Вольф Сергей. Завтра утром, за чаем

   – Сейчас здесь ведутся испытания, – продолжал Лысый, – новых микрокосмолетов для многодневных рейсов. Вот общий вид нового космолета. – И он быстро нарисовал корабль в разрезе, обозначив крестиками узлы, которые были решены по-новому в сравнении со старыми машинами.
   – В общих чертах конструктивные изменения понятны? – спросил Лысый.
   Все сказали, что понятны.
   – Ну и отлично. Да и не в них дело: решены они безукоризненно. Высшая Лига расчет приняла. Неясно лишь с этой вот деталью ведущего двигателя.
   И он нарисовал знак вопроса и стрелочку от него к самой детали.
   – Группа никак не может решить общий ее вид и материал для ее изготовления, хотя предварительные расчеты показали, что материал – наверняка пластмасса, неизвестно лишь; какого точно состава. Давайте поимпровизируем по этим двум вопросам: ваш класс был нами выбран не случайно, нас устраивает ваша подготовка по курсу «Химия сверхпрочных пластмасс». Начинаем.
   Я опять подумал, может, все это липа и тема беседы выдумана, но это, в общем-то, не имело значения, да и, как оказалось после, дело было серьезное, даже – слишком серьезное. По крайней мере – кое для кого.
   – Холодкова, прошу, – сказал Лысый.
   – О материале потом, – сказала Натка. – Но стержень детали «эль-три» должен быть в сечении эллипсовидным.
   Стенографистка застрочила.
   – Почему? – спросил Лысый.
   – Уровень трений должен упасть до альфа-разумной.
   – Та-ак. Все?
   – Пока да.
   – Активней, активней!
   – Предлагаю среднюю кривизну эллипса из уравнения Асатиани, – сказал Веня Плюкат.
   – Занятно. Принято.
   – Эллипс вообще не нужен, – сказал Гаррик Петров. – Сечение – круг, эффект снижения трения, как в системе «Пионер-двести одиннадцать».
   – А в письменном виде можно? – спросили сестры Вишняк.
   – В чем дело?
   – Зуб ноет, – сказала Раиса.
   – А у вас? – спросил Лысый у Ирины.
   – У нас одинаковые соображения.
   – Хорошо, пишите. Активней, активней! Не стесняйтесь, перебивайте друг друга, спорьте. Помните о материале.
   Утюг сказал:
   – Сечение – квадрат. Система крепления скользящая. Материал – двойная симпоза Эша.
   – Эш не годится, – сказал Гаррик. – Мал коэффициент хрупкости.
   – Достаточен, – сказала Раиса Вишняк.
   – Что, прошел зуб? – спросил Лысый.
   – Ваша фраза – лишняя трата времени, – сказал Лысому Утюг.
   – И твоя, – сказал Лысый.
   – И эта вот ваша, – сказал Утюг. Все заржали.
   – Ну, разрядились? – спросил Лысый. – Поехали дальше!
   Гриша Кау сказал:
   – Предлагаю двойную основу Гуттермана, но обессоленную.
   – А там и нет соли!
   – Ну да, нет!
   – А вот и нет!
   – Гуттерман вообще не годится, структура слаба.
   – Почему это еще слаба?!
   Я молча слушал эту болтовню, хотя наверняка все говорили серьезно. Я все думал о хомяке (хорошо еще, что по инструкции при любом наказании само животное не отбиралось), о детали «эль-три» я тоже думал, но как-то все впустую, мысли в голову лезли какие-то тупые, скучные. Мы имели право молчать в этих случаях, никто на нас не давил, но оценку тогда ставили нулевую. Любая мысль оценивалась выше, чем молчание, но по неписаному закону было не принято говорить заведомую чушь, чтобы серьезные люди из науки не ломали себе зря голову и чтобы таким нечестным способом не выскакивать впереди своих товарищей по учебе.
   Лека Шорохов написал на доске длиннющую формулу, а Натка сказала, что такой вообще на свете нет, Лысый сказал, что, кажется, все же есть, Лека объяснил, что она уже видоизмененная, пусть зафиксируют ее, а объяснять сейчас, как он ее вывел, долго – в группе сами разберутся.
   Вдруг что-то плавно качнулось во мне, сместилось, и через несколько секунд я понял, что уже стою у доски.
   – Рисую форму стержня «эль-три», – сказал я. – Пояснить труднее, форма сложной кривизны. Формулы кривых напишу.
   Я быстро сделал рисунок, написал формулы и добавил:
   – Предлагаю гибкую двухъярусную пластмассу Дейча-Лядова, но с перестройкой третьей, девятой и семнадцатой молекулы на повышение активности.
   – Стоп! – сказал Лысый. – Внимание, тихо. Секунду он подумал, включил видеотелефон и нажал кнопку. На экране появился какой-то грустный толстяк.
   – Рафа, – сказал Лысый. – Рыжкин предлагает двухъярусную Лядова с перестройкой третьей, девятой и семнадцатой.
   Толстяк закрыл глаза, спрятал лицо в ладони и молчал с полминуты, потом убрал руки и с экрана поглядел прямо на меня.
   – Поясни, – сказал он, – при чем тут семнадцатая?
   – Я не могу доказать, – сказал я, – но чувствую, что ярусность увеличится до четырех, отсюда эффект повышенной гибкости при мгновенных нагрузках во второй зоне.
   Он открыл рот, потом еще больше, вдруг замахал руками, крякнул, захохотал и, крикнув: «Привет. Пока. Работайте дальше!» – выключил видеотелефон.
   – Катим дальше! – сказал Лысый. – Активней, активней!
   Но активней не получилось. Он сам был виноват – нечего было перед всем классом пороть горячку, если ему понравилась моя идея. Толстого вызывал он зря, мог вполне подождать нашего отъезда, никуда бы я не делся (или работа шла у них кувырком?), а о толстом и говорить нечего – сбил тонус всем ребятам и девчонкам. Я чувствовал себя жутко неловко, хотя и понимал, что совсем не виноват, да и идея моя вполне могла оказаться неверной, а у кого-то из класса – той, что надо.
   Мы просидели с Лысым еще с полчаса, но беседа шла сикось-накось, ему, вроде, и самому надоело, а потом толстый снова появился на экране, и по его лицу стало ясно, что пора кончать.
   Он прямо весь светился.
   – Юра прокрутил часть программы с условиями Рыжкина, – сказал он Лысому. – Все сходилось идеально, потом пошла бяка, но, я думаю, это какая-то ерунда, временно, помехи. Доложили Зинченко, он просил задержать Рыжкина на несколько часов. Все. Привет.
   Экран погас, Лысый встал, мы – тоже и пошли за ним и Эльзой обратно, к «Воробью». Неловко мне было – дальше некуда.
   Палыч уже вернулся из буфета и сидел в отсеке управления, за пультом, положив на него руки, на руки – подбородок, внимательно разглядывая через стекло банки моего хомяка. Все залезли в салон, рядом с «Воробьем» остался только Лысый, Эльза и я.
   Лысый сказал Эльзе:
   – Результаты и оценки пришлем в школу послезавтра. Позвоните, пожалуйста, родителям Рыжкина, он вернется домой к вечеру на сто семьдесят пятом рейсе.
   И большое вам спасибо, – добавил он каким-то особым голосом, – за таких учеников, как Рыжкин. – Он положил мне руку на голову, и я завертел ей из стороны в сторону. – Такими учениками можно гордиться. Пока передайте нашу благодарность директору школы устно, позже Лига пришлет письмо. Ну, счастливого пути.
   Эльза улыбнулась ему улыбкой Дины Скарлатти и отозвала меня в сторону.
   – Было бы неграмотно в этой ситуации, – сказала она, – забивать себе голову посторонними вещами. Можешь быть спокоен, что в дирекции про хомяка действительно никто ничего не узнает. Да я и не собиралась туда идти.
   Я обозлился и сказал, как угодно, мне все равно, тем более, что я сам виноват – нарушил инструкцию.
   – Не злись, малыш, – сказала Эльза. – Это вредно. Я вникла в твое предложение группе – что ж, идея недурна… Поздравляю.
   – Ладно, – сказал я, – попросите Натку Холодкову забрать хомяка к себе.
   Эльза пообещала и залезла в салон.
   Палыч закрыл люк.
   Мы с Лысым пошли к лифту, и, когда сели в лифт и он нажал кнопку, я увидел, как наш «Воробей» задним ходом под мигание разноцветных лампочек в зале, разрешающих вылет, плавно покатил к створкам пропускающих камер.

– 7 —

   В небольшой светлой комнате, куда меня привел Лысый, стояли три маленькие программирующие машины типа «Аргус», возле одной, работавшей, крутился паренек лет восемнадцати в больших черных очках – наверное, Юра. Толстяк прямо весь светился от счастья, а в углу, в кресле сидел маленький, рябой, тихий человечек.
   Лысый назвал мою фамилию, толстяк и Юра подошли ко мне и долго трясли мне руку, человечек в углу встал тоже, но не подошел, а Лысый подтолкнул меня к нему.
   – Зинченко, – сказал он, робко почему-то улыбнувшись, и легонько пожал мне руку, и я, потому что сам он ко мне не подошел, а после и потому еще, что вспомнил его фамилию, догадался, что он здесь – самый главный. Он снова сел в кресло, и толстяк потащил меня к Юре и работающему «Аргусу».
   – Видел когда-нибудь «Аргус»? – спросил он.
   – Нет, только на картинке, – сказал я.
   – Приглядись внимательно, что непонятно, спроси.
   Я стал разглядывать работающий «Аргус», стараясь сообразить, где что и как он работает (машины сходного типа мы изучали в школе), и вдруг, совершенно неожиданно, ну, абсолютно внезапно, очень остро и по каким-то совершенно непонятным причинам почувствовал, что жутко влюблен в Натку Холодкову. Влюблен в нее – и все тут. Мне даже жарко стало, и волосы зашевелились на голове.
   – Ну, как? Сообразил? – сказал толстяк, этот Рафа.
   – Что? – спросил я. – А-а… да. Да, в общих чертах.
   – Черт знает, что делается, – сказал Юра. – Сначала все идет идеально, а потом бред сивой кобылы.
   Рафа объяснил мне, как ребенку, что в «Аргус» они вкладывают весь (точнее, почти весь) расчет нового микрокосмолета, который Лига признала идеальным, и одновременно предполагаемый вариант детали «эль-три», тогда машина выдает характеристику нагрузок и возможностей всего корабля. До того, как родилась моя, Рыжкинская, идея, все их варианты давали минус-эффект, и вот только теперь «Аргус-М» выдает сплошные плюсы, но… до определенного момента: дальше идет белиберда, сплошные минусы, в чем дело – неизвестно.
   – Если, – сказал Рафа, – что-то с машиной, то ужасно смешно, что вначале выдается сплошной плюс-эффект, ведь все же показания неверны, все!
   «Чего они тогда радуются? – подумал я. – Лучше бы домой меня отпустили, хомяк сидит некормленый». – И тут же снова вспомнил про Натку.
   – А почему нужно ломать именно семнадцатую молекулу? – спросил у меня Юра. – Чует мое сердце, что здесь и зарыта собака. Ярусность-то до четырех меняется, но не во второй зоне.
   – Во второй, – сказал я. – Да и вообще, если взять другую, не семнадцатую, машина бы с самого начала выдавала минус-эффект. Конечно, я не считал, но мне так кажется, и я…
   – Уверен?
   – Абсолютно. Но можно проверить.
   Я взял мел и сделал расчет прямо у них на глазах.
   – Да, – сказал Зинченко. – Все верно и гениально просто.
   Рафа и Лысый согласились, и еще что непонятно, почему же потом все меняется, и вряд ли дело в «Аргусе-М», тогда бы он все выдавал неверно, с самого начала.
   – Цветы! – вдруг заорал я так, что все вздрогнули. – Цветы! Кто их туда поставил? – И я бросился к «Аргусу-М» и подлез под него (он был высокий, на изящных ножках); за ним на окне стояли в банке с водой цветы. Рядом со мной оказался вдруг Юра, и я услышал голос Рафы:
   – Это Юрины фантазии. Привез с Земли. А в чем дело?
   – Бог ты мой, – сказал я, снова вылезая вместе с Юрой и с цветами из-под «Аргуса». – Вынесите их ненадолго отсюда!
   – Не дам, – сказал Юра.
   Рафа глядел на меня, вытаращив глаза.
   – Да ненадолго, – сказал я Юре. – Ты не беспокойся.
   Юра вышел, вернулся без цветов, и, пока я сидел и хохотал как ненормальный, все смотрели на меня так, будто меня укусила собака или я сам сейчас всех перекусаю. Потом я успокоился и сказал:
   – Запустите программу снова.
   Юра трясущимися руками вложил данные группы и мои данные и включил «Аргус». Все собрались возле окошечка итогов и стали внимательно следить за каждой новой строчкой выкладок.
   – Вот тут, – зашептал Рафа. – Вот тут-то все и ломалось.
   – А сейчас? – спросил я, когда появилась новая строчка.
   – Ой, – сказал Рафа, крепко сжав мой локоть. – Ой!
   Юра (я быстро поглядел на него) стоял бледный. Зинченко – спокойный, вообще без всякого выражения на лице.
   – Ну, а сейчас? – спросил я, когда появилась новая строчка.
   Рафа крякнул и шлепнул меня по попе – я покраснел.
   – Рафа, – сказал Зинченко. – Аккуратней.
   – Ох ты, щенок! – сказал Рафа, обнимая меня (а я старался вырваться; красный я был – ужас). – Ух ты, наше золотце!
   – А сейчас – снова верно? – спросил я. – Совпадает?
   – Мальчик – ты прелесть, – сказал Рафа. – Где ты раньше-то был?
   И дальше, до самого конца все шло как по маслу.
   – Уф-ф-ф! – сказал Рафа. – Слушай, Рыжкин, а что это было? А?!
   – Да так, – сказал я. Я вдруг почувствовал, что жутко устал. – Ерунда, в общем-то. Цветы… Живая природа. Биология все-таки. Вот они и оказывают…
   – А-а-а! – заорал Рафа, покатываясь со смеху. – Ой, держите меня!.. Биологическое влияние. «Аргус» хоть и «М», а все же «Аргус», ничего не поделаешь, параметры биополя машины меняются…
   Теперь уже ржали все, после успокоились, Зинченко вытер слезы и сказал:
   – Мы тут решили до твоего прихода, что если ошибка будет найдена, то на время окончания работ по «эль-три» ты станешь руководителем группы из шестнадцати человек. Шестнадцать взрослых мужчин в твоем подчинении! Только не зазнавайся, хотя случай этот в практике редчайший. А со школой мы договоримся. Рафа, вы с Землей связались, как они там?
   – Они прибудут сорок восьмым рейсом через две минуты.
   – А специалиста по пластмассам заполучили?
   – Да, двоих.
   – Правильно, что двоих. А то возни с перестройкой этой двухъярусной будет выше головы. Кстати, они должны быть полноправными членами группы Рыжкина, закажите им перед возвращением на землю постоянные пропуска.
   – Будет сделано.
   – Ну молодец.
   Вскоре послышались голоса за дверью, в дверь постучали. «Да-да», – сказал Зинченко, и вошли четверо мужчин.
   – Это наш герой, ребята, – сказал Зинченко. – А почему герой, вы сейчас узнаете, – сюрприз, мы вам специально ничего не передали на Землю.
   Я молча каждому пожал руку, еще не понимая по-настоящему, в какую сумасшедшую жизнь я внезапно попал.
   – А пластмассовики где? – спросил Зинченко.
   – Идут за нами.
   Дверь снова открылась, вошел какой-то сутулый дядька, а за ним… а за ним – мой папа.

– 8 —

   Мы возвращались на Землю поздно вечером.
   Странно, но я ни о чем не думал, только о хомяке, – что он, видно, сидит голодный у чужих людей; ни о Натке не думал (хотя вполне мог подумать – хомяк-то остался у нее, где же еще?), ни, даже, о папе – только о своем голодном хомяке.
   Иногда я почему-то с внезапной дрожью вспоминал, что все сидящие в корабле люди, все, кроме Зинченко, – мои подчиненные (мои подчиненные!!!), но тут же забывал об этом.
   Все сидели тихо, замотались, разговор внутри группы «эль-три» был жутко длинный, в основном он крутился вокруг пластмассы Дейча-Лядова, как ее, заразу, перестраивать, потому что, сказал Рафа (а Зинченко, соглашаясь, кивнул), полдела сделано: сам-то вид «эль-три» изображен, а размеры и кривые сосчитаны нашим миленьким, маленьким, симпатичненьким, скромненьким, в бесконечной степени архидубльнаигениальнейшим, родным, любимым и уважаемым всеми – школой, городком, Высшей Лигой, страной, планетой и – особенно! – семьей, чудненьким нашим… младшим Рыжкиным – гениально верно. (Кто его, между прочим, просил вспоминать про семью – не знаю, мог бы и сам вполне сообразить что к чему.)
   Когда папа вошел в комнату, где стояли «Аргусы», и его брови сделались уголками вверх, как крыши на старинных домиках (так он удивился, увидев меня на Аяксе «Ц», а я сразу все понял и тут же догадался, что он-то пока ничего еще не понимает, и прямо одеревенел, превратился в чурбашку), все стали называть свои фамилии и знакомиться с вновь прибывшими специалистами по пластмассе. И тут оказалось, что инженер Высшей Лиги, прибывший на Аякс «Ц» под паролем «Я – голубь» – Рыжкин, тоже Рыжкин, второй, кромеменя.
   – Рыжкин?! – сказал Зинченко, называя свою фамилию и пожимая папину руку. – Забавно. И вот Рыжкин. – И он кивнул в мою сторону.
   – Это мой сын, – сказал папа.
   Я быстро поглядел на Зинченко, Юру и Рафу – секунду или больше, не знаю, их лица были не похожими на самих себя, как-то сплющились, что ли, я отвернулся, а Зинченко сказал тихо:
   – Я уполномочен заявить присутствующим решение Высшей Лиги: за найденное правильное решение формы детали «эль-три» и предварительно верную идею состава материала «эль-три» – перестройка третьей, девятой и семнадцатой молекулы структуры Дейча-Лядова – до окончания работ над деталью «эль-три» руководителем группы «эль-три» назначается ученик шестого «б» класса Особой высшей технической детской школы номер два Митя Рыжкин. Давайте работать, товарищи.
   Но еще целую вечность все стояли молча, и была такая тишина в комнатке, что мне казалось, будто я слышу шорох вращения вокруг земли этого Аякса «Ц» – будь он неладен.
   За иллюминаторами стемнело, боковым зрением я видел иногда, как папа сидит, глубоко откинувшись в кресле, и курит, закрыв глаза, а я думал о голодающем хомяке.
   Вдруг папа сказал (я вздрогнул, повернулся к нему, но он так и сидел, закрыв глаза):
   – Сегодня я обедал дома, приезжал с работы на роллере. Мама сделала свекольник.
   – Ка-ак свекольник?!
   Я даже немного привстал от полной неожиданности. Уже лет десять свекла на Земле не росла, что-то такое случилось с почвой, свекле неугодное, ну, не уследили, и теперь ее выращивали либо в парниках на промежуточных станциях, куда почва была завезена давным-давно, либо на других планетах, конечно, ближних, – в общем, ее мало получалось, и привозили ее очень редко. Пронесся, правда, слух, что где-то в Дании и на Коморских островах наловчились снова ее выращивать, но и там ее было немного, люди сами были рады-радешеньки, что не надо сложным путем договариваться с другими странами о доставке свеклы из космоса, и если уж и продавали свою, то только на золото: покупать у них – для свеклы получалось дороговато.
   – Да, – сказал папа. – Привезли партию. Говорят, с Селены, парниковая. Сегодня весь городок ест свекольник, хотя уже осень, не очень-то и жарко. Многие собираются мариновать.
   – Входим в зону приземления! – крикнул пилот. – Пристегните привязные ремни!
   Но никто даже не улыбнулся – шутка была заезженная, как в старину говорили – «с бородой»: давно уже малые космолеты садились надежно, без аварий.
   Мы приземлились мягко, почти незаметно; было темно, накрапывал дождь, где-то на другом конце космодрома плавно оторвался от земли и ушел в космос красавец ТэЭрЭсЭф-Супер-восьмой (я узнал его по сигнальным огням), все распрощались, папа завел «роллер», и мы покатили по мокрому шоссе, в темноте, домой: это был основной космодром нашего городка, километрах в двенадцати от центра.
   Наверное, потому, что папа вел «роллер» очень быстро, мы после слабоосвещенного шоссе ворвались в городок, как в другой мир: играла музыка, крутились, мелькали в темном небе огни цветных реклам, возле кинотеатра стояла толпа мальчишек и девчонок – все ели мороженое и были в шикарных, блестящих от дождя плащах. Под козырьком кинотеатра какой-то парнишка скинул плащ и делал стойку на одной руке, а все – я расслышал – громко считали. Над нами, рассекая дождь, то и дело проскакивали такси-амфибии, из их окон несся смех, и на меня вдруг напала такая тоска, такая тоска, что я прижался грудью к спине папы, положил подбородок ему на плечо, ближе к уху, и, чтобы он расслышал, почти крикнул:
   – Останови возле «Шоколадницы»!
   – Что?! – спросил он. – Не слышу! Ты громче!
   – Возле кафе останови! У «Шоколадницы»! Он остановился. Я слез с «роллера».
   – Ты куда? – спросил он. – Разве не домой?
   – Пап! – сказал я. – Я попозже приеду, можно? Мы…
   Ну, в общем, я и один паренек из старой школы давно на этот вечер договаривались задачки порешать, ну, чтобы я ему помог…
   – А обедать? Тебя ждет свекольник.
   – Я пообедал на Аяксе сразу после занятий, – соврал я.
   По-моему, он видел, что я все вру.
   – Все-таки свекольник, Митя, – сказал он.
   – Ладно, никуда он не денется. Приду – поем.
   – Поздно не приходи, мама будет волноваться! – крикнул он, уже укатывая.
   Я свернул направо и мимо шикарного магазина «Дары Земли», где стояла большая очередь за свеклой, по переулку Дружбы быстро дошел до Наткиной улицы; смешно, но я не знал ее названия, хотя она была, пожалуй, самой красивой в городке, очень тихая, хотя и рядом с центром, вся в зелени и с очень симпатичными коттеджами, где жили светила науки. Наткин папа тоже был светилом, но по ней это было совершенно незаметно.
   Меня вдруг начало колотить оттого, что я сейчас ее увижу, и еще оттого, что ее вполне может и не быть дома. Я отыскал их коттедж, через зелень мне все же удалось рассмотреть, что свет горит, я нашел кнопку, и тут же засветился маленький телеэкран возле калитки. Волновался я ужасно. После из глубины экрана на меня выплыло лицо этого светила – один раз я его видел, посчастливилось.
   – Тебя плохо видно, – сказал он. – Не резко.
   – Вас тоже, – сказал я. – Может, у вас там винтик отошел на ручке резкости?
   – Да нет, – сказал он. – Это новая система, с постоянной резкостью. Наверное, что-то с контактами. Стукни посильнее по калитке. Сильнее, не бойся.
   Я влепил по калитке изо всех сил, так что рука заныла, и резкость восстановилась.
   – Спасибо, – сказал он. – Ну?
   – Извините, Натка… Наташа Холодкова дома? – спросил я. – Я – Рыжкин из ее школы. Помните, один раз я заходил к вам, когда она болела, и приносил ей звуковые кинозаписи пропущенных лекций?
   – Да, дома, – сказал он. – Проходи, она в своей комнате, занимается.
   В калитке что-то щелкнуло, она отворилась, я пошел, калитка закрылась, и по тропинке, сначала прямо, прямо, среди высоких кустов, а потом налево и направо я дошел до коттеджа.
   Я открыл дверь, в прихожей было темно, но в гостиной горела одна секция освещения; смутно, но я вспомнил дверь ее комнаты и, почему-то даже не постучавшись, вошел.
   Она сидела ко мне спиной, перед зеркалом, и делала какую-то фантастическую, немыслимую прическу.
   – Привет, – сказала она. – Что, сильный дождь?
   – Средний, – сказал я. – Знаешь ли, я хотел спросить, ты кормила хомяка? Он где?
   – Тихо, тише, – сказала она. – Он спит.
   – Голодный?!!
   – Да нет же.
   – Свекольником кормила?
   – Что ты? Он умял огромную сосисищу, вот такую.
   – В полиэтилене была сосиска?
   – Да.
   – А ты ее почистила? Почистила? А то он подохнет, нажравшись полиэтилена.
   – Дурачок, – сказал Натка. – Станет он есть твой полиэтилен. Почистила, почистила, успокойся.
   – А то он…
   – Да брось ты, – сказала Натка.
   Она так и сидела спиной ко мне – не оборачиваясь. Жутко было смотреть на ее идиотскую прическу.
   – Нравится? – спросила она. – Да ты садись.
   – Не очень. Тебе лучше, как обычно.
   – Много ты понимаешь! Прическа, как у Дины Скарлатти. Немного напоминает ту сумасшедшую формулу Маллигана из системы Рубинчика, правда? То же сложное переплетение простейших групп.
   – Плевал я на формулы, – сказал я.
   Натка засмеялась, растрепала прическу, быстро причесалась по-человечески, вскочила, щелкнула меня по носу, схватила за руку и потащила в сад. Дождь кончился, было тихо, и только вдалеке, в центре, играла музыка.
   – Пойдем, – сказала она. – Я покажу тебе свой уголок.
   За руку она обвела меня в темноте вокруг коттеджа, скоро глаза мои немного привыкли, я рассмотрел деревья, кусты, клумбы, узкую дорожку; она повела меня по этой дорожке куда-то в глубь сада, было холодно и мокро, дорожка стала еще уже, вдруг кончилась, кусты – тоже, впереди была большая поляна с короткой мокрой травой, фа поляной темнело что-то похожее на лесок – Натка повела меня туда.
   – Они сделали меня руководителем группы, – вдруг выпалил я.
   – Какой группы? – спросила Натка.
   – Группы «эль-три», ну, этой детали. Помнишь?
   – Не-а.
   – Ну, то, что сегодня было на Аяксе «Ц».
   – А-a-a.
   – Моя идея оказалась правильной – все сошлось.
   – Так это здорово! – сказала она. – Я не прыгаю от восторга, потому что мне на это наплевать, но вообще это феноменально. Значит, ты у нас талантище. Во всяком случае, я бы стала теперь заниматься спустя рукава: они тебе такой высокий балл вкатают, что коэффициент полезности будет гораздо выше, чем у любого из нас.
   – Мне это неважно, – сказал я.
   Мы подходили по мокрой траве к густым зарослям, и тут что-то сжалось во мне и задергалось, затрепетало, как птичка, замахало крылышками, потому что я вдруг почувствовал, какая у нее теплая рука, и мысль – сказать ей и самое главное, про папу – мигом вылетела у меня из головы.
   Кое-как мы продрались через кусты (она так и держала мою руку в своей), и здесь уже было совсем темно: наверное, кусты сходились над головой.