не остановились перед большим пустырем, за которым желтел лес.
- А ведь больница была здесь... - удивленно сказала Тамара.
"Откуда она знает, что именно здесь, была уже в ней?" - обожгло меня.
Мы постояли молча, потом она достала из сумки все документы и нашла название улицы, которую мы давно прошли.
Больница оказалась родильным домом, его из-за ремонта полностью перевели на гинекологию.
В день пропускали по шестьдесят женщин.
В приемной висело объявление:
"При приеме на аборт иметь:
1. Паспорт.
2. Справку о зарплате.
3. Халат.
4. Тапочки.
Все остальные вещи возвращаются, а также часы, кольца, браслеты и серьги."
И тут выяснилось, что квитанции об уплате за аборт потеряна и безвозвратно. Жену не принимали. Мы перекопали всю сумку по детально, вывернули ее наизнанку, что опять мне напомнило операцию.
Ничего не оставалось делать, как ехать в сберкассу, где она платила за аборт.
Жаркий, пыльный, душный город навалился на нас. Через час молчаливой судорожной дороги мы стояли у окошка в сберкассе, а заведующая, обмахиваясь веером лотерейных билетов, объясняла, что нам надо ехать в центральную сберкассу, куда давно уже отправлены все документы.
Как мой Том плакала, как она плакала!
Наконец, заведующая позвонила в центральную сберкассу, посоветовалась, получила рекомендацию, еще раз убедилась, что документы пришли и написала-таки справку, тысячу раз сказав, что делать она этого не имеет права.
- Сволочь, - спокойным голосом сказала Тамара, когда мы вышли из сберкассы.
На следующий день лил проливной дождь и я долго просил няньку у служебного входа взять передачу. Взяла, но после того как я ей сунул рубль.
В пятницу я забрал Тамару из больницы и мы поехали на дачу.
Мерно качало вагон, теплым кораблем плывущим в ночи, исчез вдали город и с ним таяла нервная сутолока этих душных дней, исчезало ощущение двойственности, словно прошло солнечное затмение.
Следующий.
Титов. У него даже одышка куда-то пропала, только буравит врача впалыми, в черных кругах, горячечными глазами.
Роман Борисович тактично спокоен:
- Дмитрий Алексеевич, я вас попрошу сейчас встать и перейти в палату номер четыре. Вам уже приготовлено место. Сестра поможет перенести ваши вещи. Ваши товарищи по палате жалуются, что вы сильно кашляете по ночам, спать им не даете. Кроме того, у вас опасная даже для них форма туберкулеза. Да и удобнее вам там будет - свой звонок к сестре, своя лампочка, горит даже ночью, можете читать, если не спиться. Вам жена гематоген принесла? Вы его принимаете?
Меньше всего Титов ожидал, что может оказаться прокаженным среди таких же. Кто же нажаловался на него? Подозрение может пасть на меня - наши койки рядом, но это не я... скорее всего Сажин.
Титов молча встал, надел халат и в гробовом молчании вышел, шаркая тапочками. С ним вышла старшая медсестра, а сестра-хозяйка, как только за ними закрылась дверь, скинула на пол простыню, сложила в нее наволочку, пододеяльник и покрывало, подушки закатала в матрац и унесла все это на дезинфекцию.
На конвейере опять освободилось место для следующего, с тайным ужасом подумал я, и всей спиной ощутил, что на моей кровати побывали десятки, может быть, сотни... А приступы кашля, действительно, душили Титова почти беспрерывно - надсадно, до испарины. Полное впечатление, что при таком кашле видишь нутро человека.
Роман Борисович ждал окончания этой процедуры около моей кровати. Следующий - я.
- Ну что, молодой человек, с вами все в порядке. Доктор Зацепина прислала свое заключение. Рекомендует подлечить вас как следует, подержать подальше. Но я считаю, хватит вам здесь находиться, ждите своей очереди в санаторий. Поедете как только мы получим путевку. И чтобы больше к нам не возвращаться.
Следующий.
Пустая кровать Лехи Шатаева.
Следующий.
Сажин с закрытыми глазами лежал на боку, лицом к окну, отвернувшись от Гальштейна. Но по насупленным бровям, крепко стиснутым губам и едва уловимому прищуру глаз ясно, что он не спит.
Роман Борисович тронул Сажина за плечо.
- Сажин!.. Сажин, проснитесь... Что с вами Сажин?
Сажин поднял веки. Глаза остались неподвижно устремленными в окно, задумчиво созерцая ведомое только им.
- Что с вами? Почему вы не отвечаете?
Сажин перевернулся на спину и стал рассматривать в потолке палаты то же, что он видел раньше в окне. Потом веско, размеренно сказал:
- Правды нет, не было и не будет.
Длинной паузы не выдержал Гальштейн:
- Все очень просто, Роман Борисович, - волновался Гальштейн.
На его лице всплыли красные пятна, он держался руками за край одеяла и, лежа, напряженно держал вертикально голову. Как худая, носатая птица, опрокинутая на спину.
- Я поспорил с товарищем Сажиным, о чем неважно, попросил супругу принести из дому книгу, в которой черным по белому написано, что я, Петр Дмитриевич Мальков, комендант Кремля, привел в исполнение приговор Фаине Каплан. Показал книгу товарищу Сажину и тем доказал ему, что не мог он Фаню видеть и разговаривать с ней. А товарищ Сажин стал грозить мне, ударил по лицу, всех вас, сочинителей, перерезать надо, говорит. Я не могу. Я больше не могу. Я прошу выписать меня, понимаете? Я вас очень прошу...
Голова Гальштейна, как бы не выдержав напряжения, упала, наконец, на подушку.
- Больной Гальштейн, немедленно успокойтесь! Что за истерика? Или вам делать здесь, в тубдиспансере, нечего как доказывать правду? А вам, Сажин, стыдно бить пожилого человека, больного человека. Ведь это вы жаловались, что Титов не дает вам спать, просили удалить Титова из палаты, как опасно больного, а теперь склоку затеваете? Вам здесь плохо? Я перевожу вас в другую палату. Сейчас же.
Глава двадцать вторая
Титов умер через семнадцать дней. Я заходил к нему два раза и при этом сам превращался из сопалатника в посетителя.
Сидел у его кровати, не зная о чем говорить, с теплым яблоком в руке, которое он суетливо мне сунул - ешь, Валерка, поправляйся. Он знал, что его ждет и не верил, не мог поверить, отворачивался от смерти, как именинник от безобразного подарка. За три дня до смерти он перестал есть токсикоз - его рвало до желчи от невинного кусочка хлеба. После этого он буквально сгорел. Под подушкой у него нашли лезвие опасной бритвы. Я вспомнил как он обмолвился в разговоре со мной:
- Не дамся я ей, отворю кровь, пусть попляшет, - и в глазах его взметнулся злорадный огонек...
- Истомин, Веселовский, - позвал нас Роман Борисович, - пойдите с сестрой, надо помочь.
Мы с Костей спустились вниз, прошли по коридору и попали на другую лестницу, которая вела в палаты женского отделения, той самой лестницы, где мы целовались с Надей. Титов лежал на носилках под лестницей, куда его еще ночью отнесли медсестры. Одеяла, укрывшего голову и тело, не хватило на ступни голых ног и они торчали длинными худыми пальцами, будто точеными из желтой слоновой кости.
Сестра открыла дверь, толкнув ее плотным толстым задом, и лавина снежинок засверкала в изгибе воздуха. Свет и холод ясного зимнего дня ворвались в полутемноту черного входа, мы зажмурились, задымился пар нашего дыхания.
У дверей стоял медицинский пикапчик с включенным двигателем. Шофер в полушубке поверх белого халата открыл заднюю дверцу.
- Давай, мужики, шевелись, мне еще за продуктами надо поспеть. Да не так, ногами вперед! Во! - он с нажимом задвинул поднятые нами носилки внутрь машины и громко хлопнул дверцей.
И заржал:
- Кто следующий?
- Носилки чтоб вернули, за нами числятся, смотри, - сестра повернулась к нам, - а ну, пошли греться, не дай бог простудитесь, отвечай потом.
Мы зашли в дом, сестра закрыла дверь, и вновь на лестнице стало темно. И опустевшее место под лестницей ждало следующего.
Смерть Титова... Жил, гулял, заболел, сам себя засадил в психушку, поскользнулся, сломал ребро, умер... Смерть Титова безжалостно напомнила мне, что я так и не ответил на вопрос Романа Борисовича: "Так в чем же причина вашего заболевания, Истомин?"
Глава двадцать третья
После нашей новогодней ссоры Тамара приходила в больницу навещать меня редко, как по обязанности, холодно задавала одни и те же вопросы, равнодушно выслушивала ответы - да и что могло быть нового, я ждал путевки в санаторий, и она, ссылаясь на усталость и дела, быстро, не оглядываясь, уходила.
А мне было худо.
Опостылела однообразная больничная еда, тошно было от одних и тех же рассказов о своих недугах и процедурах, жалоб на врачей и погоду, исчез куда-то Костя Гашетников. Жизнь без праздника. Пропал сон и как-то, провертевшись без толку полночи на койке, я зло встал и пошел курить в туалет. То ли накопилось, то ли созрело, но в резком свете хлорного сортира отчетливо вспомнилось все...
...В пятнадцать или шестнадцать лет - когда это было?
Улицы в запыленных акациях, крупным камнем выложенные ограды и белые дома в глубине садов, где гремят цепями ненавидящие мир псы. Колхозный базар, расставлявший в зависимости от сезона и урожая ведра с черешней и стаканы с малиной, пирамиды абрикосов и ящики с виноградом. И где-то там, с краю, в противоположной стороне от лысой, покатой горы, необъятность моря и песчаный пляж, не меняющий белого цвета своего тела даже под палящими лучами лета.
Утром - прозрачная родниковость морской воды, пронизанной еще нежарким солнцем, постепенная пологость песчаного дна и слизистый холодок страха от воспарившего из-под ноги волнистого блина ската.
Позже - раскаленность воздуха и разлитая маслом по телу лень, осторожный, фланирующий поход в дюны, где в раковинах барханов вдруг открывается жемчуг обнаженного женского тела.
После обеда, к вечеру - иное купание на ближнем, через кладбище, высоком берегу в белых мутных волнах среди бархатных от морского мха камней.
В тот вечер, казалось, вечернее солнце тоскливо запело медной трубой духового оркестра. Удары в большой барабан бились, словно свая входила в землю, и неверным, съехавшим набок аккордом звучала музыка похорон. Гроб стоял на грузовике с открытым бортом. Шофера не было видно за ослепшим от закатного солнца бесшумной машины и нечто единое уже стало в бездушном механизме и неподвижном покойнике.
Я шел за семенящей толпой.
- Кого хоронят, не скажете?
- Рыбака.
- Что же эта женщина так убивается?
- Еще бы - сын. Мать, а пережила сына-то.
- От чего же он?
- Болел.
Около ямы гроб сняли и поставили на землю. Мать, причитая, несколько раз поцеловала покойника в лоб, обернутый в ленту церковного свойства. Потом на белом саване рыжим песком из щепоти насыпали крест. Опять завелся оркестр, под его то разбухающий, то сморщивающийся звук прибили гвоздями крышку. Гроб взяли на веревки, опустили в яму, веревки, резко продернув, вытащили. Мать набрала горсть сухой земли и выплеснула ее в яму.
За ней торопливо стали бросать землю в могилу окружающие, пока за дело не взялся могильщик с лопатой.
Я тоже бросил свою горсть и отошел от могилы. Словно отдал обязательный долг, словно откупился, но страх смерти овладел мной и ее прикосновение ощущалось шелковой от пыли кожей между пальцами правой руки.
Тропинка, выбранная людьми по наклонному пласту ракушечника, свела меня с высоты обрыва на галечный пляж. Я сидел на камне, смотрел на мокрую от теплой морской воды руку, а прибой, равномерно вздыхая, перебирал гальку у моих ног, как четки вечности.
Сзади послышался сдерживаемый смех. В тени обрыва, поджав ноги под юбку и опершись на одну руку, сидела женщина. Перед ней в черных шароварах и цветной тюбетейке на четвереньках стоял уже немолодой мужчина и целовал ее в шею, в плечи, стараясь одной рукой расстегнуть на ней блузку.
Женщина не ответила на мой взгляд, но отвела его руку, легко поднялась и прямой походкой царицы, принимающей послов, направилась по берегу в контражур багрового расплава уходящего солнца. Он двинулся за ней с зашедшимся в счастливой улыбке лицом, слепо шарящий впереди руками и видя только ее, только ее...
...Вспыхнул в зале свет и зашумел водопад аплодисментов после небольшой паузы, потому непривычно аплодировать белому пустому экрану, но тут Костя Гашетников стал вытаскивать на сцену ребят из студии, а мы смущенно и неумело раскланивались.
Верно говорят, что восторг человека, впервые увидевшего себя на экране подобен восторгу первых зрителей синематографа. В тот вечер наши товарищи, студенты, увидели себя в наших фильмах. Это был первый творческий отчет киностудии Технологического института.
Мы высыпали на улицу веселой гурьбой.
На Москву тихо спустилась кисея майской ночи. Расставаться так не хотелось, что решили прогуляться по Садовому кольцу. На Крымском мосту я задрал голову вверх и увидел небо. Словно в первый раз.
- Звезды смеются, как дети, посмотри, - сказал я Коле Осинникову, повернулся и увидел глаза, но не Коли Осинникова, а чьи-то, в которых мерцал звездный свет восхищения.
- Ты кто? - спросил я.
- Том, - сказала она.
- Тогда я - Вал, - подхватил я ее шутку и показал ей на набережную в цепочках фонарей, - а Москва-то-река совсем офонарела.
- Я тоже, - призналась Том. - Все-таки наши парни из Технологического - самые талантливые и вы еще наделаете шума в Каннах.
- Ну, почему же, в институте инженеров инженеров транспорта тоже неплохие фильмы делают, - заскромничал я.
- Кто-о-о? - с протяжной усмешкой переспросила она. - Эти стрелочники и будочники?
- Стрелочники всегда виноваты, такая у них судьба, Том.
- Послушай, Вал, а может, смоемся?
И мы, схватившись за руки, сначала на цыпочках, потом перейдя на грохочущий аллюр, хохоча , скатились по каменной лестнице.
Река томно и маслянисто перемигивалась с огнями набережной и чем дальше мы шли, тем становилось тише, будто город остался далеко за спиной, мы перешли по железнодорожному мосту пока нас совсем не скрыла темнота Нескучного сада.
- Ты - не Вал, я знаю, ты - Валерий Истомин и ты самый талантливый в студии.
- А еще что ты знаешь?
- Все, что мне надо, я про тебя знаю.
- Значит, ты знаешь, с кем связалась, что времени в моей жизни на любовь нет, зачем я буду морочить голову красивым девушкам, как ты, если я уже женат... на кино?
- Я - не та девушка, которой требуется морочить голову. Я - Том. И можешь на мне не жениться. Это совсем необязательно. А с тобой я все равно буду. Всегда, когда ты этого захочешь.
Так мне никто прежде не говорил...
...звезды - сияющие дети, улыбнитесь нам с высоты, вы знаете, что мы вместе, что мы любим, что мы, разорвав пелену предрассудка, рассудили силой любви, что нет тяжелее проступка БЫТЬ ВРОЗЬ...
...помнишь старуху, твою бабку, оживший камень, сухая плоть, что ей чудится в ночи, она стоит косматая, белая у нашего дивана, пытается что-то различить в полумраке, ты прячешь меня под одеяло, она стоит, долго качаясь, исчезает, тихо качаясь, а я тону лицом в твоем горячем теле...
...перед рассветом ты плакала, помнишь? горячо плечам от твоих слез, я растерян и глажу тебя неумелой рукой, я иду по рассветным улицам, мне навстречу майские солнечные влюбленные, забывшие про сон, а плечам горячо от слез, горячо от твоих слез, горячо...
...ты видишь сны о том, чего нет?.. как я тебе изменяю?.. это сон о том, чего нет... и не будет...
...ау, ты просила меня найти слово, волшебное слово, которое произнесешь, и прекратится нечаянная ссора и ссорка между нами, я скажу тебе брлм-брлм, а ты засмеешься, как сейчас, и будет звучать слово, как колокол, и звенеть, как колокольчик...
...психологический практикум: запомни следующие шестнадцать слов и говори их мне в любом порядке:
я люблю тебя я
люблю тебя я люблю
тебя я люблю тебя
я люблю тебя я
...если бы ты была моей мамой, а я ходил бы в школу, то приносил бы тебе только пятерки...
...с добрым утром, Том! я когда-нибудь сниму фильм "С добрым утром, Том!", а потом фильм "Я люблю тебя, Том!"...
...если я попаду в ад, то дьяволу будет легко придумать самую страшную пытку для меня - это разлука с тобой...
...только тронулся поезд, как наши сердца, связанные единой нитью, почувствовали, как она натягивается и чем дальше, тем сильнее и если эта ниточка оборвется у твоего сердца, то мое не выдержит удара...
...чувство
упрямо
вступает
в броженье,
в усладу,
в мороз
по к-о-ж-е
стреножено гривой вздымает.
Нужен... СТАРТ!
как стон беременной женщины, раненной в живот,
пытка ждать,
как синхронный топот ломающий мосты,
пытка ждать,
как любовный шепот среди листвы,
пытка ждать,
как стихийный ропот толпы,
пытка ждать,
тяжелее удава на горле крика
пытка ждать
одним многолика
пыткой ждать
...без тебя одиноко, а кто виноват?! ты! уехал и стало тоскливо, хочешь искупить вину? приезжай... ...и снимет кольца свои удав одиночества...
...осталось три дня, раз, два, три, раз... два... три...
раз - день, два - день, три - день! динь-бом-день! о, день! динь бом - день! шибче, жарче, шибче, жарче па-ро-воз - только искры с-под колес! и вновь хмелем любовь...
...кому ясна твоя сила, женщина? острота твоих грудей смята грудью моей, но они острые в сердце моем, я сдаюсь, победив тебя, женщина...
...Звонок Аллы застал меня врасплох.
- Кисуля, роднуля, золотуля, дрянь ты эдакая, где пропадал, поматросил и бросил? - как всегда пулеметно выдала она.
- Жизнь бьет ключом, Алусь. Разводным.
- Есть проблемы?
- Да так... Слушай, я тут антирелигиозный фильм затеял.
Снять просто. Все на крупных планах. Вот незадача - икону классную нужно, где взять?
- У Ляльки, где же еще?
- Точно?
- Как в сберкассе. Я ей позвоню. Заодно и встретимся. Идет?
- Ты моя Алочка-выручалочка.
- А от нее можно завалиться ко мне.
Мои взаимоотношения с Аллой были свободны от каких-либо обязательств - таково было ее условие наших встреч. "Ты - не мой принц, - рассуждала она, - а я никогда не заменю тебе кино, делить же тебя с кем-то или с чем-то не желаю. Ну, встретились на жизненном пути двое, ну, порадовали друг друга, и разлетелись..." Поэтому я решил не скрывать про Тамару все равно рано или поздно придется сказать. Тем не менее я замялся:
- Ты знаешь... Я, наверное, буду не один.
- Не поняла.
- Есть... человек.
- Ясно... Я ведь тоже приду не одна... Я замуж выхожу.
- Поздравляю, - повеселел я.
Лялька - армянка. Ее родители заграницей работали. Жила она одна в однокомнатной квартире, потому что не сотворил ей Бог половинки в мужском обличье, вроде и глаза красивые и волосы, а вот не тянет назвать ее любимой - и вот с годами отяжелела понемногу фигура, налился второй подбородок, а нежный пушок на верхней губе превратился в черные усики. Лялька давно смирилась с одиночеством и всю силу своей нерастраченной любви вкладывала в застолье для своих подруг, в том числе и Аллы, которая, надо сказать с удовольствием этим пользовалась. В тот раз Лялька удивила нас супом из кефира.
Нас было пятеро: Лялька, Алла со своим женихом Алексеем и я с Тамарой.
Лялька достала из шкафа иконы - вешать на стену она их не хотела, чтобы совсем в монашку не превратиться, да не было принято это в те времена. Мы стали разглядывать лики святых, я рассказал житие святого Николая-угодника и о том, как недавно нашел в своем почтовом ящике лист из ученической тетради, свернутый треугольником, где без знаков препинания писалось детским почерком о чуде с калекой, которая верой своей исцелилась и ходит теперь по земле и несет людям освобождение от забот и тягот, только ждите ее прихода, для этого надо переписать письмо и разослать верным людям в пять адресов, чем и заслужишь ее явление, и как я задумал снять фильм про чудо. Сказано в писании, что Бог - есть любовь, это верно еще и потому, что если дарована человеку Любовь, я посмотрел при этом на Тома, то она - чудо и героиня моего будущего фильма исцеляется высоким чувством Любви, как у Ромео и Джульетты. Но тот, кого полюбила героиня, в Бога не верует и тогда мать, фанатично исповедующая, что ис целение произошло только благодаря обрядам, своими же руками разрушает счастье дочери, уничтожает Чудо Любви. В финале после титра "конец фильма" пойдут документальные кадры, снятые в церквях: иконы, свечи, свечи, свечи и бесконечный поток женских лиц, истовых, скорбных, ищущих исцеления, ждущих чуда, чуда любви...
- А ведь верно, давно я в церкви не была, - задумчиво сказала Лялька.
- А как вы будете снимать в церквях? Скрытой камерой? -заблестел очками Алексей.
Ответить я не успел. Алла стояла в дверях комнаты с пылающим лицом и, сузив глаза, смотрела на Тамару.
- Тоже за чудом любви явилась? - Алла мотнула головой в мою сторону. - Думаешь, что он на тебе женится? Да ни в жизнь!
Для него кинокамера - нареченая, ему же никто не нужен, а если он и сделает эту глупость, женится на тебе, дурочка, все равно будет бегать ко мне, понятно сказано?
- Алусь, ты что от кефира взбесилась? - ошалел я, - у тебя жених тут, Алексей.
- Кто-о-о? Этот? Да ты только посмотри на него...
- Да, Алла, я люблю Валерия, - спокойно сказала Тамара, - и если он мне будет изменять, значит, я плоха для него, и тогда нечего на зеркало пенять, коли... Но если уж он со мной, то он мной, неделимый.
В лифте Тамара, наконец, посмотрела на меня.
- И много у тебя таких Аллочек-выручалочек?
- Будь моей женой, Том.
- Как скажешь, любимый.
... Тамара осторожно переступала по дну и, нагибаясь, пропускала через растопыренные пальцы поток воды, как бы ерошила ей гриву, а река ластилась струями, тихо шумела в прибрежном ивняке, урчала пузырчатыми водоворотами у нее под коленками. Щедрый, не затуманенный тучами свет солнца согревал воздух, блестел, кувыркаясь, в ряби реки и отраженно сливался с улыбкой Тамары. Она, радуясь, шла вверх по течению, а река бежала ей навстречу, казалось, они болтали о чем-то своем, секретничали, пересмеивались, тихо охали и изумлялись тому, что только им ведомо. И уже казалось, что не только река - закадычная подружка Тамары, но и само солнце взяло ее в свои ласковые ладони и деревья кивали ей кронами, так ей было слитно с этим ясным днем от переполнявшей ее ликующей жизни.
Для всех у Тамары был свой привет , она улыбалась солнцу, смеялась с рекой и подмигивала деревьям - только мне, мне не было ни одного взгляда, ни единого знака, хотя я сидел недалеко на маленьком песчаном пляже, откуда Тамара, не отряхнувшись от налипшего песка, ушла в воду. Только что мы лежали рядом, касаясь мизинцами друг друга и этого малого касания было достаточно для убежденности, что мгновение счастья будет вечным и наше будущее также безоблачно, как это небо, и нас никто и ничто не разлучит, тем более что мы уже прожили неразлучно первую неделю нашего медового месяца.
Но она встала и ушла.
В сиянии ее радостного бытия я перестал существовать, меня с собой не взяли, порвавшийся контакт уколол меня в сердце, я смотрел на нее и вдруг, нет, не ржавчина ревности тронула мою любовь к Тамаре, просто явилось ощущение холодка от приоткрывшейся бездны одиночества и возникла неясная боль слева под лопаткой.
Может, именно в этот момент болезнь в первый раз коснулась своей ядовитой рукой моего легкого?
...Было очень жарко в тот день, когда я отвозил жену в первый раз делать аборт. От душного солнечного марева, от нудного звона жары того дня до сих пор сохнет во рту и невольно прищуриваются глаза. Все слова, все поступки и события в тот день были двойными, как тени во время солнечного затмения.
Я отпросился и приехал домой рано, к часу дня. Тамара сидела в белом стеганом халате перед зеркалом и снимала перед зеркалом поролоновые бигуди, похожие на катушки, только вместо ниток намотаны черные волосы. Во всем мне виделась больница, операция - белый халат, бигуди топорщились тампонами, шпильки-невидимки зажимали сосуды волос, металлическая расческа сверкала хирургическим инструментом в быстрых изогнутых руках над покорно склоненной шеей.
Из еды, как всегда, в доме ничего не было, решили пообедать в ресторане "Парус", где днем кормили комплексными обедами.
Троллейбусы ходили редко и были переполнены, мы прошли по длинной пыльной улице две остановки.
В ресторане стояла небольшая, но медленно двигающаяся очередь.
В зале мы подошли к столику, за которым уже сидели двое. Один толстый, розовый, с залитым потом бесцветными глазами, другой худой, черный, небритый, в такой же, как у меня, трикотажной полосатой рубашке, только жеваной и грязной. На столе стоял захватанный потными руками графинчик с водкой. На вопрос, свободны ли другие два места, они не ответили. Толстый бессмысленно моргал белесыми ресницами, черный что-то пробормотал и уставился в окно.
Сели. Долго ждали официантку, а когда она пришла, то на нас не обратила никакого внимания, а стала отрывочно, намеками что-то говорить тем двоим.
- Нас покормят, как думаешь? - спросил я Тамару.
- Ты что, не видишь, они ждут каких-то баб, с официанткой договариваются, - громко, с усмешкой сказала Тамара.
Мне было физически неприятно, что у меня такая же рубашка, как у черного.
Официантка принесла нам комплексный обед, мы механически и невкусно поели, расплатились и вышли.
Я все время боялся, что она сорвется и мучился, не зная о чем говорить, но вроде бы все шло нормально, у меня постепенно отлегло от сердца и даже стало бы совсем скучно, если бы не небольшая настороженность.
От станции метро до больницы мы долго шли улицей, составленной из одинаковых, как невзрачные близнецы, домов пока не остановились перед большим пустырем, за которым желтел лес.
- А ведь больница была здесь... - удивленно сказала Тамара.
"Откуда она знает, что именно здесь, была уже в ней?" - обожгло меня.
Мы постояли молча, потом она достала из сумки все документы и нашла название улицы, которую мы давно прошли.
Больница оказалась родильным домом, его из-за ремонта полностью перевели на гинекологию.
В день пропускали по шестьдесят женщин.
В приемной висело объявление:
"При приеме на аборт иметь:
1. Паспорт.
2. Справку о зарплате.
3. Халат.
4. Тапочки.
Все остальные вещи возвращаются, а также часы, кольца, браслеты и серьги."
И тут выяснилось, что квитанции об уплате за аборт потеряна и безвозвратно. Жену не принимали. Мы перекопали всю сумку по детально, вывернули ее наизнанку, что опять мне напомнило операцию.
Ничего не оставалось делать, как ехать в сберкассу, где она платила за аборт.
Жаркий, пыльный, душный город навалился на нас. Через час молчаливой судорожной дороги мы стояли у окошка в сберкассе, а заведующая, обмахиваясь веером лотерейных билетов, объясняла, что нам надо ехать в центральную сберкассу, куда давно уже отправлены все документы.
Как мой Том плакала, как она плакала!
Наконец, заведующая позвонила в центральную сберкассу, посоветовалась, получила рекомендацию, еще раз убедилась, что документы пришли и написала-таки справку, тысячу раз сказав, что делать она этого не имеет права.
- Сволочь, - спокойным голосом сказала Тамара, когда мы вышли из сберкассы.
На следующий день лил проливной дождь и я долго просил няньку у служебного входа взять передачу. Взяла, но после того как я ей сунул рубль.
В пятницу я забрал Тамару из больницы и мы поехали на дачу.
Мерно качало вагон, теплым кораблем плывущим в ночи, исчез вдали город и с ним таяла нервная сутолока этих душных дней, исчезало ощущение двойственности, словно прошло солнечное затмение.