- Прости, я должна оставить тебя на минутку, - сказала она немного погодя и исчезла в спальне. Через полминуты она вышла обратно с едва заметной рассеянной улыбкой - улыбкой внутреннего довольства, какую случается видеть на лице усталой старой монашки - почти. Разница все же была.
- Анджела, - сказал Безил, - когда ты хочешь выпить, почему бы тебе не пить в открытую с другом.
- Не понимаю, о чем ты говоришь, - сказала она. Безил был поражен. Анджела никогда не притворялась, во всяком случае с ним.
- Перестань сейчас же, - сказал он. Она перестала и заплакала.
- Ради бога, не надо, - сказал Безил, прошел в спальню и палил себе виски из бутылки, стоявшей возле кровати.
- Тут на днях, вечером, ко мне заходил Питер с девушкой. Наверное, они всем и рассказали.
- Мне он рассказал. Почему ты не перейдешь на ром? Это для тебя гораздо полезнее.
- Правда? Я, кажется, никогда его не пробовала. Ты думаешь, он мне понравится?
- Я пришлю тебе несколько бутылок. Когда у тебя начался этот запой?
Все притворство с Анджелы как рукой сняло.
- Ах, много недель назад.
- Я тебя не узнаю.
- Правда, Безил? Правда?
- Ты всегда ела меня поедом, когда у меня начинался запой.
- Да, правда, помню. Прости меня. Но ведь тогда, ты знаешь, я была влюблена в тебя.
- Была?
- Ах, не знаю. Налей стаканы, Безил.
- Вот умная девочка.
- "Была" - это я неправду сказала, Безил. Я и сейчас люблю тебя.
- Ну разумеется. Ты пьешь это так, без воды? - с почтением спросил он.
- Да, так.
- Чуток крепковато, а?
- Да, крепковато.
- Я все же думаю, мы больше приспособлены к рему.
- А он не пахнет?
- По-моему, это неважно.
- Я не люблю, когда пахнет.
- Так ведь виски-то пахнет.
- Да, пожалуй, и вправду неважно. Как хорошо нить с тобой, Безил.
- Ну конечно. По-моему, довольно подло с твоей стороны было пить без меня.
- Я не подлая.
- Раньше-то не была. Но последнее время ты подличала, разве неправда? Пила в одиночку.
- Да, это было подло.
- Так вот, в следующий раз, как вздумаешь запить, дай мне знать. Просто позвони, и я приду. Будем пить вместе.
- Мне хочется так часто, Безил.
- Ну, я и буду приходить часто. Обещаешь?
- Обещаю.
- Вот умная девочка.
Ром успеха не имел, но в общем соглашение себя оправдало. Анджела стала пить гораздо меньше, а Безил гораздо больше, и в итоге оба были довольны.
Марго приступила к Безилу с допросом.
- Что с ней? - сказала она.
- Ей не нравится война.
- Война никому не нравится.
- Разве? Я бы не сказал. Ну и вообще, почему женщине нельзя выпить?
- Тебе не кажется, что ее следовало бы отправить в заведение?
- Господи помилуй, конечно, нет.
- Она ни с кем не видится.
- Она видится со мной.
- Да, но...
- Нет, честное слово, Марго, с Анджелой все в порядке. Ей нужна была небольшая разрядка все эти годы. Если хочешь, я приведу ее на свадьбу, сама увидишь.
Так Анджела попала на свадьбу. Они с Безилом не присутствовали на венчании в церкви, а пошли прямо на прием в доме леди Гранчестер и произвели там фурор. Молли уже пожала свои лавры: была ей и сдвоенная шеренга кавалеристов, и сабельный салют, и старинное кружевное покрывало. Несмотря на то, что время было военное, венчание прошло очень мило,
Ну, а в доме ее матери все глаза были устремлены на миссис Лин. Даже леди Энкоридж и герцогиня Стейльская не могли скрыть своего любопытства.
- Господи боже, она тут.
Да, она была тут. В несравненном туалете стояла она возле Безила и степенно разговаривала с Соней; на ней были темные очки, а больше ничего необычного в ней не было. Лакей принес поднос с шампанским.
- А нет ли у вас чашки чаю? - просила она. - Просто чаю, без сахара и сливок.
Молли и Питер стояли в одном конце длинной гостиной, она в другом. Когда гости, поздравив новобрачных, выходили в зал, можно было заметить, как при виде Анджелы они настораживаются и переглядываются, указывая на нее глазами. Вокруг нее собрался кружок избранных, и она вела беседу как самый умный мужчина. Когда последние гости пожали новобрачным руки - а гостей было сравнительно немного, - Молли и Питер присоединились к группе в другом конце зала.
- Молли, вы самая прелестная девушка из всех, каких я знаю, - сказала Анджела. - Боюсь, я вам ужасно надоела тогда, помните?
Девушка глупая растерялась бы и сказала: "Нет, что вы, совсем нет". Молли сказала:
- Только не надоели. Вы были просто немного странная.
- Да, - сказала Анджела. - Странная - вот именно. Но, знаете, я не всегда такая.
- Можно нам с Питером как-нибудь прийти к вам? У него только неделя отпуска, а потом мы снова будем в Лондоне.
- Питер выбрал себе необычайно славную девушку, - сказала Анджела Безилу, когда они пришли после приема к ней на квартиру. - Вот бы и тебе на такой жениться.
- Я ни на ком не смог бы жениться, разве что на тебе.
- Верно. И я так думаю, Безил.
Они наполнили стаканы, и Анджела сказала:
- Знаешь, я старею, наверное, мне уже нравятся свадьбы. Эта девушка мне понравилась. А знаешь, кто был у меня сегодня утром? Седрик.
- Вот чудно.
- Право, это было так трогательно. Он пришел проститься. Завтра уезжает. Он не мог сказать куда, но предполагаю, что в Норвегию. Я как-то не представляла себе его солдатом, но ведь он действительно был солдатом до того, как женился на мне, - плохим, наверное. Бедняга, как не повезло ему в жизни.
- Ну, не так уж плохо он жил. Он с удовольствием колупался в своих гротах. И потом - у него Найджел.
- Он привел Найджела сегодня утром. Его отпустили на день из школы проститься с отцом. Ты не знал Седрика, когда мы поженились. Он был чрезвычайно романтической натурой - по-настоящему. Я никогда таких не встречала. Друзья отца были все люди богатые и черствые - вроде Метроленда и Коппера. Я других и не видела. А тут вдруг встретилась с Седриком, он был беден и очень, очень мягкий. Высокий, гибкий и тонкий, и очень несчастный в своем нудном отборном полку, потому что он любил только русский балет и барочную архитектуру. Он был необычайно обаятелен и то и дело подсмеивался втихомолку над людьми вроде моего отца и офицерами-однополчанами. Бедный Седрик, мне всегда было так приятно находить ему новые игрушки. Как-то раз я купила ему осьминога, и мы заказали для аквариума каркас с резными дельфинами, отделанный листовым серебром.
- Этого не хватило бы надолго, если б даже я не встретил тебя.
- Да, надолго бы этого не хватило. Мне кажется, этот утренний визит немало его разочаровал. Он думал, у нас все будет на высокой трагической ноте, а я то, милый, у меня с похмелья так голова болела, что я не могла глаз раскрыть. Он беспокоится, что станет с домом, если его убьют.
- Почему это его убьют?
- Вот именно, почему? Разве только потому, что он всегда был такой плохой солдат. Знаешь, когда началась война, я совсем было решила, что и тебе туда же дорога.
- Мать тоже так решила. Но я принимаю против этого меры. Да, кстати, хорошо, что напомнила: мне надо заглянуть к полковнику Пламу. Он, должно быть, уже беспокоится. Я пойду.
- Он и сейчас на месте?
- Он никогда не уходит. Очень добросовестный офицер.
Сюзи тоже была на месте - дожидалась, когда полковник освободится и поведет ее обедать. При виде знакомой канцелярии приподнятое настроение Безила упало. Работа в военном министерстве напоминала ему о том, что он идет юдолью всех других; как только он получил ее, она потеряла для него всякую притягательность. Да и Сюзи не оправдывала его ожиданий, как он к ней ни подкатывался, она явно предпочитала полковника Плама.
- Добрый вечер, миленочек, - сказала она. - Пламуля уже спрашивал про тебя.
Безил прошел в дверь с надписью "Не входить".
- Добрый вечер, полковник.
- Вы можете говорить мне "сэр".
- В лучших полках никто не говорит командиру "сэр".
- Вы не в лучшем полку. Вы в строевой части. Что вы весь день делали?
- Вы не думаете, что общий тон вашего отдела улучшится, если я буду называть вас "полковник", сэр?
- Не думаю. Где вы были и что делали?
- Вы думаете, что я пьянствовал, не так ли?
- Я в этом уверен, черт подери.
- Но вы не знаете причины. И, наверное, не поймете, если даже я вам скажу. Я пьянствовал из рыцарских побуждений. Это ни о чем вам не говорит?
- Нет.
- Я так и думал. В вас нет тонкости, сэр. Если на моей могиле напишут: "Он пьянствовал из рыцарских побуждений", это будет трезвая правда-истина. Но вам этого не понять. Больше того, вы думаете, что я лоботрясничал, не так ли?
- Совершенно верно.
- Так вот, сэр, как раз тут-то вы и ошибаетесь. Я иду по очень интересному следу и вскоре надеюсь получить некоторые ценные сведения.
- Что вы имеете на сегодняшний день?
- Не предпочли бы вы несколько подождать, пока я не представлю вам дело в законченном виде?
- Нет.
- Тогда так. Я слежу за одной очень опасной женщиной, именующей себя Грин. Среди ближайших друзей она известна под кличкой "Пупка". Она выдает себя за художницу, но стоит только взглянуть на ее творения, и вы поймете, что это только ширма для деятельности совсем иного рода. Ее ателье - явка коммунистической ячейки. У нее есть агент в Соединенных Штатах по имени Парснип, он же Пимпернелл. Он выдает себя за поэта, вернее сказать, даже за двух поэтов, но опять-таки его творения выдают его с головой. Хотите, я почитаю вам что-нибудь из Парснипа?
- Нет.
- Я имею основания полагать, что Грин является главой подпольной организации, которая нелегальным путем переправляет за границу молодых людей призывного возраста. Вот по какому следу я иду. Что вы об этом думаете?
- Лажа.
- Я предполагал, что вы так скажете. Но вы ошибаетесь. Дайте мне время, и я представлю вам отчет получше.
- Нет, займитесь-ка делом. Вот вам список, тут тридцать три адреса предполагаемых фашистов. Проверьте их.
- Прямо сейчас?
- Прямо сейчас.
- А надо следить за женщиной, именующей себя Грин?
- Не в служебные часы.
- Понять не могу, чего вы нашли в этом Пламе, - сказал Безил, выйдя из кабинета. - Это просто угодничество с вашей стороны.
- Нет. Это любовь. Офицер, ведающий пенсиями, был еще выше чином, так-то вот.
- Надеюсь, вас еще разжалуют в рядовые. Между прочим, капрал, вы можете говорить мне "сэр".
Сюзи задорно хихикнула.
- Ой, да вы никак пьяны, - сказала она.
- Пьян из рыцарских побуждений, - сказал Безил.
В тот вечер Седрик Лин отбыл в полк. Двухсуточный отпуск, который давался перед отправкой за границу, кончился, и хотя он предпочел выехать на час раньше, лишь бы не ехать поездом специального назначения, он с большим трудом нашел вагон, где не было братьев офицеров, рассудивших так же, как он. Они отправлялись на Север, с тем чтобы уже на рассвете погрузиться на пароход и отплыть прямо в бой.
Вагон первого класса был набит битком - четыре человека с каждой стороны, горы багажа на сетках. Из черных, раструбом, воронок падал на колени пассажиров свет; лиц их в темноте нельзя было разглядеть. В одном углу мирно спал морской офицер - капитан интендантской службы; двое штатских, ломая глаза, читали вечерние газеты; остальные четверо были солдаты. Седрик сидел между двумя солдатами, смотрел на горы багажа, неясно маячившие над головами штатских, и мысленно пережевывал последнюю горечь событий последних двух дней.
Поскольку ему было тридцать пять лет и он говорил по-французски, а создан был скорее другом граций, чем хватом, его сделали батальонным офицером разведки. Он вел военный дневник, и в дождливые дни ротные командиры нередко заимствовали офицера разведки для проведения занятий по чтению карт, боевому обеспечению и боевому порядку немецкой пехотной дивизии. Это были его дежурные лекции. Когда они исчерпались, его послали на курсы химической подготовки, а потом на курсы дешифровки аэрофотоснимков. На учениях он втыкал в карту флажки и подшивал полевые донесения.
- Право, у вас не будет много работы, пока нас не введут в дело, сказал ему командир. - Свяжитесь-ка по телефону с фотографами в Олдершоте и договоритесь о групповом снимке офицеров полка.
Его поставили заведовать офицерской столовой и отравляли ему обеды жалобами.
- У нас опять вышел кюммель, Седрик.
- Уж наверное существует какой-нибудь очень простой способ не дать супу остыть, Лин.
- Если офицеры забирают газеты домой, единственно, чем тут можно помочь, - это выписать побольше газет.
- В баке опять нет воды.
Такова была его жизнь, но Найджел ничего этого не знал. Для восьмилетнего Найджела отец был воин, герой. Когда им дали отпуск, Седрик позвонил директору школы, в которой учился Найджел, и сын встретил его на станции. Он был так горд за отца и так рад непредвиденным каникулам, что ночь, проведенная ими дома, стала для него захватывающим переживанием. Дом был отдан под пустующие больничные палаты, в распоряжение праздного госпитального персонала. Седрик с сыном поместились на ферме, где перед своим отъездом Анджела обставила несколько комнат мебелью, взятой из дома. Найджел так и сыпал вопросами. Почему у Седрика пуговицы расположены не так, как у большинства отцов и братьев его школьных товарищей; какая разница между пулеметом Брена и пулеметом Викерса; насколько наши истребители быстрее немецких; правда ли, что у Гитлера бывают припадки - так говорил ему один мальчик, - и если правда, то пускает ли он изо рта пену и закатывает ли глаза, как случилось однажды с их привратницей.
В тот вечер Седрик долго прощался со своим водным садом. Собственно говоря, ради воды они и выбрали это место десять лет назад, сразу после помолвки. Вода вытекала из ясного обильного родника на склоне холма над домом и, падая несколькими естественными каскадами, пополняла изрядный ручей, который уже с большим достоинством протекал через парк. Они с Анджелой выбрались на пикник и завтракали у родника, глядя вниз на симметричное, прямоугольное здание под ними.
- Это подойдет, - сказала Анджела. - Я предложу им пятнадцать тысяч.
Он никогда не испытывал неловкости оттого, что женат на богатой женщине. Он женился не ради денег в грубом смысле, но он любил все те прекрасные, замечательные вещи, которые можно купить на деньги, и немалое состояние Анджелы делало ее втройне прекрасной и замечательной в его глазах,
Удивительно, что они вообще встретились. Он уже несколько лет служил в полку - так хотел отец, только при этом условии выдававший сыну пособие, без которого тот никак не мог обойтись. Другого выхода у него не было, разве что пойти в конторские служащие, а военная служба мирного времени, несмотря на докучную компанию, все же доставляла достаточно блистательных зрелищ, чтобы занять его воображение. Он получил хорошее образование; он был прекрасным наездником, но ненавидел тяготы лисьей охоты; он был отличным стрелком, и поскольку это была единственная тоненькая ниточка, связывавшая его с братьями офицерами, а также оттого, что приятно было делать что-либо лучше других, он принимал приглашения на фазанью охоту от людей, с которыми в перерывах между выездами на охоту чувствовал себя потерянным и одиноким. У отца Анджелы были прославленные на весь Норфолк охотничьи угодья; было у него, как сказали Седрику, и собрание французских импрессионистов, и вот туда-то десять лет назад, осенью, и попал Седрик. Картины оказались слишком бесспорными, дичь слишком ручной, а общество неописуемо скучным, исключая Анджелу, уже вышедшую из того возраста, когда девушка начинает выезжать в свет, и живущую теперь отчужденно в холодном и таинственном одиночестве, которое она сама вокруг себя создала. Поначалу она отбивала все посягательства на оборонительные сооружения, которыми отгородилась от шумливого мира, но потом, совершенно неожиданно, признала Седрика за своего человека, как и она сама, чужого в здешних пределах, но в отличие от нее способного понять тот, другой, куда более великолепный и достижимый окружающий мир. Ее отец считал Седрика ничтожеством, но записал на них несметное состояние и предоставил им идти своим путем.
И вот перед ним был итог этого пути. Он стоял у родника, который был теперь заключен в маленький храм - украшенный сталактитами архитрав, усеянный настоящими раковинами купол, Тритон, у ног которого била ключом вода. Они купили этот храм в медовый месяц на одной заброшенной вилле на холмах под Неаполем.
Внизу, на склоне холма, помещался грот, который он купил в то лето, когда Анджела отказалась поехать с ним в Зальцбург - лето, когда она встретила Безила. Потянувшимся за тем летом одиноким, унизительным годам каждому был поставлен памятник.
- Папа, чего ты ждешь?
- Просто смотрю на гроты.
- Но ведь ты видел их тысячи раз. Они не меняются. Они не меняются; радость навечно; совсем не то что мужчины и женщины, их любовь и ненависть.
- Папа, вон аэроплан. Это "харикейн"?
- Нет, Найджел, это "спитфайр".
- А как ты их узнаешь?
И тут, повинуясь внезапному побуждению, он сказал:
- А не съездить ли нам в Лондон, Найджел, повидать маму?
- И еще мы можем посмотреть "У льва есть крылья". Ребята говорят, это страшно мировое кино.
- Отлично, Найджел, мы увидим и маму и фильм. И вот они поехали в Лондон ранним утренним поездом. "Давай сделаем ей сюрприз", - сказал Найджел. Но Седрик прежде позвонил, с отвращением вспомнив анекдот про педантичного прелюбодея: "Дорогая моя, для меня это только сюрприз. Для тебя же это удар".
- Я хочу повидать миссис Лин.
- Она сегодня неважно себя чувствует.
- Вот как? Очень жаль. Она сможет нас принять?
- Думаю, что да, сэр. Сейчас спрошу... Да, мадам будет очень рада видеть вас и мастера Найджела.
Они не виделись три года, с тех пор, как обсуждали вопрос о разводе. Седрик прекрасно понимал чувства Анджелы; странное дело, думал он, ведь некоторые люди боятся развода из любви к свету; они не хотят попадать в такое положение, когда их присутствие могло бы стать нежелательным, им хочется сохранить право входа за загородку для привилегированных на скачках в Аскоте. Однако у Анджелы нежелание оформить развод шло от совершенно противоположных соображений. Она не терпела никакого вмешательства в свою личную жизнь, не хотела отвечать на вопросы в суде или дать повод ежедневной газете напечатать о ней заметку.
- Ты ведь, кажется, не собираешься жениться, Седрик?
- А ты не думаешь, что при нынешнем положении дед я выгляжу несколько глупо?
- Седрик, что это на тебя нашло? Ты никогда так не говорил.
Он сдался и в тот год перекрыл ручей мостиком в Китайском
Вкусе, прямо от Бэтти Лэнгли.
Пять минут, которые он прождал, прежде чем Грейнджер провела его в спальню Анджелы, он с отвращением рассматривал гризайли Дэвида Леннокса.
- Они старые, папа?
- Нет, Найджел, не старые.
- Фигня какая-то.
- Совершенно верно.
Регентство: век Ватерлоо и разбойников на больших дорогах, век дуэлей, рабства и проповедей религиозного возрождения... Нельсону отняли руку без всякого обезболивания, на одном роме... Ботани-Бей - и вот что они из всего этого сделали.
- Мне больше нравятся картины у нас дома, хоть они и стары". А это кто? Мама?
- Да.
- Старая картина?
- Старше тебя, Найджел.
Седрик отвернулся от портрета Анджелы. Как надоедал им тогда Джон с сеансами. Это ее отец настоял на том, чтобы они обратились к нему.
- Она закончена?
- Да. Правда, было очень трудно заставить художника закончить ее.
- А она вроде как и незаконченная, да, пава? Вся в кляксах.
Тут Грейнджер открыла дверь.
- Входи, Седрик! - крикнула Анджела из постели. Она была в темных очках. Косметика была раскидана по одеялу - она приводила в порядок лицо. Вот уж когда Найджелу впору было спросить, закончено ли оно: оно было все в кляксах, как портрет работы Джона.
- Я и не знал, что ты больна, - натянуто сказал Седрик.
- Ничего особенного, Найджел, ты не хочешь поцеловать маму?
- Зачем тебе эти очки?
- У меня устали глаза, милый.
- От чего устали?
- Седрик, - раздраженно сказала Анджела, - бога ради, не позволяй ему быть таким занудой. Пойди с мисс Грейнджер в соседнюю комнату, милый.
- Ладно, - сказал Найджел. - Не задерживайся долго, папа.
- Вы с ним теперь закадычные друзья, как я погляжу?
- Да. Это потому, что я в форме.
- Чудно, что ты опять в армии.
- Сегодня ночью я уезжаю. За границу.
- Во Францию?
- Нет как будто. Я не имею права говорить. Я потому и приехал.
- Приехал не говорить о том, что не уезжаешь во Францию? - сказала Анджела, дразнясь, как бывало.
Седрик начал говорить о доме; он надеется, что Анджела сохранит его за собой, если с ним что-нибудь случится; ему кажется, он заметил в мальчике проблески вкуса; быть может, когда мальчик вырастет, он оценит все это. Анджела слушала невнимательно и отвечала рассеянно.
- Я, кажется, утомляю тебя.
- Я сегодня не особенно хорошо себя чувствую. У тебя какое-нибудь конкретное дело ко мне?
- Нет, пожалуй. Просто зашел проститься.
- Папа, - донесся голос из соседней комнаты, - ты идешь?
- О господи, если б только я могла тут что-нибудь поделать. Я чувствую, я должна что-то сделать. И именно сейчас, правда? Я не хочу быть свиньей, Седрик, честное слово. Очень мило с твоей стороны, что ты зашел. Если б только я была в состоянии что-то сделать.
- Папа, пойдем. Нам еще надо к "Бэссет-Локу" до завтрака.
- Береги себя, - сказала Анджела.
- Зачем?
- Ну, не знаю. И чего это вы все задаете вопросы? Так закончился этот визит. У "Бэссет-Лока" Найджел выбрал модель бомбардировщика "бленгейм".
- Ребята прямо лопнут от зависти, - сказал он. После завтрака они пошли смотреть "У льва есть крылья", а там уж нора было сажать Найджела в поезд, отправлять его обратно в школу.
- Это было колоссально, папа, - сказал он.
- Правда?
- Два самых колоссальнейших дня, у меня таких еще не было.
И вот после этих двух колоссальных дней Седрик сидел в полутемном купе; пятно света падало на книгу у него на коленях, которую он не читал. Он возвращался в полк.
Безил зашел в "Кафе-Ройял" продолжать слежку за "женщиной, именующей себя Грин". Она сидела в окружении своих дружков и встретила его прохладным радушием.
- Так ты, значит, теперь в армии, - сказала она.
- Нет, только в рядах великой бюрократии в форме. Как поживают твои леваки?
- Спасибо, очень хорошо. Смотрят, как твои империалисты увязают в твоей войне.
- Много было встреч с коммунистами за последнее время?
- А тебе-то что?
- Так просто.
- Ты разговариваешь, как шпик.
- Меньше всего хочу производить такое впечатление. - И, поспешно переменив тему: - Видалась последнее время с Эмброузом?
- Вон он там напротив, фашист паршивый.
Безил посмотрел в указанном направлении и увидел Эмброуза. Тот сидел за столиком на галерее в противоположном конце зала, у самого ограждения. С ним был какой-то маленький человечек неприметной наружности.
- Ты сказала "фашист"?
- А ты разве не знаешь? Он устроился в министерство информации и со следующего месяца издает фашистскую газету.
- Это очень интересно, - сказал Безил. - Расскажи-ка поподробней.
Эмброуз сидел прямой и уравновешенный, держа в одной руке ножку рюмки, а другую картинно уложив на балюстраду. В одежде его не было ничего, что обращало бы на себя внимание. На нем был гладкий темный костюм, быть может чуточку зауженный в талии и запястьях: кремовая рубашка из простого шелка и темный, в белую крапинку галстук-бабочка. Гладкие черные волосы не были чрезмерно отпущены (он стригся у того же парикмахера, что Питер и Аластэр), а на бледном семитском лице не замечалось признаков особого ухода, хотя Бентли всегда чувствовал себя неловко, когда бывал с ним на людях. Сидя так за столом и разговаривая, жестикулируя слегка и встряхивая слегка головой, поднимая время от времени голос, чтобы вдруг подчеркнуть какой-нибудь необычный эпитет или осколок жаргона, вклиненный в его литературно отточенную речь, пересыпая свои фразы смешочками, когда какая-нибудь мысль, обретая словесное воплощение, вдруг производила комический эффект, - Эмброуз в этой своей ипостаси обращал поток времени вспять, к еще более давней поре, чем молодость его и Бентли, - поре, когда среди декораций из красного плюша и золоченых кариатид, - декораций куда более великолепных - юные неофиты fin-de-siecle {Fin-de-siecle (франц.) - конца века.} теснились у столиков Оскара и Обри.
Бентли оглаживал редкие седые волосы, нервно теребил галстук и с беспокойством оглядывался вокруг не наблюдают да за ним.
"Кафе-Ройял", возможно, в силу отдаленных ассоциаций с Оскаром и Обри было одним из мест, где Эмброуз чистил перышки, расправлял крылья и мот воспарять. Манию преследования он оставлял внизу, вместе со шляпой и зонтиком. Он бросал вызов вселенной.
- Закат Англии, мой дорогой Джефри, - толковал он, - начался в тот день, когда мы перестали топить углем. Нет, я говорю не о бедствующих районах, а о бедствующих душах, мой дорогой. Мы привыкли жить в туманах, великолепных, светозарных, ржавых туманах нашего раннего детства. Это было золотое дыхание Золотого Века. Вы только подумайте, Джефри, сейчас есть дети, уже взрослеющие дети, которые никогда не видели лондонского тумана. Мы построили город, который по замыслу должен смотреться в тумане. У нас был туманный уклад жизни и богатая, смутная, задыхающаяся литература. Всего-навсего от тумана, мой дорогой, тумана в голосовых связках столь великолепно перхала английская лирическая поэзия. И только из тумана мы могли править миром. Мы были Гласом, подобно Гласу с Синая, улыбающимся сквозь облака. Первобытные народы всегда выбирают себе бога, который говорит из облака. А затем, мой дорогой Джефри, - продолжал Эмброуз, помавая обвиняющим перстом и вонзая в Бентли черный обвиняющий глаз, словно бедняга издатель был лично во всем виноват, - затем какой-то хлопотун изобретает электричество, или нефть, или не знаю, что там еще. И вот туман поднимается, и мир видит нас такими, какие мы есть, и, что еще хуже, мы сами себя видим такими, какие мы есть. Это как на маскараде, мой дорогой: в полночь гости снимают маски, и оказывается, что на бале одни мошенники да самозванцы и была. Представляете себе хай, мой дорогой?
- Анджела, - сказал Безил, - когда ты хочешь выпить, почему бы тебе не пить в открытую с другом.
- Не понимаю, о чем ты говоришь, - сказала она. Безил был поражен. Анджела никогда не притворялась, во всяком случае с ним.
- Перестань сейчас же, - сказал он. Она перестала и заплакала.
- Ради бога, не надо, - сказал Безил, прошел в спальню и палил себе виски из бутылки, стоявшей возле кровати.
- Тут на днях, вечером, ко мне заходил Питер с девушкой. Наверное, они всем и рассказали.
- Мне он рассказал. Почему ты не перейдешь на ром? Это для тебя гораздо полезнее.
- Правда? Я, кажется, никогда его не пробовала. Ты думаешь, он мне понравится?
- Я пришлю тебе несколько бутылок. Когда у тебя начался этот запой?
Все притворство с Анджелы как рукой сняло.
- Ах, много недель назад.
- Я тебя не узнаю.
- Правда, Безил? Правда?
- Ты всегда ела меня поедом, когда у меня начинался запой.
- Да, правда, помню. Прости меня. Но ведь тогда, ты знаешь, я была влюблена в тебя.
- Была?
- Ах, не знаю. Налей стаканы, Безил.
- Вот умная девочка.
- "Была" - это я неправду сказала, Безил. Я и сейчас люблю тебя.
- Ну разумеется. Ты пьешь это так, без воды? - с почтением спросил он.
- Да, так.
- Чуток крепковато, а?
- Да, крепковато.
- Я все же думаю, мы больше приспособлены к рему.
- А он не пахнет?
- По-моему, это неважно.
- Я не люблю, когда пахнет.
- Так ведь виски-то пахнет.
- Да, пожалуй, и вправду неважно. Как хорошо нить с тобой, Безил.
- Ну конечно. По-моему, довольно подло с твоей стороны было пить без меня.
- Я не подлая.
- Раньше-то не была. Но последнее время ты подличала, разве неправда? Пила в одиночку.
- Да, это было подло.
- Так вот, в следующий раз, как вздумаешь запить, дай мне знать. Просто позвони, и я приду. Будем пить вместе.
- Мне хочется так часто, Безил.
- Ну, я и буду приходить часто. Обещаешь?
- Обещаю.
- Вот умная девочка.
Ром успеха не имел, но в общем соглашение себя оправдало. Анджела стала пить гораздо меньше, а Безил гораздо больше, и в итоге оба были довольны.
Марго приступила к Безилу с допросом.
- Что с ней? - сказала она.
- Ей не нравится война.
- Война никому не нравится.
- Разве? Я бы не сказал. Ну и вообще, почему женщине нельзя выпить?
- Тебе не кажется, что ее следовало бы отправить в заведение?
- Господи помилуй, конечно, нет.
- Она ни с кем не видится.
- Она видится со мной.
- Да, но...
- Нет, честное слово, Марго, с Анджелой все в порядке. Ей нужна была небольшая разрядка все эти годы. Если хочешь, я приведу ее на свадьбу, сама увидишь.
Так Анджела попала на свадьбу. Они с Безилом не присутствовали на венчании в церкви, а пошли прямо на прием в доме леди Гранчестер и произвели там фурор. Молли уже пожала свои лавры: была ей и сдвоенная шеренга кавалеристов, и сабельный салют, и старинное кружевное покрывало. Несмотря на то, что время было военное, венчание прошло очень мило,
Ну, а в доме ее матери все глаза были устремлены на миссис Лин. Даже леди Энкоридж и герцогиня Стейльская не могли скрыть своего любопытства.
- Господи боже, она тут.
Да, она была тут. В несравненном туалете стояла она возле Безила и степенно разговаривала с Соней; на ней были темные очки, а больше ничего необычного в ней не было. Лакей принес поднос с шампанским.
- А нет ли у вас чашки чаю? - просила она. - Просто чаю, без сахара и сливок.
Молли и Питер стояли в одном конце длинной гостиной, она в другом. Когда гости, поздравив новобрачных, выходили в зал, можно было заметить, как при виде Анджелы они настораживаются и переглядываются, указывая на нее глазами. Вокруг нее собрался кружок избранных, и она вела беседу как самый умный мужчина. Когда последние гости пожали новобрачным руки - а гостей было сравнительно немного, - Молли и Питер присоединились к группе в другом конце зала.
- Молли, вы самая прелестная девушка из всех, каких я знаю, - сказала Анджела. - Боюсь, я вам ужасно надоела тогда, помните?
Девушка глупая растерялась бы и сказала: "Нет, что вы, совсем нет". Молли сказала:
- Только не надоели. Вы были просто немного странная.
- Да, - сказала Анджела. - Странная - вот именно. Но, знаете, я не всегда такая.
- Можно нам с Питером как-нибудь прийти к вам? У него только неделя отпуска, а потом мы снова будем в Лондоне.
- Питер выбрал себе необычайно славную девушку, - сказала Анджела Безилу, когда они пришли после приема к ней на квартиру. - Вот бы и тебе на такой жениться.
- Я ни на ком не смог бы жениться, разве что на тебе.
- Верно. И я так думаю, Безил.
Они наполнили стаканы, и Анджела сказала:
- Знаешь, я старею, наверное, мне уже нравятся свадьбы. Эта девушка мне понравилась. А знаешь, кто был у меня сегодня утром? Седрик.
- Вот чудно.
- Право, это было так трогательно. Он пришел проститься. Завтра уезжает. Он не мог сказать куда, но предполагаю, что в Норвегию. Я как-то не представляла себе его солдатом, но ведь он действительно был солдатом до того, как женился на мне, - плохим, наверное. Бедняга, как не повезло ему в жизни.
- Ну, не так уж плохо он жил. Он с удовольствием колупался в своих гротах. И потом - у него Найджел.
- Он привел Найджела сегодня утром. Его отпустили на день из школы проститься с отцом. Ты не знал Седрика, когда мы поженились. Он был чрезвычайно романтической натурой - по-настоящему. Я никогда таких не встречала. Друзья отца были все люди богатые и черствые - вроде Метроленда и Коппера. Я других и не видела. А тут вдруг встретилась с Седриком, он был беден и очень, очень мягкий. Высокий, гибкий и тонкий, и очень несчастный в своем нудном отборном полку, потому что он любил только русский балет и барочную архитектуру. Он был необычайно обаятелен и то и дело подсмеивался втихомолку над людьми вроде моего отца и офицерами-однополчанами. Бедный Седрик, мне всегда было так приятно находить ему новые игрушки. Как-то раз я купила ему осьминога, и мы заказали для аквариума каркас с резными дельфинами, отделанный листовым серебром.
- Этого не хватило бы надолго, если б даже я не встретил тебя.
- Да, надолго бы этого не хватило. Мне кажется, этот утренний визит немало его разочаровал. Он думал, у нас все будет на высокой трагической ноте, а я то, милый, у меня с похмелья так голова болела, что я не могла глаз раскрыть. Он беспокоится, что станет с домом, если его убьют.
- Почему это его убьют?
- Вот именно, почему? Разве только потому, что он всегда был такой плохой солдат. Знаешь, когда началась война, я совсем было решила, что и тебе туда же дорога.
- Мать тоже так решила. Но я принимаю против этого меры. Да, кстати, хорошо, что напомнила: мне надо заглянуть к полковнику Пламу. Он, должно быть, уже беспокоится. Я пойду.
- Он и сейчас на месте?
- Он никогда не уходит. Очень добросовестный офицер.
Сюзи тоже была на месте - дожидалась, когда полковник освободится и поведет ее обедать. При виде знакомой канцелярии приподнятое настроение Безила упало. Работа в военном министерстве напоминала ему о том, что он идет юдолью всех других; как только он получил ее, она потеряла для него всякую притягательность. Да и Сюзи не оправдывала его ожиданий, как он к ней ни подкатывался, она явно предпочитала полковника Плама.
- Добрый вечер, миленочек, - сказала она. - Пламуля уже спрашивал про тебя.
Безил прошел в дверь с надписью "Не входить".
- Добрый вечер, полковник.
- Вы можете говорить мне "сэр".
- В лучших полках никто не говорит командиру "сэр".
- Вы не в лучшем полку. Вы в строевой части. Что вы весь день делали?
- Вы не думаете, что общий тон вашего отдела улучшится, если я буду называть вас "полковник", сэр?
- Не думаю. Где вы были и что делали?
- Вы думаете, что я пьянствовал, не так ли?
- Я в этом уверен, черт подери.
- Но вы не знаете причины. И, наверное, не поймете, если даже я вам скажу. Я пьянствовал из рыцарских побуждений. Это ни о чем вам не говорит?
- Нет.
- Я так и думал. В вас нет тонкости, сэр. Если на моей могиле напишут: "Он пьянствовал из рыцарских побуждений", это будет трезвая правда-истина. Но вам этого не понять. Больше того, вы думаете, что я лоботрясничал, не так ли?
- Совершенно верно.
- Так вот, сэр, как раз тут-то вы и ошибаетесь. Я иду по очень интересному следу и вскоре надеюсь получить некоторые ценные сведения.
- Что вы имеете на сегодняшний день?
- Не предпочли бы вы несколько подождать, пока я не представлю вам дело в законченном виде?
- Нет.
- Тогда так. Я слежу за одной очень опасной женщиной, именующей себя Грин. Среди ближайших друзей она известна под кличкой "Пупка". Она выдает себя за художницу, но стоит только взглянуть на ее творения, и вы поймете, что это только ширма для деятельности совсем иного рода. Ее ателье - явка коммунистической ячейки. У нее есть агент в Соединенных Штатах по имени Парснип, он же Пимпернелл. Он выдает себя за поэта, вернее сказать, даже за двух поэтов, но опять-таки его творения выдают его с головой. Хотите, я почитаю вам что-нибудь из Парснипа?
- Нет.
- Я имею основания полагать, что Грин является главой подпольной организации, которая нелегальным путем переправляет за границу молодых людей призывного возраста. Вот по какому следу я иду. Что вы об этом думаете?
- Лажа.
- Я предполагал, что вы так скажете. Но вы ошибаетесь. Дайте мне время, и я представлю вам отчет получше.
- Нет, займитесь-ка делом. Вот вам список, тут тридцать три адреса предполагаемых фашистов. Проверьте их.
- Прямо сейчас?
- Прямо сейчас.
- А надо следить за женщиной, именующей себя Грин?
- Не в служебные часы.
- Понять не могу, чего вы нашли в этом Пламе, - сказал Безил, выйдя из кабинета. - Это просто угодничество с вашей стороны.
- Нет. Это любовь. Офицер, ведающий пенсиями, был еще выше чином, так-то вот.
- Надеюсь, вас еще разжалуют в рядовые. Между прочим, капрал, вы можете говорить мне "сэр".
Сюзи задорно хихикнула.
- Ой, да вы никак пьяны, - сказала она.
- Пьян из рыцарских побуждений, - сказал Безил.
В тот вечер Седрик Лин отбыл в полк. Двухсуточный отпуск, который давался перед отправкой за границу, кончился, и хотя он предпочел выехать на час раньше, лишь бы не ехать поездом специального назначения, он с большим трудом нашел вагон, где не было братьев офицеров, рассудивших так же, как он. Они отправлялись на Север, с тем чтобы уже на рассвете погрузиться на пароход и отплыть прямо в бой.
Вагон первого класса был набит битком - четыре человека с каждой стороны, горы багажа на сетках. Из черных, раструбом, воронок падал на колени пассажиров свет; лиц их в темноте нельзя было разглядеть. В одном углу мирно спал морской офицер - капитан интендантской службы; двое штатских, ломая глаза, читали вечерние газеты; остальные четверо были солдаты. Седрик сидел между двумя солдатами, смотрел на горы багажа, неясно маячившие над головами штатских, и мысленно пережевывал последнюю горечь событий последних двух дней.
Поскольку ему было тридцать пять лет и он говорил по-французски, а создан был скорее другом граций, чем хватом, его сделали батальонным офицером разведки. Он вел военный дневник, и в дождливые дни ротные командиры нередко заимствовали офицера разведки для проведения занятий по чтению карт, боевому обеспечению и боевому порядку немецкой пехотной дивизии. Это были его дежурные лекции. Когда они исчерпались, его послали на курсы химической подготовки, а потом на курсы дешифровки аэрофотоснимков. На учениях он втыкал в карту флажки и подшивал полевые донесения.
- Право, у вас не будет много работы, пока нас не введут в дело, сказал ему командир. - Свяжитесь-ка по телефону с фотографами в Олдершоте и договоритесь о групповом снимке офицеров полка.
Его поставили заведовать офицерской столовой и отравляли ему обеды жалобами.
- У нас опять вышел кюммель, Седрик.
- Уж наверное существует какой-нибудь очень простой способ не дать супу остыть, Лин.
- Если офицеры забирают газеты домой, единственно, чем тут можно помочь, - это выписать побольше газет.
- В баке опять нет воды.
Такова была его жизнь, но Найджел ничего этого не знал. Для восьмилетнего Найджела отец был воин, герой. Когда им дали отпуск, Седрик позвонил директору школы, в которой учился Найджел, и сын встретил его на станции. Он был так горд за отца и так рад непредвиденным каникулам, что ночь, проведенная ими дома, стала для него захватывающим переживанием. Дом был отдан под пустующие больничные палаты, в распоряжение праздного госпитального персонала. Седрик с сыном поместились на ферме, где перед своим отъездом Анджела обставила несколько комнат мебелью, взятой из дома. Найджел так и сыпал вопросами. Почему у Седрика пуговицы расположены не так, как у большинства отцов и братьев его школьных товарищей; какая разница между пулеметом Брена и пулеметом Викерса; насколько наши истребители быстрее немецких; правда ли, что у Гитлера бывают припадки - так говорил ему один мальчик, - и если правда, то пускает ли он изо рта пену и закатывает ли глаза, как случилось однажды с их привратницей.
В тот вечер Седрик долго прощался со своим водным садом. Собственно говоря, ради воды они и выбрали это место десять лет назад, сразу после помолвки. Вода вытекала из ясного обильного родника на склоне холма над домом и, падая несколькими естественными каскадами, пополняла изрядный ручей, который уже с большим достоинством протекал через парк. Они с Анджелой выбрались на пикник и завтракали у родника, глядя вниз на симметричное, прямоугольное здание под ними.
- Это подойдет, - сказала Анджела. - Я предложу им пятнадцать тысяч.
Он никогда не испытывал неловкости оттого, что женат на богатой женщине. Он женился не ради денег в грубом смысле, но он любил все те прекрасные, замечательные вещи, которые можно купить на деньги, и немалое состояние Анджелы делало ее втройне прекрасной и замечательной в его глазах,
Удивительно, что они вообще встретились. Он уже несколько лет служил в полку - так хотел отец, только при этом условии выдававший сыну пособие, без которого тот никак не мог обойтись. Другого выхода у него не было, разве что пойти в конторские служащие, а военная служба мирного времени, несмотря на докучную компанию, все же доставляла достаточно блистательных зрелищ, чтобы занять его воображение. Он получил хорошее образование; он был прекрасным наездником, но ненавидел тяготы лисьей охоты; он был отличным стрелком, и поскольку это была единственная тоненькая ниточка, связывавшая его с братьями офицерами, а также оттого, что приятно было делать что-либо лучше других, он принимал приглашения на фазанью охоту от людей, с которыми в перерывах между выездами на охоту чувствовал себя потерянным и одиноким. У отца Анджелы были прославленные на весь Норфолк охотничьи угодья; было у него, как сказали Седрику, и собрание французских импрессионистов, и вот туда-то десять лет назад, осенью, и попал Седрик. Картины оказались слишком бесспорными, дичь слишком ручной, а общество неописуемо скучным, исключая Анджелу, уже вышедшую из того возраста, когда девушка начинает выезжать в свет, и живущую теперь отчужденно в холодном и таинственном одиночестве, которое она сама вокруг себя создала. Поначалу она отбивала все посягательства на оборонительные сооружения, которыми отгородилась от шумливого мира, но потом, совершенно неожиданно, признала Седрика за своего человека, как и она сама, чужого в здешних пределах, но в отличие от нее способного понять тот, другой, куда более великолепный и достижимый окружающий мир. Ее отец считал Седрика ничтожеством, но записал на них несметное состояние и предоставил им идти своим путем.
И вот перед ним был итог этого пути. Он стоял у родника, который был теперь заключен в маленький храм - украшенный сталактитами архитрав, усеянный настоящими раковинами купол, Тритон, у ног которого била ключом вода. Они купили этот храм в медовый месяц на одной заброшенной вилле на холмах под Неаполем.
Внизу, на склоне холма, помещался грот, который он купил в то лето, когда Анджела отказалась поехать с ним в Зальцбург - лето, когда она встретила Безила. Потянувшимся за тем летом одиноким, унизительным годам каждому был поставлен памятник.
- Папа, чего ты ждешь?
- Просто смотрю на гроты.
- Но ведь ты видел их тысячи раз. Они не меняются. Они не меняются; радость навечно; совсем не то что мужчины и женщины, их любовь и ненависть.
- Папа, вон аэроплан. Это "харикейн"?
- Нет, Найджел, это "спитфайр".
- А как ты их узнаешь?
И тут, повинуясь внезапному побуждению, он сказал:
- А не съездить ли нам в Лондон, Найджел, повидать маму?
- И еще мы можем посмотреть "У льва есть крылья". Ребята говорят, это страшно мировое кино.
- Отлично, Найджел, мы увидим и маму и фильм. И вот они поехали в Лондон ранним утренним поездом. "Давай сделаем ей сюрприз", - сказал Найджел. Но Седрик прежде позвонил, с отвращением вспомнив анекдот про педантичного прелюбодея: "Дорогая моя, для меня это только сюрприз. Для тебя же это удар".
- Я хочу повидать миссис Лин.
- Она сегодня неважно себя чувствует.
- Вот как? Очень жаль. Она сможет нас принять?
- Думаю, что да, сэр. Сейчас спрошу... Да, мадам будет очень рада видеть вас и мастера Найджела.
Они не виделись три года, с тех пор, как обсуждали вопрос о разводе. Седрик прекрасно понимал чувства Анджелы; странное дело, думал он, ведь некоторые люди боятся развода из любви к свету; они не хотят попадать в такое положение, когда их присутствие могло бы стать нежелательным, им хочется сохранить право входа за загородку для привилегированных на скачках в Аскоте. Однако у Анджелы нежелание оформить развод шло от совершенно противоположных соображений. Она не терпела никакого вмешательства в свою личную жизнь, не хотела отвечать на вопросы в суде или дать повод ежедневной газете напечатать о ней заметку.
- Ты ведь, кажется, не собираешься жениться, Седрик?
- А ты не думаешь, что при нынешнем положении дед я выгляжу несколько глупо?
- Седрик, что это на тебя нашло? Ты никогда так не говорил.
Он сдался и в тот год перекрыл ручей мостиком в Китайском
Вкусе, прямо от Бэтти Лэнгли.
Пять минут, которые он прождал, прежде чем Грейнджер провела его в спальню Анджелы, он с отвращением рассматривал гризайли Дэвида Леннокса.
- Они старые, папа?
- Нет, Найджел, не старые.
- Фигня какая-то.
- Совершенно верно.
Регентство: век Ватерлоо и разбойников на больших дорогах, век дуэлей, рабства и проповедей религиозного возрождения... Нельсону отняли руку без всякого обезболивания, на одном роме... Ботани-Бей - и вот что они из всего этого сделали.
- Мне больше нравятся картины у нас дома, хоть они и стары". А это кто? Мама?
- Да.
- Старая картина?
- Старше тебя, Найджел.
Седрик отвернулся от портрета Анджелы. Как надоедал им тогда Джон с сеансами. Это ее отец настоял на том, чтобы они обратились к нему.
- Она закончена?
- Да. Правда, было очень трудно заставить художника закончить ее.
- А она вроде как и незаконченная, да, пава? Вся в кляксах.
Тут Грейнджер открыла дверь.
- Входи, Седрик! - крикнула Анджела из постели. Она была в темных очках. Косметика была раскидана по одеялу - она приводила в порядок лицо. Вот уж когда Найджелу впору было спросить, закончено ли оно: оно было все в кляксах, как портрет работы Джона.
- Я и не знал, что ты больна, - натянуто сказал Седрик.
- Ничего особенного, Найджел, ты не хочешь поцеловать маму?
- Зачем тебе эти очки?
- У меня устали глаза, милый.
- От чего устали?
- Седрик, - раздраженно сказала Анджела, - бога ради, не позволяй ему быть таким занудой. Пойди с мисс Грейнджер в соседнюю комнату, милый.
- Ладно, - сказал Найджел. - Не задерживайся долго, папа.
- Вы с ним теперь закадычные друзья, как я погляжу?
- Да. Это потому, что я в форме.
- Чудно, что ты опять в армии.
- Сегодня ночью я уезжаю. За границу.
- Во Францию?
- Нет как будто. Я не имею права говорить. Я потому и приехал.
- Приехал не говорить о том, что не уезжаешь во Францию? - сказала Анджела, дразнясь, как бывало.
Седрик начал говорить о доме; он надеется, что Анджела сохранит его за собой, если с ним что-нибудь случится; ему кажется, он заметил в мальчике проблески вкуса; быть может, когда мальчик вырастет, он оценит все это. Анджела слушала невнимательно и отвечала рассеянно.
- Я, кажется, утомляю тебя.
- Я сегодня не особенно хорошо себя чувствую. У тебя какое-нибудь конкретное дело ко мне?
- Нет, пожалуй. Просто зашел проститься.
- Папа, - донесся голос из соседней комнаты, - ты идешь?
- О господи, если б только я могла тут что-нибудь поделать. Я чувствую, я должна что-то сделать. И именно сейчас, правда? Я не хочу быть свиньей, Седрик, честное слово. Очень мило с твоей стороны, что ты зашел. Если б только я была в состоянии что-то сделать.
- Папа, пойдем. Нам еще надо к "Бэссет-Локу" до завтрака.
- Береги себя, - сказала Анджела.
- Зачем?
- Ну, не знаю. И чего это вы все задаете вопросы? Так закончился этот визит. У "Бэссет-Лока" Найджел выбрал модель бомбардировщика "бленгейм".
- Ребята прямо лопнут от зависти, - сказал он. После завтрака они пошли смотреть "У льва есть крылья", а там уж нора было сажать Найджела в поезд, отправлять его обратно в школу.
- Это было колоссально, папа, - сказал он.
- Правда?
- Два самых колоссальнейших дня, у меня таких еще не было.
И вот после этих двух колоссальных дней Седрик сидел в полутемном купе; пятно света падало на книгу у него на коленях, которую он не читал. Он возвращался в полк.
Безил зашел в "Кафе-Ройял" продолжать слежку за "женщиной, именующей себя Грин". Она сидела в окружении своих дружков и встретила его прохладным радушием.
- Так ты, значит, теперь в армии, - сказала она.
- Нет, только в рядах великой бюрократии в форме. Как поживают твои леваки?
- Спасибо, очень хорошо. Смотрят, как твои империалисты увязают в твоей войне.
- Много было встреч с коммунистами за последнее время?
- А тебе-то что?
- Так просто.
- Ты разговариваешь, как шпик.
- Меньше всего хочу производить такое впечатление. - И, поспешно переменив тему: - Видалась последнее время с Эмброузом?
- Вон он там напротив, фашист паршивый.
Безил посмотрел в указанном направлении и увидел Эмброуза. Тот сидел за столиком на галерее в противоположном конце зала, у самого ограждения. С ним был какой-то маленький человечек неприметной наружности.
- Ты сказала "фашист"?
- А ты разве не знаешь? Он устроился в министерство информации и со следующего месяца издает фашистскую газету.
- Это очень интересно, - сказал Безил. - Расскажи-ка поподробней.
Эмброуз сидел прямой и уравновешенный, держа в одной руке ножку рюмки, а другую картинно уложив на балюстраду. В одежде его не было ничего, что обращало бы на себя внимание. На нем был гладкий темный костюм, быть может чуточку зауженный в талии и запястьях: кремовая рубашка из простого шелка и темный, в белую крапинку галстук-бабочка. Гладкие черные волосы не были чрезмерно отпущены (он стригся у того же парикмахера, что Питер и Аластэр), а на бледном семитском лице не замечалось признаков особого ухода, хотя Бентли всегда чувствовал себя неловко, когда бывал с ним на людях. Сидя так за столом и разговаривая, жестикулируя слегка и встряхивая слегка головой, поднимая время от времени голос, чтобы вдруг подчеркнуть какой-нибудь необычный эпитет или осколок жаргона, вклиненный в его литературно отточенную речь, пересыпая свои фразы смешочками, когда какая-нибудь мысль, обретая словесное воплощение, вдруг производила комический эффект, - Эмброуз в этой своей ипостаси обращал поток времени вспять, к еще более давней поре, чем молодость его и Бентли, - поре, когда среди декораций из красного плюша и золоченых кариатид, - декораций куда более великолепных - юные неофиты fin-de-siecle {Fin-de-siecle (франц.) - конца века.} теснились у столиков Оскара и Обри.
Бентли оглаживал редкие седые волосы, нервно теребил галстук и с беспокойством оглядывался вокруг не наблюдают да за ним.
"Кафе-Ройял", возможно, в силу отдаленных ассоциаций с Оскаром и Обри было одним из мест, где Эмброуз чистил перышки, расправлял крылья и мот воспарять. Манию преследования он оставлял внизу, вместе со шляпой и зонтиком. Он бросал вызов вселенной.
- Закат Англии, мой дорогой Джефри, - толковал он, - начался в тот день, когда мы перестали топить углем. Нет, я говорю не о бедствующих районах, а о бедствующих душах, мой дорогой. Мы привыкли жить в туманах, великолепных, светозарных, ржавых туманах нашего раннего детства. Это было золотое дыхание Золотого Века. Вы только подумайте, Джефри, сейчас есть дети, уже взрослеющие дети, которые никогда не видели лондонского тумана. Мы построили город, который по замыслу должен смотреться в тумане. У нас был туманный уклад жизни и богатая, смутная, задыхающаяся литература. Всего-навсего от тумана, мой дорогой, тумана в голосовых связках столь великолепно перхала английская лирическая поэзия. И только из тумана мы могли править миром. Мы были Гласом, подобно Гласу с Синая, улыбающимся сквозь облака. Первобытные народы всегда выбирают себе бога, который говорит из облака. А затем, мой дорогой Джефри, - продолжал Эмброуз, помавая обвиняющим перстом и вонзая в Бентли черный обвиняющий глаз, словно бедняга издатель был лично во всем виноват, - затем какой-то хлопотун изобретает электричество, или нефть, или не знаю, что там еще. И вот туман поднимается, и мир видит нас такими, какие мы есть, и, что еще хуже, мы сами себя видим такими, какие мы есть. Это как на маскараде, мой дорогой: в полночь гости снимают маски, и оказывается, что на бале одни мошенники да самозванцы и была. Представляете себе хай, мой дорогой?