Страница:
Но это было еще не все. Вдруг, за десять минут до нашего выхода из дома, она учуяла, что, при всей бездарности нашего вяканья, в нем, пожалуй, есть известный смысл: тащить в подарок молодым гору посуды было, конечно же, хоть и разумно, мудро, даже с юморком, но одновременно от всего этого «веяло», как она сказала, «не очень высоким вкусом». «Вы правы, мальчики», – добавила она и взяла с нас слово, что мы обязательно зайдем в антикварный магазин (ну, магазин всяких старинных вещей) и купим Юре и его голубке, его маленькой птичке, что-нибудь антикварное, старинное, в их будущее гнездышко. Гнездышко – н-да-а-с!
Итак, мы ей это гарантируем, нашему вкусу она доверяет, в этой комбинации – быт плюс искусство – подарок будет выглядеть действительно мощно, за второй покупкой она с нами тоже не поедет: мигрень, подруга, навалом дел по дому и прочее.
В этой спешке я чуть не забыл пригласительный билет на свадьбу, который мне очень понравился. Именной, лично мне, у папы был свой, оба пришли по почте, каждый в своем конверте.
«Дорогой Дмитрий Владимирович Рыжкин! (Имя, отчество и фамилия были отпечатаны типографским способом, а не написаны от руки, и так, наверное, каждому – особый шик!) Мы (далее имя, отчество, фамилия Юры и имя, отчество и фамилия, – уже Юрина – его маленькой птички) рады будем видеть Вас на нашей свадьбе (далее – день, время и место). Свадьба проводится в традиционно-старинном стиле. (И, видно, как подтверждение этому.) Примите наше заверение в глубочайшем…»
Честно говоря, я здорово завелся от этого сообщения насчет стиля. Хоть я на свадьбе никогда не был, кое-что я все-таки слышал, видел в кино и по телевизору. Что значит – в старинном стиле? В новом стиле все было довольно просто, скучно: жених и невеста, папы, мамы, кое-кто из самых близких друзей, если они есть, просто ужинают дома или в кафе, тихо, мирно – что же еще надо? – ну, поженились и поженились. В очень редких случаях выкидывали фортель, снимали зал Дворца бракосочетаний, тогда – несколько столиков, как в ресторане, танцы – тоже ничего особенного, без всяких стилей.
Нет, смешно было гадать, как это все будет выглядеть.
В самый момент ухода у меня отлетела на пиджаке пуговица, папа разворчался, что ему надоело при полном параде ходить из угла «угол по собственной квартире, и ушел, сказав, что ждет меня внизу. Мама в какой-то диком, сумасшедшем темпе (о-оп-ля! – и готово) пришила мне пуговицу и подтолкнула к двери.
Я вышел из квартиры на площадку. Она велела мне остановиться, стать ровно, и еще раз с порога быстро и внимательно оглядела меня, и в ту секунду, когда я готов был повернуться и сбежать вниз, даже слегка повернулся, – какой-то резкий ветер, маленький шквал вдруг метнулся в мою сторону, и я увидел маму совсем рядом с собой, и ее глаза, и руки, приложенные ладошками к моей груди.
– Я очень боюсь за него! – быстро сказала она. – Мне очень неспокойно за него, Митя! Такое чувство, будто что-то должно случиться… нет, не на свадьбе, а вообще. Это выдумки, я знаю, но мне очень за него неспокойно, – говорила она почти скороговоркой. – Смотри, чтобы ему было там весело, – говорила она. – Чтобы… – И вдруг голос ее на половинке какого-то слова сломался, хрустнул, как стеклянная палочка, и остальное она договорила ровно и спокойно. Тут же она, как и секунду назад, подтолкнула меня, и меня понесло по лестнице вниз, наполненного совершенно другим зарядом, чем был только что, совершенно другим.
Я катился вниз и, странное дело, думал вроде бы о другом, вовсе не о том, что она мне сказала. Я понял вдруг, догадался, что вот уже неделю, а то и больше, совсем не мучаюсь так сильно, как это было, не переживаю, что же мне выбрать – папу или, так сказать, науку: по любым причинам я, как видно, не мог сам решить проблему семнадцатой, да и вообще все смешалось, перепуталось во мне, может быть, я просто устал – и вот теперь, после ее слов, все, что меня мучило, вмиг опять вернулось, ударило меня, вошло в меня, как гвоздь в доску, – действительно, будто мне внезапно поменяли кровь.
«Амфибия» урчала, когда я спустился, и как только я сел, папа сразу же взлетел и, развернувшись, погнал в сторону центра.
– А как это в традиционно-старинном стиле? – спросил я. – Ты знаешь?
– В общих чертах, – сказал он. – Читал где-то.
– Интересно хоть?
– Вполне.
– Ну, а чем отличается?
– Как тебе сказать. Ну, прежде всего, стол один, общий, все сидят в определенном порядке: жених, слева от него невеста, с обеих сторон от них – родители, ее – справа от него, его – слева от нее.
– Юриных не будет, – сказал я. – Ты слышал? Они же на Днестре-четвертом работают, а там вдруг, он говорил, сезон бурь начался раньше времени, им не вылететь.
– Значит, там будет сидеть какое-нибудь важное лицо, особый гость, после – всякие родственники, потом друзья – кажется, так, точно я не помню.
– И все?
– Кажется, да. Вроде бы кто-то еще управляет свадьбой, какой-нибудь специальный человек из друзей. Произносятся тосты – за невесту, за жениха, за их родителей… Оставайся в машине, я сам заберу кастрюльки.
Он плавно посадил «амфибию» возле универмага и вылез наружу. Дождь лил обалденный. Неожиданно у самого окошка бокового обзора я увидел троих в мокрых блестящих плащах, странную такую комбинацию: Гриша Кау, Лека Шорохов и Рита Кууль – красавица из моей старой школы. Я постучал им в стекло, они обернулись, наклонились и, рассмотрев меня через мокрое стекло, заулыбались и закивали. Я сделал им рукой знак, чтобы они залезали, и открыл дверь. Хохоча, они забрались в «амфибию», мокрые, веселые, захлопнули дверь, и Рита Кууль сказала:
– Слушай, сокровище городка! А они не врут, твои ребята? Мы только что познакомились. Один говорит, что читает лекции на Селене, а второй – что изобрел двигатель вечного сгорания. Они тянут меня в «Тропики». Идти или нет?
– Конечно, иди, – сказал я. – Первый действительно читает лекции, а второй врет (ребята ржали). Двигатель изобрели тьму лет назад, а тебе пора бы знать, что он не «вечного» сгорания, а «внутреннего».
– Ух ты, – сказала Рита. – Если у человека трояк, большего от него требовать нечестно. А с ними будет весело или нет?
– Будет, – сказал я. – Они симпатяги.
– Причем я симпатичнее его, – сказал Лека Шорохов. – Лучше. Вас как зовут?
– Анжелика, – сказала Ритка.
Кау сказал:
– Мое любимое имя.
Ритка стала смеяться и закатывать глаза, а я быстро написал на стекле для Леки и тут же стер: «Рита». Лека сказал:
– А мне больше по душе «Рита». – И моментально заработал очко, потому что, во-первых, показал, что он не подлиза, не дамский угодник, а во-вторых, потому что отгадал настоящее имя. Ритка поплыла от восторга и сказала Леке, что, раз так, пусть он ее так и называет.
Кау загрустил, и я спросил у него, как ему жилось на Селене, как «читалось».
– Недурственно, – сказал он важно. – Скукотища, правда, ужасная. Я однажды смотрю – наш «Воробей» прилетел. Я обрадовался, думал, это Палыч вас привез или кого-то из других классов. Оказалось – ничего подобного, он один прилетел (я его потом встретил) за какими-то новоиспеченными певчими полихромными птичками – на Селене, будто бы, вывели новую породу.
– Его бы одного не выпустили с Земли, – сказал я.
– Ну да, не выпустили бы! Документацию на рейс он сам заполняет – что хочет, то и напишет, а на Селене у него диспетчер приемки знакомый.
Пока Гриша рассказывал, я просунул руку под пульт управления и приладил потихоньку свою приставку.
– Да и вообще наш «Воробей» – такая несерьезная безделушка, что его теперь даже не на космодроме «Факела» держат, а прямо возле школы, в дубовой роще.
– Летаете иногда? – спросил я.
– С тех пор, как ты от нас отключился – ни разу, – сказал Лека.
Ритка сказала:
– А меня в космос возьмете?
Лека мгновенно ответил, что запросто, он лично внесет ее в списки.
Кау сказал, что ничего не выйдет, Эльза будет против, и тут пришел папа со здоровой картонной коробкой, в которой брякали кастрюли, и я познакомил его с ребятами. Я сказал им, что подброшу их к «Тропикам», и с места так шарахнул «амфибию» резко вверх, что они все обалдели. Папа закричал, что я сорву двигатель, я засмеялся и с полминуты еще гнал «амфибию» вверх в сумасшедшем темпе, все сидели «притихшие, открыв рты, бортовые сигналы я отключил и включил их снова только тогда, когда вернулся на нормальную высоту и повел «амфибию» над городком по-человечески.
– Как это ты умудрился? – спросил папа.
– Фокус, – сказал я.
– Надеюсь, в последний раз, – сказал он.
Ритка сказала:
– Рыж, ты ненормальный.
Я посадил «амфибию», как пушиночку, рядом с антикварным магазином; до «Тропиков» было рукой подать, я сказал папе, не заскочит ли он в антикварный один, а я еще поболтаю с ребятами, и он ушел.
Кау спросил вдруг вполне серьезно, без всякого трепа:
– Скажи, а противно, наверное, ходить в его начальниках? А? Вернее, не противно, а… Ну, ты понимаешь…
– Да, – сказал я. – Очень.
Больше он ничего не спрашивал, и вообще разговор не клеился. Вернулся папа, и ребята стали прощаться.
– Всем привет, – сказал я. – Девочкам Вишнячихам персональный.
– Ты забегай, – сказал Кау, вылезая и подавая руку красавице Кууль.
– Привет, Рыж, – сказала она.
Они попрощались с папой, а Лека, стоя уже под дождем (одна голова в «амфибии»), добавил:
– Ты не затягивай визит, старина. Скучно – дико. Даже Натка потеряла свою взрывную форму, ходит как в воду опущенная, у нее, кстати, хомяк умер, Чучундра.
– Как? – сказал я. – Как умер? Я ее только вчера видел!
– Не знаю, – сказал Лека. – Значит, сегодня и умер. Ну, приветик! – И захлопнул дверцу.
С минуту я молча барабанил пальцами по пульту управления.
– Жаль, – сказал папа. – Славный был зверь.
– О чем речь, – сказал я. – Я даже не знаю, в чем дело. Кормила она его наверняка грамотно… Ну что, купил?
– По-моему, классный подарок, – сказал он, разворачивая и подавая мне какую-то небольшую, удлиненную, легкую коробочку. – И забавный, и достаточно редкий. Очень старинная вещь.
Донышко коробочки было блестящее, крышка – беленькая, а сама она – нежного зеленовато-голубого цвета. По бокам коробочки были изображены березы, а спереди – зеленая витиеватая ветка, почти окружающая черно-белый портрет какого-то человека. Был еще текст надписи, но свет в «амфибии» я не зажег и не стал вчитываться.
– Что за материал? – спросил я и пощелкал по коробке.
– Жесть, – сказал папа. – Теперь такой не бывает. Жили же люди.
– А что это вообще за коробочка? Какое у нее назначение? И чей портрет?
– Строго говоря, это просто таким вот образом упакованный чай, но одновременно это и изящная коробочка для хранения чая вообще, любого. А чей портрет, угадай сам, да там, к тому же, и написано.
Я не стал отгадывать и прочел все, что было написано на этой уникальной коробке. Сзади крупно: «Чай русский» и чуть ниже и мельче: «Рязанская чаеразвесочная фабрика», а по самому низу коробки, вокруг: «ГОСТ 1938-46 МПП РСФСР ГОСГЛАВДИЕТЧАЙПРОДУКТ, чистый вес 50 г. Цена чая с чайницей 61 коп.».
– Не нашел, кто это? Вой же, видишь под портретом – «С. Есенин», наш великий Сергей Есенин.
– Бог ты мой! – сказал я. – Да ведь не похож ни капельки.
– Ну, ну, ладно, – сказал папа. – Что за дух противоречия? Я сразу узнал его, к тому же в магазинном каталоге (я попросил отыскать) было ясно написано: «…одно из наиболее точных воспроизведений внешности великого поэта».
– А зачем вообще его засадили на чайную коробку? – спросил я.
– Трудно сказать. Я думаю, что это были в то время первые пробы сил, первые шаги в искусстве рекламы.
– А что, его мало знали? Зачем его рекламировали?
– Дорогой мой, – сказал папа. – Я инженер, занимаюсь пластмассой и не очень-то, к сожалению, разбираюсь во всем этом. Может быть, тогда его знали и недостаточно хорошо, но, скорее всего, это не так, скорее всего – просто наоборот, и рекламировали таким образом не Есенина с помощью чая, а чай с помощью Есенина. Иногда, я даже сам видел в одной коллекции, портреты великих людей помещали на спичках.
– Спички, что ли, рекламировали? – спросил я.
– Не знаю, может быть, в случае со спичками рекламировали как раз именно великих людей. Я же сказал тебе – скорее всего, это были первые опыты в искусстве рекламы. Впрочем, все это неважно.
– Сколько ты заплатил за подарок? – спросил я.
– И не спрашивай. – Он вздохнул. – Даже мама, наверное, будет меня ругать. Вещь дорогая, редкая. Ну, тронулись, время.
Я запустил двигатель, «амфибия» взлетела, и до самого Дворца бракосочетаний, до самого приземления, я вел ее по воздуху очень медленно и плавно.
– 20 —
– 21 —
Итак, мы ей это гарантируем, нашему вкусу она доверяет, в этой комбинации – быт плюс искусство – подарок будет выглядеть действительно мощно, за второй покупкой она с нами тоже не поедет: мигрень, подруга, навалом дел по дому и прочее.
В этой спешке я чуть не забыл пригласительный билет на свадьбу, который мне очень понравился. Именной, лично мне, у папы был свой, оба пришли по почте, каждый в своем конверте.
«Дорогой Дмитрий Владимирович Рыжкин! (Имя, отчество и фамилия были отпечатаны типографским способом, а не написаны от руки, и так, наверное, каждому – особый шик!) Мы (далее имя, отчество, фамилия Юры и имя, отчество и фамилия, – уже Юрина – его маленькой птички) рады будем видеть Вас на нашей свадьбе (далее – день, время и место). Свадьба проводится в традиционно-старинном стиле. (И, видно, как подтверждение этому.) Примите наше заверение в глубочайшем…»
Честно говоря, я здорово завелся от этого сообщения насчет стиля. Хоть я на свадьбе никогда не был, кое-что я все-таки слышал, видел в кино и по телевизору. Что значит – в старинном стиле? В новом стиле все было довольно просто, скучно: жених и невеста, папы, мамы, кое-кто из самых близких друзей, если они есть, просто ужинают дома или в кафе, тихо, мирно – что же еще надо? – ну, поженились и поженились. В очень редких случаях выкидывали фортель, снимали зал Дворца бракосочетаний, тогда – несколько столиков, как в ресторане, танцы – тоже ничего особенного, без всяких стилей.
Нет, смешно было гадать, как это все будет выглядеть.
В самый момент ухода у меня отлетела на пиджаке пуговица, папа разворчался, что ему надоело при полном параде ходить из угла «угол по собственной квартире, и ушел, сказав, что ждет меня внизу. Мама в какой-то диком, сумасшедшем темпе (о-оп-ля! – и готово) пришила мне пуговицу и подтолкнула к двери.
Я вышел из квартиры на площадку. Она велела мне остановиться, стать ровно, и еще раз с порога быстро и внимательно оглядела меня, и в ту секунду, когда я готов был повернуться и сбежать вниз, даже слегка повернулся, – какой-то резкий ветер, маленький шквал вдруг метнулся в мою сторону, и я увидел маму совсем рядом с собой, и ее глаза, и руки, приложенные ладошками к моей груди.
– Я очень боюсь за него! – быстро сказала она. – Мне очень неспокойно за него, Митя! Такое чувство, будто что-то должно случиться… нет, не на свадьбе, а вообще. Это выдумки, я знаю, но мне очень за него неспокойно, – говорила она почти скороговоркой. – Смотри, чтобы ему было там весело, – говорила она. – Чтобы… – И вдруг голос ее на половинке какого-то слова сломался, хрустнул, как стеклянная палочка, и остальное она договорила ровно и спокойно. Тут же она, как и секунду назад, подтолкнула меня, и меня понесло по лестнице вниз, наполненного совершенно другим зарядом, чем был только что, совершенно другим.
Я катился вниз и, странное дело, думал вроде бы о другом, вовсе не о том, что она мне сказала. Я понял вдруг, догадался, что вот уже неделю, а то и больше, совсем не мучаюсь так сильно, как это было, не переживаю, что же мне выбрать – папу или, так сказать, науку: по любым причинам я, как видно, не мог сам решить проблему семнадцатой, да и вообще все смешалось, перепуталось во мне, может быть, я просто устал – и вот теперь, после ее слов, все, что меня мучило, вмиг опять вернулось, ударило меня, вошло в меня, как гвоздь в доску, – действительно, будто мне внезапно поменяли кровь.
«Амфибия» урчала, когда я спустился, и как только я сел, папа сразу же взлетел и, развернувшись, погнал в сторону центра.
– А как это в традиционно-старинном стиле? – спросил я. – Ты знаешь?
– В общих чертах, – сказал он. – Читал где-то.
– Интересно хоть?
– Вполне.
– Ну, а чем отличается?
– Как тебе сказать. Ну, прежде всего, стол один, общий, все сидят в определенном порядке: жених, слева от него невеста, с обеих сторон от них – родители, ее – справа от него, его – слева от нее.
– Юриных не будет, – сказал я. – Ты слышал? Они же на Днестре-четвертом работают, а там вдруг, он говорил, сезон бурь начался раньше времени, им не вылететь.
– Значит, там будет сидеть какое-нибудь важное лицо, особый гость, после – всякие родственники, потом друзья – кажется, так, точно я не помню.
– И все?
– Кажется, да. Вроде бы кто-то еще управляет свадьбой, какой-нибудь специальный человек из друзей. Произносятся тосты – за невесту, за жениха, за их родителей… Оставайся в машине, я сам заберу кастрюльки.
Он плавно посадил «амфибию» возле универмага и вылез наружу. Дождь лил обалденный. Неожиданно у самого окошка бокового обзора я увидел троих в мокрых блестящих плащах, странную такую комбинацию: Гриша Кау, Лека Шорохов и Рита Кууль – красавица из моей старой школы. Я постучал им в стекло, они обернулись, наклонились и, рассмотрев меня через мокрое стекло, заулыбались и закивали. Я сделал им рукой знак, чтобы они залезали, и открыл дверь. Хохоча, они забрались в «амфибию», мокрые, веселые, захлопнули дверь, и Рита Кууль сказала:
– Слушай, сокровище городка! А они не врут, твои ребята? Мы только что познакомились. Один говорит, что читает лекции на Селене, а второй – что изобрел двигатель вечного сгорания. Они тянут меня в «Тропики». Идти или нет?
– Конечно, иди, – сказал я. – Первый действительно читает лекции, а второй врет (ребята ржали). Двигатель изобрели тьму лет назад, а тебе пора бы знать, что он не «вечного» сгорания, а «внутреннего».
– Ух ты, – сказала Рита. – Если у человека трояк, большего от него требовать нечестно. А с ними будет весело или нет?
– Будет, – сказал я. – Они симпатяги.
– Причем я симпатичнее его, – сказал Лека Шорохов. – Лучше. Вас как зовут?
– Анжелика, – сказала Ритка.
Кау сказал:
– Мое любимое имя.
Ритка стала смеяться и закатывать глаза, а я быстро написал на стекле для Леки и тут же стер: «Рита». Лека сказал:
– А мне больше по душе «Рита». – И моментально заработал очко, потому что, во-первых, показал, что он не подлиза, не дамский угодник, а во-вторых, потому что отгадал настоящее имя. Ритка поплыла от восторга и сказала Леке, что, раз так, пусть он ее так и называет.
Кау загрустил, и я спросил у него, как ему жилось на Селене, как «читалось».
– Недурственно, – сказал он важно. – Скукотища, правда, ужасная. Я однажды смотрю – наш «Воробей» прилетел. Я обрадовался, думал, это Палыч вас привез или кого-то из других классов. Оказалось – ничего подобного, он один прилетел (я его потом встретил) за какими-то новоиспеченными певчими полихромными птичками – на Селене, будто бы, вывели новую породу.
– Его бы одного не выпустили с Земли, – сказал я.
– Ну да, не выпустили бы! Документацию на рейс он сам заполняет – что хочет, то и напишет, а на Селене у него диспетчер приемки знакомый.
Пока Гриша рассказывал, я просунул руку под пульт управления и приладил потихоньку свою приставку.
– Да и вообще наш «Воробей» – такая несерьезная безделушка, что его теперь даже не на космодроме «Факела» держат, а прямо возле школы, в дубовой роще.
– Летаете иногда? – спросил я.
– С тех пор, как ты от нас отключился – ни разу, – сказал Лека.
Ритка сказала:
– А меня в космос возьмете?
Лека мгновенно ответил, что запросто, он лично внесет ее в списки.
Кау сказал, что ничего не выйдет, Эльза будет против, и тут пришел папа со здоровой картонной коробкой, в которой брякали кастрюли, и я познакомил его с ребятами. Я сказал им, что подброшу их к «Тропикам», и с места так шарахнул «амфибию» резко вверх, что они все обалдели. Папа закричал, что я сорву двигатель, я засмеялся и с полминуты еще гнал «амфибию» вверх в сумасшедшем темпе, все сидели «притихшие, открыв рты, бортовые сигналы я отключил и включил их снова только тогда, когда вернулся на нормальную высоту и повел «амфибию» над городком по-человечески.
– Как это ты умудрился? – спросил папа.
– Фокус, – сказал я.
– Надеюсь, в последний раз, – сказал он.
Ритка сказала:
– Рыж, ты ненормальный.
Я посадил «амфибию», как пушиночку, рядом с антикварным магазином; до «Тропиков» было рукой подать, я сказал папе, не заскочит ли он в антикварный один, а я еще поболтаю с ребятами, и он ушел.
Кау спросил вдруг вполне серьезно, без всякого трепа:
– Скажи, а противно, наверное, ходить в его начальниках? А? Вернее, не противно, а… Ну, ты понимаешь…
– Да, – сказал я. – Очень.
Больше он ничего не спрашивал, и вообще разговор не клеился. Вернулся папа, и ребята стали прощаться.
– Всем привет, – сказал я. – Девочкам Вишнячихам персональный.
– Ты забегай, – сказал Кау, вылезая и подавая руку красавице Кууль.
– Привет, Рыж, – сказала она.
Они попрощались с папой, а Лека, стоя уже под дождем (одна голова в «амфибии»), добавил:
– Ты не затягивай визит, старина. Скучно – дико. Даже Натка потеряла свою взрывную форму, ходит как в воду опущенная, у нее, кстати, хомяк умер, Чучундра.
– Как? – сказал я. – Как умер? Я ее только вчера видел!
– Не знаю, – сказал Лека. – Значит, сегодня и умер. Ну, приветик! – И захлопнул дверцу.
С минуту я молча барабанил пальцами по пульту управления.
– Жаль, – сказал папа. – Славный был зверь.
– О чем речь, – сказал я. – Я даже не знаю, в чем дело. Кормила она его наверняка грамотно… Ну что, купил?
– По-моему, классный подарок, – сказал он, разворачивая и подавая мне какую-то небольшую, удлиненную, легкую коробочку. – И забавный, и достаточно редкий. Очень старинная вещь.
Донышко коробочки было блестящее, крышка – беленькая, а сама она – нежного зеленовато-голубого цвета. По бокам коробочки были изображены березы, а спереди – зеленая витиеватая ветка, почти окружающая черно-белый портрет какого-то человека. Был еще текст надписи, но свет в «амфибии» я не зажег и не стал вчитываться.
– Что за материал? – спросил я и пощелкал по коробке.
– Жесть, – сказал папа. – Теперь такой не бывает. Жили же люди.
– А что это вообще за коробочка? Какое у нее назначение? И чей портрет?
– Строго говоря, это просто таким вот образом упакованный чай, но одновременно это и изящная коробочка для хранения чая вообще, любого. А чей портрет, угадай сам, да там, к тому же, и написано.
Я не стал отгадывать и прочел все, что было написано на этой уникальной коробке. Сзади крупно: «Чай русский» и чуть ниже и мельче: «Рязанская чаеразвесочная фабрика», а по самому низу коробки, вокруг: «ГОСТ 1938-46 МПП РСФСР ГОСГЛАВДИЕТЧАЙПРОДУКТ, чистый вес 50 г. Цена чая с чайницей 61 коп.».
– Не нашел, кто это? Вой же, видишь под портретом – «С. Есенин», наш великий Сергей Есенин.
– Бог ты мой! – сказал я. – Да ведь не похож ни капельки.
– Ну, ну, ладно, – сказал папа. – Что за дух противоречия? Я сразу узнал его, к тому же в магазинном каталоге (я попросил отыскать) было ясно написано: «…одно из наиболее точных воспроизведений внешности великого поэта».
– А зачем вообще его засадили на чайную коробку? – спросил я.
– Трудно сказать. Я думаю, что это были в то время первые пробы сил, первые шаги в искусстве рекламы.
– А что, его мало знали? Зачем его рекламировали?
– Дорогой мой, – сказал папа. – Я инженер, занимаюсь пластмассой и не очень-то, к сожалению, разбираюсь во всем этом. Может быть, тогда его знали и недостаточно хорошо, но, скорее всего, это не так, скорее всего – просто наоборот, и рекламировали таким образом не Есенина с помощью чая, а чай с помощью Есенина. Иногда, я даже сам видел в одной коллекции, портреты великих людей помещали на спичках.
– Спички, что ли, рекламировали? – спросил я.
– Не знаю, может быть, в случае со спичками рекламировали как раз именно великих людей. Я же сказал тебе – скорее всего, это были первые опыты в искусстве рекламы. Впрочем, все это неважно.
– Сколько ты заплатил за подарок? – спросил я.
– И не спрашивай. – Он вздохнул. – Даже мама, наверное, будет меня ругать. Вещь дорогая, редкая. Ну, тронулись, время.
Я запустил двигатель, «амфибия» взлетела, и до самого Дворца бракосочетаний, до самого приземления, я вел ее по воздуху очень медленно и плавно.
– 20 —
У подъезда Дворца стояло под дождем несколько обычных наземных машин и пара «амфибий» типа нашей (черепахи по сравнению с ней, если не забывать про мою приставку); когда я плавно и аккуратно садился, подъехали еще три машины с гостями, слева, чуть в стороне от остальных, стояли две амфибии более высокого класса, одна – Зинченко, другая – не знаю чья. Из второй без плаща, в одном платьице, прямо под дождь выскочила с огромным букетом цветов какая-то длинноногая девчушка и пулей припустила к подъезду. Не знаю почему (ведь думал я о ней все время), но именно в этот момент, когда эта девчушка – плюх! плюх! плюх! – прямо по лужам, в легких туфельках, летела к Дворцу, я остро подумал о Натке: как же это я так позволил себе после болезни замотаться на Аяксе и «Пластике», что так и не сгонял с ней на моей «амфибии», а ведь обещал? Да и не обещал вовсе – я и сам хотел. Мельком я видел ее вчера, буквально на секундочку: мчался на «Пластик»…
– Ты куда?!
– На «Пластик».
– Программа, что ли, запущена – так мчишься.
– Да нет. Совещание. Считают они, мое дело – фантазировать…
– Воображать?
– Представлять!
– А сам предмет-то изучаешь?
– Еще бы! Читаю выше головы!
– Умница!
– За конфеты спасибо!
– Вкусные?
– О!
– Одной не было – заметил?
– Заметил.
– Это я взяла. Не сердись.
– Ерунда, что ты!
– Ну, беги. Махнем на Млечный Путь?
– Млечный Путь?!
– Ну, беги. Скорее бы он все придумал.
– Кто «он»?
– Папа твой.
– Да-а…
– Ну, беги.
– Ты куда?!
– На «Пластик».
– Программа, что ли, запущена – так мчишься.
– Да нет. Совещание. Считают они, мое дело – фантазировать…
– Воображать?
– Представлять!
– А сам предмет-то изучаешь?
– Еще бы! Читаю выше головы!
– Умница!
– За конфеты спасибо!
– Вкусные?
– О!
– Одной не было – заметил?
– Заметил.
– Это я взяла. Не сердись.
– Ерунда, что ты!
– Ну, беги. Махнем на Млечный Путь?
– Млечный Путь?!
– Ну, беги. Скорее бы он все придумал.
– Кто «он»?
– Папа твой.
– Да-а…
– Ну, беги.
– 21 —
Швейцар Дворца распахнул перед нами большую, лег кую, из матового пластика дверь, и возле второй нас встретил пожилой кругленький полный человечек в черном костюме, весь улыбающийся, с коротенькой толстой шеей (как бы без шеи), довольно юркий и быстрый.
– Пожалуйте, дорогие гости, – сказал он, расшаркался и представился, мол, такой-то (не помню, невзрачная какая-то фамилия, типа Пнев) – администратор зала и распорядитель на сегодняшней свадьбе.
Он пропустил нас во вторую дверь, и мы оказались в пустом зале, где справа (я увидел) был гардероб, а слева, вдалеке, огромная раскрытая настежь дверь, возле которой по стойке смирно стояли Юра и его белая невеста с цветами в руках, – вероятно, они встречали гостей. Рядом с ними была невысокая, обычная, но широкая двухстворчатая дверь, на которой после я прочел: «Комната для подарков» и почему-то быстро подумал: «Вот бы мне такую».
Мы с папой разделись, и администратор попросил нас отметиться в книге прибывших на свадьбу.
– Сын Рыжкин и отец Рыжкин! – сказал папа неожиданно очень коряво, будто в механизме речи что-то заело, разладилось.
Администратор поцарапал коротенькой лапкой в книге и, вытянув ее, эту лапку, в сторону распахнутой двери жениха и невесты, сказал торжественно:
– Прошу!
Мигом он умчался встречать других гостей, а мы с папой тронулись через длинный зал в сторону красного Юры (это я заметил чуть позже) и белой Леры (ее имя я узнал через двадцать секунд). Все было действительно так торжественно и, главное? так непонятно и неожиданно, что волновался я (а, собственно, из-за чего?) ужасно.
Почему-то я смотрел, приближаясь, не на Юру, а на невесту; она была вся удивительно белая: белая какая-то воздушная ткань, спадающая с головы на плечи, белое пышное платье, белые цветы в руках, белые туфли и белые, очень светлые волосы.
Мы подошли к ним вплотную, папа, громко загрохотав (я даже вздрогнул), поставил на пол нашу громадину коробку с кастрюлями и сказал каким-то особенным голосом, но на этот раз не коряво, а, наоборот, очень витиевато и… вроде бы изящно:
– От всей души моя супруга, к сожалению, захворавшая и не имеющая удовольствия сделать это лично, и я поздравляем вас в счастливейший день вашей жизни – в день бракосочетания и свадьбы!
После он наклонился и поцеловал руку невесты, а потом зачем-то положил на Юрино плечо свою; я стоял, опустив глаза, и молчал; вдруг меня пронзила мысль, что невесте-то известно, наверное, что я не просто мальчик Митя, а Юрино начальство, – я быстро протянул ей руку и сказал:
– Рыжкин… Митя… поздравляю… И тут же услышал ее смех и голос:
– Валерия, Лера! А что же ты не целуешь мне руку? А? Ну-ка, быстренько!
Я вмиг покраснел, неуклюже наклонился и как-то неловко клюнул ее в ладошку, сердце у меня колотилось бешено.
– Это… подарок, – неожиданно для себя сказал я. – Кастрюльки… сковородки… И еще – редкая вещь…
– Дорогие мои! – невеста ахнула, и белая воздушная ткань взвилась и на секунду зависла над ее головой, как светлое облачко. – Боже мой, какие вы умницы! Юрик! Смотри! Смотри, что нам подарили! По-настоящему дельный подарок! Смотри, милый!
Юра, красный не меньше моего, хлопал глазами, и его покачивало.
– Прошу вас, эти прелести – сюда. – И она показала рукой на комнату для подарков. – И пожалуйста – в зал. Спасибо вам огромное! Другие бы не догадались, а вы удивительные молодцы!
Мы с папой прошли в комнату для подарков. Там уже стояло много разного-всего. Детская коляска (коляска-то зачем?!), очень пристойный новюсенький футбольный мяч, довольно дорогой двухместный летательный аппаратик «Прогулка» и несколько микрохолодильников: забавная такая штучка размером с чайник – интегральная система – , блок питания и ручка регулятора объемного минусового поля (хочешь – зона кубометр, хочешь – больше, хочешь – меньше, в зависимости от количества продуктов, – нечто вроде микромодели «Тропиков» наоборот). Остальное – не помню.
Когда мы с папой, пристроив в углу оба наших чуда (с записочкой: «От семьи Рыжкиных»), снова вышли в зал встречи гостей, перед женихом с невестой стояли Ра-фа и какая-то кудлатенькая тетенька, жена, наверное… Рафа, судя по отдельным словам и длиннющим паузам, держал речь, и мы с папой тихонечко, бочком, чтобы не мешать ему даже шорохом, прошли в зал для гостей.
Мы долго молча сидели у стены в креслах, иногда махали кому-нибудь рукой, кивали, кланялись, вставали и здоровались; наконец в зал ввалился оркестр (незнакомые какие-то ребята лет по семнадцати с классной исландской аппаратурой и совсем крошечной певицей), и публика в зале оживилась.
Администратор Пнев катался по всему залу, как маленький возбужденный шарик, потому что, видимо, гости уже все собрались и пора было начинать. В портативный мегафон с телеэкранчиком он то отдавал последние распоряжения на кухню, то командовал оркестром и официантами. Неожиданно огромная пластиковая стена, разделяющая наш и банкетный залы, стала светлеть, светлеть… (Я поглядел на папу: когда-то он работал на «Пластике» – в отделе, где как раз и корпели над пластмассой, способной менять коэффициент прозрачности; папа грустно как-то улыбнулся.) Наконец эта стена сделалась совершенно прозрачной, и все увидели большой в форме буквы «П» белый, роскошно обставленный стол. Публика в зале оживилась, задвигалась (весело захохотал вдалеке Рафа), народу набралось довольно много, человек, я думаю, шестьдесят, почти половина – девушки, в основном, довольно симпатичные, но, мысленно закрывая глаза и вспоминая Валерию, я решил, что она здесь самая красивая, даже просто красивая, очень – ну, насколько я в этом разбираюсь. Внезапно свет в нашем зале погас, и вступил оркестр – заиграл что-то медленное, тягучее, едва уловимое, а по экрану за оркестром поплыли мягкие волны цветомузыки.
Кто-то сказал рядом, в полумраке:
– Они не прилетят.
– Кто «они»?
– Второй басист и вибрафонист тоже. На Селене сезон бурь начался преждевременно.
– А-а-а…
– Прошу вас – наши самые почетные гости!
Папа взял меня за руку.
– Что? – спросил я. Я не понял.
– Идем, – сказал папа.
Я поднял голову и увидел в полумраке перед нами администратора Пнева, белым платком он вытирал свою толстенькую шею…
– Позвольте проводить вас первыми, наши самые почетные гости, – почему-то повторил он, как мне показалось, довольно назойливо.
Мы с папой встали и потащились за ним к широкому, почти в полстены, раскрывшемуся перед нами проходу в банкетный зал.
Наверное, потому что зал этот был очень высокий, с бледно-голубыми воздушными стенами и абсолютно пустой (кроме нас троих, ни одного человека), он выглядел невероятно просторным; из-за этого и из-за огромного, роскошно обставленного безлюдного стола я немного растерялся, опешил.
Шея-Пнев вел нас вдоль длинной части «пе»-стола, и где-то почти в конце нашего пути у меня, как назло, развязался шнурок на ботинке; главное, он, гад, так хитро развязался, что умудрился завязаться на узел, и не у самого ботинка (черт с ним, сделал бантик – и все о'кей!), а несколько выше: и ботинок плохо держится, хлябает, и завязать невозможно – не развязать. Я нагнулся развязывать узел, отстал от Шеи-Пнева и папы и услышал (почему-то во время всего этого разговора их голоса звучали до рези в ушах громко), как Шея (они как раз остановились у поперечной, короткой части стола) сказал, обращаясь к папе:
– По желанию устроителей свадьбы это место слева от невесты предназначается для самого почетного гостя, а в данном случае и непосредственного начальника жениха, то есть для вас, уважаемый Дмитрий Владимирович! Вот ваша карточка, вот ваш прибор, прошу!
Я так и стоял, согнувшись, будто всего меня (кроме сердца и башки) заморозили, сделали укол на всю жизнь, чтобы я все слышал, мучился, но не мог ни пошевельнуться, ни открыть рот – просто скелет, модель молеку-лы-Рыжкина с сердцем наизнанку.
Было очень тихо.
После папа заговорил, и я никогда, никогда, никогда в жизнине слышал, чтобы он говорил таким голосом:
– Это место предназначается не мне, а моему сыну, вот этому мальчику…
– Но…
– …так как он и является непосредственным начальником жениха и, видимо, самым почетным гостем на свадьбе.
Неожиданно и резко я разогнулся и снова замер, глядя прямо на них и слушая, как в полной тишине негромко и очень вежливо смеется Шея-Пнев.
– Быть этого не может! Право же, это очаровательная шутка…
– И тем не менее, – повторил папа, – это так. Вы верно прочли карточку: «Дмитрий Владимирович Рыжкин», а его и зовут Митя…
– О боже мой! Неужели не шутка?! Впрочем, извините, постойте, о, извините за любопытство! Я же читал в газете, читал! «Сын – главный, отец – под его руководством?» Но это же поразительно! Поразительно!
Я и папа стояли прямо – два железных прута; папино лицо… не знаю, как сказать… было… пустое, да-да, пустое, именно (на Шею я не смотрел).
– Я еще раз… еще раз приношу свои извинения! Поймите меня – эту ошибку было совершить так легко: случай, я бы сказал, сверхособый. Даже мой диплом с отличием спецвуза обслуживающего персонала общественного питания и развлечений не помог. Право же, я виноват, не знаю, как и извиняться… Но гости ждут, займем свои места, прошу вас, Дмитрий Владимирович.
И он поклонился мне.
Я сел на стул; какя дошел до него (быстро, медленно?), не помню.
Я смотрел прямо перед собой и только невольно, боковым зрением, видел, как Шея ведет папу обратно, вдоль левой части «пе»-стола, ведет дальше, дальше, все время вежливо забегая вперед… Наконец он нашел папину карточку, поклонился, указывая папино место, и полетел в зал за другими гостями.
«Чучундра умер, – подумал я. – Чучундра умер.»
Не знаю, как объяснить, но те десять секунд, пока не вернулся Шея-Пнев с очередными гостями, были одними из самых страшных в моей жизни: пустой, огромный, как плавательный бассейн, голубой зал, полная (хотя рядом играл оркестр) тишина, длинный, белый, сверкающий стол, и два человека за столом – я и папа, далеко друг от друга.
Шея ввел в зал маленькую веселую компанию (сразу человек пять) и очень ловко, заставляя их искать не только свою карточку (все это я видел не пристально, как бы через кисею), но и карточку другого, быстро рассадил всех по своим местам.
Когда он снова покатился за новой порцией гостей, те уже встретили его на границе двух залов сами, а за ними повалили и остальные – темп, что ли, был неверный: всем надоело ждать.
Ненадолго я вообще перестал видеть происходящее в зале. «Как это за ним следить? Что имела в виду мама?» – думал я, чувствуя щекой тот маленький вихрь, который налетел на меня, когда мы стояли с ней на лестнице и я уже собирался сбежать вниз. «Умер Чучундра», – думал я и вдруг очнулся от полной тишины – все уже сидели на своих местах: справа от меня – Лера, слева – какая-то тетка; стоял (в дальней от меня части стола) только Шея-Пнев.
– Пожалуйте, дорогие гости, – сказал он, расшаркался и представился, мол, такой-то (не помню, невзрачная какая-то фамилия, типа Пнев) – администратор зала и распорядитель на сегодняшней свадьбе.
Он пропустил нас во вторую дверь, и мы оказались в пустом зале, где справа (я увидел) был гардероб, а слева, вдалеке, огромная раскрытая настежь дверь, возле которой по стойке смирно стояли Юра и его белая невеста с цветами в руках, – вероятно, они встречали гостей. Рядом с ними была невысокая, обычная, но широкая двухстворчатая дверь, на которой после я прочел: «Комната для подарков» и почему-то быстро подумал: «Вот бы мне такую».
Мы с папой разделись, и администратор попросил нас отметиться в книге прибывших на свадьбу.
– Сын Рыжкин и отец Рыжкин! – сказал папа неожиданно очень коряво, будто в механизме речи что-то заело, разладилось.
Администратор поцарапал коротенькой лапкой в книге и, вытянув ее, эту лапку, в сторону распахнутой двери жениха и невесты, сказал торжественно:
– Прошу!
Мигом он умчался встречать других гостей, а мы с папой тронулись через длинный зал в сторону красного Юры (это я заметил чуть позже) и белой Леры (ее имя я узнал через двадцать секунд). Все было действительно так торжественно и, главное? так непонятно и неожиданно, что волновался я (а, собственно, из-за чего?) ужасно.
Почему-то я смотрел, приближаясь, не на Юру, а на невесту; она была вся удивительно белая: белая какая-то воздушная ткань, спадающая с головы на плечи, белое пышное платье, белые цветы в руках, белые туфли и белые, очень светлые волосы.
Мы подошли к ним вплотную, папа, громко загрохотав (я даже вздрогнул), поставил на пол нашу громадину коробку с кастрюлями и сказал каким-то особенным голосом, но на этот раз не коряво, а, наоборот, очень витиевато и… вроде бы изящно:
– От всей души моя супруга, к сожалению, захворавшая и не имеющая удовольствия сделать это лично, и я поздравляем вас в счастливейший день вашей жизни – в день бракосочетания и свадьбы!
После он наклонился и поцеловал руку невесты, а потом зачем-то положил на Юрино плечо свою; я стоял, опустив глаза, и молчал; вдруг меня пронзила мысль, что невесте-то известно, наверное, что я не просто мальчик Митя, а Юрино начальство, – я быстро протянул ей руку и сказал:
– Рыжкин… Митя… поздравляю… И тут же услышал ее смех и голос:
– Валерия, Лера! А что же ты не целуешь мне руку? А? Ну-ка, быстренько!
Я вмиг покраснел, неуклюже наклонился и как-то неловко клюнул ее в ладошку, сердце у меня колотилось бешено.
– Это… подарок, – неожиданно для себя сказал я. – Кастрюльки… сковородки… И еще – редкая вещь…
– Дорогие мои! – невеста ахнула, и белая воздушная ткань взвилась и на секунду зависла над ее головой, как светлое облачко. – Боже мой, какие вы умницы! Юрик! Смотри! Смотри, что нам подарили! По-настоящему дельный подарок! Смотри, милый!
Юра, красный не меньше моего, хлопал глазами, и его покачивало.
– Прошу вас, эти прелести – сюда. – И она показала рукой на комнату для подарков. – И пожалуйста – в зал. Спасибо вам огромное! Другие бы не догадались, а вы удивительные молодцы!
Мы с папой прошли в комнату для подарков. Там уже стояло много разного-всего. Детская коляска (коляска-то зачем?!), очень пристойный новюсенький футбольный мяч, довольно дорогой двухместный летательный аппаратик «Прогулка» и несколько микрохолодильников: забавная такая штучка размером с чайник – интегральная система – , блок питания и ручка регулятора объемного минусового поля (хочешь – зона кубометр, хочешь – больше, хочешь – меньше, в зависимости от количества продуктов, – нечто вроде микромодели «Тропиков» наоборот). Остальное – не помню.
Когда мы с папой, пристроив в углу оба наших чуда (с записочкой: «От семьи Рыжкиных»), снова вышли в зал встречи гостей, перед женихом с невестой стояли Ра-фа и какая-то кудлатенькая тетенька, жена, наверное… Рафа, судя по отдельным словам и длиннющим паузам, держал речь, и мы с папой тихонечко, бочком, чтобы не мешать ему даже шорохом, прошли в зал для гостей.
Мы долго молча сидели у стены в креслах, иногда махали кому-нибудь рукой, кивали, кланялись, вставали и здоровались; наконец в зал ввалился оркестр (незнакомые какие-то ребята лет по семнадцати с классной исландской аппаратурой и совсем крошечной певицей), и публика в зале оживилась.
Администратор Пнев катался по всему залу, как маленький возбужденный шарик, потому что, видимо, гости уже все собрались и пора было начинать. В портативный мегафон с телеэкранчиком он то отдавал последние распоряжения на кухню, то командовал оркестром и официантами. Неожиданно огромная пластиковая стена, разделяющая наш и банкетный залы, стала светлеть, светлеть… (Я поглядел на папу: когда-то он работал на «Пластике» – в отделе, где как раз и корпели над пластмассой, способной менять коэффициент прозрачности; папа грустно как-то улыбнулся.) Наконец эта стена сделалась совершенно прозрачной, и все увидели большой в форме буквы «П» белый, роскошно обставленный стол. Публика в зале оживилась, задвигалась (весело захохотал вдалеке Рафа), народу набралось довольно много, человек, я думаю, шестьдесят, почти половина – девушки, в основном, довольно симпатичные, но, мысленно закрывая глаза и вспоминая Валерию, я решил, что она здесь самая красивая, даже просто красивая, очень – ну, насколько я в этом разбираюсь. Внезапно свет в нашем зале погас, и вступил оркестр – заиграл что-то медленное, тягучее, едва уловимое, а по экрану за оркестром поплыли мягкие волны цветомузыки.
Кто-то сказал рядом, в полумраке:
– Они не прилетят.
– Кто «они»?
– Второй басист и вибрафонист тоже. На Селене сезон бурь начался преждевременно.
– А-а-а…
– Прошу вас – наши самые почетные гости!
Папа взял меня за руку.
– Что? – спросил я. Я не понял.
– Идем, – сказал папа.
Я поднял голову и увидел в полумраке перед нами администратора Пнева, белым платком он вытирал свою толстенькую шею…
– Позвольте проводить вас первыми, наши самые почетные гости, – почему-то повторил он, как мне показалось, довольно назойливо.
Мы с папой встали и потащились за ним к широкому, почти в полстены, раскрывшемуся перед нами проходу в банкетный зал.
Наверное, потому что зал этот был очень высокий, с бледно-голубыми воздушными стенами и абсолютно пустой (кроме нас троих, ни одного человека), он выглядел невероятно просторным; из-за этого и из-за огромного, роскошно обставленного безлюдного стола я немного растерялся, опешил.
Шея-Пнев вел нас вдоль длинной части «пе»-стола, и где-то почти в конце нашего пути у меня, как назло, развязался шнурок на ботинке; главное, он, гад, так хитро развязался, что умудрился завязаться на узел, и не у самого ботинка (черт с ним, сделал бантик – и все о'кей!), а несколько выше: и ботинок плохо держится, хлябает, и завязать невозможно – не развязать. Я нагнулся развязывать узел, отстал от Шеи-Пнева и папы и услышал (почему-то во время всего этого разговора их голоса звучали до рези в ушах громко), как Шея (они как раз остановились у поперечной, короткой части стола) сказал, обращаясь к папе:
– По желанию устроителей свадьбы это место слева от невесты предназначается для самого почетного гостя, а в данном случае и непосредственного начальника жениха, то есть для вас, уважаемый Дмитрий Владимирович! Вот ваша карточка, вот ваш прибор, прошу!
Я так и стоял, согнувшись, будто всего меня (кроме сердца и башки) заморозили, сделали укол на всю жизнь, чтобы я все слышал, мучился, но не мог ни пошевельнуться, ни открыть рот – просто скелет, модель молеку-лы-Рыжкина с сердцем наизнанку.
Было очень тихо.
После папа заговорил, и я никогда, никогда, никогда в жизнине слышал, чтобы он говорил таким голосом:
– Это место предназначается не мне, а моему сыну, вот этому мальчику…
– Но…
– …так как он и является непосредственным начальником жениха и, видимо, самым почетным гостем на свадьбе.
Неожиданно и резко я разогнулся и снова замер, глядя прямо на них и слушая, как в полной тишине негромко и очень вежливо смеется Шея-Пнев.
– Быть этого не может! Право же, это очаровательная шутка…
– И тем не менее, – повторил папа, – это так. Вы верно прочли карточку: «Дмитрий Владимирович Рыжкин», а его и зовут Митя…
– О боже мой! Неужели не шутка?! Впрочем, извините, постойте, о, извините за любопытство! Я же читал в газете, читал! «Сын – главный, отец – под его руководством?» Но это же поразительно! Поразительно!
Я и папа стояли прямо – два железных прута; папино лицо… не знаю, как сказать… было… пустое, да-да, пустое, именно (на Шею я не смотрел).
– Я еще раз… еще раз приношу свои извинения! Поймите меня – эту ошибку было совершить так легко: случай, я бы сказал, сверхособый. Даже мой диплом с отличием спецвуза обслуживающего персонала общественного питания и развлечений не помог. Право же, я виноват, не знаю, как и извиняться… Но гости ждут, займем свои места, прошу вас, Дмитрий Владимирович.
И он поклонился мне.
Я сел на стул; какя дошел до него (быстро, медленно?), не помню.
Я смотрел прямо перед собой и только невольно, боковым зрением, видел, как Шея ведет папу обратно, вдоль левой части «пе»-стола, ведет дальше, дальше, все время вежливо забегая вперед… Наконец он нашел папину карточку, поклонился, указывая папино место, и полетел в зал за другими гостями.
«Чучундра умер, – подумал я. – Чучундра умер.»
Не знаю, как объяснить, но те десять секунд, пока не вернулся Шея-Пнев с очередными гостями, были одними из самых страшных в моей жизни: пустой, огромный, как плавательный бассейн, голубой зал, полная (хотя рядом играл оркестр) тишина, длинный, белый, сверкающий стол, и два человека за столом – я и папа, далеко друг от друга.
Шея ввел в зал маленькую веселую компанию (сразу человек пять) и очень ловко, заставляя их искать не только свою карточку (все это я видел не пристально, как бы через кисею), но и карточку другого, быстро рассадил всех по своим местам.
Когда он снова покатился за новой порцией гостей, те уже встретили его на границе двух залов сами, а за ними повалили и остальные – темп, что ли, был неверный: всем надоело ждать.
Ненадолго я вообще перестал видеть происходящее в зале. «Как это за ним следить? Что имела в виду мама?» – думал я, чувствуя щекой тот маленький вихрь, который налетел на меня, когда мы стояли с ней на лестнице и я уже собирался сбежать вниз. «Умер Чучундра», – думал я и вдруг очнулся от полной тишины – все уже сидели на своих местах: справа от меня – Лера, слева – какая-то тетка; стоял (в дальней от меня части стола) только Шея-Пнев.