Страница:
– Не обязательно, – сказала она.
– Какая приятная у тебя рука, – сказал я.
– Это не рука, это компресс с водой, прохладной, как в колодце.
– А на ней рука? Да? Я не ошибаюсь? Твоя ладошка?
– Не ошибаешься.
– Не убирай ее, пожалуйста.
– Хорошо. Не буду. А ты не прыгай, скоро все пройдет.
Дзинь-ля-дзинь колокольчики, все тише и тише.
– Я не буду прыгать, мне уже лучше, только Ты не убирай ладошку.
Я приоткрыл глаза и спросил:
– Что это было со мной? Вдруг совершенно внезапно накатило.
– Не знаю, – сказала она. – Накатило и укатило – какой-то легкий приступ. Микропереутомление в кубе. Она тихо засмеялась.
– Мама просила передать, что поехала на космодром отвезти папе перед полетом на Аякс «Ц» пирожки с картошкой. Она открыла мне дверь уже в пальто.
– Хорошо, что она не заглянула ко мне, – сказал я, снова закрывая глаза и жутко боясь, что Натка уберет ладошку с моего лба. – Она бы разволновалась и раскудахталась. Она, знаешь ли, парит надо мной, когда я болею. Когда мне было пять лет, у меня температура подскочила однажды до сорока пяти и пяти десятых градуса.
– Завиральные идеи, – сказала Натка. – Так не бывает.
– Вру. Мне было шесть лет, а температура была сорок шесть и шесть десятых градуса.
– По-моему, у тебя уже все прошло, – сказала Натка и сняла ладошку и теплый влажный компресс у меня со лба. Но я уже не осмелился просить ее не убирать руки.
– Дай-ка я встану, – сказал я. – Все нормально.
– Цыц! – сказала Натка. – Молчать. Лежать. Не шевелиться. Поправляться. Понял?
– Да мне вполне сносно, – сказал я.
– Задачка на догадливость, – сказала Натка. – Ну, слушай. Чем занимается Н. Холодкова в течение дня, минус время занятий в школе, учитывая, что учится она спустя рукава.
– Ноль информации, – сказал я. – Не знаю.
– Спокойно! Ты подумай, предположи.
– Фабрика дамских причесок, – сказал я.
– Глупышка! – она засмеялась. – Очень, очень редко.
– Сидишь одна у колодца.
– О-о-о! Низкий балл за поведение. Сто щелчков по носу. – И уже серьезно: – И пожалуйста, я тебе тогда сказала – и все! Не надо трепать эту тему.
– Ой, ну что ты! – Растерялся я ужасно. – Ты прости, что я ляпнул, я думал, что…
– Все, все, забыли. Мчимся дальше. Что еще?
– Ну, читаешь, – сказал я, сбитый с толку тем, что сам только что ляпнул: подслушанный телефонный разговор крепко сидел во мне, да и этот идиотский приступ гриппа неизвестно какого названия – тоже, и что-то еще, я пока не знал – что именно.
– Читают почти все, не подходит, – сказала Натка.
– Плаваешь на «Факеле», в фиолетовом купальнике.
– О, какая память! Снимается, не в счет. Я не занимаюсь хозяйством, не шью, не вяжу, не участвую в радио– и телевикторинах и конкурсах, не хожу в кружки самообразования, не посещаю студию живописи, клуб любителей иностранных языков, зооуголок, курсы изучения проблемы языковой связи в космосе, общество «Друзья дельфинов», секцию космоспелеологов и тэ дэ и тэ пэ. Мысль ясна?
– Вполне.
– Так чем я занимаюсь?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю. Слышал, наверное, историю о том, как славненькая малышка с бантиками, Наташенька Холодкова из четвертого «д», получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя. Слышал?
– Было дело.
– Обхохочешься. А ведь я с тех пор ни черта толкового не сделала.
– Ну и что? Понаделаешь!
– Болтушка ты! – Она пощекотала мне ухо. Дико приятно. – На тебя опять накатывает? Как ты себя чувствуешь? Я, честно говоря, напугалась, когда вошла.
– Сейчас как будто нормально.
– Умница. «А я расту, расту, расту!» – запела она модный вариант французской песенки «Нас в галактике только двое». – За год я махнула на шесть сантиметров.
– Тебе идет. Рост Дины Скарлатти.
– Ерунда! Ты читал Борисоглебского: «Химия мозга – память, интуиция, гениальность»?
– Не-а.
– Глупочка! Я расту, а что-то там происходит с клетками мозга, что-то меняется.
– Само собой.
– Во-во! И я вполне, вполне, вполне, может быть, может быть, может быть, уже другая, другая, другая, чем в четвертом «д» – уже бездарь среднего уровня.
– Спорно.
– А вдруг?! И кто-то уже хихикает, что меня держат в школе из-за великого папы…
– Перегиб!
– И, допустим, это правда. Занимаю чье-то место. Я расту, расту, расту, а сама об этом не знаю, не знаю, не знаю. Ужас как неловко. Ты когда-нибудь думал об этом? Была мысль?
Она весело крутнула носом, снова пощекотала мое ухо, поджала губы и изобразила, какая она на самом деле важная.
– Нет, – сказал я. Лицо у нее было такое дико симпатичное – не передать. Только сейчас я как следует понял, что та фирменная крыса типа «Восторг» была на нее совершенно, ну, абсолютно не похожа. – Нет, – добавил я. – Еще и четверти не прошло, как я начал учиться в вашей сногсшибательной школе. И с гениальностью, кажется, у меня пока все в порядке.
Наверное, это получилось у меня вроде бы как-то грустно, что ли, потому что она не рассмеялась, а просто кивнула.
– То есть я понятия не имею, что я делаю! – сказала она. – А ведь надо же что-то делать, а? «Мсье Рыжкин, слушаете ли вы по утрам «Нас в галактике только двое»? Ваш вкус в кино?..» Нет, обязательно надо что-то делать! И я имею в виду вовсе не науку. А что-то такое… чтобы, ну… в груди щемило…
Вдруг она привстала, наклонилась надо мной, положила обе ладошки на плечи и спросила, глядя мне прямо в глаза:
– Скажи, это ведь ваша «амфибия» стоит возле дома, ваша?
– – Да, – сказал я, даже прошептал.
– Значит, все верно. Все правильно. Я однажды шла домой поздно вечером и вдруг увидела издалека, что над моим домом зависла темная «амфибия», внезапно она взмыла вверх, вертикально вверх, строго над моим домом и исчезла в черном небе. Не знаю почему, но я почувствовала тогда, что это ты за мной прилетал, только не была до конца уверена. Это ты был?
– Да. Да.
– Я тебя очень, очень, очень прошу, как-нибудь возьми меня с собой погоняться на твоей «амфибии», а то на меня иногда такая тоска находит, такая тоска…
Я почувствовал, что еще немного – и я зареву. Я лежал, почти закрыв глаза, руки по швам, и не шевелился. С трудом, но все-таки я спросил то, что цепко засело во мне, с того момента, как я очнулся от своего микропереутомления в кубе.
– Скажи, Натка, а пока ты сидела, а я отключился, накатило, я ничего не говорил? Ничего особенного?
– Нет, нет, – быстро сказала она, закрывая глаза. – Все было очень хорошо. Очень.
Она снова положила мне руку на лоб, я тоже закрыл глаза, и минуты две боролся с собой изо всех сил, чтобы не зареветь уже по-настоящему.
– 17 —
– 18 —
– 19 —
– Какая приятная у тебя рука, – сказал я.
– Это не рука, это компресс с водой, прохладной, как в колодце.
– А на ней рука? Да? Я не ошибаюсь? Твоя ладошка?
– Не ошибаешься.
– Не убирай ее, пожалуйста.
– Хорошо. Не буду. А ты не прыгай, скоро все пройдет.
Дзинь-ля-дзинь колокольчики, все тише и тише.
– Я не буду прыгать, мне уже лучше, только Ты не убирай ладошку.
Я приоткрыл глаза и спросил:
– Что это было со мной? Вдруг совершенно внезапно накатило.
– Не знаю, – сказала она. – Накатило и укатило – какой-то легкий приступ. Микропереутомление в кубе. Она тихо засмеялась.
– Мама просила передать, что поехала на космодром отвезти папе перед полетом на Аякс «Ц» пирожки с картошкой. Она открыла мне дверь уже в пальто.
– Хорошо, что она не заглянула ко мне, – сказал я, снова закрывая глаза и жутко боясь, что Натка уберет ладошку с моего лба. – Она бы разволновалась и раскудахталась. Она, знаешь ли, парит надо мной, когда я болею. Когда мне было пять лет, у меня температура подскочила однажды до сорока пяти и пяти десятых градуса.
– Завиральные идеи, – сказала Натка. – Так не бывает.
– Вру. Мне было шесть лет, а температура была сорок шесть и шесть десятых градуса.
– По-моему, у тебя уже все прошло, – сказала Натка и сняла ладошку и теплый влажный компресс у меня со лба. Но я уже не осмелился просить ее не убирать руки.
– Дай-ка я встану, – сказал я. – Все нормально.
– Цыц! – сказала Натка. – Молчать. Лежать. Не шевелиться. Поправляться. Понял?
– Да мне вполне сносно, – сказал я.
– Задачка на догадливость, – сказала Натка. – Ну, слушай. Чем занимается Н. Холодкова в течение дня, минус время занятий в школе, учитывая, что учится она спустя рукава.
– Ноль информации, – сказал я. – Не знаю.
– Спокойно! Ты подумай, предположи.
– Фабрика дамских причесок, – сказал я.
– Глупышка! – она засмеялась. – Очень, очень редко.
– Сидишь одна у колодца.
– О-о-о! Низкий балл за поведение. Сто щелчков по носу. – И уже серьезно: – И пожалуйста, я тебе тогда сказала – и все! Не надо трепать эту тему.
– Ой, ну что ты! – Растерялся я ужасно. – Ты прости, что я ляпнул, я думал, что…
– Все, все, забыли. Мчимся дальше. Что еще?
– Ну, читаешь, – сказал я, сбитый с толку тем, что сам только что ляпнул: подслушанный телефонный разговор крепко сидел во мне, да и этот идиотский приступ гриппа неизвестно какого названия – тоже, и что-то еще, я пока не знал – что именно.
– Читают почти все, не подходит, – сказала Натка.
– Плаваешь на «Факеле», в фиолетовом купальнике.
– О, какая память! Снимается, не в счет. Я не занимаюсь хозяйством, не шью, не вяжу, не участвую в радио– и телевикторинах и конкурсах, не хожу в кружки самообразования, не посещаю студию живописи, клуб любителей иностранных языков, зооуголок, курсы изучения проблемы языковой связи в космосе, общество «Друзья дельфинов», секцию космоспелеологов и тэ дэ и тэ пэ. Мысль ясна?
– Вполне.
– Так чем я занимаюсь?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю. Слышал, наверное, историю о том, как славненькая малышка с бантиками, Наташенька Холодкова из четвертого «д», получила специальную премию Высшей Лиги за расчет малого биоускорителя. Слышал?
– Было дело.
– Обхохочешься. А ведь я с тех пор ни черта толкового не сделала.
– Ну и что? Понаделаешь!
– Болтушка ты! – Она пощекотала мне ухо. Дико приятно. – На тебя опять накатывает? Как ты себя чувствуешь? Я, честно говоря, напугалась, когда вошла.
– Сейчас как будто нормально.
– Умница. «А я расту, расту, расту!» – запела она модный вариант французской песенки «Нас в галактике только двое». – За год я махнула на шесть сантиметров.
– Тебе идет. Рост Дины Скарлатти.
– Ерунда! Ты читал Борисоглебского: «Химия мозга – память, интуиция, гениальность»?
– Не-а.
– Глупочка! Я расту, а что-то там происходит с клетками мозга, что-то меняется.
– Само собой.
– Во-во! И я вполне, вполне, вполне, может быть, может быть, может быть, уже другая, другая, другая, чем в четвертом «д» – уже бездарь среднего уровня.
– Спорно.
– А вдруг?! И кто-то уже хихикает, что меня держат в школе из-за великого папы…
– Перегиб!
– И, допустим, это правда. Занимаю чье-то место. Я расту, расту, расту, а сама об этом не знаю, не знаю, не знаю. Ужас как неловко. Ты когда-нибудь думал об этом? Была мысль?
Она весело крутнула носом, снова пощекотала мое ухо, поджала губы и изобразила, какая она на самом деле важная.
– Нет, – сказал я. Лицо у нее было такое дико симпатичное – не передать. Только сейчас я как следует понял, что та фирменная крыса типа «Восторг» была на нее совершенно, ну, абсолютно не похожа. – Нет, – добавил я. – Еще и четверти не прошло, как я начал учиться в вашей сногсшибательной школе. И с гениальностью, кажется, у меня пока все в порядке.
Наверное, это получилось у меня вроде бы как-то грустно, что ли, потому что она не рассмеялась, а просто кивнула.
– То есть я понятия не имею, что я делаю! – сказала она. – А ведь надо же что-то делать, а? «Мсье Рыжкин, слушаете ли вы по утрам «Нас в галактике только двое»? Ваш вкус в кино?..» Нет, обязательно надо что-то делать! И я имею в виду вовсе не науку. А что-то такое… чтобы, ну… в груди щемило…
Вдруг она привстала, наклонилась надо мной, положила обе ладошки на плечи и спросила, глядя мне прямо в глаза:
– Скажи, это ведь ваша «амфибия» стоит возле дома, ваша?
– – Да, – сказал я, даже прошептал.
– Значит, все верно. Все правильно. Я однажды шла домой поздно вечером и вдруг увидела издалека, что над моим домом зависла темная «амфибия», внезапно она взмыла вверх, вертикально вверх, строго над моим домом и исчезла в черном небе. Не знаю почему, но я почувствовала тогда, что это ты за мной прилетал, только не была до конца уверена. Это ты был?
– Да. Да.
– Я тебя очень, очень, очень прошу, как-нибудь возьми меня с собой погоняться на твоей «амфибии», а то на меня иногда такая тоска находит, такая тоска…
Я почувствовал, что еще немного – и я зареву. Я лежал, почти закрыв глаза, руки по швам, и не шевелился. С трудом, но все-таки я спросил то, что цепко засело во мне, с того момента, как я очнулся от своего микропереутомления в кубе.
– Скажи, Натка, а пока ты сидела, а я отключился, накатило, я ничего не говорил? Ничего особенного?
– Нет, нет, – быстро сказала она, закрывая глаза. – Все было очень хорошо. Очень.
Она снова положила мне руку на лоб, я тоже закрыл глаза, и минуты две боролся с собой изо всех сил, чтобы не зареветь уже по-настоящему.
– 17 —
Что-то особенное висело в воздухе, в атмосфере, какие-то флюиды или лучше – малюхасенькие нервные паутинки; все, вроде бы, было как обычно, но я-то знал, что папа должен за завтраком поговорить со мной. Я знал, как трудно ему будет начать, никогда раньше мы дома об этом не говорили, тем более что это была его идея, а я должен был либо одобрить ее, либо забраковать (неплохая роль, правда?), и меня бесило, что папа должен искать какой-то идиотский правильный ход для начала разговора. Мне кажется, я напрягся не меньше, чем он, но, как говорят (я заметил) журналисты, «помог случай». Керамические шестиугольники, на которые мама ставила горячие кастрюли и сковородки, напоминали (графически) молекулу. Я никогда не обращал на это никакого внимания (этого еще не хватало!), папа, я думаю, тоже, но на этот раз он заметил и сказал, чуть неестественно засмеявшись:
– Наша семнадцатая. Знаешь, кстати, у меня есть одна мысль.
В эту секунду я вдруг понял, что совсем забыл о том, что если папа сумеет придумать свою первую фразу (а он сумеет, любую – но сумеет), то вторую, ответную, придется придумывать мне, а я ее не знаю, не позаботился. Я так ясно ощутил вдруг, что не могу, не могу вот, и все тут, сказать ему: «Давай, посмотрим», или: «Слушаю тебя», или (бодрое): «Черт побери, ну-ка, валяй, сейчас разберемся», что совершенно для себя неожиданно схватил эту шестиугольную подставку и шмякнул ее об пол, тихо крикнув:
– Вот так же мы и ее, заразу семнадцатую, разломаем… а потом – перестроим!
Папа глядел на меня сумасшедшими, удивленными глазами, но его улыбка была уже нормальной, чуть ли не радостной. Само собой, мама влетела с кухни как пуля, услышав смертельный стон рушащегося домашнего хозяйства.
– Уронил, – сказал я. Папа добавил:
– Несчастный случай. Ничего, обойдемся, у нас их много.
Мама охнула для порядка и пошла заваривать чай, папа полез за бумагой и авторучкой, я собрал с полу черепки, мы сели рядом, и папа написал на листе бумаги длиннющую цепь Дейча-Лядова и подчеркнул нашу красавицу – семнадцатую и почему-то двадцать шестую, о которой раньше мы никогда и не думали.
– Ого! – сказал я. – И до двадцать шестой дошло дело?! А верно, она славная – усики, как у жучка?
– Усатенькая, – сказал папа. – Но на всякий случай можешь считать двадцать шестую условно.
Он не записал формулу, а изобразил вид семнадцатой крупно и отдельно от всей цепи, а двадцать шестую начертил таким же образом рядом.
– Итак, – сказал он. – Мы научились ломать семнадцатую, но не можем ее перестроить. Почти все комбинации внутри цепи самой семнадцатой никакого эффекта не дали. Конечно, можно варьировать и дальше, комбинаций еще достаточно, но чует мое сердце – ничего у нас не выйдет. Я предлагаю (он разорвал, сломал на чертежике семнадцатую) вот так и вот так. Мы включаем в ее цепь субъединицу двадцать шестой, она вполне монтируется. Остатки мы легко ликвидируем, понимаешь? В итоге – новая молекула, номер ее не важен, просто новая молекула, какая нам по качеству и нужна. А семнадцатая и двадцать шестая – тю-тю, исчезли за ненадобностью! – Он засмеялся очень легко и весело. – Ну, как?
Я думал несколько минут, положив подбородок на край стола. Собственно, вариант был идеальный, меня даже прошибла дрожь от мысли, что вот, наконец-то, и, главное, он все сам, сам, – готовенькая, новая, такая, какая нужна, молекула «ЭН» так и резвилась, так и сверкала у меня перед глазами, но…
– Видишь ли, – сказал я. – Молекула годится, ты прав, но субъединица двадцать шестой с семнадцатой не вяжется никак.
– Слушай, – сказал он. – Я уверен, ты упустил из виду новую «А-Люкс», ну, эту печку Ухтомского. Или ты ее вовсе не знаешь. Она идеально держит повышенное бэта-поле.
– Ой, пап!!! – обрадовался я. – Ну, конечно же, я знаю ее, вспомнил! Она была в твоей статье, верно?! Погоди, сейчас вникну, – сказал я. – Так, та-ак… н-да… – Я задумался. Он перестал улыбаться. – Н-да, – сказал я через минуту. – Так-то оно так, но… – И тогда уже выложил все до конца: – Но даже в бэта-поле нам не поднять ярусность до четырех, только до трех. Мне так кажется…
– Почему? Я задумался.
– Для этого, по-моему, средняя группа в семнадцатой слишком слаба, а она нам нужна, ее за здорово живешь не выкинешь, – сказал я.
Противно было это понять, но ничего не поделаешь, довод был веский. Мы долго молчали. Краем глаза я быстро поглядел на папу – какая-то серая тень мелькала по его лицу.
– Да, ты прав, – наконец, сказал он. – С этой «А-Люкс» вариант был единственный. Ты прав. Да, ничего не поделаешь. Я доложу в группе, что этот путь несостоятелен. Было решено, что раньше, чем считать на «Гигантах», я посоветуюсь с тобой. Теперь считать бессмысленно. Ну, ладно, я побежал. Пора.
И в этот момент (черт возьми, и зачем только эта мысль пришла мне в голову, вернее, не именно эта мысль, а мысль произнести ее вслух?!) что-то блеснуло у меня в голове, какой-то треск, щелчок – так всегда бывает, когда какое-нибудь серьезное, стоящее соображение внезапно, откуда ни возьмись врывается в меня…
– Смотри, пап! – сказал я и нарисовал семнадцатую молекулу, а внутри ее, прямо в ее пузе – двадцать шестую. – Занятно, правда? Понимаешь что к чему? Одна в одной, как матрешки. – Я поглядел на него, глаза его делались все больше и больше, наполняясь каким-то странным блеском.
– Видишь, что получается – абсолютно нужный нам эффект конечного результата. Нет, не лучше, чем в твоей идее, – такой же, но дело не в этом. Тем более, что одну в одну никак и не загнать, невозможно, вообще невероятно. Но сам замысел, а? Молекула в молекуле! А? Когда-нибудь сумеют!
Я так взвинтился от этой фантастической мысли, что позабыл про все на свете и глядел на него не отрываясь, ожидая, что он скажет.
Он понял все. Все то, что не должен был бы понять, узнать от меня, а я должен был бы скрыть от него – будь я поумнее, подогадливее.
– Да-а, это грандиозно, – сказал он чуть хрипловато. – Грандиозно! Наивысший класс. Очень крепкие у тебя мысли, малыш. Очень! Остается только преклоняться. Ну, пока. Мне пора.
Он стал быстро собирать портфель, но и как-то медленно одновременно, вяло.
Хлопнула дверь, потом взревела и промелькнула за окном наша «амфибия», и я долго еще сидел неподвижно, ошарашенный своей чертовой идеей, а еще больше – своей фантастической глупостью и неосторожностью, и какой-то противный привкус злобы на себя и на что-то еще появился у меня во рту.
– Наша семнадцатая. Знаешь, кстати, у меня есть одна мысль.
В эту секунду я вдруг понял, что совсем забыл о том, что если папа сумеет придумать свою первую фразу (а он сумеет, любую – но сумеет), то вторую, ответную, придется придумывать мне, а я ее не знаю, не позаботился. Я так ясно ощутил вдруг, что не могу, не могу вот, и все тут, сказать ему: «Давай, посмотрим», или: «Слушаю тебя», или (бодрое): «Черт побери, ну-ка, валяй, сейчас разберемся», что совершенно для себя неожиданно схватил эту шестиугольную подставку и шмякнул ее об пол, тихо крикнув:
– Вот так же мы и ее, заразу семнадцатую, разломаем… а потом – перестроим!
Папа глядел на меня сумасшедшими, удивленными глазами, но его улыбка была уже нормальной, чуть ли не радостной. Само собой, мама влетела с кухни как пуля, услышав смертельный стон рушащегося домашнего хозяйства.
– Уронил, – сказал я. Папа добавил:
– Несчастный случай. Ничего, обойдемся, у нас их много.
Мама охнула для порядка и пошла заваривать чай, папа полез за бумагой и авторучкой, я собрал с полу черепки, мы сели рядом, и папа написал на листе бумаги длиннющую цепь Дейча-Лядова и подчеркнул нашу красавицу – семнадцатую и почему-то двадцать шестую, о которой раньше мы никогда и не думали.
– Ого! – сказал я. – И до двадцать шестой дошло дело?! А верно, она славная – усики, как у жучка?
– Усатенькая, – сказал папа. – Но на всякий случай можешь считать двадцать шестую условно.
Он не записал формулу, а изобразил вид семнадцатой крупно и отдельно от всей цепи, а двадцать шестую начертил таким же образом рядом.
– Итак, – сказал он. – Мы научились ломать семнадцатую, но не можем ее перестроить. Почти все комбинации внутри цепи самой семнадцатой никакого эффекта не дали. Конечно, можно варьировать и дальше, комбинаций еще достаточно, но чует мое сердце – ничего у нас не выйдет. Я предлагаю (он разорвал, сломал на чертежике семнадцатую) вот так и вот так. Мы включаем в ее цепь субъединицу двадцать шестой, она вполне монтируется. Остатки мы легко ликвидируем, понимаешь? В итоге – новая молекула, номер ее не важен, просто новая молекула, какая нам по качеству и нужна. А семнадцатая и двадцать шестая – тю-тю, исчезли за ненадобностью! – Он засмеялся очень легко и весело. – Ну, как?
Я думал несколько минут, положив подбородок на край стола. Собственно, вариант был идеальный, меня даже прошибла дрожь от мысли, что вот, наконец-то, и, главное, он все сам, сам, – готовенькая, новая, такая, какая нужна, молекула «ЭН» так и резвилась, так и сверкала у меня перед глазами, но…
– Видишь ли, – сказал я. – Молекула годится, ты прав, но субъединица двадцать шестой с семнадцатой не вяжется никак.
– Слушай, – сказал он. – Я уверен, ты упустил из виду новую «А-Люкс», ну, эту печку Ухтомского. Или ты ее вовсе не знаешь. Она идеально держит повышенное бэта-поле.
– Ой, пап!!! – обрадовался я. – Ну, конечно же, я знаю ее, вспомнил! Она была в твоей статье, верно?! Погоди, сейчас вникну, – сказал я. – Так, та-ак… н-да… – Я задумался. Он перестал улыбаться. – Н-да, – сказал я через минуту. – Так-то оно так, но… – И тогда уже выложил все до конца: – Но даже в бэта-поле нам не поднять ярусность до четырех, только до трех. Мне так кажется…
– Почему? Я задумался.
– Для этого, по-моему, средняя группа в семнадцатой слишком слаба, а она нам нужна, ее за здорово живешь не выкинешь, – сказал я.
Противно было это понять, но ничего не поделаешь, довод был веский. Мы долго молчали. Краем глаза я быстро поглядел на папу – какая-то серая тень мелькала по его лицу.
– Да, ты прав, – наконец, сказал он. – С этой «А-Люкс» вариант был единственный. Ты прав. Да, ничего не поделаешь. Я доложу в группе, что этот путь несостоятелен. Было решено, что раньше, чем считать на «Гигантах», я посоветуюсь с тобой. Теперь считать бессмысленно. Ну, ладно, я побежал. Пора.
И в этот момент (черт возьми, и зачем только эта мысль пришла мне в голову, вернее, не именно эта мысль, а мысль произнести ее вслух?!) что-то блеснуло у меня в голове, какой-то треск, щелчок – так всегда бывает, когда какое-нибудь серьезное, стоящее соображение внезапно, откуда ни возьмись врывается в меня…
– Смотри, пап! – сказал я и нарисовал семнадцатую молекулу, а внутри ее, прямо в ее пузе – двадцать шестую. – Занятно, правда? Понимаешь что к чему? Одна в одной, как матрешки. – Я поглядел на него, глаза его делались все больше и больше, наполняясь каким-то странным блеском.
– Видишь, что получается – абсолютно нужный нам эффект конечного результата. Нет, не лучше, чем в твоей идее, – такой же, но дело не в этом. Тем более, что одну в одну никак и не загнать, невозможно, вообще невероятно. Но сам замысел, а? Молекула в молекуле! А? Когда-нибудь сумеют!
Я так взвинтился от этой фантастической мысли, что позабыл про все на свете и глядел на него не отрываясь, ожидая, что он скажет.
Он понял все. Все то, что не должен был бы понять, узнать от меня, а я должен был бы скрыть от него – будь я поумнее, подогадливее.
– Да-а, это грандиозно, – сказал он чуть хрипловато. – Грандиозно! Наивысший класс. Очень крепкие у тебя мысли, малыш. Очень! Остается только преклоняться. Ну, пока. Мне пора.
Он стал быстро собирать портфель, но и как-то медленно одновременно, вяло.
Хлопнула дверь, потом взревела и промелькнула за окном наша «амфибия», и я долго еще сидел неподвижно, ошарашенный своей чертовой идеей, а еще больше – своей фантастической глупостью и неосторожностью, и какой-то противный привкус злобы на себя и на что-то еще появился у меня во рту.
– 18 —
Во второй половине этого дня произошли такие занятные события, что, в известном смысле, их даже можно назвать, научными:
В тот день, когда я (не во сне, а наяву) был (с Наткой) в «Тропиках», я должен был повидаться там с ребятами из старой школы. И я их там видел, и ребят из новой школы тоже, но так и не подошел к ним и не поболтал ни о чем, и, хотя было абсолютно понятно, почему моя жизнь в этот момент пошла по особой специальной кривой (Натка, розарий), моя жизнь, в целом, поменяла свой общий вид в несколько неполном, неверном направлении и была обязана в соответствии с ее законами вернуться на прежний, абсолютно правильный, точный путь: иначе она получилась как бы не моя.
Ну, это, конечно, шутка, но тем не менее, в этот день ко мне домой приезжали Жека Семенов и Валера Пустошкин, а когда они ушли, заявились ребята из новой школы. И те, и другие – в один день. И, главное, первые совершен но не обиделись (хотя с ними-то я вроде бы был обязан встретиться) и ничего к тому же не знали о том, что я болен. Плюс ко всему, с ними, с Валерой и Жекой, дышать было легко, совершенно свободно: после моего портрета в газете, статей, радиопередач и т. д. и т. п. некоторые, узнав, что я – это я, начинали либо приставать ко мне, но с каким-то особым отношением, либо, что еще хуже, стесняться, а мои ребята, наоборот, хоть и засыпали меня вопросами и приставали выше нормы, но относились ко мне так же нормально, по-человечески, как и раньше, – прямо луч света в темном царстве.
– Так ты был тогда в «Тропиках»? – сказал Жека. – Мы думали, что тебя вообще не было.
– Был, – сказал я. – Там целая история.
– Ага, – сказал Валера. – А девчонка ничего с тобой была, оч-чень неплохая.
– Вполне хорошая, – сказал Жека.
Валера сказал:
– Тебе, конечно, неудобно было показать ей, какие у тебя друзья-бандиты: у одного рот до ушей, а второй – рыжий…
– Это кто рыжий? Я рыжий? – заверещал Жека. – Повтори: я – рыжий?!
– А кто, я, что ли?
– Я рыжий?!
– Ну, ладно. Рыжий – я, а ты – рот до ушей.
– Повтори, что я рот до ушей!
– Неважно, кто – кто! Оба бандиты. Напугали Митькину девчонку, и она увела его из парка.
– Да нет, – сказал я. – Просто… я торопился… ну…
– Точно, – сказал Жека. – Он торопился… Верно, Валера?
– Да мне надо было, в общем… в кино!
– В общем, – сказал Валера. – Ему было надо, необходимо, Джек, ты понял? Уловил мысль?
– Ага!
И оба они захохотали.
Я подумал немного, как лучше, и тоже стал смеяться вместе с ними. И мы похохотали так несколько минут в свое удовольствие, как в былые времена, разве что в душе мне перед Наткой все равно было неудобно. Тема-то ее, о ней…
– Ну, как там твой научный подвиг? – спросил Валера. – Ты из-за него заболел? Что с тобой вообще такое?
– Да ну, чертов грипп. А вы-то там как, в футбол гоняете?
– Мало. Теперь все прыгают в высоту.
– Чего вдруг?
– Да у нас тут Жора Фараонов выступал.
– Ка-ак? Это тот одессит, который в Монтевидео мировой установил, два пятьдесят? Гордость Одессы?
– Ну да!
– А чего он у нас-то делает?
– Да он докторскую пишет, по плазме. Прилетел к нашим плазмистам. Кто-то пронюхал, и мы его пригласили.
– Потрясающе! И симпатичный?
– Что ты! Жутко симпатичный! Маленький, кривой, челочка такая – не подходи! Ну а прыжок у него, сам знаешь, какой!
– Да-а, здорово.
– В школе у нас из-за тебя переполох, – сказал Жека. – Хотят ее назвать твоим именем.
– Да бросьте вы!
– Нет, честно, – сказал Валера. – Не школу, конечно, это треп, а клуб нашего класса «Орбита». Клуб имени Рыжкина. «Рыжкинз клаб». Понял? Это наша Зоя Кузьминишна предложила и сообщила директору. Он – за, а мы – несколько человек – против.
– Почему? – неожиданно для самого себя спросил я.
– Ага, ага, видишь!!! Гордый стал! Самолюбивый!
– Да нет, честно, просто хочется знать причину, а отказ правильный.
– Мы решили, что тебе это не понравится, человек-то ты нормальный. Сегодня уже некоторых таскали к директору за отказ.
– Да бросьте вы!
– Честно. Ведь ты как бы гордость школы, а некоторые, получается, как бы не уважают нашу школу, если отказываются. И тебя не уважают.
Я стал прыгать глазами с Жеки на Валеру – врут или нет, они оба стали хохотать, и я тоже, потом нам надоело, но Валера сказал, что все-таки правда: «Рыжкинз клаб».
Они посидели у меня еще с полчасика и вели себя нормально, по-человечески, и я рассказал им немного (они просили) про мою новую школу, про историю на Аяксе «Ц» и про пластмассу Дейча-Лядова, но, конечно, ни слова о новом космолете.
Обедать они отказались (мама их просто умоляла), взяли по яблочку и ушли, договорившись, что я обязательно к ним заскочу, когда поправлюсь.
И тут же, ну буквально через десять минут – дзынь, дзынь, дзынь! – ввалились Веня Плюкат, Гаррик Петров и Утюг, ну, Ким Утюгов. Эти явились с подарками: фрукты, торт, какое-то антигриппозное суфле «Спутник», черт те что еще и два вполне ненормальных письма – от Эльзы Николаевны и директора школы, мол, поправляйся, не болей, родной, и несколько слов о моей гениальности и об их любви ко мне – уши вяли, честное слово. (Утюг читал, а мы ржали.)
– Ты давай кончай грипп, – сказал Утюг. – Закругляйся с Дейчем-Лядовым и опять в школу. Скукотища дикая, Вишнячихи надоели, и преподаватели озверели, ни с того ни с сего – требования жуткие.
– Может быть, я и не вернусь, – сказал я.
– Эт-то как понимать? – спросил Гаррик Петров. – Бред сивой кобылы.
– И не бред, – сказал я. – Сами посудите. Допустим, закончится работа успешно, и Лига решит: а зачем Рыжкину учиться дальше, при чем здесь космомоделирование, если он уже и так вполне крепкий спец по пластмассе. И оставят работать. Зачем школе на меня силы тратить? Логика здесь есть.
– Да-а, – сказал Веня. – Все может быть.
– А мне не хочется, – сказал я. – В школе все же лучше.
– Ну да, лучше, – сказал Гаррик Петров. – С удовольствием сбежал бы – работать интереснее.
– А по-моему, и то, и то чепуха, – сказал Утюг. – Дикая скукота. Вот представьте: Рыжкин задвинул грандиозную научную идею и, минуя учебу и спецшколу, попадает в Высшую Лигу. Действительно, случай редчайший. Но вдумайтесь повнимательней – это, в принципе, возможно, нам это известно. И что бы в жизни с нами ни случилось, самое даже невероятное – это возможно, это бывает, было, нам это известно. А чего не было – мы это можем представить. Вот войдет сейчас человек, хвать нас быстро в ракету – и через пять минут мы в Африке, купаемся в Конго. Трудно представить, фантастично, но возможно. И что здесь нового? Африка? Да мы про нее с детства знаем, ну, что она существует. Все одно и то же. Я вот читал в какой-то старой книжке, что какую пьесу ни напиши, само-то содержание уже известно было, потому что подсчитали, что сюжетов в жизни всего тридцать шесть штук. Кажется, тридцать шесть.
– Ты у нас, Утюжок, философ, – сказал Венька.
– Он скептик, вот он кто, – сказал Гаррик Петров. – Точно, Утюг, ты скептик, да? Ты скажи.
– Да ну, – сказал Ким. – Скептик-шмептик! Ужас до чего старое слово, известное, надоевшее. Ничего нового.
– Надо, кстати, Рыжкину сообщить новость, – сказал Гаррик. – Кое-что все же есть.
– Ага, свежачок, – сказал Венька.
– В общем, оказывается, – сказал Гаррик, – что недалеко от нас открылась поварская спецшкола, в основном девчоночья. Строго говоря, она смешанная, но молодых людей маловато, а у нас – наоборот, запоминай. Ну, сначала они помалкивали, пока их школа оформлялась, набирала, так сказать, силенок, а потом заговорили во весь голос. То ли они стали нашими шефами, то ли мы их – я не разобрался, но один их класс пригласил наш класс на вечер. Видишь ли, без тебя в классе мальчишек восемь человек, да еще Гриша Кау в те дни улетел на Селену-вторую читать доклады селеновским школьникам, – я пригласил на вечер ребят из других классов, потому что поварих было пятнадцать. К тому же, чуяло мое сердце, там можно было шикарно пожрать, на этом вечере, – опять-таки правильно было пригласить еще кой-кого: не пропадать же добру. Честно говоря, шикарный был вечер. Это, знаешь ли, не вечер с девчонками из театрального училища, те с гонором, мол, мы сами с усами – мир искусства, а эти тихонькие, скромные, славные – ах-ах, физики, математики, ученые! – глазки закатывают, а танцуют, как богини!!!
Утюг сказал:
– Мне торт та-ак понравился… Я, кстати, и твой кусок съел, с твоим именем. Мы думали, ты будешь, не знали еще, что ты болен, и в списке ты был; они, видишь ли, засадили огромный торт и кремом сделали на нем все наши фамилии – пальчики оближешь.
– А макароны с подливой помнишь? – сказал Венька. – Чудо, а не макароны. А одна из них, самая красивая, в Гарьку влюбилась, факт.
– Ага, – сказал Гаррик. – Кроме концерта, ужина и танцев, с самого начала был доклад, для знакомства, что ли: они о своем деле, мы о своем, доклад я делал, – тыры-пыры, о науке, ну, сам понимаешь, и еще я им рассказал об одном своем крупном открытии – она и влюбилась в меня с ходу. Нет, честно. Во время танцев она даже потащила меня на кухню и мигом испекла классные оладьи – я, когда мы с ней танцевали, сказал, что жутко люблю оладьи.
– А кто играл? – спросил я. – Чья группа?
– Они ребят из Низких Температур пригласили, ну, этот квинтет, «Файв блю бердз».
– Эти ничего, – сказал я.
– Цветомузыка у них дрянь, – сказал Утюг. – Слушай, Гаря, а ты женись на своей, и мы каждую переменку будем к ней бегать вкусноту лопать. Вообще, братцы, давайте все переженимся, каждому по поварихе, ну ее, науку, надоело.
– Точно, надоело, – сказал Гаррик. – Давайте, переженимся.
– Я не против, – сказал Венька.
Я вдруг подумал на полном серьезе, а как же я Натку брошу, нет, невозможно, и еще подумал, что все они валяют дурака, когда говорят, что наука им надоела, – ничего не надоела, наоборот, так и манит, а меня… манит или не манит? Поди разберись.
Мы еще долго болтали о всякой всячине, мама их подбила на обед, мы пообедали и потом распрощались. Честно говоря, очень неплохо провели время, лично я был доволен.
Когда они умотали, я от нечего делать перебрал принесенные подарки и на коробке конфет «Амфибия» увидел в уголке написанные авторучкой два слова: «Не хворай». Буква «н» и буква «х» были подчеркнуты.
Вскоре я поправился и сразу же махнул с группой на Аякс.
В тот день, когда я (не во сне, а наяву) был (с Наткой) в «Тропиках», я должен был повидаться там с ребятами из старой школы. И я их там видел, и ребят из новой школы тоже, но так и не подошел к ним и не поболтал ни о чем, и, хотя было абсолютно понятно, почему моя жизнь в этот момент пошла по особой специальной кривой (Натка, розарий), моя жизнь, в целом, поменяла свой общий вид в несколько неполном, неверном направлении и была обязана в соответствии с ее законами вернуться на прежний, абсолютно правильный, точный путь: иначе она получилась как бы не моя.
Ну, это, конечно, шутка, но тем не менее, в этот день ко мне домой приезжали Жека Семенов и Валера Пустошкин, а когда они ушли, заявились ребята из новой школы. И те, и другие – в один день. И, главное, первые совершен но не обиделись (хотя с ними-то я вроде бы был обязан встретиться) и ничего к тому же не знали о том, что я болен. Плюс ко всему, с ними, с Валерой и Жекой, дышать было легко, совершенно свободно: после моего портрета в газете, статей, радиопередач и т. д. и т. п. некоторые, узнав, что я – это я, начинали либо приставать ко мне, но с каким-то особым отношением, либо, что еще хуже, стесняться, а мои ребята, наоборот, хоть и засыпали меня вопросами и приставали выше нормы, но относились ко мне так же нормально, по-человечески, как и раньше, – прямо луч света в темном царстве.
– Так ты был тогда в «Тропиках»? – сказал Жека. – Мы думали, что тебя вообще не было.
– Был, – сказал я. – Там целая история.
– Ага, – сказал Валера. – А девчонка ничего с тобой была, оч-чень неплохая.
– Вполне хорошая, – сказал Жека.
Валера сказал:
– Тебе, конечно, неудобно было показать ей, какие у тебя друзья-бандиты: у одного рот до ушей, а второй – рыжий…
– Это кто рыжий? Я рыжий? – заверещал Жека. – Повтори: я – рыжий?!
– А кто, я, что ли?
– Я рыжий?!
– Ну, ладно. Рыжий – я, а ты – рот до ушей.
– Повтори, что я рот до ушей!
– Неважно, кто – кто! Оба бандиты. Напугали Митькину девчонку, и она увела его из парка.
– Да нет, – сказал я. – Просто… я торопился… ну…
– Точно, – сказал Жека. – Он торопился… Верно, Валера?
– Да мне надо было, в общем… в кино!
– В общем, – сказал Валера. – Ему было надо, необходимо, Джек, ты понял? Уловил мысль?
– Ага!
И оба они захохотали.
Я подумал немного, как лучше, и тоже стал смеяться вместе с ними. И мы похохотали так несколько минут в свое удовольствие, как в былые времена, разве что в душе мне перед Наткой все равно было неудобно. Тема-то ее, о ней…
– Ну, как там твой научный подвиг? – спросил Валера. – Ты из-за него заболел? Что с тобой вообще такое?
– Да ну, чертов грипп. А вы-то там как, в футбол гоняете?
– Мало. Теперь все прыгают в высоту.
– Чего вдруг?
– Да у нас тут Жора Фараонов выступал.
– Ка-ак? Это тот одессит, который в Монтевидео мировой установил, два пятьдесят? Гордость Одессы?
– Ну да!
– А чего он у нас-то делает?
– Да он докторскую пишет, по плазме. Прилетел к нашим плазмистам. Кто-то пронюхал, и мы его пригласили.
– Потрясающе! И симпатичный?
– Что ты! Жутко симпатичный! Маленький, кривой, челочка такая – не подходи! Ну а прыжок у него, сам знаешь, какой!
– Да-а, здорово.
– В школе у нас из-за тебя переполох, – сказал Жека. – Хотят ее назвать твоим именем.
– Да бросьте вы!
– Нет, честно, – сказал Валера. – Не школу, конечно, это треп, а клуб нашего класса «Орбита». Клуб имени Рыжкина. «Рыжкинз клаб». Понял? Это наша Зоя Кузьминишна предложила и сообщила директору. Он – за, а мы – несколько человек – против.
– Почему? – неожиданно для самого себя спросил я.
– Ага, ага, видишь!!! Гордый стал! Самолюбивый!
– Да нет, честно, просто хочется знать причину, а отказ правильный.
– Мы решили, что тебе это не понравится, человек-то ты нормальный. Сегодня уже некоторых таскали к директору за отказ.
– Да бросьте вы!
– Честно. Ведь ты как бы гордость школы, а некоторые, получается, как бы не уважают нашу школу, если отказываются. И тебя не уважают.
Я стал прыгать глазами с Жеки на Валеру – врут или нет, они оба стали хохотать, и я тоже, потом нам надоело, но Валера сказал, что все-таки правда: «Рыжкинз клаб».
Они посидели у меня еще с полчасика и вели себя нормально, по-человечески, и я рассказал им немного (они просили) про мою новую школу, про историю на Аяксе «Ц» и про пластмассу Дейча-Лядова, но, конечно, ни слова о новом космолете.
Обедать они отказались (мама их просто умоляла), взяли по яблочку и ушли, договорившись, что я обязательно к ним заскочу, когда поправлюсь.
И тут же, ну буквально через десять минут – дзынь, дзынь, дзынь! – ввалились Веня Плюкат, Гаррик Петров и Утюг, ну, Ким Утюгов. Эти явились с подарками: фрукты, торт, какое-то антигриппозное суфле «Спутник», черт те что еще и два вполне ненормальных письма – от Эльзы Николаевны и директора школы, мол, поправляйся, не болей, родной, и несколько слов о моей гениальности и об их любви ко мне – уши вяли, честное слово. (Утюг читал, а мы ржали.)
– Ты давай кончай грипп, – сказал Утюг. – Закругляйся с Дейчем-Лядовым и опять в школу. Скукотища дикая, Вишнячихи надоели, и преподаватели озверели, ни с того ни с сего – требования жуткие.
– Может быть, я и не вернусь, – сказал я.
– Эт-то как понимать? – спросил Гаррик Петров. – Бред сивой кобылы.
– И не бред, – сказал я. – Сами посудите. Допустим, закончится работа успешно, и Лига решит: а зачем Рыжкину учиться дальше, при чем здесь космомоделирование, если он уже и так вполне крепкий спец по пластмассе. И оставят работать. Зачем школе на меня силы тратить? Логика здесь есть.
– Да-а, – сказал Веня. – Все может быть.
– А мне не хочется, – сказал я. – В школе все же лучше.
– Ну да, лучше, – сказал Гаррик Петров. – С удовольствием сбежал бы – работать интереснее.
– А по-моему, и то, и то чепуха, – сказал Утюг. – Дикая скукота. Вот представьте: Рыжкин задвинул грандиозную научную идею и, минуя учебу и спецшколу, попадает в Высшую Лигу. Действительно, случай редчайший. Но вдумайтесь повнимательней – это, в принципе, возможно, нам это известно. И что бы в жизни с нами ни случилось, самое даже невероятное – это возможно, это бывает, было, нам это известно. А чего не было – мы это можем представить. Вот войдет сейчас человек, хвать нас быстро в ракету – и через пять минут мы в Африке, купаемся в Конго. Трудно представить, фантастично, но возможно. И что здесь нового? Африка? Да мы про нее с детства знаем, ну, что она существует. Все одно и то же. Я вот читал в какой-то старой книжке, что какую пьесу ни напиши, само-то содержание уже известно было, потому что подсчитали, что сюжетов в жизни всего тридцать шесть штук. Кажется, тридцать шесть.
– Ты у нас, Утюжок, философ, – сказал Венька.
– Он скептик, вот он кто, – сказал Гаррик Петров. – Точно, Утюг, ты скептик, да? Ты скажи.
– Да ну, – сказал Ким. – Скептик-шмептик! Ужас до чего старое слово, известное, надоевшее. Ничего нового.
– Надо, кстати, Рыжкину сообщить новость, – сказал Гаррик. – Кое-что все же есть.
– Ага, свежачок, – сказал Венька.
– В общем, оказывается, – сказал Гаррик, – что недалеко от нас открылась поварская спецшкола, в основном девчоночья. Строго говоря, она смешанная, но молодых людей маловато, а у нас – наоборот, запоминай. Ну, сначала они помалкивали, пока их школа оформлялась, набирала, так сказать, силенок, а потом заговорили во весь голос. То ли они стали нашими шефами, то ли мы их – я не разобрался, но один их класс пригласил наш класс на вечер. Видишь ли, без тебя в классе мальчишек восемь человек, да еще Гриша Кау в те дни улетел на Селену-вторую читать доклады селеновским школьникам, – я пригласил на вечер ребят из других классов, потому что поварих было пятнадцать. К тому же, чуяло мое сердце, там можно было шикарно пожрать, на этом вечере, – опять-таки правильно было пригласить еще кой-кого: не пропадать же добру. Честно говоря, шикарный был вечер. Это, знаешь ли, не вечер с девчонками из театрального училища, те с гонором, мол, мы сами с усами – мир искусства, а эти тихонькие, скромные, славные – ах-ах, физики, математики, ученые! – глазки закатывают, а танцуют, как богини!!!
Утюг сказал:
– Мне торт та-ак понравился… Я, кстати, и твой кусок съел, с твоим именем. Мы думали, ты будешь, не знали еще, что ты болен, и в списке ты был; они, видишь ли, засадили огромный торт и кремом сделали на нем все наши фамилии – пальчики оближешь.
– А макароны с подливой помнишь? – сказал Венька. – Чудо, а не макароны. А одна из них, самая красивая, в Гарьку влюбилась, факт.
– Ага, – сказал Гаррик. – Кроме концерта, ужина и танцев, с самого начала был доклад, для знакомства, что ли: они о своем деле, мы о своем, доклад я делал, – тыры-пыры, о науке, ну, сам понимаешь, и еще я им рассказал об одном своем крупном открытии – она и влюбилась в меня с ходу. Нет, честно. Во время танцев она даже потащила меня на кухню и мигом испекла классные оладьи – я, когда мы с ней танцевали, сказал, что жутко люблю оладьи.
– А кто играл? – спросил я. – Чья группа?
– Они ребят из Низких Температур пригласили, ну, этот квинтет, «Файв блю бердз».
– Эти ничего, – сказал я.
– Цветомузыка у них дрянь, – сказал Утюг. – Слушай, Гаря, а ты женись на своей, и мы каждую переменку будем к ней бегать вкусноту лопать. Вообще, братцы, давайте все переженимся, каждому по поварихе, ну ее, науку, надоело.
– Точно, надоело, – сказал Гаррик. – Давайте, переженимся.
– Я не против, – сказал Венька.
Я вдруг подумал на полном серьезе, а как же я Натку брошу, нет, невозможно, и еще подумал, что все они валяют дурака, когда говорят, что наука им надоела, – ничего не надоела, наоборот, так и манит, а меня… манит или не манит? Поди разберись.
Мы еще долго болтали о всякой всячине, мама их подбила на обед, мы пообедали и потом распрощались. Честно говоря, очень неплохо провели время, лично я был доволен.
Когда они умотали, я от нечего делать перебрал принесенные подарки и на коробке конфет «Амфибия» увидел в уголке написанные авторучкой два слова: «Не хворай». Буква «н» и буква «х» были подчеркнуты.
Вскоре я поправился и сразу же махнул с группой на Аякс.
– 19 —
В день свадьбы дождина лил колоссальный, и, как назло (ну, об этом-то можно было догадаться заранее), мама часа два гоняла меня перед зеркалом, то одно на мне примеряла, то другое, комбинации, варианты, замыслы, а не лучше ли так, а может быть, вот эдак, стой смирно, не крутись, нет, беленький платочек и эти полуботинки смотрятся не эффектно – чистая возня с семнадцатой молекулой: как-никак, первая в жизни свадьба, не школьный вечер… Она решила, что мы с папой пойдем вдвоем, хотя она и была, разумеется, приглашена. Сумма причин: сто лет назад обещала в этот день быть у нее школьная подруга, плюс – дикая мигрень, плюс – бездна дел по дому, плюс – жениха, Юру, никогда не видела, не знакома и прочее.
На папе был темно-серый костюм, на маме (для подруги) особо модное платье типа кольчуга – действительно, кольчуга, только из очень-очень мелких звеньев какого-то архилегкого металла, оно все переливалось на маме, блестело, даже змеилось как-то, лицо у мамы было розовенькое, нежное, очень симпатичное, и я, может быть впервые в жизни, глядя на нее и на папу рядом, вместе, из-за того, наверное, что шел на свадьбу и о свадьбе думал, увидел вдруг, что они не просто папа и мама, а муж и жена, и как вообще они хорошо подходят друг к другу.
Мы с папой должны были выйти из дома с запасом – залететь в универмаг за подарком. С этим подарком хлопот было выше головы, потому что мама уверяла нас, что подарить молодым следует мощный, крепкий набор посуды: кастрюли-скороварки, всякие штучки-дрючки, чудо-печки, тра-та-та… Мы с папой артачились и говорили, что нам просто неудобно являться на свадьбу со всей этой белибердой, да и как ее тащить – руки оттянешь, но мама резонно спросила, что предлагаем мы. Мы помолчали немного и провякали, наконец, какую-то чушь, явный вздор, и, конечно, в итоге нам пришлось с ней согласиться. Вечером времени у нее на нас не было, она купила подарок днем (терпеть не могла заказывать вещи по телефону с помощью каталога) и оставила его в универмаге, сказав там, что мы зайдем – тащить все это домой было ей не под силу, а в бюро обслуживания как раз был обед.
На папе был темно-серый костюм, на маме (для подруги) особо модное платье типа кольчуга – действительно, кольчуга, только из очень-очень мелких звеньев какого-то архилегкого металла, оно все переливалось на маме, блестело, даже змеилось как-то, лицо у мамы было розовенькое, нежное, очень симпатичное, и я, может быть впервые в жизни, глядя на нее и на папу рядом, вместе, из-за того, наверное, что шел на свадьбу и о свадьбе думал, увидел вдруг, что они не просто папа и мама, а муж и жена, и как вообще они хорошо подходят друг к другу.
Мы с папой должны были выйти из дома с запасом – залететь в универмаг за подарком. С этим подарком хлопот было выше головы, потому что мама уверяла нас, что подарить молодым следует мощный, крепкий набор посуды: кастрюли-скороварки, всякие штучки-дрючки, чудо-печки, тра-та-та… Мы с папой артачились и говорили, что нам просто неудобно являться на свадьбу со всей этой белибердой, да и как ее тащить – руки оттянешь, но мама резонно спросила, что предлагаем мы. Мы помолчали немного и провякали, наконец, какую-то чушь, явный вздор, и, конечно, в итоге нам пришлось с ней согласиться. Вечером времени у нее на нас не было, она купила подарок днем (терпеть не могла заказывать вещи по телефону с помощью каталога) и оставила его в универмаге, сказав там, что мы зайдем – тащить все это домой было ей не под силу, а в бюро обслуживания как раз был обед.