- Порядочек, шеф. Выдай нам сигару.
- Ты начинаешь мне нравиться, Дорис.
- Я люблю тебя, - сказала Дорис с душераздирающим жаром, откидываясь на спинку сиденья и пыхая клубом дыма в торжественно-серьезных малюток на задних местах; - Я никогда никого не любила так, как тебя.
- По-видимому, неделя у Харкнессов оказала на детей исключительное действие, - сказала Барбара после обеда, - Я ничего не могу понять.
- Мистер Харкнесс говорил о каких-то невесомостях у них на Мельнице. Быть может, это как раз то самое и есть.
- Безил, у тебя что-то неладное на уме. Хотелось бы мне знать что.
Безил обратил на нее свои невинные голубые глаза, такие же голубые и такие же невинные, как у нее; в них не было и намека на озорство.
- Просто работаю на фронт, Бэб, - сказал он.
- Скользучая змея.
- Да нет же.
- Щекочучий паук. - Они снова были в классной комнате, в мире, в котором когда-то играли в пиратов. - Хитрющая обезьяна, - сказала Барбара совсем ласково.
V
Роты строились на плацу в четверть девятого; сразу же после осмотра людей вызывали в ротную канцелярию: только так можно было успеть отсеять обоснованные заявления от необоснованных, принять меры по мелким дисциплинарным проступкам, должным образом составить обвинительные заключения и правильно вписать имена серьезных нарушителей дисциплины в рапорт, направляемый командиру части.
- Рядовой Тэттон обвиняется в утере по нерадивости противогаза стоимостью в восемнадцать шиллингов шесть пенсов.
Рядовой Тэттон начал сбивчиво объяснять, что он забыл противогаз в военной лавке, а когда через десять минут вернулся за ним, противогаз исчез.
- Дело подлежит рассмотрению командиром части. - Капитан Мейфилд не имел права налагать взыскания за проступки, чреватые вычетом из солдатского жалованья.
- Дело подлежит рассмотрению командиром части. Кругом! Отставить! Я не говорил, чтобы вы отдавали честь. Крутом! Шагом марш!
Капитан Мейфилд заглянул в корзинку для входящих документов, стоявшую на столе.
- Кандидаты в офицерскую школу, - сказал старшина.
- Так кого же нам отправить? Начальник штаба не принимает отказов.
- Ну что ж, сэр, пошлем Броуди.
Броуди был нескладный стряпчий, прибывший с последним пополнением.
- Что вы, старшина, какой же из Броуди офицер?
- В роте от него мало проку, сэр, а образование у него просто блестящее.
- Ну ладно, запишите его первым номером. А что вы думаете насчет сержанта Хэрриса?
- Не подходит, сэр.
- У него чудесный характер, он ревностный поборник дисциплины, знает свое дело вдоль и поперек, люди пойдут за ним в огонь и воду.
- Совершенно верно, сэр.
- Так что же вы имеете против него?
- Я ничего против него не имею, сэр. Только ротной футбольной команде без него не обойтись.
- Верно. Кого же вы предлагаете?
- А нашего баронета, сэр. - Старшина произнес это с улыбкой. Пребывание Аластэра на положении рядового несколько озадачивало капитана Мейфилда, но постоянно давало повод для шуток старшине.
- Трампингтона? Ладно, пусть оба сейчас же явятся ко мне. Дневальный разыскал и привел их. Старшина вводил их по одному.
- Шагом марш. Стой. Отдать честь. Броуди, сэр.
- Броуди. От нашей роты требуют двух кандидатов для отправки в офицерскую школу. Я записал вас. Разумеется, окончательное решение принимает командир части. Я не утверждаю, что вы хотите в офицерскую школу. Я просто полагаю, что вы не будете возражать, если командир одобрит ваше назначение.
- Я не возражаю, сэр, если вы действительно думаете, что из, меня выйдет хороший офицер.
- Я вовсе не думаю, что из вас выйдет хороший офицер. Таких днем с огнем поискать. Но все же полагаю, что какой-то офицер из вас получится.
- Благодарю вас, сэр.
- А пока вы еще у меня в роте, не надо входить ко мне в канцелярию с торчащей из кармана авторучкой.
- Прошу прощения, сэр.
- Прекратить разговорчики! - сказал старшина.
- Ладно, это все, старшина.
- Кругом. Шагом марш. Отставить. Выбрасывайте вперед правую руку, когда начинаете движение.
- Пожалуй, стоит дать ему пару лычек, чтобы уж наверняка сбыть его с рук. Я поговорю с начальником штаба.
Ввели Аластэра. Он мало изменился с тех пор, как пошел служить. Только теперь у него грудь выпячивалась больше, чем живот, но под свободной солдатской формой это было едва заметно.
Капитан Мейфилд начал с ним разговор в точности теми же словами, что и с Броуди.
- Слушаюсь, сэр.
- Вы не хотите получить офицерское звание?
- Нет, сэр.
- Очень странно, Трампингтон. Какие-нибудь особые причины?
- Мне кажется, и в прошлую войну многие чувствовали то же.
- Слышал, слышал. И не много они на этом выиграли.
- Ну ладно, не хотите, не надо. Боитесь ответственности?
Аластэр не отвечал. Капитан Мейфилд кивнул, и старшина отпустил его.
- Ну, что вы об этом думаете? - спросил капитан Мейфилд.
- Я знаю людей, которые считают, что в рядовых безопаснее.
- Нет, тут, я думаю, другое. Трампингтон доброволец и притом не призывного возраста.
- Чудно, сэр.
- Очень чудно, старшина.
Аластэр не спешил возвращаться во взвод. Утром в это время они обычно занимались физической подготовкой. Этот пункт распорядка дня он действительно ненавидел. Он притаился за кухней и ждал, пока не увидел по часам, что с физической подготовкой покончено. Когда он доложил о своем возвращении, взопревшие солдаты, пыхтя, натягивали на себя куртки. Он стал в строй и протопал с ними в столовую - душный и жаркий барак, где начальник медицинской службы читал лекцию по санитарии и гигиене. Темой лекции были мухи и опасность, которую они собой представляют. С пугающими подробностями начальник медслужбы описывал путь мухи от сортира к сахарнице: как ее утыканные щетинками лапки переносят возбудителей дизентерии; как она размягчает пищу зараженной слюной, прежде чем съесть ее; как она испражняется во время еды. Эта лекция всегда проходила успешно.
- Разумеется, - не сильно убедительно добавлял он, - сейчас все это не кажется таким уж важным (повсюду вокруг них громоздились горы снега), но если нас отправят на Восток...
После лекции подавалась команда: "Вольно, разойдись", и в течение двадцати минут они курили, жевали шоколад и обменивались новостями, снабжая каждую фразу уникальным, неизменным, непристойным присловьем, которое словно икота перемежало их речь; они притопывали на месте и потирали руки.
- Чего хотел ротный, ... его в душу?
- Хотел послать меня в офицерскую школу, ... ее в душу.
- Везет же некоторым, ... их в душу. Когда ты отправляешься, ... тебя в душу?
- Я остаюсь.
- Ты не хочешь стать офицером, ... их в душу?
- На хрен надо, ... меня в душу, - отвечал Аластэр.
Когда Аластэра спрашивали - а это случалось довольно часто, - почему он не добивается офицерского звания, он иногда отвечал: "Из снобизма. Я не хочу офицерской компании во внеслужебное время", иногда: "По лени. Офицерам приходится здорово работать в военное время", иногда: "Вся эта война чистое безумие, так что с одинаковым успехом можно танцевать от печки". Соне он сказал: "До сих пор мы жили довольно легко. Возможно, человеку иногда полезна перемена". Яснее он не мог сформулировать то смутное удовлетворение, которое испытывал в глубине души. Соня понимала это чувство, но предпочитала не давать ему точного определения. Как-то, уже много позднее, она сказала Безилу: "Мне кажется, я знаю, что чувствовал Аластэр всю первую военную зиму Наверное, это прозвучит ужасно неожиданно, но у него оказался еще более странный характер, чем мы думали. Помнишь того человека, который всегда одевался арабом, а потом пошел служить в авиацию рядовым, потому что считал, что английское правительство третирует арабов? Забыла уж, как его звали, о нем еще написали потом пропасть Книг. Так вот, мне кажется, что-то в этом роде испытывал и Аластэр, понимаешь? Он никогда ничего не делал для своей страны, и хотя мы всегда сидели на мели, на самом-то деле у нас была масса денег и масса удовольствий. Мне кажется, он думал, что если бы мы поменьше развлекались, то, возможно, не было бы и войны. Хотя каким образом он может винить себя за Гитлера - этого я так и не могла понять... Теперь-то я более или менее понимаю, - добавила она. - Пойти в рядовые было для него своего рода епитимьей или как это там еще называется у верующих".
Да, это была епитимья, строгости которой все же допускали послабления. После перекура они строились для учений. Командира взвода, в котором служил Аластэр, в то утро с ними не было: он заседал в следственной комиссии. Битых три часа он и еще два офицера опрашивали свидетелей на предмет исчезновения помойной лохани из расположения штаба и подробнейшим образом записывали их показания. В конце концов стало ясно, что либо все свидетели сговорились о лжесвидетельстве, либо лохань улетучилась каким-то сверхъестественным путем без всякого человеческого содействия. В результате комиссия вынесла решение, что ни один подозреваемый не может быть обвинен в упущении по службе, и рекомендовала возместить ущерб за казенный счет.
Председатель комиссии сказал:
- Я не думаю, что командир одобрит наше решение. Скорее всего он завернет нам бумаги для нового расследования.
Тем временем взвод, вверенный попечению старшины, разбившись на отделения, отрабатывал приемы устранения задержек в ручном пулемете Брена.
- Пулемет даст два выстрела и снова отказывает. Куда вы теперь смотрите, Трампингтон?
- На газовый регулятор... Снимаем магазин. Нажать, оттянуть назад, нажать. Пулемет номер два к бою готов.
- Про что он забыл?
Хор:
- Накладка плечевого упора!
- Муфта ствола, - сказал один солдат. Так он ответил однажды, когда все остальные терялись в догадках, и оказался прав, за что ему вынесли поощрение. С тех пор он говорил это всегда, подобно игроку, который в длинной полосе невезенья упорно ставит на одну и ту же масть, рассчитывая на то, что рано или поздно она непременно откроется.
Капрал игнорировал его.
- Совершенно верно, накладка плечевого упора. Опять погорели, Трампингтон.
Была суббота. Занятия кончались в двенадцать. Воспользовавшись отсутствием взводного, они пошабашили на десять минут раньше и прибрали все снаряжение, с тем чтобы, как только прозвучит сигнал горна, сразу же разбежаться по квартирам Аластэр имел отпускную до понедельника, с явкой к утренней побудке. Ему не надо было идти за вещами: все необходимое он держал дома. Соня ждала его в машине перед караулкой. Они никуда не уезжали на субботу и воскресенье, а проводили их по большей части в постели, в меблированном доме, который сняли по соседству.
- Сегодня утром я довольно ловко управился с пулеметом Брена, - сказал Аластэр. - Сделал только одну ошибку.
- Ты у меня умница, милый.
- А еще мне удалось профилонить физподготовку.
К тому же они закруглились на десять минут раньше, и утро можно было считать весьма удовлетворительным. Теперь впереди у него было полтора дня уединения и досуга.
- Я ездила за покупками в Уокинг, - сказала Соня, - достала всяких вкусных вещей и все еженедельные газеты. Там крутят кинофильм, можно бы съездить посмотреть.
- Можно бы, - с сомнением произнес Аластэр. - Только там, должно быть, полным-полно солдат ... их в душу.
- Милый, таких слов при мне никогда еще не произносили. Я думала, их только в романах печатают.
Аластэр принял ванну и переоделся в костюм из твида. (Собственно, ради того, чтобы носить штатское, он и сидел дома по субботам и воскресеньям ради этого и еще из-за холода на дворе и вездесущих военных.) Затем он выпил виски с содовой и наблюдал, как готовит Соня. У них была яичница, сосиски, грудинка и холодный сливовый пудинг. После еды он закурил большую сигару. Опять шел снег, он нарастал валиками вокруг окон в стальных рамах, закрывая вид на площадку для игры в гольф. Они растопили вовсю камин и напекли к чаю сдобных пышек.
- У нас весь этот вечер и весь завтрашний день, - сказала Соня. -Разве это не чудесно? Знаешь, Аластэр, мы с тобой всегда сумеем весело провести время, правда? Где бы мы ни были.
Таков был февраль 1940 года, та до странности уютная интермедия между войной и миром, когда отпуска давались каждую неделю и не было нехватки в еде, питье и куреве, когда французы стойко держались на линии Мажино, и все говорили о том, какую, должно быть, жестокую зиму переживает Германия. В одно из таких воскресений Соня зачала.
VI
Как и предсказывал Бентли, Эмброуз вскоре оказался зачислен в штат сотрудников министерства информации. Больше того, он был лишь одним из многих, кто появился там в результате реорганизации и первого сокращения штатов, за которым последовали другие. В Палате общин относительно министерства был сделан ряд запросов; пресса, взятая в узду многочисленных ограничений, вдосталь отыгралась на собственных неурядицах. Было обещано принять меры, и через неделю интриг были сделаны новые назначения. Филип Хескет-Смидерс перекочевал в отдел народных танцев; Дигби-Смиту дали Полярный круг; сам Бентли после головокружительной недели, в течение которой он один день ставил фильм о почтальонах, один день подшивал газетные вырезки из Стамбула, а остальное время осуществлял контроль над работой столовой для министерских сотрудников, в конце концов снова оказался во главе литераторов подле своих бюстов. Тридцать или сорок служащих с тихой радостью удалились в сферу коммерческой конкуренции, а на их места пришли сорок пли пятьдесят новых мужчин и женщин, и среди них - хотя он совершенно не мог понять, как это сталось, - Эмброуз. Печать хотя и не верила, что из всего этого выйдет что-нибудь путное, тем не менее поздравила общественность с исправным функционированием системы правления, при которой воля народа так скоро претворяется в жизнь. "Урок неразберихи в министерстве информации - ибо неразбериха, несомненно, имела место - состоит не в том, что подобные вещи случаются в демократической стране, а в том, что они поддаются исправлению, - писали газеты. - Отделы министерства продуло чистым, свежим ветром демократической критики; обвинения открыто выдвигались, и на них открыто отвечали. Нашим врагам есть над чем призадуматься".
На нынешней фазе войны место Эмброуза как единственного представителя атеизма в отделе религии было одним из самых незначительных. Эмброуз не смог бы, явись у него такое желание, украсить свою комнату скульптурой. У него был для работы единственный стол и единственный стул. Кроме него, в комнате сидел секретарь, молодой мирянин-фанатик католического вероисповедания, без устали указывавший на расхождения между "Майн кампф" и папской энцикликой "Quadragesimo Anno" {"Quadragesimo Anno" - по начальным словам: "Год сороковой" - название энциклики, выпущенной папой Пием XI в 1931 году по вопросам труда и социальным проблемам.}, благодушный протестантский священник и англиканский священник, заступивший место того. что протащил в министерство prie-dieu красного дерева. "Нам надо переориентироваться на Женеву, - говаривал он. - Первый неверный шаг был сделан тогда, когда положили под сукно доклад Комиссии Литтона {Комиссия Литтона - комиссия, созданная в декабре 1931 года Советом Лиги наций для расследования положения в Маньчжурии, оккупированной Японией.}. Он спорил долго и мягко, католик долго и яростно, тогда как протестант озадаченным посредником восседал между ними. Эмброузу ставилась задача разъяснять атеистам у себя дома и в колониях, что нацизм по существу своему мировоззрение агностическое, притом сильно пропитанное религиозными предрассудками; его коллеги имели перед ним завидное преимущество: они располагали обширными сводками достоверных материалов о разогнанных воскресных школах, преследуемых монахах и поганых нордических ритуалах. У него была потная работенка: он работал на публику немногочисленную, зато с критическим складом ума. Однако всякий раз, как ему удавалось откопать в груде иностранных газет, переходивших со стола на стол, какие-нибудь данные о посещаемости церквей в Германии, он рассылал их двум или трем журналам, преданным его делу. Он подсчитал, сколько раз слово "бог" встречается в речах Гитлера, получил внушительную цифру. Он написал маленькую острую статью, в которой доказывал, что травля евреев имеет религиозное происхождение. Он делал все, что мог, но скука томила его, и, по мере того как проходила зима, он все чаще и чаще покидал своих ненавистных коллег ради более человеческого общества Бентли.
Толпище талантов, которые в поисках работы осаждали министерство в первые недели войны, схлынуло до ничтожной горсточки. Швейцару в проходной внушили приемы распознавания и отпугивания нанимающихся. Никто больше не хотел реорганизации, по крайней мере в ближайшем будущем Кабинет Бентли стал оазисом культуры в варварском мире. Здесь-то и зашел впервые разговор о башне из слоновой кости.
- Искусство для искусства, Джефри. Назад к лилии и лотосу, подальше от пропыленных иммортелей, от одуванчиков на пустыре.
- Своего рода новая "Желтая книга", - сочувственно отозвался Бентли.
Эмброуз, созерцавший портрет Сары Сиддонс, круто повернулся.
- Джефри, как можно быть таким жестоким?
- Дорогой мой Эмброуз...
- Именно так они это назовут.
- Кто они?
- Парснип, - со злобой ответил Эмброуз. - Пимпернедл, Пупка Грин и Том.
После долгой паузы Эмброуз сказал:
- Если б только знать, что готовит будущее. В задумчивости вернулся он в отдел религии.
- Это скорее по вашей части, - сказал ему представитель католицизма, протягивая вырезку из швейцарской газеты. В ней говорилось о штурмовиках, присутствовавших на заупокойной
службе в Зальцбурге. Эмброуз прикрепил ее скрепкой к листку бумаги, написал: "Копии "Свободной мысли", "Атеисту с объявлениями" и "Воскресному дню без бога в семейном кругу" и сунул в корзинку для исходящих документов. В двух ярдах от него священник-протестант проверял статистические выкладки о посещаемости пивных под открытым небом крупными фашистскими чиновниками. Англиканский священник старался выжать максимум из довольно бессвязных сообщений из Голландии о жестоком обращении с животными в Бремене. Тут нет фундамента для башни из слоновой кости, подумал Эмброуз, нет гирлянды облаков, чтобы увенчать ее вершину, и его мысли жаворонком воспарили в рисованное темперой небо четырнадцатого века, - небо плоских, пустых, сине-белых облаков, с перекрестной штриховкой золотом на обращенных к солнцу боках, в безмерную высь, выведенную мыльной пеной на панно из ляпис-лазури. Он стоял на высокой сахарной вершине, на новоявленной вавилонской башне муэдзин, выкликающий свое обращение миру куполов и облаков, - а у него под ногами, между ним и нелепыми маленькими фигурками, вскакивающими и падающими ниц на полосатых молитвенных ковриках, лежала прозрачная воздушная бездна, где резвились голуби и бабочки.
VII
В составленный покойной миссис Сотилл список "Только для приема в саду" входили большей частью люди очень пожилые, те, кто, дослужившись до пенсии в городе или за границей, удалялись на покой, купив небольшой помещичий особняк или дом священника побольше. При таких домах, в свое время содержавшихся на ренту с участка в тысячу акров и десятка коттеджей, теперь имелась только лужайка да обнесенный стеною сад, и их существование поддерживалось исключительно на пенсию и личные сбережения. Сельскохозяйственный характер окружающей местности вызывал особенное неудовольствие этих мелких землевладельцев. Крупные земельные собственники вроде Фредди охотно продавали отдаленные фермы тем, кто хотел вести хозяйство. "Только для приема в саду" страдали при этом и протестовали. Ни расширить узкий клин, ни подрезать дерево, мешающее телеграфным проводам, нельзя было без того, чтобы этого не отметили с сожалением в тех солнечных светелках. Обитатели их были благожелательные, общительные люди; их заботливо урезанное потомство давно уже выпорхнуло из родного гнезда и лишь изредка наведывалось к родителям. Дочери имели квартиры и работу в Лондоне и жили собственной жизнью; сыновья, люди служивые или деловые, также крепко стояли на ногах. Дары империи помаленьку притекали в аграрные края: амбары для хранения десятинного зерна превращались в общинные дома, бойскауты получали новую палатку, а приходская медсестра автомобиль; старые скамьи вытаскивались из церквей, хоры разбирались, королевский герб и скрижали с десятью заповедями выносились из-за алтаря и замещались ширмами из синей шелковой ткани, поддерживаемыми по углам золочеными солсберийскими ангелами; лужайки коротко подстригались, удобрялись и пропалывались, и с их великолепной поверхности вставали пучки пампасной травы и юкки; руки в перчатках из года в год копались в искусственных горках с навалом камней, из года в год работали ножницами на травянистых рубежах; в залах на столах, рядом с подносами для визитных карточек, стояли лубяные корзинки. Сейчас, в мертвых глубинах зимы, когда пруды с кувшинками были затянуты толстым слоем льда, а огороды застилались на ночь мешками, эти славные люди каждый день подкармливали птиц крошками со своего стола и заботились о том, чтобы ни один старик в деревне не остался без угля.
Таков был тот неведомый мир, который Безил рассматривал на забранных в кожу страницах адресной книги покойной миссис Сотилл, - рассматривал так, как хищный зверь глядит с холмов на тучные пастбища; как пехота Ганнибала глядела с высоты вечных снегов, когда первые слоны, опробовав ногой вытравленные в снегу островки почвы, уводящие вниз на равнины Ломбардии, покачиваясь и трубя, переступали через гребень хребта.
После успешной битвы при Северном Грэплинге Безил доехал с Дорис в городок по соседству, щедро накормил ее жареной рыбой с хрустящим картофелем, сводил в кино, позволил ей жать его руку жестоким и липким пожатьем на протяжении двух бездонно сентиментальных фильмов и привез ее обратно в Мэлфри в состоянии восторженного послушания.
- Вы ведь не любите блондинок, правда? - с тревогой спросила она его в машине.
- Очень даже люблю.
- Больше, чем брюнеток?
- Да нет, мне все равно.
- Говорят, свой своего ищет. Она-то темная,
- Кто она?
- Ну, та, которую вы зовете сестрой.
- Дорис, ты должна выкинуть это из головы. Миссис Сотилл в самом деле моя сестра.
- И вы в нее не влюблены?
- Ну разумеется, нет.
- Значит, вы любите блондинок, - печально сказала Дорис.
На следующий день она улизнула в деревню, таинственно вернулась с каким-то небольшим свертком и все утро скрывалась в холостяцком крыле. Перед самым вторым завтраком она явилась в оранжерею с головой, обвязанной полотенцем.
- Я хотела вам показать, - сказала она и обнажила копну волос местами бледно-желтого, местами первоначального черного цвета, местами в пестрых пятнах всевозможных переходных тонов.
- Господи боже, деточка! - сказала Барбара. - Что ты наделала?
Дорис глядела на Безила.
- Вам нравится? Сегодня вечером я попробую еще.
- Я бы не стал, - ответил Безил. - Я бы оставил как есть.
- Вам нравится?
- На мой взгляд, просто великолепно.
- А я не слишком полосатая?
- В самый раз.
Если до сих пор внешности Дорис чего и не хватало до полной страховидности, то сегодня утром она восполнила этот пробел.
Безил любовно изучал адресную книгу.
- Подыскиваю новый дом для Конноли, - сказал он.
- Безил, мы должны как-то выправить голову бедного ребенка, прежде чем передадим его дальше.
- Ничего подобного. Это ей идет. Что тебе известно о Грейсах из Старого дома священника в Эддерфорде?
- Это прелестный домик. Он художник.
- Богема?
- Нисколько. Очень утонченный. Рисует портреты детей акварелью и пастелью.
- Пастелью? Это подходяще.
- Она как будто слаба здоровьем.
- Превосходно.
Конноли пробыли в Старом доме священника два дня и заработали двадцать фунтов.
VIII
Лондон был снова полон. Те, кто поспешно уехал, вернулись; те, кто отдавал последние распоряжения, намереваясь уехать после первого налета, остались. Марго Метроленд закрыла дом и переселилась в отель "Ритц"; открыла дом и переселилась обратно; решила в конце концов, что в "Ритце" ей больше нравится, и снова закрыла дом, на этот раз, сама того не подозревая, навсегда. Руке слуги не суждено было вновь отвести ставни, прикрывавшие высокие окна; они оставались на запоре до тех пор, пока в конце года их не выбросило взрывом на Кэрзонг стрит; мебель все еще стояла под чехлами, когда ее разбили в щепы и сожгли.
Сэра Джозефа назначили на высокий, ответственный пост. Теперь его частенько можно было видеть с генералами, а то и с адмиралом. "Наша первоочередная военная задача, - говаривал он, - состоит в том, чтобы не допустить вступления Италии в войну до тех пор, пока она не окрепнет настолько, чтобы стать на нашу сторону". Внутреннее положение в стране он характеризовал следующим образом: "Противогаз берут на службу, но не в клуб".
Леди Сил больше не беспокоила его по поводу Безила.
- Он в Мэлфри, помогает Барбаре с эвакуированными, - говорила она. - В армии сейчас все забито. Вот когда у нас будут потери, тогда все станет намного легче.
Сэр Джозеф кивал, но в глубине души был настроен скептически. Больших потерь быть не должно. Он разговаривал в "Бифштексе" с одним очень интересным человеком, который знаком с немецким профессором истории; сейчас этот профессор в Англии; о нем очень высокого мнения в министерстве иностранных дел; профессор утверждает, что в Германии насчитывается пятьдесят миллионов немцев, готовых завтра же заключить мир на наших условиях. Вопрос лишь в том, чтобы свалить тех, кто сидит в правительстве. Сэр Джозеф видел, и не раз, как сваливают правительства. В военное время это делается запросто - ведь свалили же запросто Асквита (в скобках заметим, что он был куда лучше Ллойд Джорджа, который пришел на его место). Потом свалили Ллойд Джорджа, потом свалили Макдональда. Кристофер Сил - вот тот знал, как это делается. Он бы в два счета свалил Гитлера, будь он в живых и будь он немцем.
- Ты начинаешь мне нравиться, Дорис.
- Я люблю тебя, - сказала Дорис с душераздирающим жаром, откидываясь на спинку сиденья и пыхая клубом дыма в торжественно-серьезных малюток на задних местах; - Я никогда никого не любила так, как тебя.
- По-видимому, неделя у Харкнессов оказала на детей исключительное действие, - сказала Барбара после обеда, - Я ничего не могу понять.
- Мистер Харкнесс говорил о каких-то невесомостях у них на Мельнице. Быть может, это как раз то самое и есть.
- Безил, у тебя что-то неладное на уме. Хотелось бы мне знать что.
Безил обратил на нее свои невинные голубые глаза, такие же голубые и такие же невинные, как у нее; в них не было и намека на озорство.
- Просто работаю на фронт, Бэб, - сказал он.
- Скользучая змея.
- Да нет же.
- Щекочучий паук. - Они снова были в классной комнате, в мире, в котором когда-то играли в пиратов. - Хитрющая обезьяна, - сказала Барбара совсем ласково.
V
Роты строились на плацу в четверть девятого; сразу же после осмотра людей вызывали в ротную канцелярию: только так можно было успеть отсеять обоснованные заявления от необоснованных, принять меры по мелким дисциплинарным проступкам, должным образом составить обвинительные заключения и правильно вписать имена серьезных нарушителей дисциплины в рапорт, направляемый командиру части.
- Рядовой Тэттон обвиняется в утере по нерадивости противогаза стоимостью в восемнадцать шиллингов шесть пенсов.
Рядовой Тэттон начал сбивчиво объяснять, что он забыл противогаз в военной лавке, а когда через десять минут вернулся за ним, противогаз исчез.
- Дело подлежит рассмотрению командиром части. - Капитан Мейфилд не имел права налагать взыскания за проступки, чреватые вычетом из солдатского жалованья.
- Дело подлежит рассмотрению командиром части. Кругом! Отставить! Я не говорил, чтобы вы отдавали честь. Крутом! Шагом марш!
Капитан Мейфилд заглянул в корзинку для входящих документов, стоявшую на столе.
- Кандидаты в офицерскую школу, - сказал старшина.
- Так кого же нам отправить? Начальник штаба не принимает отказов.
- Ну что ж, сэр, пошлем Броуди.
Броуди был нескладный стряпчий, прибывший с последним пополнением.
- Что вы, старшина, какой же из Броуди офицер?
- В роте от него мало проку, сэр, а образование у него просто блестящее.
- Ну ладно, запишите его первым номером. А что вы думаете насчет сержанта Хэрриса?
- Не подходит, сэр.
- У него чудесный характер, он ревностный поборник дисциплины, знает свое дело вдоль и поперек, люди пойдут за ним в огонь и воду.
- Совершенно верно, сэр.
- Так что же вы имеете против него?
- Я ничего против него не имею, сэр. Только ротной футбольной команде без него не обойтись.
- Верно. Кого же вы предлагаете?
- А нашего баронета, сэр. - Старшина произнес это с улыбкой. Пребывание Аластэра на положении рядового несколько озадачивало капитана Мейфилда, но постоянно давало повод для шуток старшине.
- Трампингтона? Ладно, пусть оба сейчас же явятся ко мне. Дневальный разыскал и привел их. Старшина вводил их по одному.
- Шагом марш. Стой. Отдать честь. Броуди, сэр.
- Броуди. От нашей роты требуют двух кандидатов для отправки в офицерскую школу. Я записал вас. Разумеется, окончательное решение принимает командир части. Я не утверждаю, что вы хотите в офицерскую школу. Я просто полагаю, что вы не будете возражать, если командир одобрит ваше назначение.
- Я не возражаю, сэр, если вы действительно думаете, что из, меня выйдет хороший офицер.
- Я вовсе не думаю, что из вас выйдет хороший офицер. Таких днем с огнем поискать. Но все же полагаю, что какой-то офицер из вас получится.
- Благодарю вас, сэр.
- А пока вы еще у меня в роте, не надо входить ко мне в канцелярию с торчащей из кармана авторучкой.
- Прошу прощения, сэр.
- Прекратить разговорчики! - сказал старшина.
- Ладно, это все, старшина.
- Кругом. Шагом марш. Отставить. Выбрасывайте вперед правую руку, когда начинаете движение.
- Пожалуй, стоит дать ему пару лычек, чтобы уж наверняка сбыть его с рук. Я поговорю с начальником штаба.
Ввели Аластэра. Он мало изменился с тех пор, как пошел служить. Только теперь у него грудь выпячивалась больше, чем живот, но под свободной солдатской формой это было едва заметно.
Капитан Мейфилд начал с ним разговор в точности теми же словами, что и с Броуди.
- Слушаюсь, сэр.
- Вы не хотите получить офицерское звание?
- Нет, сэр.
- Очень странно, Трампингтон. Какие-нибудь особые причины?
- Мне кажется, и в прошлую войну многие чувствовали то же.
- Слышал, слышал. И не много они на этом выиграли.
- Ну ладно, не хотите, не надо. Боитесь ответственности?
Аластэр не отвечал. Капитан Мейфилд кивнул, и старшина отпустил его.
- Ну, что вы об этом думаете? - спросил капитан Мейфилд.
- Я знаю людей, которые считают, что в рядовых безопаснее.
- Нет, тут, я думаю, другое. Трампингтон доброволец и притом не призывного возраста.
- Чудно, сэр.
- Очень чудно, старшина.
Аластэр не спешил возвращаться во взвод. Утром в это время они обычно занимались физической подготовкой. Этот пункт распорядка дня он действительно ненавидел. Он притаился за кухней и ждал, пока не увидел по часам, что с физической подготовкой покончено. Когда он доложил о своем возвращении, взопревшие солдаты, пыхтя, натягивали на себя куртки. Он стал в строй и протопал с ними в столовую - душный и жаркий барак, где начальник медицинской службы читал лекцию по санитарии и гигиене. Темой лекции были мухи и опасность, которую они собой представляют. С пугающими подробностями начальник медслужбы описывал путь мухи от сортира к сахарнице: как ее утыканные щетинками лапки переносят возбудителей дизентерии; как она размягчает пищу зараженной слюной, прежде чем съесть ее; как она испражняется во время еды. Эта лекция всегда проходила успешно.
- Разумеется, - не сильно убедительно добавлял он, - сейчас все это не кажется таким уж важным (повсюду вокруг них громоздились горы снега), но если нас отправят на Восток...
После лекции подавалась команда: "Вольно, разойдись", и в течение двадцати минут они курили, жевали шоколад и обменивались новостями, снабжая каждую фразу уникальным, неизменным, непристойным присловьем, которое словно икота перемежало их речь; они притопывали на месте и потирали руки.
- Чего хотел ротный, ... его в душу?
- Хотел послать меня в офицерскую школу, ... ее в душу.
- Везет же некоторым, ... их в душу. Когда ты отправляешься, ... тебя в душу?
- Я остаюсь.
- Ты не хочешь стать офицером, ... их в душу?
- На хрен надо, ... меня в душу, - отвечал Аластэр.
Когда Аластэра спрашивали - а это случалось довольно часто, - почему он не добивается офицерского звания, он иногда отвечал: "Из снобизма. Я не хочу офицерской компании во внеслужебное время", иногда: "По лени. Офицерам приходится здорово работать в военное время", иногда: "Вся эта война чистое безумие, так что с одинаковым успехом можно танцевать от печки". Соне он сказал: "До сих пор мы жили довольно легко. Возможно, человеку иногда полезна перемена". Яснее он не мог сформулировать то смутное удовлетворение, которое испытывал в глубине души. Соня понимала это чувство, но предпочитала не давать ему точного определения. Как-то, уже много позднее, она сказала Безилу: "Мне кажется, я знаю, что чувствовал Аластэр всю первую военную зиму Наверное, это прозвучит ужасно неожиданно, но у него оказался еще более странный характер, чем мы думали. Помнишь того человека, который всегда одевался арабом, а потом пошел служить в авиацию рядовым, потому что считал, что английское правительство третирует арабов? Забыла уж, как его звали, о нем еще написали потом пропасть Книг. Так вот, мне кажется, что-то в этом роде испытывал и Аластэр, понимаешь? Он никогда ничего не делал для своей страны, и хотя мы всегда сидели на мели, на самом-то деле у нас была масса денег и масса удовольствий. Мне кажется, он думал, что если бы мы поменьше развлекались, то, возможно, не было бы и войны. Хотя каким образом он может винить себя за Гитлера - этого я так и не могла понять... Теперь-то я более или менее понимаю, - добавила она. - Пойти в рядовые было для него своего рода епитимьей или как это там еще называется у верующих".
Да, это была епитимья, строгости которой все же допускали послабления. После перекура они строились для учений. Командира взвода, в котором служил Аластэр, в то утро с ними не было: он заседал в следственной комиссии. Битых три часа он и еще два офицера опрашивали свидетелей на предмет исчезновения помойной лохани из расположения штаба и подробнейшим образом записывали их показания. В конце концов стало ясно, что либо все свидетели сговорились о лжесвидетельстве, либо лохань улетучилась каким-то сверхъестественным путем без всякого человеческого содействия. В результате комиссия вынесла решение, что ни один подозреваемый не может быть обвинен в упущении по службе, и рекомендовала возместить ущерб за казенный счет.
Председатель комиссии сказал:
- Я не думаю, что командир одобрит наше решение. Скорее всего он завернет нам бумаги для нового расследования.
Тем временем взвод, вверенный попечению старшины, разбившись на отделения, отрабатывал приемы устранения задержек в ручном пулемете Брена.
- Пулемет даст два выстрела и снова отказывает. Куда вы теперь смотрите, Трампингтон?
- На газовый регулятор... Снимаем магазин. Нажать, оттянуть назад, нажать. Пулемет номер два к бою готов.
- Про что он забыл?
Хор:
- Накладка плечевого упора!
- Муфта ствола, - сказал один солдат. Так он ответил однажды, когда все остальные терялись в догадках, и оказался прав, за что ему вынесли поощрение. С тех пор он говорил это всегда, подобно игроку, который в длинной полосе невезенья упорно ставит на одну и ту же масть, рассчитывая на то, что рано или поздно она непременно откроется.
Капрал игнорировал его.
- Совершенно верно, накладка плечевого упора. Опять погорели, Трампингтон.
Была суббота. Занятия кончались в двенадцать. Воспользовавшись отсутствием взводного, они пошабашили на десять минут раньше и прибрали все снаряжение, с тем чтобы, как только прозвучит сигнал горна, сразу же разбежаться по квартирам Аластэр имел отпускную до понедельника, с явкой к утренней побудке. Ему не надо было идти за вещами: все необходимое он держал дома. Соня ждала его в машине перед караулкой. Они никуда не уезжали на субботу и воскресенье, а проводили их по большей части в постели, в меблированном доме, который сняли по соседству.
- Сегодня утром я довольно ловко управился с пулеметом Брена, - сказал Аластэр. - Сделал только одну ошибку.
- Ты у меня умница, милый.
- А еще мне удалось профилонить физподготовку.
К тому же они закруглились на десять минут раньше, и утро можно было считать весьма удовлетворительным. Теперь впереди у него было полтора дня уединения и досуга.
- Я ездила за покупками в Уокинг, - сказала Соня, - достала всяких вкусных вещей и все еженедельные газеты. Там крутят кинофильм, можно бы съездить посмотреть.
- Можно бы, - с сомнением произнес Аластэр. - Только там, должно быть, полным-полно солдат ... их в душу.
- Милый, таких слов при мне никогда еще не произносили. Я думала, их только в романах печатают.
Аластэр принял ванну и переоделся в костюм из твида. (Собственно, ради того, чтобы носить штатское, он и сидел дома по субботам и воскресеньям ради этого и еще из-за холода на дворе и вездесущих военных.) Затем он выпил виски с содовой и наблюдал, как готовит Соня. У них была яичница, сосиски, грудинка и холодный сливовый пудинг. После еды он закурил большую сигару. Опять шел снег, он нарастал валиками вокруг окон в стальных рамах, закрывая вид на площадку для игры в гольф. Они растопили вовсю камин и напекли к чаю сдобных пышек.
- У нас весь этот вечер и весь завтрашний день, - сказала Соня. -Разве это не чудесно? Знаешь, Аластэр, мы с тобой всегда сумеем весело провести время, правда? Где бы мы ни были.
Таков был февраль 1940 года, та до странности уютная интермедия между войной и миром, когда отпуска давались каждую неделю и не было нехватки в еде, питье и куреве, когда французы стойко держались на линии Мажино, и все говорили о том, какую, должно быть, жестокую зиму переживает Германия. В одно из таких воскресений Соня зачала.
VI
Как и предсказывал Бентли, Эмброуз вскоре оказался зачислен в штат сотрудников министерства информации. Больше того, он был лишь одним из многих, кто появился там в результате реорганизации и первого сокращения штатов, за которым последовали другие. В Палате общин относительно министерства был сделан ряд запросов; пресса, взятая в узду многочисленных ограничений, вдосталь отыгралась на собственных неурядицах. Было обещано принять меры, и через неделю интриг были сделаны новые назначения. Филип Хескет-Смидерс перекочевал в отдел народных танцев; Дигби-Смиту дали Полярный круг; сам Бентли после головокружительной недели, в течение которой он один день ставил фильм о почтальонах, один день подшивал газетные вырезки из Стамбула, а остальное время осуществлял контроль над работой столовой для министерских сотрудников, в конце концов снова оказался во главе литераторов подле своих бюстов. Тридцать или сорок служащих с тихой радостью удалились в сферу коммерческой конкуренции, а на их места пришли сорок пли пятьдесят новых мужчин и женщин, и среди них - хотя он совершенно не мог понять, как это сталось, - Эмброуз. Печать хотя и не верила, что из всего этого выйдет что-нибудь путное, тем не менее поздравила общественность с исправным функционированием системы правления, при которой воля народа так скоро претворяется в жизнь. "Урок неразберихи в министерстве информации - ибо неразбериха, несомненно, имела место - состоит не в том, что подобные вещи случаются в демократической стране, а в том, что они поддаются исправлению, - писали газеты. - Отделы министерства продуло чистым, свежим ветром демократической критики; обвинения открыто выдвигались, и на них открыто отвечали. Нашим врагам есть над чем призадуматься".
На нынешней фазе войны место Эмброуза как единственного представителя атеизма в отделе религии было одним из самых незначительных. Эмброуз не смог бы, явись у него такое желание, украсить свою комнату скульптурой. У него был для работы единственный стол и единственный стул. Кроме него, в комнате сидел секретарь, молодой мирянин-фанатик католического вероисповедания, без устали указывавший на расхождения между "Майн кампф" и папской энцикликой "Quadragesimo Anno" {"Quadragesimo Anno" - по начальным словам: "Год сороковой" - название энциклики, выпущенной папой Пием XI в 1931 году по вопросам труда и социальным проблемам.}, благодушный протестантский священник и англиканский священник, заступивший место того. что протащил в министерство prie-dieu красного дерева. "Нам надо переориентироваться на Женеву, - говаривал он. - Первый неверный шаг был сделан тогда, когда положили под сукно доклад Комиссии Литтона {Комиссия Литтона - комиссия, созданная в декабре 1931 года Советом Лиги наций для расследования положения в Маньчжурии, оккупированной Японией.}. Он спорил долго и мягко, католик долго и яростно, тогда как протестант озадаченным посредником восседал между ними. Эмброузу ставилась задача разъяснять атеистам у себя дома и в колониях, что нацизм по существу своему мировоззрение агностическое, притом сильно пропитанное религиозными предрассудками; его коллеги имели перед ним завидное преимущество: они располагали обширными сводками достоверных материалов о разогнанных воскресных школах, преследуемых монахах и поганых нордических ритуалах. У него была потная работенка: он работал на публику немногочисленную, зато с критическим складом ума. Однако всякий раз, как ему удавалось откопать в груде иностранных газет, переходивших со стола на стол, какие-нибудь данные о посещаемости церквей в Германии, он рассылал их двум или трем журналам, преданным его делу. Он подсчитал, сколько раз слово "бог" встречается в речах Гитлера, получил внушительную цифру. Он написал маленькую острую статью, в которой доказывал, что травля евреев имеет религиозное происхождение. Он делал все, что мог, но скука томила его, и, по мере того как проходила зима, он все чаще и чаще покидал своих ненавистных коллег ради более человеческого общества Бентли.
Толпище талантов, которые в поисках работы осаждали министерство в первые недели войны, схлынуло до ничтожной горсточки. Швейцару в проходной внушили приемы распознавания и отпугивания нанимающихся. Никто больше не хотел реорганизации, по крайней мере в ближайшем будущем Кабинет Бентли стал оазисом культуры в варварском мире. Здесь-то и зашел впервые разговор о башне из слоновой кости.
- Искусство для искусства, Джефри. Назад к лилии и лотосу, подальше от пропыленных иммортелей, от одуванчиков на пустыре.
- Своего рода новая "Желтая книга", - сочувственно отозвался Бентли.
Эмброуз, созерцавший портрет Сары Сиддонс, круто повернулся.
- Джефри, как можно быть таким жестоким?
- Дорогой мой Эмброуз...
- Именно так они это назовут.
- Кто они?
- Парснип, - со злобой ответил Эмброуз. - Пимпернедл, Пупка Грин и Том.
После долгой паузы Эмброуз сказал:
- Если б только знать, что готовит будущее. В задумчивости вернулся он в отдел религии.
- Это скорее по вашей части, - сказал ему представитель католицизма, протягивая вырезку из швейцарской газеты. В ней говорилось о штурмовиках, присутствовавших на заупокойной
службе в Зальцбурге. Эмброуз прикрепил ее скрепкой к листку бумаги, написал: "Копии "Свободной мысли", "Атеисту с объявлениями" и "Воскресному дню без бога в семейном кругу" и сунул в корзинку для исходящих документов. В двух ярдах от него священник-протестант проверял статистические выкладки о посещаемости пивных под открытым небом крупными фашистскими чиновниками. Англиканский священник старался выжать максимум из довольно бессвязных сообщений из Голландии о жестоком обращении с животными в Бремене. Тут нет фундамента для башни из слоновой кости, подумал Эмброуз, нет гирлянды облаков, чтобы увенчать ее вершину, и его мысли жаворонком воспарили в рисованное темперой небо четырнадцатого века, - небо плоских, пустых, сине-белых облаков, с перекрестной штриховкой золотом на обращенных к солнцу боках, в безмерную высь, выведенную мыльной пеной на панно из ляпис-лазури. Он стоял на высокой сахарной вершине, на новоявленной вавилонской башне муэдзин, выкликающий свое обращение миру куполов и облаков, - а у него под ногами, между ним и нелепыми маленькими фигурками, вскакивающими и падающими ниц на полосатых молитвенных ковриках, лежала прозрачная воздушная бездна, где резвились голуби и бабочки.
VII
В составленный покойной миссис Сотилл список "Только для приема в саду" входили большей частью люди очень пожилые, те, кто, дослужившись до пенсии в городе или за границей, удалялись на покой, купив небольшой помещичий особняк или дом священника побольше. При таких домах, в свое время содержавшихся на ренту с участка в тысячу акров и десятка коттеджей, теперь имелась только лужайка да обнесенный стеною сад, и их существование поддерживалось исключительно на пенсию и личные сбережения. Сельскохозяйственный характер окружающей местности вызывал особенное неудовольствие этих мелких землевладельцев. Крупные земельные собственники вроде Фредди охотно продавали отдаленные фермы тем, кто хотел вести хозяйство. "Только для приема в саду" страдали при этом и протестовали. Ни расширить узкий клин, ни подрезать дерево, мешающее телеграфным проводам, нельзя было без того, чтобы этого не отметили с сожалением в тех солнечных светелках. Обитатели их были благожелательные, общительные люди; их заботливо урезанное потомство давно уже выпорхнуло из родного гнезда и лишь изредка наведывалось к родителям. Дочери имели квартиры и работу в Лондоне и жили собственной жизнью; сыновья, люди служивые или деловые, также крепко стояли на ногах. Дары империи помаленьку притекали в аграрные края: амбары для хранения десятинного зерна превращались в общинные дома, бойскауты получали новую палатку, а приходская медсестра автомобиль; старые скамьи вытаскивались из церквей, хоры разбирались, королевский герб и скрижали с десятью заповедями выносились из-за алтаря и замещались ширмами из синей шелковой ткани, поддерживаемыми по углам золочеными солсберийскими ангелами; лужайки коротко подстригались, удобрялись и пропалывались, и с их великолепной поверхности вставали пучки пампасной травы и юкки; руки в перчатках из года в год копались в искусственных горках с навалом камней, из года в год работали ножницами на травянистых рубежах; в залах на столах, рядом с подносами для визитных карточек, стояли лубяные корзинки. Сейчас, в мертвых глубинах зимы, когда пруды с кувшинками были затянуты толстым слоем льда, а огороды застилались на ночь мешками, эти славные люди каждый день подкармливали птиц крошками со своего стола и заботились о том, чтобы ни один старик в деревне не остался без угля.
Таков был тот неведомый мир, который Безил рассматривал на забранных в кожу страницах адресной книги покойной миссис Сотилл, - рассматривал так, как хищный зверь глядит с холмов на тучные пастбища; как пехота Ганнибала глядела с высоты вечных снегов, когда первые слоны, опробовав ногой вытравленные в снегу островки почвы, уводящие вниз на равнины Ломбардии, покачиваясь и трубя, переступали через гребень хребта.
После успешной битвы при Северном Грэплинге Безил доехал с Дорис в городок по соседству, щедро накормил ее жареной рыбой с хрустящим картофелем, сводил в кино, позволил ей жать его руку жестоким и липким пожатьем на протяжении двух бездонно сентиментальных фильмов и привез ее обратно в Мэлфри в состоянии восторженного послушания.
- Вы ведь не любите блондинок, правда? - с тревогой спросила она его в машине.
- Очень даже люблю.
- Больше, чем брюнеток?
- Да нет, мне все равно.
- Говорят, свой своего ищет. Она-то темная,
- Кто она?
- Ну, та, которую вы зовете сестрой.
- Дорис, ты должна выкинуть это из головы. Миссис Сотилл в самом деле моя сестра.
- И вы в нее не влюблены?
- Ну разумеется, нет.
- Значит, вы любите блондинок, - печально сказала Дорис.
На следующий день она улизнула в деревню, таинственно вернулась с каким-то небольшим свертком и все утро скрывалась в холостяцком крыле. Перед самым вторым завтраком она явилась в оранжерею с головой, обвязанной полотенцем.
- Я хотела вам показать, - сказала она и обнажила копну волос местами бледно-желтого, местами первоначального черного цвета, местами в пестрых пятнах всевозможных переходных тонов.
- Господи боже, деточка! - сказала Барбара. - Что ты наделала?
Дорис глядела на Безила.
- Вам нравится? Сегодня вечером я попробую еще.
- Я бы не стал, - ответил Безил. - Я бы оставил как есть.
- Вам нравится?
- На мой взгляд, просто великолепно.
- А я не слишком полосатая?
- В самый раз.
Если до сих пор внешности Дорис чего и не хватало до полной страховидности, то сегодня утром она восполнила этот пробел.
Безил любовно изучал адресную книгу.
- Подыскиваю новый дом для Конноли, - сказал он.
- Безил, мы должны как-то выправить голову бедного ребенка, прежде чем передадим его дальше.
- Ничего подобного. Это ей идет. Что тебе известно о Грейсах из Старого дома священника в Эддерфорде?
- Это прелестный домик. Он художник.
- Богема?
- Нисколько. Очень утонченный. Рисует портреты детей акварелью и пастелью.
- Пастелью? Это подходяще.
- Она как будто слаба здоровьем.
- Превосходно.
Конноли пробыли в Старом доме священника два дня и заработали двадцать фунтов.
VIII
Лондон был снова полон. Те, кто поспешно уехал, вернулись; те, кто отдавал последние распоряжения, намереваясь уехать после первого налета, остались. Марго Метроленд закрыла дом и переселилась в отель "Ритц"; открыла дом и переселилась обратно; решила в конце концов, что в "Ритце" ей больше нравится, и снова закрыла дом, на этот раз, сама того не подозревая, навсегда. Руке слуги не суждено было вновь отвести ставни, прикрывавшие высокие окна; они оставались на запоре до тех пор, пока в конце года их не выбросило взрывом на Кэрзонг стрит; мебель все еще стояла под чехлами, когда ее разбили в щепы и сожгли.
Сэра Джозефа назначили на высокий, ответственный пост. Теперь его частенько можно было видеть с генералами, а то и с адмиралом. "Наша первоочередная военная задача, - говаривал он, - состоит в том, чтобы не допустить вступления Италии в войну до тех пор, пока она не окрепнет настолько, чтобы стать на нашу сторону". Внутреннее положение в стране он характеризовал следующим образом: "Противогаз берут на службу, но не в клуб".
Леди Сил больше не беспокоила его по поводу Безила.
- Он в Мэлфри, помогает Барбаре с эвакуированными, - говорила она. - В армии сейчас все забито. Вот когда у нас будут потери, тогда все станет намного легче.
Сэр Джозеф кивал, но в глубине души был настроен скептически. Больших потерь быть не должно. Он разговаривал в "Бифштексе" с одним очень интересным человеком, который знаком с немецким профессором истории; сейчас этот профессор в Англии; о нем очень высокого мнения в министерстве иностранных дел; профессор утверждает, что в Германии насчитывается пятьдесят миллионов немцев, готовых завтра же заключить мир на наших условиях. Вопрос лишь в том, чтобы свалить тех, кто сидит в правительстве. Сэр Джозеф видел, и не раз, как сваливают правительства. В военное время это делается запросто - ведь свалили же запросто Асквита (в скобках заметим, что он был куда лучше Ллойд Джорджа, который пришел на его место). Потом свалили Ллойд Джорджа, потом свалили Макдональда. Кристофер Сил - вот тот знал, как это делается. Он бы в два счета свалил Гитлера, будь он в живых и будь он немцем.