Страница:
Нас расставили в колонну по двое, впереди встал Тэд, а Тина Уильяме заняла место в хвосте. Мы с Дугом оказались где-то в середине. Таким порядком наша команда подошла к паре дверей, разделенных невысоким деревянным барьерчиком.
— Леди и джентльмены! — сообщил Тэд. — Мы спустимся на глубину сорок футов под поверхностью горы, на высоту примерно тысяча двести футов над уровнем моря. Сейчас в этом комфортабельном вагончике мы совершим увлекательное путешествие по Пещере Сатаны. В пути у нас будет четыре коротких и одна длинная остановка. Прошу занимать места!
Неприятный визит
Дурацкий сон N 2 неизвестно кого. Пещера
На ногах
— Леди и джентльмены! — сообщил Тэд. — Мы спустимся на глубину сорок футов под поверхностью горы, на высоту примерно тысяча двести футов над уровнем моря. Сейчас в этом комфортабельном вагончике мы совершим увлекательное путешествие по Пещере Сатаны. В пути у нас будет четыре коротких и одна длинная остановка. Прошу занимать места!
Неприятный визит
Хотя Майк Атвуд был очень раздосадован, его детская досада была ничто по сравнению с той, что испытал я (по-прежнему неизвестно кто), когда одним толчком был выброшен из этого дурацкого сна в суровую больничную реальность.
Во-первых, побыть четырнадцатилетним пацаном и поглядеть на мир его любопытными глазами хотелось подольше. Когда-то я не знал, как это приятно быть сопляком и стремиться к романтике типа индейских рисунков доколумбовой эпохи или следов посещения Земли инопланетянами. Взрослому, особенно современному, в большинстве случаев романтики не надо. Или надо, но только по телевизору. Поглядеть на чужие приключения приятно, можно даже вообразить, будто это ты лазишь по пещерам или джунглям, поругать персонаж за то, что он слишком долго целуется с возлюбленной, когда к нему со спины уже подходят головорезы.
Во-вторых, досадно было, что история малыша Майка оборвалась в самом начале. Ведь ясно же: в пещере произошло что-то интересное. Со мной произошло? Или все это фантазия? Нет, слишком уж похоже на реальность. Судя по одежкам Майка и его одноклассников, маркам машин и дизайну помещений, действие происходило довольно давно. Лет 25 — 30 назад. Где-то, на прикид, вторая половина 60-х годов. Хиппи, «Битлз» и «Роллинг стоунз» в расцвете сил, у одной девахи, помнится, был на курточке значок: «Остановите войну во Вьетнаме!» Откуда я все это знаю? Ясно, что мне не четырнадцать, как Майку Атвуду, но и не полсотни ведь, поменьше. А сколько именно? Хрен его знает…
Наконец, в-третьих, во сне я не валялся парализованным на койке, а нормально ходил, сидел, прыгал и кидался жвачкой…
Меня побеспокоили, должно быть, потому, что сомневались, не отбросил ли я, наконец, копыта. Вокруг меня скопилось человек десять врачей и сестер, которые усердно пытались делать мне непрямой массаж сердца и прижимали к моей морде кислородную маску. Надо сказать, то, что я открыл глаза, их приятно удивило. Я с удовольствием глотнул кислорода и совершенно неожиданно ощутил, что у меня есть возможность сесть. Непроизвольно я оттолкнулся локтями и… сел на кровати. Лекари только ахнули, шарахнувшись от меня так, будто я уже был полуразложившимся трупом. Доктор Энрикес выпучил глаза, будто ему между веками по спичке вставили. Сусана и Пилар побелели, несмотря на свою креольскую смуглоту.
— Немедленно уложите! — завопил Херардо. — Это судорога!
— Какая судорога, сеньор доктор, — обиделся я, — уж и сесть нельзя, что ли?
Надо сказать, что от моего вчерашнего помирающего голоса ни шиша не осталось. Я сказал это очень громко, уверенно и твердо. Просто рявкнул, если быть точнее.
Все оторопели. Черноусый толстяк, важно засунув руки в карманы белого халата, посмотрел на меня сквозь массивные очки. Потом он взял меня за запястье и стал щупать пульс, глядя куда-то за мою спину. Я тоже наконец-то сумел повернуть шею и поглядеть в ту сторону. Там, на стеллажах, стояли приборы. На экране одного из них электронный луч выписывал мою кардиограмму. Примерно через секунду прибор издавал писк, и на экране появлялся очередной пик. Мне лично казалось, что беспокоиться за мою сердечную деятельность не стоит.
Толстяк, похоже, был в явном недоумении.
— Нет, прибор не врет! — изрек он. — Пульс у него — 60 ударов в минуту.
— Но ведь была фибрилляция! — пискнул Энрикес. — Вы не будете этого отрицать, профессор!
— Была… — задумчиво ответил усач, потирая пятый подбородок. — И исчезла в течение двух секунд. Больной в сознании…
— Совершенно верно, — поддакнул я, — в здравом уме и трезвой памяти.
— Не ощущаете головокружения? — поинтересовался вынырнувший из-за спины толстого профессора маленький седовласый сеньорчик — вылитый доктор Айболит.
— Нет, — ответил я, — по-моему, у меня даже температура нормальная.
— Очень может быть, — улыбнулся Дулитл, — наверно, вам было бы интересно узнать, что пять минут назад она у вас была 35,2.
Мне это было действительно очень интересно. Правда, я не помнил, какая температура считается нормальной. Насчет того, что она у меня нормальная, я сделал вывод только потому, что не чуял ни жара, ни озноба.
— Профессор Кеведо, — сказал толстяк, по-тараканьи пошевелив усами, — а вам не кажется, что все это попахивает мистификацией?
— Я тоже склонен так считать, коллега! — улыбнулся Айболит. — Правда, если допустить, что больной может симулировать кому или фибрилляцию сердца…
— Их можно симулировать электронными средствами на приборах, — не поняв тонкого юмора профессора Кеведо, прорычал усач, потрясая брюхом.
— Мадонна! — взвыл доктор Херардо. — Сеньор Мендоса, вы понимаете, в чем вы меня обвиняете? Это оскорбление! Я в суд подам! Здесь минимум семь свидетелей! Это публичное оскорбление!
— Коллеги, — примирительно произнес профессор Кеведо, — не будем проявлять далеко идущую горячность. Предлагаю перейти ко мне в кабинет.
Светила выкатились из палаты, за ними все остальные, кроме сонной Сусаны, видимо, полностью похоронившей в душе мечту смениться с дежурства, и свеженькая, отоспавшаяся Пилар.
Конечно, остался и я: дико захотелось пожрать.
— Поесть мне, конечно, не разрешат? — Сам Агнец Божий не спросил бы смиренней.
— Боюсь, что пока нет, сеньор, — ответила Пилар. — Вероятно, позже, когда профессора выяснят причины таких резких изменений в вашем состоянии, они смогут определить и рацион питания…
— Не помереть бы до этого, — проворчал я. Пилар поняла это буквально, и на ее мордашке появилось очень озабоченное выражение.
— Вам бы все-таки стоило прилечь, — сказала она. — Не искушайте судьбу.
Я улегся и стал терпеливо ждать.
Когда в дверях, наконец, появился Кеведо со своей свитой, я решил, что более удобного случая попросить пищи не представится.
— Извините, — произнес я с некоторой застенчивостью, — мне очень хочется есть.
— Серьезно? — спросил Кеведо, разом повеселев. — А чего бы вам хотелось?
Вопрос был провокационный, потому что я лично сожрал бы сейчас что угодно, хоть ананас в шампанском, хоть брюкву с картофельными очистками. Желудок — отчего-то я был в этом твердо уверен — переварил бы сейчас и филе из молодого жакараре, и игуану под тараканьим соусом. Но на всякий случай я все-таки ответил:
— Мяса. Очень хочу мяса.
Кеведо посмотрел на меня внимательно, услышал, как бурчит в пустом животе, и сказал:
— Что ж, постараемся вас накормить.
Профессора, обменявшись малопонятными латинскими фразами, удалились вместе с доктором Херардо, а сестру Сусану наконец-то отпустили домой. Осталась Пилар, которая позвонила по телефону на кухню, и через двадцать минут мне притащили чашку бульона, а также нечто похожее на паровые котлетки, которыми кормят годовалых младенцев. Само собой, после обеда меня потянуло в сон, и я, едва сомкнув глаза, без особо длинного и утомительного переходного периода очутился там, где прервался «дурацкий сон N 1», то есть в Пещере Сатаны, куда четырнадцатилетний мальчик по имени Майк Атвуд приехал на экскурсию со школьными товарищами и учительницей физики Тиной Уильяме…
Во-первых, побыть четырнадцатилетним пацаном и поглядеть на мир его любопытными глазами хотелось подольше. Когда-то я не знал, как это приятно быть сопляком и стремиться к романтике типа индейских рисунков доколумбовой эпохи или следов посещения Земли инопланетянами. Взрослому, особенно современному, в большинстве случаев романтики не надо. Или надо, но только по телевизору. Поглядеть на чужие приключения приятно, можно даже вообразить, будто это ты лазишь по пещерам или джунглям, поругать персонаж за то, что он слишком долго целуется с возлюбленной, когда к нему со спины уже подходят головорезы.
Во-вторых, досадно было, что история малыша Майка оборвалась в самом начале. Ведь ясно же: в пещере произошло что-то интересное. Со мной произошло? Или все это фантазия? Нет, слишком уж похоже на реальность. Судя по одежкам Майка и его одноклассников, маркам машин и дизайну помещений, действие происходило довольно давно. Лет 25 — 30 назад. Где-то, на прикид, вторая половина 60-х годов. Хиппи, «Битлз» и «Роллинг стоунз» в расцвете сил, у одной девахи, помнится, был на курточке значок: «Остановите войну во Вьетнаме!» Откуда я все это знаю? Ясно, что мне не четырнадцать, как Майку Атвуду, но и не полсотни ведь, поменьше. А сколько именно? Хрен его знает…
Наконец, в-третьих, во сне я не валялся парализованным на койке, а нормально ходил, сидел, прыгал и кидался жвачкой…
Меня побеспокоили, должно быть, потому, что сомневались, не отбросил ли я, наконец, копыта. Вокруг меня скопилось человек десять врачей и сестер, которые усердно пытались делать мне непрямой массаж сердца и прижимали к моей морде кислородную маску. Надо сказать, то, что я открыл глаза, их приятно удивило. Я с удовольствием глотнул кислорода и совершенно неожиданно ощутил, что у меня есть возможность сесть. Непроизвольно я оттолкнулся локтями и… сел на кровати. Лекари только ахнули, шарахнувшись от меня так, будто я уже был полуразложившимся трупом. Доктор Энрикес выпучил глаза, будто ему между веками по спичке вставили. Сусана и Пилар побелели, несмотря на свою креольскую смуглоту.
— Немедленно уложите! — завопил Херардо. — Это судорога!
— Какая судорога, сеньор доктор, — обиделся я, — уж и сесть нельзя, что ли?
Надо сказать, что от моего вчерашнего помирающего голоса ни шиша не осталось. Я сказал это очень громко, уверенно и твердо. Просто рявкнул, если быть точнее.
Все оторопели. Черноусый толстяк, важно засунув руки в карманы белого халата, посмотрел на меня сквозь массивные очки. Потом он взял меня за запястье и стал щупать пульс, глядя куда-то за мою спину. Я тоже наконец-то сумел повернуть шею и поглядеть в ту сторону. Там, на стеллажах, стояли приборы. На экране одного из них электронный луч выписывал мою кардиограмму. Примерно через секунду прибор издавал писк, и на экране появлялся очередной пик. Мне лично казалось, что беспокоиться за мою сердечную деятельность не стоит.
Толстяк, похоже, был в явном недоумении.
— Нет, прибор не врет! — изрек он. — Пульс у него — 60 ударов в минуту.
— Но ведь была фибрилляция! — пискнул Энрикес. — Вы не будете этого отрицать, профессор!
— Была… — задумчиво ответил усач, потирая пятый подбородок. — И исчезла в течение двух секунд. Больной в сознании…
— Совершенно верно, — поддакнул я, — в здравом уме и трезвой памяти.
— Не ощущаете головокружения? — поинтересовался вынырнувший из-за спины толстого профессора маленький седовласый сеньорчик — вылитый доктор Айболит.
— Нет, — ответил я, — по-моему, у меня даже температура нормальная.
— Очень может быть, — улыбнулся Дулитл, — наверно, вам было бы интересно узнать, что пять минут назад она у вас была 35,2.
Мне это было действительно очень интересно. Правда, я не помнил, какая температура считается нормальной. Насчет того, что она у меня нормальная, я сделал вывод только потому, что не чуял ни жара, ни озноба.
— Профессор Кеведо, — сказал толстяк, по-тараканьи пошевелив усами, — а вам не кажется, что все это попахивает мистификацией?
— Я тоже склонен так считать, коллега! — улыбнулся Айболит. — Правда, если допустить, что больной может симулировать кому или фибрилляцию сердца…
— Их можно симулировать электронными средствами на приборах, — не поняв тонкого юмора профессора Кеведо, прорычал усач, потрясая брюхом.
— Мадонна! — взвыл доктор Херардо. — Сеньор Мендоса, вы понимаете, в чем вы меня обвиняете? Это оскорбление! Я в суд подам! Здесь минимум семь свидетелей! Это публичное оскорбление!
— Коллеги, — примирительно произнес профессор Кеведо, — не будем проявлять далеко идущую горячность. Предлагаю перейти ко мне в кабинет.
Светила выкатились из палаты, за ними все остальные, кроме сонной Сусаны, видимо, полностью похоронившей в душе мечту смениться с дежурства, и свеженькая, отоспавшаяся Пилар.
Конечно, остался и я: дико захотелось пожрать.
— Поесть мне, конечно, не разрешат? — Сам Агнец Божий не спросил бы смиренней.
— Боюсь, что пока нет, сеньор, — ответила Пилар. — Вероятно, позже, когда профессора выяснят причины таких резких изменений в вашем состоянии, они смогут определить и рацион питания…
— Не помереть бы до этого, — проворчал я. Пилар поняла это буквально, и на ее мордашке появилось очень озабоченное выражение.
— Вам бы все-таки стоило прилечь, — сказала она. — Не искушайте судьбу.
Я улегся и стал терпеливо ждать.
Когда в дверях, наконец, появился Кеведо со своей свитой, я решил, что более удобного случая попросить пищи не представится.
— Извините, — произнес я с некоторой застенчивостью, — мне очень хочется есть.
— Серьезно? — спросил Кеведо, разом повеселев. — А чего бы вам хотелось?
Вопрос был провокационный, потому что я лично сожрал бы сейчас что угодно, хоть ананас в шампанском, хоть брюкву с картофельными очистками. Желудок — отчего-то я был в этом твердо уверен — переварил бы сейчас и филе из молодого жакараре, и игуану под тараканьим соусом. Но на всякий случай я все-таки ответил:
— Мяса. Очень хочу мяса.
Кеведо посмотрел на меня внимательно, услышал, как бурчит в пустом животе, и сказал:
— Что ж, постараемся вас накормить.
Профессора, обменявшись малопонятными латинскими фразами, удалились вместе с доктором Херардо, а сестру Сусану наконец-то отпустили домой. Осталась Пилар, которая позвонила по телефону на кухню, и через двадцать минут мне притащили чашку бульона, а также нечто похожее на паровые котлетки, которыми кормят годовалых младенцев. Само собой, после обеда меня потянуло в сон, и я, едва сомкнув глаза, без особо длинного и утомительного переходного периода очутился там, где прервался «дурацкий сон N 1», то есть в Пещере Сатаны, куда четырнадцатилетний мальчик по имени Майк Атвуд приехал на экскурсию со школьными товарищами и учительницей физики Тиной Уильяме…
Дурацкий сон N 2 неизвестно кого. Пещера
…Минут пять мы ехали по туннелю и видели только бетонированные своды да лампы, мелькавшие через равные промежутки времени. Наш гид, Тэд Джуровски, сидел рядом с машинистом и кашлял, проверяя микрофон. Мисс Уильяме восседала на заднем сиденье с выражением величайшей скуки на лице.
— Леди и джентльмены, — сказал Тэд, посмотрев на часы, — сейчас наш вагон выйдет из туннеля, и мы окажемся в гроте «Колоннада». Протяженность грота — двести пять ярдов, высота свода — тридцать три фута…
Как раз в этот момент вагончик стал замедлять ход и уже на черепашьей скорости выполз из обреза бетонной трубы. В таком темпе он и полз, пока Тэд Джуровски заполаскивал нам мозги:
— Как видите, по обе стороны дороги наблюдаются сверкающие колонны. Всего их шестнадцать — по восемь слева и справа. Это гигантские сросшиеся сталактиты и сталагмиты. Напоминаю для тех, кто этого не знает: огромные «сосульки» из известняка, свисающие с потолка, называются сталактитами, а под ними, там, куда капает известковая вода, постепенно образуются грибообразные натеки, называемые сталагмитами…
— Знаем, — буркнул себе под нос Дуг Бэрон.
Конечно, здесь, в гроте, какой-то светотехник очень профессионально разместил лампы, которые толково подсвечивали «колоннаду». Под лучами светильников мокрые колонны поблескивали и даже сверкали радужными красками. Все было красиво, но не более того. Вагон вновь въехал в туннель и прибавил скорость. Тэд опять взялся за микрофон:
— Мы приближаемся к гораздо более крупному гроту, который носит название «Пляска Дьяволов».
Вагончик остановился в середине грота. Тэд встал и сказал:
— Сейчас, леди и джентльмены, мы выйдем на крышу вагона. Предупреждаю еще раз, что кричать, шуметь и иным образом сотрясать воздух не рекомендуется. Сталактиты могут от этого оборваться, и красоте пещеры может быть нанесен урон. В прошлом наша компания два раза выставляла иски нарушителям наших правил и оба раза выигрывала дела. Мне не хотелось бы, чтобы вы сделали своих родителей беднее на десять-пятнадцать тысяч долларов.
— Простите, сэр, — вежливо спросил Дуг Бэрон, — а если эта штука (он показал рукой на ближайший сталактит) сорвется мне на голову, когда я буду стоять на крыше вагона? Насколько беднее станет ваша компания?
— Об этом можете не беспокоиться, — уверил Тэд. — Когда мы выйдем на крышу вагона, над нами развернется прозрачная крыша из мощного бронестекла, выдерживающего прямое попадание 20-миллиметрового снаряда. Она достаточно прозрачна, чтобы вы могли полюбоваться потолком, но при этом способна защитить вас от падения самого крупного сталактита, который имеется в этом гроте… Никто больше не боится?
Дуг, отвернувшись от гида, скорчил рожу. Он хотел приколоться, а вышло так, будто он перетрусил. Девчонки презрительно посмотрели на Дуга. Конечно, никто не стал говорить, что ему страшно.
— Итак, леди и джентльмены, — вполголоса сказал Тэд, — отсюда, с высоты в восемь футов, вы видите как бы круглый зал, заполненный призрачными фигурами окаменевших демонов. Может быть, вы думаете, что они окаменели навеки? О, вы жестоко ошибаетесь! Вставьте в уши ваши слуховые аппараты, и вы услышите музыку…
Все дружно завозились с касками и наушниками. Я вставил в уши пахнущие дезинфекцией пластмассовые штуковины, но поначалу ничего не услышал.
— Внимание, — таинственно прозвучал в наушниках голос Тэда, — слабонервным рекомендую спуститься вниз, пока еще не началось… Смотрите, они оживают! «Пляска Дьяволов» начинается!
— «One! Two! Three! Five, seven о'clock Rock!» — заорал прямо в уши Элвис Пресли, который небось Тэду и его тридцатилетним сверстникам из руководства компании казался непреходящим верхом совершенства. На нас он в другой обстановке впечатления не произвел бы, но вкупе с тем, что стало происходить со сталагмитами, стоявшими по обе стороны вагончика, рок-н-ролл нас просто потряс.
Поначалу мне даже показалось, будто я схожу с ума. Сталагмиты, всего несколько секунд назад смирно стоявшие там, где Бог поставил, внезапно ожили и принялись извиваться как змеи, вертеться, крутиться и даже приседать в какой-то воистину дьявольской пляске, под аккомпанемент старика Элвиса. При этом они еще и меняли свой цвет, то краснели, то зеленели, то синели, то золотились… Лишь через пару минут я догадался, что все дело в освещении. Накал верхних ламп убавили, а с боков включили, как в цирке, малозаметные прожектора с узкими колеблющимися лучами и цветными светофильтрами. Тени от сталагмитов стали бегать по неподвижным столбам, а лучи высвечивать то одно, то другое место — вот и получилось, будто сталагмиты ожили и заплясали рок-н-ролл. Да и музыка тоже создавала нужный эффект.
— Спустя три минуты мы окажемся в фантастически прекрасном месте, — интригующе рассказывал Джуровски. — Мы попадем в грот, где на ум приходят любимые сказки детства. Итак, «Грот Сказок»!
Одна из стен этого грота чем-то напоминала рыцарский замок. Натеки на стене расположились так, что при желании можно было углядеть в них зубцы, башни, стрельчатые окна и бойницы, даже что-то вроде подъемного моста. По другую сторону стояла куча сталагмитов, в которых опять-таки при большом желании и хорошей фантазии кто-то мог признать рыцарей, троллей, колдунов, гоблинов, а под потолком соответствующим образом освещенные сталактиты образовали нечто похожее на трехглавого дракона. Те, у кого были фото— и кинокамеры, стали усердно снимать.
Поехали дальше.
— Еще немного, леди и джентльмены, — сообщил Тэд, — и мы прибудем в «Грот Венеры». Для тех, у кого чувство прекрасного хорошо развито, это незабываемое зрелище…
Меня этот грот попросту разочаровал. Во-первых, он был намного меньше предыдущих, а во-вторых, тот здоровенный сталагмит, который торчал посреди него, принять за женскую фигуру мог только человек, сдвинутый на почве секса. Если обнаженный бюст этой самой Венеры еще кое-как угадывался, то все остальное было больше похоже на расколотый пень. Однако именно здесь Тэд сделал очередную остановку и вытащил нас на крышу, откуда мы пять минут любовались этим чудовищем.
Вагончик проехал несколько гротов, в которых не было ничего примечательного. Первые впечатления уже стерлись, хотелось чего-то новенького, а то все эти сосульки, наросты и радужные блики от ламп уже здорово приелись.
— Река, которую мы переехали, называется Стикс, по имени одной изрек подземного царства мертвых в античной мифологии, — продолжал Тэд. — Проделав сложный путь в толще скал, впадает в большое подземное озеро, к которому мы подъедем через пять минут. Оно называется «Море Плутона» и расположено в самом большом гроте Пещеры Сатаны. Там мы сделаем часовую остановку, во время которой предусмотрена прогулка по озеру на подземном катере, ленч, небольшая пешая экскурсия в «Тронный зал Сатаны», фотография на память у подножия «Трона Сатаны» и приобретение сувениров. Затем мы вернемся в вагончик и завершим наше путешествие.
Потом нас высадили на ровной площадке, освещенной пока лишь скопищем наших неярких фонариков. Позже, когда осмотрелись, выяснилось, что наша площадка расположена в довольно большом по размерам гроте, на скальном уступе высотой в десять футов, и окружена таким же парапетом, как кольцевая галерея в «Колодце Вельзевула». А перед нами расстилалась густая тьма, в которой просматривались какие-то смутно-неясные очертания чего-то циклопического.
— Итак, леди и джентльмены, — зловещим голосом произнес Тэд, — мы находимся у подножия «Трона Сатаны». Соберите в комок ваши нервы, всех, у кого они слабоваты, ждет не простое испытание! Итак, ужаснитесь! Властитель Зла приветствует вас!
— Леди и джентльмены, — сказал Тэд, посмотрев на часы, — сейчас наш вагон выйдет из туннеля, и мы окажемся в гроте «Колоннада». Протяженность грота — двести пять ярдов, высота свода — тридцать три фута…
Как раз в этот момент вагончик стал замедлять ход и уже на черепашьей скорости выполз из обреза бетонной трубы. В таком темпе он и полз, пока Тэд Джуровски заполаскивал нам мозги:
— Как видите, по обе стороны дороги наблюдаются сверкающие колонны. Всего их шестнадцать — по восемь слева и справа. Это гигантские сросшиеся сталактиты и сталагмиты. Напоминаю для тех, кто этого не знает: огромные «сосульки» из известняка, свисающие с потолка, называются сталактитами, а под ними, там, куда капает известковая вода, постепенно образуются грибообразные натеки, называемые сталагмитами…
— Знаем, — буркнул себе под нос Дуг Бэрон.
Конечно, здесь, в гроте, какой-то светотехник очень профессионально разместил лампы, которые толково подсвечивали «колоннаду». Под лучами светильников мокрые колонны поблескивали и даже сверкали радужными красками. Все было красиво, но не более того. Вагон вновь въехал в туннель и прибавил скорость. Тэд опять взялся за микрофон:
— Мы приближаемся к гораздо более крупному гроту, который носит название «Пляска Дьяволов».
Вагончик остановился в середине грота. Тэд встал и сказал:
— Сейчас, леди и джентльмены, мы выйдем на крышу вагона. Предупреждаю еще раз, что кричать, шуметь и иным образом сотрясать воздух не рекомендуется. Сталактиты могут от этого оборваться, и красоте пещеры может быть нанесен урон. В прошлом наша компания два раза выставляла иски нарушителям наших правил и оба раза выигрывала дела. Мне не хотелось бы, чтобы вы сделали своих родителей беднее на десять-пятнадцать тысяч долларов.
— Простите, сэр, — вежливо спросил Дуг Бэрон, — а если эта штука (он показал рукой на ближайший сталактит) сорвется мне на голову, когда я буду стоять на крыше вагона? Насколько беднее станет ваша компания?
— Об этом можете не беспокоиться, — уверил Тэд. — Когда мы выйдем на крышу вагона, над нами развернется прозрачная крыша из мощного бронестекла, выдерживающего прямое попадание 20-миллиметрового снаряда. Она достаточно прозрачна, чтобы вы могли полюбоваться потолком, но при этом способна защитить вас от падения самого крупного сталактита, который имеется в этом гроте… Никто больше не боится?
Дуг, отвернувшись от гида, скорчил рожу. Он хотел приколоться, а вышло так, будто он перетрусил. Девчонки презрительно посмотрели на Дуга. Конечно, никто не стал говорить, что ему страшно.
— Итак, леди и джентльмены, — вполголоса сказал Тэд, — отсюда, с высоты в восемь футов, вы видите как бы круглый зал, заполненный призрачными фигурами окаменевших демонов. Может быть, вы думаете, что они окаменели навеки? О, вы жестоко ошибаетесь! Вставьте в уши ваши слуховые аппараты, и вы услышите музыку…
Все дружно завозились с касками и наушниками. Я вставил в уши пахнущие дезинфекцией пластмассовые штуковины, но поначалу ничего не услышал.
— Внимание, — таинственно прозвучал в наушниках голос Тэда, — слабонервным рекомендую спуститься вниз, пока еще не началось… Смотрите, они оживают! «Пляска Дьяволов» начинается!
— «One! Two! Three! Five, seven о'clock Rock!» — заорал прямо в уши Элвис Пресли, который небось Тэду и его тридцатилетним сверстникам из руководства компании казался непреходящим верхом совершенства. На нас он в другой обстановке впечатления не произвел бы, но вкупе с тем, что стало происходить со сталагмитами, стоявшими по обе стороны вагончика, рок-н-ролл нас просто потряс.
Поначалу мне даже показалось, будто я схожу с ума. Сталагмиты, всего несколько секунд назад смирно стоявшие там, где Бог поставил, внезапно ожили и принялись извиваться как змеи, вертеться, крутиться и даже приседать в какой-то воистину дьявольской пляске, под аккомпанемент старика Элвиса. При этом они еще и меняли свой цвет, то краснели, то зеленели, то синели, то золотились… Лишь через пару минут я догадался, что все дело в освещении. Накал верхних ламп убавили, а с боков включили, как в цирке, малозаметные прожектора с узкими колеблющимися лучами и цветными светофильтрами. Тени от сталагмитов стали бегать по неподвижным столбам, а лучи высвечивать то одно, то другое место — вот и получилось, будто сталагмиты ожили и заплясали рок-н-ролл. Да и музыка тоже создавала нужный эффект.
— Спустя три минуты мы окажемся в фантастически прекрасном месте, — интригующе рассказывал Джуровски. — Мы попадем в грот, где на ум приходят любимые сказки детства. Итак, «Грот Сказок»!
Одна из стен этого грота чем-то напоминала рыцарский замок. Натеки на стене расположились так, что при желании можно было углядеть в них зубцы, башни, стрельчатые окна и бойницы, даже что-то вроде подъемного моста. По другую сторону стояла куча сталагмитов, в которых опять-таки при большом желании и хорошей фантазии кто-то мог признать рыцарей, троллей, колдунов, гоблинов, а под потолком соответствующим образом освещенные сталактиты образовали нечто похожее на трехглавого дракона. Те, у кого были фото— и кинокамеры, стали усердно снимать.
Поехали дальше.
— Еще немного, леди и джентльмены, — сообщил Тэд, — и мы прибудем в «Грот Венеры». Для тех, у кого чувство прекрасного хорошо развито, это незабываемое зрелище…
Меня этот грот попросту разочаровал. Во-первых, он был намного меньше предыдущих, а во-вторых, тот здоровенный сталагмит, который торчал посреди него, принять за женскую фигуру мог только человек, сдвинутый на почве секса. Если обнаженный бюст этой самой Венеры еще кое-как угадывался, то все остальное было больше похоже на расколотый пень. Однако именно здесь Тэд сделал очередную остановку и вытащил нас на крышу, откуда мы пять минут любовались этим чудовищем.
Вагончик проехал несколько гротов, в которых не было ничего примечательного. Первые впечатления уже стерлись, хотелось чего-то новенького, а то все эти сосульки, наросты и радужные блики от ламп уже здорово приелись.
— Река, которую мы переехали, называется Стикс, по имени одной изрек подземного царства мертвых в античной мифологии, — продолжал Тэд. — Проделав сложный путь в толще скал, впадает в большое подземное озеро, к которому мы подъедем через пять минут. Оно называется «Море Плутона» и расположено в самом большом гроте Пещеры Сатаны. Там мы сделаем часовую остановку, во время которой предусмотрена прогулка по озеру на подземном катере, ленч, небольшая пешая экскурсия в «Тронный зал Сатаны», фотография на память у подножия «Трона Сатаны» и приобретение сувениров. Затем мы вернемся в вагончик и завершим наше путешествие.
Потом нас высадили на ровной площадке, освещенной пока лишь скопищем наших неярких фонариков. Позже, когда осмотрелись, выяснилось, что наша площадка расположена в довольно большом по размерам гроте, на скальном уступе высотой в десять футов, и окружена таким же парапетом, как кольцевая галерея в «Колодце Вельзевула». А перед нами расстилалась густая тьма, в которой просматривались какие-то смутно-неясные очертания чего-то циклопического.
— Итак, леди и джентльмены, — зловещим голосом произнес Тэд, — мы находимся у подножия «Трона Сатаны». Соберите в комок ваши нервы, всех, у кого они слабоваты, ждет не простое испытание! Итак, ужаснитесь! Властитель Зла приветствует вас!
На ногах
Я проснулся с чувством досады. Причем на сей раз, меня никто не пытался реанимировать. Во всяком случае, когда я открыл глаза, то не увидел толпы лекарей, которая орудовала вокруг меня перед прошлым пробуждением.
Было светло, работал кондиционер, в палате царила приятная прохлада. Никто не бегал, не орал, не паниковал. На месте дежурной сестры сидела какая-то сеньора, которой Сусана и Пилар годились в дочери. Строгая, очкастая и… явно белая. Более того, она не была похожа на латиноамериканку вообще. А вот за жительницу США она вполне сошла бы. Немного аскетичную для своих почти пятидесяти (вообще-то ей могло быть и за шестьдесят), но аккуратную и не превратившуюся, как многие пожилые медсестры, в «синий чулок».
Поначалу я ее лицо не сумел разглядеть. Сеньора, как и ее предшественницы, между делом любила почитать.
Я себя чувствовал неплохо. И даже больше, чем неплохо — отлично себя чувствовал. А потому как-то рефлекторно взял да и слез с кровати. И встал на ноги как ни в чем не бывало. В простынку только завернулся, поскольку на мне ни клочка одежды не было.
Сестра разом бросила свою поваренную книгу, выскочила из-за столика и подбежала ко мне. Вставая, я оборвал все проводки датчиков, которыми был подключен к приборам.
— О Боже! — вскричала сеньора по-испански. — Осторожнее! — При этом она нажала кнопку вызова на специальной браслетке, потому что уже через пару минут прибежал встрепанный доктор Энрикес, а следом за ним — профессора Кеведо и Мендоса.
— Так я и думал! — почти торжествующе воскликнул профессор Кеведо. — Он уже на ногах!
— Мистификация… — пробубнил усач Мендоса. — Такого не может быть!
— Все может быть, — возразил Кеведо. — Надо только правильно понять причины и не подозревать друг друга в нечестности.
Энрикес мрачно поглядел на меня, словно бы я ему в душу наплевал или хотя бы в суп.
— Я вас не понимаю, профессор Кеведо… — пробормотал он.
— Все просто. У нашего пациента не было никаких травм, никаких поражений центральной нервной системы. Он… хм!.. просто забыл кое-что.
— Забыл? — выпучил глаза Мендоса. — Как это «забыл»?
— Очень просто. У него были заблокированы двигательные центры мозга. Возможно, спонтанно, возможно, целенаправленно. Грубо говоря, он потерял память о том, как двигаться. И частично — о том, как дышать.
— Вы сказали «целенаправленно»? — переспросил Энрикес.
— Именно так… С помощью каких-либо препаратов, аналогичных тем, что разрабатывались на Хайди во времена Хорхе дель Браво. Вполне возможно предположить такое.
— Это несколько фантастично… — пророкотал Мендоса. — Есть ли такие препараты сейчас? Да и были они вообще? Рейнальдо Мендеса и Хайме Рохаса уже не спросишь. А в литературе ничего подобного не описывается.
— Как раз это понятнее всего…
Я бы с удовольствием послушал эти разглагольствования, но мне очень хотелось отыскать туалет. Поэтому я позволил себе перебить ученых мужей.
— Сеньоры, мне бы по естественной надобности… Меня услышали и сопроводили. После того как мне стало совсем легко, доктора взялись за меня всерьез. Меня, несмотря на мое желание ходить самостоятельно, посадили в инвалидную коляску (предварительно выдав трусы и больничную пижаму), затем покатили по клинике — показывать различным специалистам. Всей последовательности путешествия по этажам и коридорам, кабинетам и процедурным, а также всех тех мероприятий, которые они надо мной проводили, я не запомнил. Почти в каждом кабинете меня подключали к разным приборам, снимали какие-то характеристики, чего-то спрашивали… Брали какие-то анализы.
До чего именно сеньоры додумались, я не уловил, потому что слушал их вполуха, а понимал еще меньше. Спрашивали они в основном то, что я и сам с удовольствием о себе узнал бы, как меня зовут, где родился, женат или нет, не употреблял ли наркотики, не было ли в роду алкоголиков или психически больных? На эти вопросы я не мог ответить «да» или «нет» и отвечал: «Не знаю!» Поскольку на идиота я не походил, эскулапы нежно улыбались и говорили, что понимают мой юмор, а затем вкрадчиво убеждали, что сообщение этих данных о себе ничем мне не угрожает.
Конечно, в моей голове по сравнению с позавчерашним днем кое-что уже пришло в божеский вид. Например, я припомнил, что родился 5 мая 1962 года. И это было совершенно точно, никакому опровержению не подлежало. Но меня спрашивали не о том, когда я родился, а о том, где я родился. Я знал, когда родился, но не знал где. Правда, точно знал, что могу быть только русским, хайдийцем или янки. То есть не могу быть ни австралийцем, ни японцем, ни австрало-японцем Китайцем Чарли. И представителем всех прочих наций, народностей, этносов или субэтносов быть не должен.
Значительно сузился и круг имен, фамилий и отчеств, которые могли в принципе мне принадлежать. Я четко представлял себе, что могу выбирать только между Николаем Ивановичем Коротковым, Ричардом Стенли Брауном, Анхелем Родригесом, Дмитрием Сергеевичем Бариновым, Майклом Атвудом и Анхелем Рамосом. Довольно близко к этому избранному кругу имен стояло и имя Сесара Мендеса. Все прочие имена мне ничего не говорили.
Тем не менее, перечислять лекарям все подходящие имена я не торопился. Потому что нутром чувствовал какую-то опасность. Картинки, которые мне являлись в беспамятстве, были слишком конкретные, чтобы быть простым бредом. Постепенно начинавшие шевелиться и приходить в форму мозги подсказывали, что в этих картинках не так уж мало реального. Правда, последние дурацкие сны, в которых я был мальчиком Майком Атвудом, или, если более правильно, Эттвудом, казались наиболее удаленными от меня настоящего. Во-первых, поскольку я точно помнил дату своего рождения и был убежден, что она подлинная, то не мог быть четырнадцатилетним во второй половине 60-х годов. Мне могло быть максимум вдвое меньше, да и то если действие происходило в 1969 году. Однако в моей памяти периодически возникали картинки из времен вьетнамской войны. Кто-то, Браун или Атвуд, принимал в ней участие и видел все не телевизионными, а своими собственными глазами. Кому-то из них довелось получить тяжелейшую контузию, когда вьетконговцы обстреливали авиабазу Дананг из тяжелых минометов. Кого-то из них едва не облила напалмом своя же авиация. Кто-то из них вытаскивал из джунглей, через залитый водой лес и болото, раненного при неудачном вертолетном десанте лейтенанта Дональда Салливэна. Все это, правда, вспоминалось обрывками, но явно от первого лица.
Откуда-то я знал и то, что много лет спустя имел отношение к смерти Салливэна. Но как это произошло, понятия не имел.
Наконец меня прикатили на место. То есть в ту самую палату, где я, условно говоря, пришел в себя. Случилось это уже после обеда, так как меня по ходу катания свозили на кормежку.
На дежурство уселась Пилар, которая убеждала меня, что надо лежать, ибо истинная картина моего здоровья неизвестна. Я лично был с ней не согласен, но Пилар пообещала, что ежели я буду ходить без разрешения, то она вынуждена будет позвать санитаров, и они меня зафиксируют. Поскольку я не знал, в какой весовой категории выступают эти санитары, а сам не ощущал достаточно сил, чтобы вести серьезные разговоры, то решил согласиться и улегся на место. Конечно, меня тут же подключили к датчикам, хотя мне они были совершенно не нужны. Впрочем, особо протестовать мне не хотелось. В конце концов, после обеда и всяких утомительных процедур, связанных с обследованием, отдохнуть следовало.
Заодно я стал с усердием, достойным лучшего применения, разбираться в ворохе всяких явных и неявных фактов, переполнявших мою бедную башку.
В самом начале я попробовал разделить эту кашу на несколько групп, в каждую из которых включить только факты, бесспорно относящиеся к одному из тех шести человек, с коими я себя отождествлял. Это была муторная работа. Проще всего оказалось с Майком Атвудом. Почти все, что относилось к нему, я знал из двух «дурацких снов», увиденных прошлой и позапрошлой ночью. То есть нескольких смутных воспоминаний о школьной жизни и очень ярких, почти кинематографических картинок экскурсии в Пещеру Сатаны. Исключение составляли «вьетнамские» обрывки, которые тоже вроде бы относились к биографии Атвуда.
Впрочем, они могли относиться и к биографии Брауна. Вьетнам был явно неким общим местом в их биографии. Но вряд ли Браун и Атвуд были в это время одним и тем же лицом. Браун был морским пехотинцем, и именно он — в этом я уже не сомневался! — получил медаль «Пурпурное сердце» за спасение своего ротного командира. Именно он был в 1972 году произведен в капралы. И кличка Капрал тоже принадлежала ему. И в Анголе, и в Южной Родезии тоже воевал он.
То, что Анхель Родригес и Анхель Рамос — одна и та же фигура, я догадался быстро. И то, что с этими типами связано в моей памяти только то, что относится к Хайди и Гран-Кальмаро, а все остальное никак не затрагивается, я тоже уловил.
Из этого моя дурная башка сделала очень трезвый и правильный вывод: вне Хайди эти имена ничего не значат. Это псевдонимы, которыми пользовались другие. Круг претендентов на мое реальное «я» сузился до четырех человек. И теперь я мог выбирать лишь из двух возможных нацпринадлежностей: я либо русский, либо американец. Хотя вообще-то русский по крови вполне мог стать американцем или родиться в США. Обратный вариант маловероятен, хотя чего в нашем мире не бывает…
Неизвестно, сколько времени мне пришлось бы еще идентифицировать собственную личность, если бы в палате не появились сеньора Вальдес в сопровождении Кеведо и Энрикес и две дамы. Одна — невысокая, полненькая, крепенькая креолка лет тридцати пяти. Лицо ее показалось мне до ужаса знакомым.
Было светло, работал кондиционер, в палате царила приятная прохлада. Никто не бегал, не орал, не паниковал. На месте дежурной сестры сидела какая-то сеньора, которой Сусана и Пилар годились в дочери. Строгая, очкастая и… явно белая. Более того, она не была похожа на латиноамериканку вообще. А вот за жительницу США она вполне сошла бы. Немного аскетичную для своих почти пятидесяти (вообще-то ей могло быть и за шестьдесят), но аккуратную и не превратившуюся, как многие пожилые медсестры, в «синий чулок».
Поначалу я ее лицо не сумел разглядеть. Сеньора, как и ее предшественницы, между делом любила почитать.
Я себя чувствовал неплохо. И даже больше, чем неплохо — отлично себя чувствовал. А потому как-то рефлекторно взял да и слез с кровати. И встал на ноги как ни в чем не бывало. В простынку только завернулся, поскольку на мне ни клочка одежды не было.
Сестра разом бросила свою поваренную книгу, выскочила из-за столика и подбежала ко мне. Вставая, я оборвал все проводки датчиков, которыми был подключен к приборам.
— О Боже! — вскричала сеньора по-испански. — Осторожнее! — При этом она нажала кнопку вызова на специальной браслетке, потому что уже через пару минут прибежал встрепанный доктор Энрикес, а следом за ним — профессора Кеведо и Мендоса.
— Так я и думал! — почти торжествующе воскликнул профессор Кеведо. — Он уже на ногах!
— Мистификация… — пробубнил усач Мендоса. — Такого не может быть!
— Все может быть, — возразил Кеведо. — Надо только правильно понять причины и не подозревать друг друга в нечестности.
Энрикес мрачно поглядел на меня, словно бы я ему в душу наплевал или хотя бы в суп.
— Я вас не понимаю, профессор Кеведо… — пробормотал он.
— Все просто. У нашего пациента не было никаких травм, никаких поражений центральной нервной системы. Он… хм!.. просто забыл кое-что.
— Забыл? — выпучил глаза Мендоса. — Как это «забыл»?
— Очень просто. У него были заблокированы двигательные центры мозга. Возможно, спонтанно, возможно, целенаправленно. Грубо говоря, он потерял память о том, как двигаться. И частично — о том, как дышать.
— Вы сказали «целенаправленно»? — переспросил Энрикес.
— Именно так… С помощью каких-либо препаратов, аналогичных тем, что разрабатывались на Хайди во времена Хорхе дель Браво. Вполне возможно предположить такое.
— Это несколько фантастично… — пророкотал Мендоса. — Есть ли такие препараты сейчас? Да и были они вообще? Рейнальдо Мендеса и Хайме Рохаса уже не спросишь. А в литературе ничего подобного не описывается.
— Как раз это понятнее всего…
Я бы с удовольствием послушал эти разглагольствования, но мне очень хотелось отыскать туалет. Поэтому я позволил себе перебить ученых мужей.
— Сеньоры, мне бы по естественной надобности… Меня услышали и сопроводили. После того как мне стало совсем легко, доктора взялись за меня всерьез. Меня, несмотря на мое желание ходить самостоятельно, посадили в инвалидную коляску (предварительно выдав трусы и больничную пижаму), затем покатили по клинике — показывать различным специалистам. Всей последовательности путешествия по этажам и коридорам, кабинетам и процедурным, а также всех тех мероприятий, которые они надо мной проводили, я не запомнил. Почти в каждом кабинете меня подключали к разным приборам, снимали какие-то характеристики, чего-то спрашивали… Брали какие-то анализы.
До чего именно сеньоры додумались, я не уловил, потому что слушал их вполуха, а понимал еще меньше. Спрашивали они в основном то, что я и сам с удовольствием о себе узнал бы, как меня зовут, где родился, женат или нет, не употреблял ли наркотики, не было ли в роду алкоголиков или психически больных? На эти вопросы я не мог ответить «да» или «нет» и отвечал: «Не знаю!» Поскольку на идиота я не походил, эскулапы нежно улыбались и говорили, что понимают мой юмор, а затем вкрадчиво убеждали, что сообщение этих данных о себе ничем мне не угрожает.
Конечно, в моей голове по сравнению с позавчерашним днем кое-что уже пришло в божеский вид. Например, я припомнил, что родился 5 мая 1962 года. И это было совершенно точно, никакому опровержению не подлежало. Но меня спрашивали не о том, когда я родился, а о том, где я родился. Я знал, когда родился, но не знал где. Правда, точно знал, что могу быть только русским, хайдийцем или янки. То есть не могу быть ни австралийцем, ни японцем, ни австрало-японцем Китайцем Чарли. И представителем всех прочих наций, народностей, этносов или субэтносов быть не должен.
Значительно сузился и круг имен, фамилий и отчеств, которые могли в принципе мне принадлежать. Я четко представлял себе, что могу выбирать только между Николаем Ивановичем Коротковым, Ричардом Стенли Брауном, Анхелем Родригесом, Дмитрием Сергеевичем Бариновым, Майклом Атвудом и Анхелем Рамосом. Довольно близко к этому избранному кругу имен стояло и имя Сесара Мендеса. Все прочие имена мне ничего не говорили.
Тем не менее, перечислять лекарям все подходящие имена я не торопился. Потому что нутром чувствовал какую-то опасность. Картинки, которые мне являлись в беспамятстве, были слишком конкретные, чтобы быть простым бредом. Постепенно начинавшие шевелиться и приходить в форму мозги подсказывали, что в этих картинках не так уж мало реального. Правда, последние дурацкие сны, в которых я был мальчиком Майком Атвудом, или, если более правильно, Эттвудом, казались наиболее удаленными от меня настоящего. Во-первых, поскольку я точно помнил дату своего рождения и был убежден, что она подлинная, то не мог быть четырнадцатилетним во второй половине 60-х годов. Мне могло быть максимум вдвое меньше, да и то если действие происходило в 1969 году. Однако в моей памяти периодически возникали картинки из времен вьетнамской войны. Кто-то, Браун или Атвуд, принимал в ней участие и видел все не телевизионными, а своими собственными глазами. Кому-то из них довелось получить тяжелейшую контузию, когда вьетконговцы обстреливали авиабазу Дананг из тяжелых минометов. Кого-то из них едва не облила напалмом своя же авиация. Кто-то из них вытаскивал из джунглей, через залитый водой лес и болото, раненного при неудачном вертолетном десанте лейтенанта Дональда Салливэна. Все это, правда, вспоминалось обрывками, но явно от первого лица.
Откуда-то я знал и то, что много лет спустя имел отношение к смерти Салливэна. Но как это произошло, понятия не имел.
Наконец меня прикатили на место. То есть в ту самую палату, где я, условно говоря, пришел в себя. Случилось это уже после обеда, так как меня по ходу катания свозили на кормежку.
На дежурство уселась Пилар, которая убеждала меня, что надо лежать, ибо истинная картина моего здоровья неизвестна. Я лично был с ней не согласен, но Пилар пообещала, что ежели я буду ходить без разрешения, то она вынуждена будет позвать санитаров, и они меня зафиксируют. Поскольку я не знал, в какой весовой категории выступают эти санитары, а сам не ощущал достаточно сил, чтобы вести серьезные разговоры, то решил согласиться и улегся на место. Конечно, меня тут же подключили к датчикам, хотя мне они были совершенно не нужны. Впрочем, особо протестовать мне не хотелось. В конце концов, после обеда и всяких утомительных процедур, связанных с обследованием, отдохнуть следовало.
Заодно я стал с усердием, достойным лучшего применения, разбираться в ворохе всяких явных и неявных фактов, переполнявших мою бедную башку.
В самом начале я попробовал разделить эту кашу на несколько групп, в каждую из которых включить только факты, бесспорно относящиеся к одному из тех шести человек, с коими я себя отождествлял. Это была муторная работа. Проще всего оказалось с Майком Атвудом. Почти все, что относилось к нему, я знал из двух «дурацких снов», увиденных прошлой и позапрошлой ночью. То есть нескольких смутных воспоминаний о школьной жизни и очень ярких, почти кинематографических картинок экскурсии в Пещеру Сатаны. Исключение составляли «вьетнамские» обрывки, которые тоже вроде бы относились к биографии Атвуда.
Впрочем, они могли относиться и к биографии Брауна. Вьетнам был явно неким общим местом в их биографии. Но вряд ли Браун и Атвуд были в это время одним и тем же лицом. Браун был морским пехотинцем, и именно он — в этом я уже не сомневался! — получил медаль «Пурпурное сердце» за спасение своего ротного командира. Именно он был в 1972 году произведен в капралы. И кличка Капрал тоже принадлежала ему. И в Анголе, и в Южной Родезии тоже воевал он.
То, что Анхель Родригес и Анхель Рамос — одна и та же фигура, я догадался быстро. И то, что с этими типами связано в моей памяти только то, что относится к Хайди и Гран-Кальмаро, а все остальное никак не затрагивается, я тоже уловил.
Из этого моя дурная башка сделала очень трезвый и правильный вывод: вне Хайди эти имена ничего не значат. Это псевдонимы, которыми пользовались другие. Круг претендентов на мое реальное «я» сузился до четырех человек. И теперь я мог выбирать лишь из двух возможных нацпринадлежностей: я либо русский, либо американец. Хотя вообще-то русский по крови вполне мог стать американцем или родиться в США. Обратный вариант маловероятен, хотя чего в нашем мире не бывает…
Неизвестно, сколько времени мне пришлось бы еще идентифицировать собственную личность, если бы в палате не появились сеньора Вальдес в сопровождении Кеведо и Энрикес и две дамы. Одна — невысокая, полненькая, крепенькая креолка лет тридцати пяти. Лицо ее показалось мне до ужаса знакомым.